Страница:
Все ли экипажи понимают необычайную сложность обстановки? Больше всего меня беспокоил Трошенков. Перед вылетом я построил летчиков и воздушных стрелков.
Вызвал из строя Трошенкова. Угрюмый, он медленно вышел и повернулся лицом к шеренге.
– Наступил решающий период сражения за Севастополь, – начал я глухим от волнения голосом. – Все вы только что из боя и сами видели, что делается в воздухе и на земле. Сапун-гора – ключ к Севастополю. Наземные войска берут ее штурмом. Тысячи наших товарищей костьми ложатся у подножья этой горы, чтобы ее взять. И мы возьмем! Фашист дрожит от страха, увидев штурмовиков. А среди нас есть еще такие, у которых в трудные минуты сдают нервы. Трошенков и в этом вылете сплоховал… чуть сам не погиб и своих товарищей не погубил…
Федор не шелохнулся, не опустил головы, лишь смотрел напряженно поверх строя.
– Получен приказ готовиться к повторному вылету на Сапун-гору. Мы не можем терпеть даже малейших признаков неорганизованности. Я уже говорил с Трошенковым. Может, слишком мягко, но думал, что он поймет… А сейчас приходится принимать самые крайние меры… Если младший лейтенант Трошенков бросит свое место в боевом порядке и выскочит вперед – приказываю летчикам стрелять по его самолету, отстанет от группы – по Трошенкову открывать огонь стрелкам. Понятно?
Молчание…
– Понятно?
– Понятно, – недружно и тихо раздались голоса.
– Разойдись!
И летчики со своими стрелками пошли к самолетам. А Трошенков подошел ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:
– Товарищ старший лейтенант, что хотите, то и делайте со мной. Хоть сейчас стреляйте. Но я не выдерживаю зенитного огня. Как увижу разрывы – сам не знаю, что со мной делается. Готов уйти в землю, куда угодно, только чтобы не видеть их. Вам никогда об этом не говорил – не мог осмелиться, а вот сейчас говорю. Теперь делайте со мной, что хотите.
А я и в самом деле не знал, что мне с ним делать. И вдруг мне его стало жаль. Хороший летчик, имеет награды. Как выбить из него этот страх перед зенитками? Мне понравилась его откровенность, трус никогда не признается, что он трус.
– А я наоборот, хуже себя чувствую, когда над территорией противника никто по мне не стреляет.
– Почему?
– Да потому, что я не знаю, какой применять противозенитный маневр. Когда же я вижу разрывы, то мне сразу становится понятно, как действовать, чтобы уйти от них.
Лицо Трошенкова просветлело. Жаль, что времени для разговора у нас мало. Я положил ему руку на плечо:
– Справа пойдешь, рядом со мной. Ставлю перед тобой единственную задачу: над полем боя делать все то, что буду делать я. Больше ничего. Делай – что я. Понял?
– Понял, товарищ командир! Буду все делать так, как вы!
– А на меня не обижайся…
– Да что вы… Я бы сам так поступил… Как же иначе…
– Ну, добро, пошли…
Эскадрилья снова в воздухе. Держу связь со станцией наведения, разыскиваю на земле цели, делаю всей группой противозенитный маневр, слежу за воздушной обстановкой, наблюдаю за Трошенковым. По поведению самолета замечаю, что мой ведомый нервничает.
– Трошенков, держись, – кричу ему.
Снаряды рвутся со всех сторон рядом с самолетами.
– Смотри за мной! Приготовиться к атаке!
Перед вводом в пикирование мельком взглянул на правого ведомого – он на своем месте. Немного выше нас – воздушная схватка, отовсюду бьют зенитки, а внизу идет смертный бой за небольшой клочок земли. Сбрасываем бомбы и уходим в южном направлении на свою территорию, чтобы снова повторить заход. Отважные пехотинцы штурмуют южный и юго-западный склоны горы. Иду на батарейный огонь. По вспышкам беру на прицел немецкую пушку и пускаю два «эрэса». За мной идет Трошенков, за ним остальные ведомые.
– Делаем третий заход! Атакуем траншеи!
После третьего – четвертый. И снова траншеи. С бреющего полета хорошо виден результат работы: пушечно-пулеметные очереди точно ложатся вдоль траншей. Врешь, фашист, не удержать тебе ни Сапун-горы, ни Севастополя! Идем домой.
На этот раз и Трошенков работал замечательно. Он летит рядом со мной. Открываю правую форточку фонаря кабины и показываю ему большой палец. В ответ в кабине ведомого самолета я увидел широко улыбающееся лицо.
Значит, я поступил правильно и еще раз убедился в силе личного примера, его нельзя заменить никакими убеждениями. В последующих боях младший лейтенант Трошенков вел себя уверенно.
В этот день мы дважды ходили на Севастополь. Во втором вылете солнце уже клонилось к закату. Сейчас воздушным стрелком у меня летит Иван Андрейчук. Под нами был город: огромная площадь закрыта плотным покрывалом дыма и пыли, сквозь них пробиваются полыхающие пожары. Даже на этой высоте – тысяча метров – в кабину самолета врывался запах гари.
По всему было видно, что гитлеровцы доживают здесь свои последние часы. Не смогут они выдержать нашего натиска. Чувствуется, что если не сегодня, то обязательно завтра Севастополь будет наш.
На объятой дымом и пламенем земле трудно отыскать цели. Наконец вижу вспышки артиллерии. Перехожу в пикирование, сбрасываю бомбы, а в наушниках разносится:
– «Зебры»! «Грачи»! Я – «Орел»! Вас атакуют!
В бой вступила большая группа «мессеров». Наши истребители сопровождения оказались в невыгодном положении. Штурмовики, сбросив бомбы, не смогли удержаться в строю, «рассыпались», и прикрывать каждый из них в отдельности было очень трудно. Меня атаковала вражеская четверка. Наши истребители, связанные боем, не могли меня прикрыть. Четыре истребителя – против одного штурмовика!
Фашистам удалось сильно повредить самолет, мотор работал с перебоями, перебиты воздушные трубопроводы – я не мог ни стрелять, ни выпустить перед посадкой посадочные щитки и шасси, трос аварийного выпуска шасси и тяги управления элеронами тоже перебиты. Местность гористая – о вынужденной посадке нечего и думать. На помощь подоспели наши истребители и фашистские летчики вынуждены были выйти из боя. Осторожно делаю развороты одним рулем поворота – элероны бездействуют. Больше всего беспокоит руль глубины: если и он откажет – самолет неминуемо войдет в пикирование, и тогда катастрофа неизбежна. Перетянуть бы гористую местность и выйти на равнину…
Но в группе летят необстрелянные летчики. Их надо собрать и вывести на свой аэродром. Мой самолет находится ниже остальных, поэтому мне видны все ведомые. По радио даю каждому команду, какой взять курс и высоту, чтобы всех их свести вместе. Это мне удается. Перетянув через гористую местность, перехожу на бреющий полет – если теперь откажет руль глубины, то самолет не успеет перейти в пикирование, и я смогу благополучно произвести вынужденную посадку.
Чтобы не мешать при посадке остальным летчикам – сажусь последним. Захожу несколько раз, но все неудачно, нельзя делать крутых разворотов. Быстро сгущаются сумерки, и при заходе на посадку уже с трудом различаю аэродром. Прошу по радио обозначить место приземления ракетами. Наконец выхожу на последнюю прямую и сажусь с убранными посадочными щитками и шасси.
Только сейчас узнаю, что Андрейчук ранен: осколком снаряда у него отбит палец на правой руке, но до посадки он мне об этом не сказал.
Когда командир полка подошел к самолету и взялся за руль глубины, он отпал. Оказывается, что он висел на волоске, и, работай я в полете более энергично рулями, то управление, как я предполагал, отказало бы. И не будь мы на малой высоте, самолет врезался бы в землю. Но хорошо, что все окончилось благополучно.
В этот день погибли Андрей Михеев и его воздушный стрелок Владимир Дубинин. Был подбит истребителями и самолет младшего лейтенанта Ивана Жабицкого. Тяжело раненный летчик долетел до своего аэродрома, посадил самолет и тут же в кабине скончался. Ему не было и двадцати лет. Вечером всем полком мы хоронили его во дворе школы, в населенном пункте Чонграв. Здесь мы прощались не только с младшим лейтенантом Жабицким. Мы прощались со всеми боевыми друзьями, которые погибли в боях за Сапун-гору: с Павлом Назаровым и его воздушным стрелком Федором Карпушенко, с младшим лейтенантом Чайченко, с Варей Емельяненко…
Когда гроб с телом летчика Жабицкого опустили в могилу, с КП прибежал, запыхавшись, посыльной и вручил командиру полка телеграмму. Подполковник Ермилов тут же зачитал ее: Севастополь взят! В душе каждого смешались противоречивые чувства: горечь тяжелой утраты и радость трудной победы.
На второй день были похоронены в селе Карач-Русская – это в десяти километрах юго-западнее Симферополя – Андрей Михеев и Владимир Дубинин.
Мы подлетаем к Севастополю. Ни орудийных залпов, ни зенитных разрывов. Ветер разогнал дым, и с высоты полета отчетливо были видны сплошные руины да кое-где небольшие, затухающие пожары.
Над мысом на разных высотах носились истребители – шел воздушный бой. Ниже работали штурмовики: они то пикировали, то снова набирали высоту, чтобы начать следующую атаку. А дальше, уже над морем, группа за группой шли Пе-2 и сбрасывали свой груз на корабли, до отказа набитые гитлеровцами, которые пытались уйти в Румынию.
Километрах в трех от берега, как факел, пылал какой-то корабль, а возле него копошились черные точки – спасательные лодки. Вокруг корабля огромные маслянистые пятна-озера, значит, через час-два он пойдет ко дну. Хорошо поработали наши «пешки».
Вот мы и над целью. На земле делалось что-то невообразимое. В дыму, огне и пыли смешалось все: люди, машины, танки, артиллерия. Сбрасываем бомбы в наибольшие скопления гитлеровцев.
– Атакуем немцев в море! – подаю команду ведомым.
На втором заходе беру на перекрестие прицела самоходную баржу и выпускаю восемь реактивных снарядов. Баржа загорается. За мной пикируют остальные. В прибрежной полосе – пожары. На пикировании мой самолет вздрогнул: посреди левой плоскости громадная дыра – прямое попадание снаряда. А подо мной море. С трудом выхожу из пикирования и по радио даю команду на сбор. Самолет сильно разворачивает, кренит влево, и мне стоит больших физических усилий дотянуть до своего аэродрома. После посадки мне крепко досталось от командира за вылет без парашюта. Теперь я и сам подумал: «Что бы я стал делать, если бы обстановка заставила прыгать?»
На следующее утро весь полк был построен на митинг. Нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего о том, что победа в Крыму близка, что враг доживает свои последние часы, он безнадежно пытается удержаться на небольшом куске мыса Херсонес, и его надо оттуда выбить. Тотчас после митинга получаю приказ лететь на Херсонес. В состав группы вошли: Сафонов, Трошенков, Корсунский, Коваленко, Шаталин.
Организованное сопротивление фашистов было сломлено. Только изредка они открывали беспорядочный зенитный огонь. Действия немецких истребителей полностью парализованы. Замкнув круг одиночных самолетов, мы носились над головами отступающих фашистов до тех пор, пока не израсходовали все боеприпасы. Последний заход сделали вхолостую, буквально над головами гитлеровцев, которые в паническом ужасе бросались с высокого обрыва в море.
Этим вылетом полк завершил свои боевые действия по освобождению Крыма. А за ужином Корсунский поднял алюминиевую кружку со ста граммами:
– Выпьем, ребята, за то, чтобы после окончания войны всем, кто сейчас сидит здесь, собраться в лучшем санатории Крыма.
– А может, соберемся в каком-нибудь санатории под Берлином?
Разговорам, казалось, не будет конца. Только поздно вечером столовая опустела. А на следующий день было получено распоряжение готовиться к перелету на 2-й Белорусский фронт. 230-я штурмовая авиадивизия, временно приданная к 8-й воздушной армии, снова вошла в состав 4-й воздушной армии.
Перед летчиками стояла задача – перевезти побольше людей, чтобы сразу включиться в боевую работу. Но как это сделать? В кабину летчика второго человека не посадишь. Да и у стрелка кабина для двух тесновата. И командир полка принимает решение подобрать людей, необходимых в первую очередь для боевой работы, и, кроме экипажа, посадить одного человека в кабину воздушного стрелка и по одному в бомболюки. Мы имели большой опыт в перебазировании, часто приходилось перелетать с одного аэродрома на другой. Бывало, что брали людей в гондолы шасси, но перевозить людей в бомболюках да еще на такое большое расстояние – не случалось. Значит, в самолете будет лететь не два человека, а пять.
Особое внимание уделялось подготовке самолетов. Вынужденная посадка исключалась: при посадке с убранными шасси человек, находящийся в бомболюке, только случайно мог остаться в живых.
Люди подбирались небольшого роста. Нашлось в моем самолете место и для Чилитки, она уже налетала немало часов, и в воздухе вела себя прекрасно. С тех пор, как я стал угощать ее сахаром, она привязалась ко мне еще больше.
30 мая полк поэскадрильно вылетел и взял курс на север: Чонграв – Запорожье – Харьков – Курск – Сеща. Все группы благополучно приземлились на оперативном аэродроме. В 20 километрах проходит линия фронта, а за ней – родная Белоруссия.
Переправа, переправа…
Вызвал из строя Трошенкова. Угрюмый, он медленно вышел и повернулся лицом к шеренге.
– Наступил решающий период сражения за Севастополь, – начал я глухим от волнения голосом. – Все вы только что из боя и сами видели, что делается в воздухе и на земле. Сапун-гора – ключ к Севастополю. Наземные войска берут ее штурмом. Тысячи наших товарищей костьми ложатся у подножья этой горы, чтобы ее взять. И мы возьмем! Фашист дрожит от страха, увидев штурмовиков. А среди нас есть еще такие, у которых в трудные минуты сдают нервы. Трошенков и в этом вылете сплоховал… чуть сам не погиб и своих товарищей не погубил…
Федор не шелохнулся, не опустил головы, лишь смотрел напряженно поверх строя.
– Получен приказ готовиться к повторному вылету на Сапун-гору. Мы не можем терпеть даже малейших признаков неорганизованности. Я уже говорил с Трошенковым. Может, слишком мягко, но думал, что он поймет… А сейчас приходится принимать самые крайние меры… Если младший лейтенант Трошенков бросит свое место в боевом порядке и выскочит вперед – приказываю летчикам стрелять по его самолету, отстанет от группы – по Трошенкову открывать огонь стрелкам. Понятно?
Молчание…
– Понятно?
– Понятно, – недружно и тихо раздались голоса.
– Разойдись!
И летчики со своими стрелками пошли к самолетам. А Трошенков подошел ко мне и сказал, глядя прямо в глаза:
– Товарищ старший лейтенант, что хотите, то и делайте со мной. Хоть сейчас стреляйте. Но я не выдерживаю зенитного огня. Как увижу разрывы – сам не знаю, что со мной делается. Готов уйти в землю, куда угодно, только чтобы не видеть их. Вам никогда об этом не говорил – не мог осмелиться, а вот сейчас говорю. Теперь делайте со мной, что хотите.
А я и в самом деле не знал, что мне с ним делать. И вдруг мне его стало жаль. Хороший летчик, имеет награды. Как выбить из него этот страх перед зенитками? Мне понравилась его откровенность, трус никогда не признается, что он трус.
– А я наоборот, хуже себя чувствую, когда над территорией противника никто по мне не стреляет.
– Почему?
– Да потому, что я не знаю, какой применять противозенитный маневр. Когда же я вижу разрывы, то мне сразу становится понятно, как действовать, чтобы уйти от них.
Лицо Трошенкова просветлело. Жаль, что времени для разговора у нас мало. Я положил ему руку на плечо:
– Справа пойдешь, рядом со мной. Ставлю перед тобой единственную задачу: над полем боя делать все то, что буду делать я. Больше ничего. Делай – что я. Понял?
– Понял, товарищ командир! Буду все делать так, как вы!
– А на меня не обижайся…
– Да что вы… Я бы сам так поступил… Как же иначе…
– Ну, добро, пошли…
Эскадрилья снова в воздухе. Держу связь со станцией наведения, разыскиваю на земле цели, делаю всей группой противозенитный маневр, слежу за воздушной обстановкой, наблюдаю за Трошенковым. По поведению самолета замечаю, что мой ведомый нервничает.
– Трошенков, держись, – кричу ему.
Снаряды рвутся со всех сторон рядом с самолетами.
– Смотри за мной! Приготовиться к атаке!
Перед вводом в пикирование мельком взглянул на правого ведомого – он на своем месте. Немного выше нас – воздушная схватка, отовсюду бьют зенитки, а внизу идет смертный бой за небольшой клочок земли. Сбрасываем бомбы и уходим в южном направлении на свою территорию, чтобы снова повторить заход. Отважные пехотинцы штурмуют южный и юго-западный склоны горы. Иду на батарейный огонь. По вспышкам беру на прицел немецкую пушку и пускаю два «эрэса». За мной идет Трошенков, за ним остальные ведомые.
– Делаем третий заход! Атакуем траншеи!
После третьего – четвертый. И снова траншеи. С бреющего полета хорошо виден результат работы: пушечно-пулеметные очереди точно ложатся вдоль траншей. Врешь, фашист, не удержать тебе ни Сапун-горы, ни Севастополя! Идем домой.
На этот раз и Трошенков работал замечательно. Он летит рядом со мной. Открываю правую форточку фонаря кабины и показываю ему большой палец. В ответ в кабине ведомого самолета я увидел широко улыбающееся лицо.
Значит, я поступил правильно и еще раз убедился в силе личного примера, его нельзя заменить никакими убеждениями. В последующих боях младший лейтенант Трошенков вел себя уверенно.
В этот день мы дважды ходили на Севастополь. Во втором вылете солнце уже клонилось к закату. Сейчас воздушным стрелком у меня летит Иван Андрейчук. Под нами был город: огромная площадь закрыта плотным покрывалом дыма и пыли, сквозь них пробиваются полыхающие пожары. Даже на этой высоте – тысяча метров – в кабину самолета врывался запах гари.
По всему было видно, что гитлеровцы доживают здесь свои последние часы. Не смогут они выдержать нашего натиска. Чувствуется, что если не сегодня, то обязательно завтра Севастополь будет наш.
На объятой дымом и пламенем земле трудно отыскать цели. Наконец вижу вспышки артиллерии. Перехожу в пикирование, сбрасываю бомбы, а в наушниках разносится:
– «Зебры»! «Грачи»! Я – «Орел»! Вас атакуют!
В бой вступила большая группа «мессеров». Наши истребители сопровождения оказались в невыгодном положении. Штурмовики, сбросив бомбы, не смогли удержаться в строю, «рассыпались», и прикрывать каждый из них в отдельности было очень трудно. Меня атаковала вражеская четверка. Наши истребители, связанные боем, не могли меня прикрыть. Четыре истребителя – против одного штурмовика!
Фашистам удалось сильно повредить самолет, мотор работал с перебоями, перебиты воздушные трубопроводы – я не мог ни стрелять, ни выпустить перед посадкой посадочные щитки и шасси, трос аварийного выпуска шасси и тяги управления элеронами тоже перебиты. Местность гористая – о вынужденной посадке нечего и думать. На помощь подоспели наши истребители и фашистские летчики вынуждены были выйти из боя. Осторожно делаю развороты одним рулем поворота – элероны бездействуют. Больше всего беспокоит руль глубины: если и он откажет – самолет неминуемо войдет в пикирование, и тогда катастрофа неизбежна. Перетянуть бы гористую местность и выйти на равнину…
Но в группе летят необстрелянные летчики. Их надо собрать и вывести на свой аэродром. Мой самолет находится ниже остальных, поэтому мне видны все ведомые. По радио даю каждому команду, какой взять курс и высоту, чтобы всех их свести вместе. Это мне удается. Перетянув через гористую местность, перехожу на бреющий полет – если теперь откажет руль глубины, то самолет не успеет перейти в пикирование, и я смогу благополучно произвести вынужденную посадку.
Чтобы не мешать при посадке остальным летчикам – сажусь последним. Захожу несколько раз, но все неудачно, нельзя делать крутых разворотов. Быстро сгущаются сумерки, и при заходе на посадку уже с трудом различаю аэродром. Прошу по радио обозначить место приземления ракетами. Наконец выхожу на последнюю прямую и сажусь с убранными посадочными щитками и шасси.
Только сейчас узнаю, что Андрейчук ранен: осколком снаряда у него отбит палец на правой руке, но до посадки он мне об этом не сказал.
Когда командир полка подошел к самолету и взялся за руль глубины, он отпал. Оказывается, что он висел на волоске, и, работай я в полете более энергично рулями, то управление, как я предполагал, отказало бы. И не будь мы на малой высоте, самолет врезался бы в землю. Но хорошо, что все окончилось благополучно.
В этот день погибли Андрей Михеев и его воздушный стрелок Владимир Дубинин. Был подбит истребителями и самолет младшего лейтенанта Ивана Жабицкого. Тяжело раненный летчик долетел до своего аэродрома, посадил самолет и тут же в кабине скончался. Ему не было и двадцати лет. Вечером всем полком мы хоронили его во дворе школы, в населенном пункте Чонграв. Здесь мы прощались не только с младшим лейтенантом Жабицким. Мы прощались со всеми боевыми друзьями, которые погибли в боях за Сапун-гору: с Павлом Назаровым и его воздушным стрелком Федором Карпушенко, с младшим лейтенантом Чайченко, с Варей Емельяненко…
Когда гроб с телом летчика Жабицкого опустили в могилу, с КП прибежал, запыхавшись, посыльной и вручил командиру полка телеграмму. Подполковник Ермилов тут же зачитал ее: Севастополь взят! В душе каждого смешались противоречивые чувства: горечь тяжелой утраты и радость трудной победы.
На второй день были похоронены в селе Карач-Русская – это в десяти километрах юго-западнее Симферополя – Андрей Михеев и Владимир Дубинин.
* * *
Десятого мая эскадрилья получила задание уничтожать противника на мысе Херсонес. Вылет – немедленно. Залезаю на плоскость, чтобы надеть спасательный пояс и парашют. Мой механик Павел Фабричный зацепил вытяжное кольцо парашюта, и тот распустился. Запасного близко не было. Механик растерялся, чувствуя себя виноватым, и хотел было бежать за другим парашютом, но я остановил его и попросил никому ничего не говорить, пока не улечу. Медлить было нельзя!Мы подлетаем к Севастополю. Ни орудийных залпов, ни зенитных разрывов. Ветер разогнал дым, и с высоты полета отчетливо были видны сплошные руины да кое-где небольшие, затухающие пожары.
Над мысом на разных высотах носились истребители – шел воздушный бой. Ниже работали штурмовики: они то пикировали, то снова набирали высоту, чтобы начать следующую атаку. А дальше, уже над морем, группа за группой шли Пе-2 и сбрасывали свой груз на корабли, до отказа набитые гитлеровцами, которые пытались уйти в Румынию.
Километрах в трех от берега, как факел, пылал какой-то корабль, а возле него копошились черные точки – спасательные лодки. Вокруг корабля огромные маслянистые пятна-озера, значит, через час-два он пойдет ко дну. Хорошо поработали наши «пешки».
Вот мы и над целью. На земле делалось что-то невообразимое. В дыму, огне и пыли смешалось все: люди, машины, танки, артиллерия. Сбрасываем бомбы в наибольшие скопления гитлеровцев.
– Атакуем немцев в море! – подаю команду ведомым.
На втором заходе беру на перекрестие прицела самоходную баржу и выпускаю восемь реактивных снарядов. Баржа загорается. За мной пикируют остальные. В прибрежной полосе – пожары. На пикировании мой самолет вздрогнул: посреди левой плоскости громадная дыра – прямое попадание снаряда. А подо мной море. С трудом выхожу из пикирования и по радио даю команду на сбор. Самолет сильно разворачивает, кренит влево, и мне стоит больших физических усилий дотянуть до своего аэродрома. После посадки мне крепко досталось от командира за вылет без парашюта. Теперь я и сам подумал: «Что бы я стал делать, если бы обстановка заставила прыгать?»
На следующее утро весь полк был построен на митинг. Нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего о том, что победа в Крыму близка, что враг доживает свои последние часы, он безнадежно пытается удержаться на небольшом куске мыса Херсонес, и его надо оттуда выбить. Тотчас после митинга получаю приказ лететь на Херсонес. В состав группы вошли: Сафонов, Трошенков, Корсунский, Коваленко, Шаталин.
Организованное сопротивление фашистов было сломлено. Только изредка они открывали беспорядочный зенитный огонь. Действия немецких истребителей полностью парализованы. Замкнув круг одиночных самолетов, мы носились над головами отступающих фашистов до тех пор, пока не израсходовали все боеприпасы. Последний заход сделали вхолостую, буквально над головами гитлеровцев, которые в паническом ужасе бросались с высокого обрыва в море.
Этим вылетом полк завершил свои боевые действия по освобождению Крыма. А за ужином Корсунский поднял алюминиевую кружку со ста граммами:
– Выпьем, ребята, за то, чтобы после окончания войны всем, кто сейчас сидит здесь, собраться в лучшем санатории Крыма.
– А может, соберемся в каком-нибудь санатории под Берлином?
Разговорам, казалось, не будет конца. Только поздно вечером столовая опустела. А на следующий день было получено распоряжение готовиться к перелету на 2-й Белорусский фронт. 230-я штурмовая авиадивизия, временно приданная к 8-й воздушной армии, снова вошла в состав 4-й воздушной армии.
Перед летчиками стояла задача – перевезти побольше людей, чтобы сразу включиться в боевую работу. Но как это сделать? В кабину летчика второго человека не посадишь. Да и у стрелка кабина для двух тесновата. И командир полка принимает решение подобрать людей, необходимых в первую очередь для боевой работы, и, кроме экипажа, посадить одного человека в кабину воздушного стрелка и по одному в бомболюки. Мы имели большой опыт в перебазировании, часто приходилось перелетать с одного аэродрома на другой. Бывало, что брали людей в гондолы шасси, но перевозить людей в бомболюках да еще на такое большое расстояние – не случалось. Значит, в самолете будет лететь не два человека, а пять.
Особое внимание уделялось подготовке самолетов. Вынужденная посадка исключалась: при посадке с убранными шасси человек, находящийся в бомболюке, только случайно мог остаться в живых.
Люди подбирались небольшого роста. Нашлось в моем самолете место и для Чилитки, она уже налетала немало часов, и в воздухе вела себя прекрасно. С тех пор, как я стал угощать ее сахаром, она привязалась ко мне еще больше.
30 мая полк поэскадрильно вылетел и взял курс на север: Чонграв – Запорожье – Харьков – Курск – Сеща. Все группы благополучно приземлились на оперативном аэродроме. В 20 километрах проходит линия фронта, а за ней – родная Белоруссия.
Переправа, переправа…
Удога. Только в военное время этот клочок земли можно было назвать аэродромом. Представьте себе затерявшуюся в необозримых белорусских лесах крохотную, в полтора десятка дворов деревушку с непонятным названием Удога. А рядом с ней – такую же крохотную лесную полянку. Это и был наш аэродром. Жили в лесу. Оборудовали там землянки, в которых разместился командный пункт, столовая, «комната» для отдыха летного состава.
Особое внимание было обращено на маскировку. На летном поле правильными рядами вкопаны в землю небольшие сосенки – «молодая посадка». В лесной чаще для каждого самолета оборудованы стоянки. Но как все это выглядит с воздуха? Снова и снова взлетал самолет и фотографировал аэродром с различных высот и направлений. А специалисты обрабатывали фотопленку, через лупу «прочесывали» каждый метр местности на фотоснимках, отмечали мельчайшие детали, по которым противник сможет после фотографирования определить расположение аэродрома.
И снова маскировка. Это повторялось до тех пор, пока самый опытный дешифровщик не признавал, что не может обнаружить на фотоснимках никаких признаков аэродрома. Так делали не только мы – все полки 4-й воздушной армии были замаскированы с такой тщательностью, что немецкая авиационная разведка оказалась бессильной.
В середине июня я привел из глубокого тыла молодых летчиков. В этой группе были: Владимир Секин, Алексей Брага, Петр Лапов, Михаил Рыжев, Владимир Лиходед, Василий Помещик, Василий Куликов, Иван Еремин. На аэродроме Климовичи несколько опытных летчиков во главе с командиром полка начали готовить молодежь к воздушным боям.
Как достичь внезапности атаки с бреющего полета на фоне лесистой местности? Кто может лучше использовать для себя этот фон, мы или фашисты? Чтобы проверить это практически, мне было приказано после взлета на бреющем полете уйти подальше, развернуться и появиться над аэродромом из любого направления. Офицеры штаба по секундомеру хронометрировали время от момента, когда становился слышен гул мотора самолета, до появления его над аэродромом.
Снова и снова иду к аэродрому на такой высоте, что лопасти воздушного винта «бреют» верхушки деревьев. Мгновение – и аэродром остается позади, а я делаю заход, но уже с другого направления. Офицеры, следившие за моими действиями, слышали полет самолета только тогда, когда он был уже над аэродромом: оказалось, что лес поглощал гул мотора штурмовика. Для нас это открытие было очень важным, ведь такой замечательный эффект мы сможем использовать в будущих боях для достижения внезапности.
Наши войска были готовы к наступлению. Ждали только сигнала.
23 июня полки и дивизии 2-го Белорусского фронта перешли в наступление. Погода была явно нелетная: низко плыли тяжелые серые облака, шел дождь. Однако летчики готовились к боевому вылету.
В первой эскадрильи кроме видавших виды Корсунского и Сафонова большинство летчиков еще не участвовали в бою. С нами, к сожалению, не было моего боевого друга воздушного стрелка Семена Кныша – теперь он будет летать с командиром второй эскадрильи Леонидом Поликарповым.
Как я просил Ермилова не разлучать нас! Привыкли все-таки, понимали друг друга без слов. Мы уже «слетались» с Семеном, а это очень важно в воздухе. Ничего не вышло. Семен был очень нужен во второй эскадрилье, там большинство стрелков – ребята молодые, еще не нюхавшие пороха. Семен должен помочь им стать настоящими воздушными бойцами, сказал командир полка.
А когда я вечером шел на ужин, ко мне подошел Кныш и не то с упреком, не то с сожалением спросил:
– Так, значит, уже не будем вместе?
– Почему не будем, мы и сейчас вместе.
– Да нет… Я о вылетах говорю, – с грустью промолвил Семен и закурил. – Сколько летали вместе, а и сейчас не могу понять, почему нас не сбивали? Или ты какой секрет знаешь? – серьезно спросил Кныш.
Я не знал, что ответить на этот неожиданный вопрос.
– Секрет! А ты разве забыл, как в море плавал?
– Я-то не забыл, так ведь это же только один раз за всю войну. – Затянулся глубоко, пустил кольцами дым и уже весело спросил: – А помнишь, как мы тогда пришли в полк, и все нас ждали, ведь никто не верил, что мы можем погибнуть! Выработали веру в нашу неуязвимость. А почему? Почему? – настаивал Кныш.
– Ну, что ты пристал? Не знаю, Семен, не могу ответить тебе на это. Наверное, все это – дело случая.
– А как на Кубани пошел четверкой, а вернулся один – это тоже дело случая?
– Нет, Ты сам сказал: никто не верил, что мы можем погибнуть. Понимаешь – никто! В меня верили товарищи, весь полк! Мог ли я их подвести? Наверное, в этом и есть мой секрет, – пытался я отшутиться. – От души хочу, чтобы вы с Поликарповым были такими же неуязвимыми, – успокаивал я снова загрустившего товарища.
…Сейчас на месте Семена Кныша стоял в строю Николай Васютинский. Стрелок он не плохой, быть может, только у него чуть меньше боевого опыта, но это придет.
Взлетела первая четверка. Ее повел командир полка. Вторую приказано вести мне. Взмах белым флажком, и «ильюшины» один за другим тяжело отрываются от земли, уходя на запад, – туда, где черной стеной стоят облака и идет дождь. Связываюсь с радиостанцией наведения.
– Белоконь, бейте по траншеям южнее Сусловки! – командует авиационный представитель Буханов.
Сбросив бомбы на траншеи, спокойно идем на второй заход. Пикирую, ловлю на перекрестке прицела черную полоску – траншею и даю длинную пушечную очередь. Это же делают и ведомые Сафонов и молодые летчики Петр Лапов и Алексей Брага. Бьют размеренно зенитки. Но почему-то их совсем мало. Вражеских истребителей нет. Я вспомнил Севастополь, и этот вылет мне показался вроде не боевым.
– Белоконь, я – «Ветер-пять», работали хорошо… идите домой, подходят другие «горбатые»![23] – слышу Андрея Буханова, и от его похвалы на сердце становится легко и приятно.
Без потерь группа возвратилась на свой аэродром. В воздух поднимались четверка за четверкой, и так до вечера. А дождь шел, не переставая, весь день.
В результате усилий всех родов наших войск к исходу дня вражеская оборона в ряде мест была прорвана, гитлеровцы начали отход по всему фронту с арьергардными боями, пытаясь задержаться на промежуточных рубежах. Именно здесь надо было подавить опорные огневые точки. Эту задачу и выполнял полк в последующие дни.
С первых дней боев наши истребители стали полными хозяевами белорусского неба. Они превосходили противника и по количеству и по боевым качествам. Да и вражеская зенитная артиллерия противодействовала только в районах опорных пунктов, у железнодорожных станций и переправ. Это не означало, что противник не оказывал нам сопротивления. Но он стал слабее, сказались сокрушительные поражения, которые гитлеровцы понесли на Волге и Кубани, на Курской дуге и под Ленинградом, в районе Корсунь-Шевченковский и в Крыму. Враг уже не мог в равной степени удерживать оборону повсеместно.
На третий день наступления я готовился вести свою восьмерку на железнодорожные составы на станции Дары. Направляясь перед вылетом к своему самолету, увидел, как старательно готовилась к бою Золотарева. Она перебрасывала свой пулемет то влево, то вправо, имитируя отражение атаки вражеского истребителя, даже дала короткую очередь.
– Нина, что это ты вдруг стреляешь?
– Тренируюсь товарищ командир, – растерянно ответила она.
– Молодец, Нина, – пытаюсь рассеять ее смущение, – лишняя тренировка никогда не помешает. В этом вылете встречи с «худыми» нам, наверное, не миновать.
– Да я уже привыкла к своей работе, в Крыму было труднее.
Внешне Нина старалась казаться спокойной, но по сведенным бровям, по складке на переносице, по напряженному взгляду видел: девушка волнуется перед боем и, чтобы как-то успокоить ее, спросил, что пишут из Пятигорска.
– Я ведь перед отправкой на фронт домой заезжала, мы с мамой сфотографировались, а теперь никак не дождусь фотокарточки. Очень соскучилась по маме… Я ее так люблю.
– Не унывай, Нина, скоро получишь. И мне тогда покажешь, хорошо?
– Обязательно покажу, товарищ старший лейтенант, – ответила Нина, когда я уже отошел от самолета. В этой группе вторую четверку возглавил Иван Харлан.
Мы подходили к цели, когда нас встретил плотный заградительный зенитный огонь. Работало более двадцати зениток. На станции стоял железнодорожный состав из крытых вагонов. После первой атаки несколько вагонов загорелось. Чья-то бомба угодила в бензоцистерну. В небо взметнулся столб огня. Атакую колонну автомашин, идущих по проселочной дороге совсем недалеко от станции. Зенитный огонь не ослабевает.
– Товарищ командир, сбит Лапов! – передает Николай Васютинский.
Я тотчас круто разворачиваюсь влево и успеваю увидеть, как самолет с отбитым хвостом падает к земле рядом с горящими вагонами. В пылающем самолете с летчиком Петром Лаповым и воздушный стрелок Нина Золотарева…
– За Нину!
– За Петра!
Один за другим мы пикировали на машины, снижаясь до самой земли, – расстреливали фашистов.
Спустя много лет мне удалось узнать подробности трагической гибели Петра Лапова и Нины Золотаревой.
…К упавшему самолету подбежали немцы и полицаи. В нескольких метрах от машины лежал летчик, убитый, очевидно, в воздухе. Девушка была еще жива, поэтому все устремились к ней. На вопросы полицая о том, из какой она части, где находится аэродром, Нина ответила молчанием. Тогда к ней подошел долговязый немецкий офицер и через переводчика задал тот же вопрос. Нина молчала. У нее были переломаны ноги, через комбинезон обильно сочилась кровь, растекаясь струйками по запыленной траве. Ее лицо стало темно-фиолетовым и сильно распухло, изо рта и ушей шла кровь.
– Будешь говорить? – взбесился полицай и сильно ударил ее сапогом в грудь. Нина глухо застонала. Потом еще удар, еще… Исступленный полицай под гогот гитлеровцев бил девушку сапогами в лицо, живот. Но Нина уже не стонала. Гитлеровцы продолжали глумиться и над мертвыми: не разрешали местным жителям похоронить погибших. Нина лежала на солнцепеке на железнодорожной насыпи, а Петр невдалеке от разбитого самолета.
Только спустя трое суток, когда подошли сюда наши войска, летчиков похоронили с воинскими почестями. Возле школы села Горбовичи Чаушского района выросли два небольших холмика. На них установлены невысокие фанерные обелиски с красными звездочками. Здесь покоятся верфные воины советской Отчизны – Петр Лапов и Нина Золотарева. Им было в ту пору по двадцать лет.
На земле нас ждала еще одна тяжелая весть: был сбит над целью командир второй эскадрильи Леонид Поликарпов с воздушным стрелком Семеном Кнышем. Экипажи этой группы видели, как от неуправляемого самолета отделилась черная точка, а через несколько секунд раскрылся купол парашюта, под ним на многие километры простирался лес, а там – враг. Кто висел в воздухе на парашютных стропах: Поликарпов или Кныш? Какова судьба приземлившегося и что случилось со вторым членом экипажа? На это никто не мог дать ответ.
Особое внимание было обращено на маскировку. На летном поле правильными рядами вкопаны в землю небольшие сосенки – «молодая посадка». В лесной чаще для каждого самолета оборудованы стоянки. Но как все это выглядит с воздуха? Снова и снова взлетал самолет и фотографировал аэродром с различных высот и направлений. А специалисты обрабатывали фотопленку, через лупу «прочесывали» каждый метр местности на фотоснимках, отмечали мельчайшие детали, по которым противник сможет после фотографирования определить расположение аэродрома.
И снова маскировка. Это повторялось до тех пор, пока самый опытный дешифровщик не признавал, что не может обнаружить на фотоснимках никаких признаков аэродрома. Так делали не только мы – все полки 4-й воздушной армии были замаскированы с такой тщательностью, что немецкая авиационная разведка оказалась бессильной.
В середине июня я привел из глубокого тыла молодых летчиков. В этой группе были: Владимир Секин, Алексей Брага, Петр Лапов, Михаил Рыжев, Владимир Лиходед, Василий Помещик, Василий Куликов, Иван Еремин. На аэродроме Климовичи несколько опытных летчиков во главе с командиром полка начали готовить молодежь к воздушным боям.
Как достичь внезапности атаки с бреющего полета на фоне лесистой местности? Кто может лучше использовать для себя этот фон, мы или фашисты? Чтобы проверить это практически, мне было приказано после взлета на бреющем полете уйти подальше, развернуться и появиться над аэродромом из любого направления. Офицеры штаба по секундомеру хронометрировали время от момента, когда становился слышен гул мотора самолета, до появления его над аэродромом.
Снова и снова иду к аэродрому на такой высоте, что лопасти воздушного винта «бреют» верхушки деревьев. Мгновение – и аэродром остается позади, а я делаю заход, но уже с другого направления. Офицеры, следившие за моими действиями, слышали полет самолета только тогда, когда он был уже над аэродромом: оказалось, что лес поглощал гул мотора штурмовика. Для нас это открытие было очень важным, ведь такой замечательный эффект мы сможем использовать в будущих боях для достижения внезапности.
* * *
Необозримые белорусские леса! Над ними часто весь день стоит густая дымка. Сквозь эту молочную пелену и кроны деревьев с воздуха лишь кое-где просматриваются дороги да узкие темные извивающиеся ленты лесных речушек. Затерявшаяся в лесах небольшая речушка Проня ничем не отличается от бесчисленного множества таких же. Ее воды тихо текут на юг и у местечка Славгород впадают в Сож, а потом идут дальше и сливаются с водами седого Днепра. Но сейчас река Проня стала предметом изучения сотен, а может быть и тысяч воинов Советской Армии, от солдата до командующего фронтом. Она стала рубежом, разделяющим две военные силы. На ее правом берегу укрепились фашистские полчища, на левом – сосредоточились могучие силы нашей армии. Сейчас эти две силы стоят одна против другой, готовые столкнуться в кровопролитной битве. А между ними маленькая белорусская речушка Проня. В воздухе и на земле стоит зловещая тишина. Лишь где-то в поднебесье пролетит немецкий разведчик или раздастся далекий глухой артиллерийский выстрел. И снова напряженная тишина.Наши войска были готовы к наступлению. Ждали только сигнала.
23 июня полки и дивизии 2-го Белорусского фронта перешли в наступление. Погода была явно нелетная: низко плыли тяжелые серые облака, шел дождь. Однако летчики готовились к боевому вылету.
В первой эскадрильи кроме видавших виды Корсунского и Сафонова большинство летчиков еще не участвовали в бою. С нами, к сожалению, не было моего боевого друга воздушного стрелка Семена Кныша – теперь он будет летать с командиром второй эскадрильи Леонидом Поликарповым.
Как я просил Ермилова не разлучать нас! Привыкли все-таки, понимали друг друга без слов. Мы уже «слетались» с Семеном, а это очень важно в воздухе. Ничего не вышло. Семен был очень нужен во второй эскадрилье, там большинство стрелков – ребята молодые, еще не нюхавшие пороха. Семен должен помочь им стать настоящими воздушными бойцами, сказал командир полка.
А когда я вечером шел на ужин, ко мне подошел Кныш и не то с упреком, не то с сожалением спросил:
– Так, значит, уже не будем вместе?
– Почему не будем, мы и сейчас вместе.
– Да нет… Я о вылетах говорю, – с грустью промолвил Семен и закурил. – Сколько летали вместе, а и сейчас не могу понять, почему нас не сбивали? Или ты какой секрет знаешь? – серьезно спросил Кныш.
Я не знал, что ответить на этот неожиданный вопрос.
– Секрет! А ты разве забыл, как в море плавал?
– Я-то не забыл, так ведь это же только один раз за всю войну. – Затянулся глубоко, пустил кольцами дым и уже весело спросил: – А помнишь, как мы тогда пришли в полк, и все нас ждали, ведь никто не верил, что мы можем погибнуть! Выработали веру в нашу неуязвимость. А почему? Почему? – настаивал Кныш.
– Ну, что ты пристал? Не знаю, Семен, не могу ответить тебе на это. Наверное, все это – дело случая.
– А как на Кубани пошел четверкой, а вернулся один – это тоже дело случая?
– Нет, Ты сам сказал: никто не верил, что мы можем погибнуть. Понимаешь – никто! В меня верили товарищи, весь полк! Мог ли я их подвести? Наверное, в этом и есть мой секрет, – пытался я отшутиться. – От души хочу, чтобы вы с Поликарповым были такими же неуязвимыми, – успокаивал я снова загрустившего товарища.
…Сейчас на месте Семена Кныша стоял в строю Николай Васютинский. Стрелок он не плохой, быть может, только у него чуть меньше боевого опыта, но это придет.
Взлетела первая четверка. Ее повел командир полка. Вторую приказано вести мне. Взмах белым флажком, и «ильюшины» один за другим тяжело отрываются от земли, уходя на запад, – туда, где черной стеной стоят облака и идет дождь. Связываюсь с радиостанцией наведения.
– Белоконь, бейте по траншеям южнее Сусловки! – командует авиационный представитель Буханов.
Сбросив бомбы на траншеи, спокойно идем на второй заход. Пикирую, ловлю на перекрестке прицела черную полоску – траншею и даю длинную пушечную очередь. Это же делают и ведомые Сафонов и молодые летчики Петр Лапов и Алексей Брага. Бьют размеренно зенитки. Но почему-то их совсем мало. Вражеских истребителей нет. Я вспомнил Севастополь, и этот вылет мне показался вроде не боевым.
– Белоконь, я – «Ветер-пять», работали хорошо… идите домой, подходят другие «горбатые»![23] – слышу Андрея Буханова, и от его похвалы на сердце становится легко и приятно.
Без потерь группа возвратилась на свой аэродром. В воздух поднимались четверка за четверкой, и так до вечера. А дождь шел, не переставая, весь день.
В результате усилий всех родов наших войск к исходу дня вражеская оборона в ряде мест была прорвана, гитлеровцы начали отход по всему фронту с арьергардными боями, пытаясь задержаться на промежуточных рубежах. Именно здесь надо было подавить опорные огневые точки. Эту задачу и выполнял полк в последующие дни.
С первых дней боев наши истребители стали полными хозяевами белорусского неба. Они превосходили противника и по количеству и по боевым качествам. Да и вражеская зенитная артиллерия противодействовала только в районах опорных пунктов, у железнодорожных станций и переправ. Это не означало, что противник не оказывал нам сопротивления. Но он стал слабее, сказались сокрушительные поражения, которые гитлеровцы понесли на Волге и Кубани, на Курской дуге и под Ленинградом, в районе Корсунь-Шевченковский и в Крыму. Враг уже не мог в равной степени удерживать оборону повсеместно.
На третий день наступления я готовился вести свою восьмерку на железнодорожные составы на станции Дары. Направляясь перед вылетом к своему самолету, увидел, как старательно готовилась к бою Золотарева. Она перебрасывала свой пулемет то влево, то вправо, имитируя отражение атаки вражеского истребителя, даже дала короткую очередь.
– Нина, что это ты вдруг стреляешь?
– Тренируюсь товарищ командир, – растерянно ответила она.
– Молодец, Нина, – пытаюсь рассеять ее смущение, – лишняя тренировка никогда не помешает. В этом вылете встречи с «худыми» нам, наверное, не миновать.
– Да я уже привыкла к своей работе, в Крыму было труднее.
Внешне Нина старалась казаться спокойной, но по сведенным бровям, по складке на переносице, по напряженному взгляду видел: девушка волнуется перед боем и, чтобы как-то успокоить ее, спросил, что пишут из Пятигорска.
– Я ведь перед отправкой на фронт домой заезжала, мы с мамой сфотографировались, а теперь никак не дождусь фотокарточки. Очень соскучилась по маме… Я ее так люблю.
– Не унывай, Нина, скоро получишь. И мне тогда покажешь, хорошо?
– Обязательно покажу, товарищ старший лейтенант, – ответила Нина, когда я уже отошел от самолета. В этой группе вторую четверку возглавил Иван Харлан.
Мы подходили к цели, когда нас встретил плотный заградительный зенитный огонь. Работало более двадцати зениток. На станции стоял железнодорожный состав из крытых вагонов. После первой атаки несколько вагонов загорелось. Чья-то бомба угодила в бензоцистерну. В небо взметнулся столб огня. Атакую колонну автомашин, идущих по проселочной дороге совсем недалеко от станции. Зенитный огонь не ослабевает.
– Товарищ командир, сбит Лапов! – передает Николай Васютинский.
Я тотчас круто разворачиваюсь влево и успеваю увидеть, как самолет с отбитым хвостом падает к земле рядом с горящими вагонами. В пылающем самолете с летчиком Петром Лаповым и воздушный стрелок Нина Золотарева…
– За Нину!
– За Петра!
Один за другим мы пикировали на машины, снижаясь до самой земли, – расстреливали фашистов.
Спустя много лет мне удалось узнать подробности трагической гибели Петра Лапова и Нины Золотаревой.
…К упавшему самолету подбежали немцы и полицаи. В нескольких метрах от машины лежал летчик, убитый, очевидно, в воздухе. Девушка была еще жива, поэтому все устремились к ней. На вопросы полицая о том, из какой она части, где находится аэродром, Нина ответила молчанием. Тогда к ней подошел долговязый немецкий офицер и через переводчика задал тот же вопрос. Нина молчала. У нее были переломаны ноги, через комбинезон обильно сочилась кровь, растекаясь струйками по запыленной траве. Ее лицо стало темно-фиолетовым и сильно распухло, изо рта и ушей шла кровь.
– Будешь говорить? – взбесился полицай и сильно ударил ее сапогом в грудь. Нина глухо застонала. Потом еще удар, еще… Исступленный полицай под гогот гитлеровцев бил девушку сапогами в лицо, живот. Но Нина уже не стонала. Гитлеровцы продолжали глумиться и над мертвыми: не разрешали местным жителям похоронить погибших. Нина лежала на солнцепеке на железнодорожной насыпи, а Петр невдалеке от разбитого самолета.
Только спустя трое суток, когда подошли сюда наши войска, летчиков похоронили с воинскими почестями. Возле школы села Горбовичи Чаушского района выросли два небольших холмика. На них установлены невысокие фанерные обелиски с красными звездочками. Здесь покоятся верфные воины советской Отчизны – Петр Лапов и Нина Золотарева. Им было в ту пору по двадцать лет.
На земле нас ждала еще одна тяжелая весть: был сбит над целью командир второй эскадрильи Леонид Поликарпов с воздушным стрелком Семеном Кнышем. Экипажи этой группы видели, как от неуправляемого самолета отделилась черная точка, а через несколько секунд раскрылся купол парашюта, под ним на многие километры простирался лес, а там – враг. Кто висел в воздухе на парашютных стропах: Поликарпов или Кныш? Какова судьба приземлившегося и что случилось со вторым членом экипажа? На это никто не мог дать ответ.