Страница:
И Господь, как всегда, прислушался к моей просьбе с точностью до наоборот. С Его помощью следователь нашел человека, страдавшего бессонницей. Этот человек, прогуливаясь, видел, как я ночью курил в окно мезонина. Примерно в четыре пятьдесят и пять десять. Приняв его показания к сведению и убедившись, что и сам свидетель не мог быть убийцей, блюстители правопорядка оперативно выискали свихнувшегося бомжа, который после допроса с пристрастием признался, что убил стариков просто так.
Глава 3. Завтра черед Коростылевых. – Анаконда превращается в червячка. – Хрупкие девушки с крепкими зубами.
Глава 4. Карьера, деньги... – Было или не было? – Лучшая защита – нападение.
Глава 3. Завтра черед Коростылевых. – Анаконда превращается в червячка. – Хрупкие девушки с крепкими зубами.
Юрий Борисович (он принял меня из рук блюстителей правопорядка) сказал, что бомж, которого взяли вместо меня, скорее всего, невиновен. В ночь убийства бабы Фроси и ее мужа он спал в железнодорожной лесополосе рядом с нашим домом. Спал всю ночь. И несколько человек, возвращавшихся домой с вечерней смены, его видели.
Юрий Борисович – высокий, красивый горбоносый мужчина с улыбчивыми чувственными губами, – знает все. В свое время он занимался конструированием солнечных батарей для космических кораблей и станций. Из Байконура не вылезал месяцами. Потом его сократили – начал пить. Вера мне рассказывала, что он давно не живет с матерью. Вернее живет, но в другой комнате.
Тесть мой – неплохой человек. Телец. А все Тельцы, которых я знал и знаю, особенно мужчины, напоминают мне сосредоточенных на себе породистых быков. Им почти все до лампочки. Они всецело заняты собой и собственным пищеварением. Они умны, хорошо знают свое дело и жуют его весьма обстоятельно. Без спешки и методически.
Отношение Юрия Борисовича ко мне простое. Он всегда помнит, что я пришел в его семью с одним чемоданом, но в то же время уважает за руки, которые у меня растут, откуда надо. Я же почитаю его за уверенность в себе, мастеровитость и практический ум – он прекрасно знает все, что связано с бытом и вообще с житьем-бытьем. Знает, что добавить в краску для потолков, как лучше клеить обои, когда покупать лук на зиму с кем водиться и от кого держаться подальше. Вот если бы еще не учил меня жить...
Приехав из ОВД в поселок, мы покурили в саду и сели обедать. За обедом выпили бутылочку холодной водочки (теща была рада моему освобождению и возражать не стала). Расправившись с ней, пошли в сад покурить и добавить – в сарае, в старой рассохшейся бочке нами заранее была спрятана бутылка перцовой настойки и старинный, обклеенный папье-маше, семидесяти пятиграммовый стаканчик.
– Ты скажи мне, но только по честному, – с добродушной улыбкой протягивая закусочную карамельку, молвил Юрий Борисович в первый наш заход, – это случайно не ты соседей зарезал?
В зобу дыханье сперло, и мне захотелось рассказать ему о сережке, и об окровавленном платке. Но я сдержался.
Мне иногда удается поступать благоразумно. Вернее, иногда удается смолчать. Ну, сказал бы ему, что не я, а дочь его над стариками немощными измывалась. Животы им вспарывала, гречку засыпала. И пальцы артритные чесночным прессом раздавливала. И что из этого вышло бы? Ничего хорошего. Загнал бы мужика в угол, и все дела. А когда человек в углу, от него всего ожидать можно. Нет, лучше отшутиться.
И, прогнав уже разместившиеся в соответствующих нейронах слова, я подмигнул и начал ерничать:
– Ага, я зарезал. Между четвертым и пятым стаканами глинтвейна. А завтра поутру пойду Коростылевых разделывать (Коростылевы – это наши соседи через переулок). Пойдете со мной? Есть одна нехилая хирургическая идейка. Обещаю незабываемые ощущения.
– Да, нет, завтра не могу, – понимающе улыбнулся тесть. – Завтра утром мне машину на ремонт ставить надо, а после обеда Светлана Анатольевна просила обои в прихожей переклеить. Да и тебе не советую торопиться. В маньяческом деле пауза значит не меньше, чем в театре. Да и полковник знакомый мне шепнул, что наш район приказано усиленно патрулировать. А вообще со Коростылевыми ты это здорово придумал. Надо же, новый водопровод не под своим, а под нашим забором проложили! Теперь мы не сможем расширить свой участок...
Через полчасика мы с тестем сходили еще за одной бутылкой перцовой настойки, так что к приходу Веры с работы я был спокоен как сытая анаконда. Но как только глаза встретились с внимательными глазами жены, сытая анаконда превратилась в дождевого червячка. В дождевого червячка, подозревающего, что его собираются наживить на крючок.
Я стоял, не зная, что говорить, а она смотрела... Догадался, не догадался? Знает, не знает? Чтобы не видеть ее изучающих глаз, я импульсивно приблизился и обнял их обладательницу. Как только привычное тепло вошло в тело, губы мои сами потянулись к ее губам.
Через полчаса тесть с тещей ушли домой, а мы с Верой, отправив Наташу играть во двор, сели ужинать. Ели гречку с мясной подливой. Банка с гречкой ближе других на кухонной полочке стоит, вот Светлана Анатольевна и берет ее раз за разом.
Я нахваливал, нахваливал, даже добавки попросил. Ничего, вкусно, если о чем-нибудь другом думать. Другой был бы рад, что гречкой кормят. Полезный продукт. Калорийный и вкусный. Но мне ненавистный – однажды, будучи полевым геологом, я целый мешок этой крупы скушал. Под снегом на высокогорной разведке месяц с лишним сидел, а из продуктов только гречка была, да два ящика кильки в томатном соусе. Напоследок даже мышей на ужин ловить начал, до того меню опротивело. А мышки – ничего, вот только много их нужно на голодный желудок...
Так вот, сижу я, мякишем тарелку старательно чищу, а Вера спрашивает, вся лапушка такая, глаз не отведешь, так и хочется руку под халатик запустить:
– Что-то ты не в себе, милый... В тюрьме, что ли, плохо было?
Я поперхнулся.
– Да нет, хорошо было... – ответил, вытря выступившие слезы. – Я ведь в одиночке сидел. Просто перед глазами все время Бабу Фросю вижу.
– Умоляю, милый, не надо об этом, – сморщилась Вера. – Ты же знаешь...
Я знал, что Вера не переваривает не только фильмы ужасов, но и вообще фильмов и книг, в которых много крови, убийств и трупов. И, виновато улыбнувшись, проговорил:
– Я сережку твою нашел...
– Знаю, мама говорила.
– И знаешь где?
Вера, как ни в чем не бывало, продолжала есть.
– Где?
– На грядке...
– Со щавелем?
– Да...
– Понятно... Я вчера вечером его для Наташи собирала. А она сзади стояла, обнимала и в ухо целовала. Вот, наверное, сережка и снялась...
Показывали, конечно, фильм ужасов. Очень красивые хрупкие девушки с впечатляющими белыми клыками пили кровь. У всех подряд. У высохших стариков, пухленьких детей, неверных любовников и полицейских с бляхами шерифов.
Пили, отирали кружевными платочками губки и, поправив разноцветные короткие платьица с глубокими вырезами, как ни в чем не бывало, возвращались к размеренной американской жизни. То есть мчались по широким автострадам на красных спортивных машинах, ели толстенные гамбургеры с обезжиренными котлетками, пили кока-колу нулевой калорийности, влюблялись в шварценнегеров и голосовали то за демократов, то за республиканцев. В промежутках между этими приятными занятиями сожалели до чрезвычайности о своей пагубной негуманистической страсти и жертвовали деньги на спасение белых носорогов от доморощенных азиатских колдунов и фармакологов.
Я смотрел эту безвкусную, но актуальную для меня белиберду с немалым интересом. Из спальни раздавался сонный голос Веры, наизусть читавшей Полине Корнея Чуковского:
– Словно галку, словно галку он мочалку замочил...
Конечно, скорее всего, Вера пробормотала не «замочил», а «проглотил», но разве мочалке от этого легче?
...Героиня ужастика – ее звали Милки Фергюссон – затащила возлюбленного на отдаленное свое ранчо, располагавшееся в живописном уголке желтого от солнца Техаса. Так же, как когда-то Вера затащила меня в заснеженное свое родовое гнездо. Ну, почти также, потому что мы с ней приехали на ранчо на электричке с порезанными сидениями, а не на белоснежном спортивном «Феррари».
Пораженный аналогией, я представил супругу в качестве отпетой упырши. Вот, она нависла надо мной, безмятежно спящим, пеньюар распахнут, груди вздымаются, глаза пылают, страстный рот приоткрыт, белоснежные клыки тянуться к моей обнаженной шее, к шее, на которой испуганно бьется голубая жилка...
«Свят, свят, свят! Как же я теперь с ней в постель лягу?» – обеспокоился я. К счастью, на экране в это время пошла буйная любовная сцена среди тропических цветов и мраморных статуэток на греко-римские темы, и мне удалось отвлечься от холодящих кровь картинок воображения. Героиня фильма Милки Фергюссон (о! какие у нее были выразительные глаза!), удержавшись от сильнейшего желания немедленно перекусить сонную артерию героя, направила всю свою упырскую энергию в сексуальное русло.
Вот это была любовь! Не было никаких сомнений, что Милки Фергюссон, в конце концов, вопьется своими белыми зубками в мускулистую шею партнера, но как она старалась, чтобы этот неожиданно-печальный финал оказался для него менее весомым, чем десятиминутное обладание ею!
«Черт побери, – думал я, наблюдая, как умело распалившаяся упырша раскручивает извивающуюся от удовольствия жертву, – а ведь в этом что-то есть! Секс с маньячкой! Это вам не «туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно», это что-то! Любовь на грани жизни и смерти! Ведь если Вера – своеобразная эпилептичка, то в любом момент ей может захотеться посмотреть, какого цвета у меня кровь! Вот это класс! Страх смерти и страсть! Страсть и любовь на лезвии бритвы! Такого мне еще не доводилось испытывать!»
Воодушевившись этими мыслями, я вслушался в голос жены, и сердце у меня упало: не было никаких сомнений, что она засыпает.
Вот так вот всегда. Укладывает Наташку и засыпает. И мне обламывается!
Я рассердился, принялся давить на кнопки пульта, пока не увидел, как двое молодых людей занимаются любовью у трупа только что убитого им человека.
Это было нечто талантливое. Представьте:
Крупный план. Ручка ножа символом эрекции возвышается над опавшей грудью трупа. Труп, конечно же, в ковбойке, джинсах и остроносых сапожках за пятьсот долларов штука.
Камера отъезжает. Из раны на черный, размягчившийся от жаркого дня асфальт вытекают ленивые ручейки пурпурной крови.
Камера уходит вверх. Молодые люди, забыв обо всем на свете, беснуются в объятиях друг друга...
Пока шла реклама, я представлял, как мы с Верой в унисон кончаем на полу, рядом с кроватью, на которой холодеют тела Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича.
Представил, кровь ударила в голову (нет, все-таки в каждом из нас сидит бессовестный и подлый маньяк), вскочил, подошел к двери спальной, приоткрыл ее и увидел, что Вера спит. Наташа, борясь со сном, что-то сама себе бормочет. Кажется, «Ищут прохожие, ищет милиция». А моя бесценная маньячка спит безмятежным сном. И ее маленькая влажная штучка, прячущаяся между стройными ножками, на сегодня для меня заказана.
Вот судьба!
Я вернулся к дивану, донельзя расстроенный, залег, заложив руки за голову, и уставился в телевизор.
– Это так здорово! – шептала только-только кончившая героиня довольному жизнью герою. – Я теперь не смогу иначе трахаться! Я чувствовала, как жизнь этого бедняги по капельке впитывается в мое тело. Впитывается, чтобы в последнем земном порыве отдаться тебе, отдаться, чтобы запомнить весь мир, отдаться в страстном желании невозможного возрождения...
– Я это всегда чувствую... – степенно ответил герой, закуривая «Мальборо-лайт». – Или примерно это. Впитывается, впитывается, а потом жахнет в небеса как ракета средней дальности!
– Когда мы встретимся снова, Карлито? – прильнула героиня к груди героя.
– Присмотри кого-нибудь. На асфальте мне не очень нравится. Жалко твою круглую попочку. И лопатки, пробебли, отбила.
– Немножко. Поехали к моей подружке Карменсите? Прямо сейчас? Она одна... У нее квартира жутко уютная и пиво в холодильнике. И виски всегда есть.
– А она ничего?
– У нее красивое тело...
– Она согласиться втроем?
– Да... Ты убьешь ее в постели. Карменсита – чистюля. Представляешь, белые шелковые простыни, пахнущие лавандой, она – мертвенно бледная, и мы с тобой в крови...
– Липкой, остро пахнущей, влекущей... – закатил глаза Карлито, забыв о сигарете. – Я слизываю ее с твоей груди.
– Ой, я сейчас кончу.
Героиня, закатив глаза и распластавшись по асфальту, принялась разминать свои силиконовые груди. Таз ее страстно заколебался.
– А поесть у нее найдется? – поинтересовался герой, умело помогая девушке указательным пальцем. – Я проголодался как волк.
– По дороге... купим. Она... худеет. А-а-а!!!
Карлито одобрительно похлопал девушку по бедру:
– А ты заводная... Ну, так что, поедем?
– Поедем... – прошептала заводная. – Сейчас... Только приду в себя.
Рука ее змейкой потянулась к паху Карлито.
– В машине придешь... – сказал он, решительно поднимаясь.
Сексуальные оригиналы сели в открытую машину и уехали. Судя по звукам, они целовались на ходу.
«Наверняка бедро ей лапает... Внутреннюю поверхность. А ребром ладони втирается в половую щель, – подумал я и, взглянув на экран, горько усмехнулся: – Точно!»
И вновь вперился в потолок и задумался о беспросветной человеческой природе:
«О господи! Что это такое люди!? Я же очень так относился к бабе Фросе. Сидел с Васильевичем, когда ее со сломанной ногой в больницу увезли. Осенью отдавал ей морковную мелочь и излишки свеклы. Она дарила цветы и опавшие груши... Так тепло разговаривали... И испытал эрекцию, слабую, но эрекцию, представив себя с Верой у ее смертного одра. Трахающимися. И как после этого я могу винить свою бедную жену?
...Могу. Я всего лишь в мыслях представил гадостный грех, а она его совершает. Трахается у трупов убитых ею людей? Ну, не трахается, я что-нибудь другое. Мастурбирует, например. Все маньяки сдвинуты на сексуальной почве. На страхах и тому подобное. Вон, Светлана Анатольевна. Вечно насупленная. Ни разу при мне мужа не поцеловала. А на свадебных фотографиях? Как-то раз я ими любовался. Юрий Борисович довольный, как ясно солнышко, а она как будто аршин проглотила. Не иначе у нее что-то с половой психологией. И дочке все передала по наследству...
Дикий визг разорвал тишину. Импульсивно посмотрев на экран, я увидел, как любительница соитий в обществе кровоточащих трупов корчится на белых шелковых простынях. Глаза вытаращены, из горла торчит серебряный нож для фруктов. Из раны фонтаном бьет венозная кровь. Пена розовая изо рта. А рядом ее возлюбленный. Карлито. Как машина для забивания свай.
Плюх, плюх, плюх.
А под ним подруга убиенной. Карменсита. Довольная, как будто только что открыла закон всемирного тяготения. Возбужденная, счастливая дикая улыбка, лицо под струи крови подставляет... И тоже плюх, плюх, плюх.
Вот голливудчане! Умеют же! Спасибо им. За визг. Который Веру разбудил. Повздыхав на кровати, она поднялась, приоткрыла дверь, личико выставила и сказала недовольно:
– Не выключишь эту гадость, не выйду.
Выключил, конечно. Что было потом! Тигрицей на меня накинулась. И я на уши встал. Такой раж на меня нашел. Нет, не грубый, грубости Вера не терпит. Она любит прелюдии с ля-ля и обходительность.
А я – самец, что уж скрывать. Все эти трали-вали... «Ах, какая ты любимая!», «Я вне ума от тебя», «С каждой секундой я люблю тебя все больше и больше»... Это все надоедает. Не будешь же все это по три-четыре раза в неделю повторять? Сто шестьдесят раз в год? А придумать что-нибудь новенькое с годами становиться все труднее и труднее. Да и зачем это нужно? Мне нравится ее худенькое нескладное тело, мне нравиться целовать ее носик, шею и все остальное, вплоть до внутренних губ и малюсенького клитора, мне нравиться бить ее телом, мне нравится кончать в ней и потом видеть, как из влагалища вытекает сперма.
И она знает это. Как и то, что я ни о какой другой женщине и не помышляю. Ну, может быть, иногда помечтаю. Груди у нее почти как тряпочки – я настоял, чтобы Польку грудью до года кормила. И нетривиального секса не любит. Совсем как провинциалка. И, что вообще непонятно, минетом брезгует. Говорит, что у меня слишком много женщин было... И член у меня потому как бы обобществленный.
...Минет мне тоже не очень нравиться. Особенно плохо исполненный. Или Верин, через силу. Но в принципе он нужен. Для возбуждения в некоторые неблагоприятные дни. И для откровенности. Как расписка в искренности. А вот в попочку иногда... Еще до Веры одна подружка меня в свою затащила. Я неделю полоумный ходил. А потом приелось. Лучше вагины для этого дела природа пока ничего не придумала. Клянусь. Но для разнообразия не мешает. Особенно во время менструаций. А Вера – нет. Не хочу, мол, и неприятно...
Ах, какой она в тот вечер была живой и ласковой! Ах, какая она была кисонька, какая лапушка! Как я воспылал!
Раз-раз-раз! Пять раз медленно, шестой быстро.
Раз-раз-раз! Маньячку кровожадную!
Раз-раз-раз! Ты людей убиваешь, а я тебя трахаю!
Раз-раз-раз! Я из тебя тазом всю дурь маньяческую выбью!
Раз-раз-раз! Как сладко!
О-о-о! Я сейчас умру!
Вере, мне кажется, понравилось. Прилипла потом, оторваться не могла. Я тоже был доволен, как Владимир Владимирович. Расперло всего от счастья. Хотел по второму разу. Но она спать пошла. «Надо выспаться, – сказала, – завтра у меня будут важные люди». Работа у нее превыше всего...
Юрий Борисович – высокий, красивый горбоносый мужчина с улыбчивыми чувственными губами, – знает все. В свое время он занимался конструированием солнечных батарей для космических кораблей и станций. Из Байконура не вылезал месяцами. Потом его сократили – начал пить. Вера мне рассказывала, что он давно не живет с матерью. Вернее живет, но в другой комнате.
Тесть мой – неплохой человек. Телец. А все Тельцы, которых я знал и знаю, особенно мужчины, напоминают мне сосредоточенных на себе породистых быков. Им почти все до лампочки. Они всецело заняты собой и собственным пищеварением. Они умны, хорошо знают свое дело и жуют его весьма обстоятельно. Без спешки и методически.
Отношение Юрия Борисовича ко мне простое. Он всегда помнит, что я пришел в его семью с одним чемоданом, но в то же время уважает за руки, которые у меня растут, откуда надо. Я же почитаю его за уверенность в себе, мастеровитость и практический ум – он прекрасно знает все, что связано с бытом и вообще с житьем-бытьем. Знает, что добавить в краску для потолков, как лучше клеить обои, когда покупать лук на зиму с кем водиться и от кого держаться подальше. Вот если бы еще не учил меня жить...
Приехав из ОВД в поселок, мы покурили в саду и сели обедать. За обедом выпили бутылочку холодной водочки (теща была рада моему освобождению и возражать не стала). Расправившись с ней, пошли в сад покурить и добавить – в сарае, в старой рассохшейся бочке нами заранее была спрятана бутылка перцовой настойки и старинный, обклеенный папье-маше, семидесяти пятиграммовый стаканчик.
– Ты скажи мне, но только по честному, – с добродушной улыбкой протягивая закусочную карамельку, молвил Юрий Борисович в первый наш заход, – это случайно не ты соседей зарезал?
В зобу дыханье сперло, и мне захотелось рассказать ему о сережке, и об окровавленном платке. Но я сдержался.
Мне иногда удается поступать благоразумно. Вернее, иногда удается смолчать. Ну, сказал бы ему, что не я, а дочь его над стариками немощными измывалась. Животы им вспарывала, гречку засыпала. И пальцы артритные чесночным прессом раздавливала. И что из этого вышло бы? Ничего хорошего. Загнал бы мужика в угол, и все дела. А когда человек в углу, от него всего ожидать можно. Нет, лучше отшутиться.
И, прогнав уже разместившиеся в соответствующих нейронах слова, я подмигнул и начал ерничать:
– Ага, я зарезал. Между четвертым и пятым стаканами глинтвейна. А завтра поутру пойду Коростылевых разделывать (Коростылевы – это наши соседи через переулок). Пойдете со мной? Есть одна нехилая хирургическая идейка. Обещаю незабываемые ощущения.
– Да, нет, завтра не могу, – понимающе улыбнулся тесть. – Завтра утром мне машину на ремонт ставить надо, а после обеда Светлана Анатольевна просила обои в прихожей переклеить. Да и тебе не советую торопиться. В маньяческом деле пауза значит не меньше, чем в театре. Да и полковник знакомый мне шепнул, что наш район приказано усиленно патрулировать. А вообще со Коростылевыми ты это здорово придумал. Надо же, новый водопровод не под своим, а под нашим забором проложили! Теперь мы не сможем расширить свой участок...
Через полчасика мы с тестем сходили еще за одной бутылкой перцовой настойки, так что к приходу Веры с работы я был спокоен как сытая анаконда. Но как только глаза встретились с внимательными глазами жены, сытая анаконда превратилась в дождевого червячка. В дождевого червячка, подозревающего, что его собираются наживить на крючок.
Я стоял, не зная, что говорить, а она смотрела... Догадался, не догадался? Знает, не знает? Чтобы не видеть ее изучающих глаз, я импульсивно приблизился и обнял их обладательницу. Как только привычное тепло вошло в тело, губы мои сами потянулись к ее губам.
Через полчаса тесть с тещей ушли домой, а мы с Верой, отправив Наташу играть во двор, сели ужинать. Ели гречку с мясной подливой. Банка с гречкой ближе других на кухонной полочке стоит, вот Светлана Анатольевна и берет ее раз за разом.
Я нахваливал, нахваливал, даже добавки попросил. Ничего, вкусно, если о чем-нибудь другом думать. Другой был бы рад, что гречкой кормят. Полезный продукт. Калорийный и вкусный. Но мне ненавистный – однажды, будучи полевым геологом, я целый мешок этой крупы скушал. Под снегом на высокогорной разведке месяц с лишним сидел, а из продуктов только гречка была, да два ящика кильки в томатном соусе. Напоследок даже мышей на ужин ловить начал, до того меню опротивело. А мышки – ничего, вот только много их нужно на голодный желудок...
Так вот, сижу я, мякишем тарелку старательно чищу, а Вера спрашивает, вся лапушка такая, глаз не отведешь, так и хочется руку под халатик запустить:
– Что-то ты не в себе, милый... В тюрьме, что ли, плохо было?
Я поперхнулся.
– Да нет, хорошо было... – ответил, вытря выступившие слезы. – Я ведь в одиночке сидел. Просто перед глазами все время Бабу Фросю вижу.
– Умоляю, милый, не надо об этом, – сморщилась Вера. – Ты же знаешь...
Я знал, что Вера не переваривает не только фильмы ужасов, но и вообще фильмов и книг, в которых много крови, убийств и трупов. И, виновато улыбнувшись, проговорил:
– Я сережку твою нашел...
– Знаю, мама говорила.
– И знаешь где?
Вера, как ни в чем не бывало, продолжала есть.
– Где?
– На грядке...
– Со щавелем?
– Да...
– Понятно... Я вчера вечером его для Наташи собирала. А она сзади стояла, обнимала и в ухо целовала. Вот, наверное, сережка и снялась...
* * *
В десять вечера Вера легла укладывать Наташу. А я улегся смотреть телевизор.Показывали, конечно, фильм ужасов. Очень красивые хрупкие девушки с впечатляющими белыми клыками пили кровь. У всех подряд. У высохших стариков, пухленьких детей, неверных любовников и полицейских с бляхами шерифов.
Пили, отирали кружевными платочками губки и, поправив разноцветные короткие платьица с глубокими вырезами, как ни в чем не бывало, возвращались к размеренной американской жизни. То есть мчались по широким автострадам на красных спортивных машинах, ели толстенные гамбургеры с обезжиренными котлетками, пили кока-колу нулевой калорийности, влюблялись в шварценнегеров и голосовали то за демократов, то за республиканцев. В промежутках между этими приятными занятиями сожалели до чрезвычайности о своей пагубной негуманистической страсти и жертвовали деньги на спасение белых носорогов от доморощенных азиатских колдунов и фармакологов.
Я смотрел эту безвкусную, но актуальную для меня белиберду с немалым интересом. Из спальни раздавался сонный голос Веры, наизусть читавшей Полине Корнея Чуковского:
– Словно галку, словно галку он мочалку замочил...
Конечно, скорее всего, Вера пробормотала не «замочил», а «проглотил», но разве мочалке от этого легче?
...Героиня ужастика – ее звали Милки Фергюссон – затащила возлюбленного на отдаленное свое ранчо, располагавшееся в живописном уголке желтого от солнца Техаса. Так же, как когда-то Вера затащила меня в заснеженное свое родовое гнездо. Ну, почти также, потому что мы с ней приехали на ранчо на электричке с порезанными сидениями, а не на белоснежном спортивном «Феррари».
Пораженный аналогией, я представил супругу в качестве отпетой упырши. Вот, она нависла надо мной, безмятежно спящим, пеньюар распахнут, груди вздымаются, глаза пылают, страстный рот приоткрыт, белоснежные клыки тянуться к моей обнаженной шее, к шее, на которой испуганно бьется голубая жилка...
«Свят, свят, свят! Как же я теперь с ней в постель лягу?» – обеспокоился я. К счастью, на экране в это время пошла буйная любовная сцена среди тропических цветов и мраморных статуэток на греко-римские темы, и мне удалось отвлечься от холодящих кровь картинок воображения. Героиня фильма Милки Фергюссон (о! какие у нее были выразительные глаза!), удержавшись от сильнейшего желания немедленно перекусить сонную артерию героя, направила всю свою упырскую энергию в сексуальное русло.
Вот это была любовь! Не было никаких сомнений, что Милки Фергюссон, в конце концов, вопьется своими белыми зубками в мускулистую шею партнера, но как она старалась, чтобы этот неожиданно-печальный финал оказался для него менее весомым, чем десятиминутное обладание ею!
«Черт побери, – думал я, наблюдая, как умело распалившаяся упырша раскручивает извивающуюся от удовольствия жертву, – а ведь в этом что-то есть! Секс с маньячкой! Это вам не «туда, сюда, обратно, тебе и мне приятно», это что-то! Любовь на грани жизни и смерти! Ведь если Вера – своеобразная эпилептичка, то в любом момент ей может захотеться посмотреть, какого цвета у меня кровь! Вот это класс! Страх смерти и страсть! Страсть и любовь на лезвии бритвы! Такого мне еще не доводилось испытывать!»
Воодушевившись этими мыслями, я вслушался в голос жены, и сердце у меня упало: не было никаких сомнений, что она засыпает.
Вот так вот всегда. Укладывает Наташку и засыпает. И мне обламывается!
Я рассердился, принялся давить на кнопки пульта, пока не увидел, как двое молодых людей занимаются любовью у трупа только что убитого им человека.
Это было нечто талантливое. Представьте:
Крупный план. Ручка ножа символом эрекции возвышается над опавшей грудью трупа. Труп, конечно же, в ковбойке, джинсах и остроносых сапожках за пятьсот долларов штука.
Камера отъезжает. Из раны на черный, размягчившийся от жаркого дня асфальт вытекают ленивые ручейки пурпурной крови.
Камера уходит вверх. Молодые люди, забыв обо всем на свете, беснуются в объятиях друг друга...
Пока шла реклама, я представлял, как мы с Верой в унисон кончаем на полу, рядом с кроватью, на которой холодеют тела Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича.
Представил, кровь ударила в голову (нет, все-таки в каждом из нас сидит бессовестный и подлый маньяк), вскочил, подошел к двери спальной, приоткрыл ее и увидел, что Вера спит. Наташа, борясь со сном, что-то сама себе бормочет. Кажется, «Ищут прохожие, ищет милиция». А моя бесценная маньячка спит безмятежным сном. И ее маленькая влажная штучка, прячущаяся между стройными ножками, на сегодня для меня заказана.
Вот судьба!
Я вернулся к дивану, донельзя расстроенный, залег, заложив руки за голову, и уставился в телевизор.
– Это так здорово! – шептала только-только кончившая героиня довольному жизнью герою. – Я теперь не смогу иначе трахаться! Я чувствовала, как жизнь этого бедняги по капельке впитывается в мое тело. Впитывается, чтобы в последнем земном порыве отдаться тебе, отдаться, чтобы запомнить весь мир, отдаться в страстном желании невозможного возрождения...
– Я это всегда чувствую... – степенно ответил герой, закуривая «Мальборо-лайт». – Или примерно это. Впитывается, впитывается, а потом жахнет в небеса как ракета средней дальности!
– Когда мы встретимся снова, Карлито? – прильнула героиня к груди героя.
– Присмотри кого-нибудь. На асфальте мне не очень нравится. Жалко твою круглую попочку. И лопатки, пробебли, отбила.
– Немножко. Поехали к моей подружке Карменсите? Прямо сейчас? Она одна... У нее квартира жутко уютная и пиво в холодильнике. И виски всегда есть.
– А она ничего?
– У нее красивое тело...
– Она согласиться втроем?
– Да... Ты убьешь ее в постели. Карменсита – чистюля. Представляешь, белые шелковые простыни, пахнущие лавандой, она – мертвенно бледная, и мы с тобой в крови...
– Липкой, остро пахнущей, влекущей... – закатил глаза Карлито, забыв о сигарете. – Я слизываю ее с твоей груди.
– Ой, я сейчас кончу.
Героиня, закатив глаза и распластавшись по асфальту, принялась разминать свои силиконовые груди. Таз ее страстно заколебался.
– А поесть у нее найдется? – поинтересовался герой, умело помогая девушке указательным пальцем. – Я проголодался как волк.
– По дороге... купим. Она... худеет. А-а-а!!!
Карлито одобрительно похлопал девушку по бедру:
– А ты заводная... Ну, так что, поедем?
– Поедем... – прошептала заводная. – Сейчас... Только приду в себя.
Рука ее змейкой потянулась к паху Карлито.
– В машине придешь... – сказал он, решительно поднимаясь.
* * *
Наташа перестала рассказывать себе Маршака. Заснула. Теперь Вера точно не выйдет. «Вот жизнь!» – тяжело вздохнул я, изучая третий год не беленый потолок. На экран смотреть не хотелось.Сексуальные оригиналы сели в открытую машину и уехали. Судя по звукам, они целовались на ходу.
«Наверняка бедро ей лапает... Внутреннюю поверхность. А ребром ладони втирается в половую щель, – подумал я и, взглянув на экран, горько усмехнулся: – Точно!»
И вновь вперился в потолок и задумался о беспросветной человеческой природе:
«О господи! Что это такое люди!? Я же очень так относился к бабе Фросе. Сидел с Васильевичем, когда ее со сломанной ногой в больницу увезли. Осенью отдавал ей морковную мелочь и излишки свеклы. Она дарила цветы и опавшие груши... Так тепло разговаривали... И испытал эрекцию, слабую, но эрекцию, представив себя с Верой у ее смертного одра. Трахающимися. И как после этого я могу винить свою бедную жену?
...Могу. Я всего лишь в мыслях представил гадостный грех, а она его совершает. Трахается у трупов убитых ею людей? Ну, не трахается, я что-нибудь другое. Мастурбирует, например. Все маньяки сдвинуты на сексуальной почве. На страхах и тому подобное. Вон, Светлана Анатольевна. Вечно насупленная. Ни разу при мне мужа не поцеловала. А на свадебных фотографиях? Как-то раз я ими любовался. Юрий Борисович довольный, как ясно солнышко, а она как будто аршин проглотила. Не иначе у нее что-то с половой психологией. И дочке все передала по наследству...
Дикий визг разорвал тишину. Импульсивно посмотрев на экран, я увидел, как любительница соитий в обществе кровоточащих трупов корчится на белых шелковых простынях. Глаза вытаращены, из горла торчит серебряный нож для фруктов. Из раны фонтаном бьет венозная кровь. Пена розовая изо рта. А рядом ее возлюбленный. Карлито. Как машина для забивания свай.
Плюх, плюх, плюх.
А под ним подруга убиенной. Карменсита. Довольная, как будто только что открыла закон всемирного тяготения. Возбужденная, счастливая дикая улыбка, лицо под струи крови подставляет... И тоже плюх, плюх, плюх.
Вот голливудчане! Умеют же! Спасибо им. За визг. Который Веру разбудил. Повздыхав на кровати, она поднялась, приоткрыла дверь, личико выставила и сказала недовольно:
– Не выключишь эту гадость, не выйду.
Выключил, конечно. Что было потом! Тигрицей на меня накинулась. И я на уши встал. Такой раж на меня нашел. Нет, не грубый, грубости Вера не терпит. Она любит прелюдии с ля-ля и обходительность.
А я – самец, что уж скрывать. Все эти трали-вали... «Ах, какая ты любимая!», «Я вне ума от тебя», «С каждой секундой я люблю тебя все больше и больше»... Это все надоедает. Не будешь же все это по три-четыре раза в неделю повторять? Сто шестьдесят раз в год? А придумать что-нибудь новенькое с годами становиться все труднее и труднее. Да и зачем это нужно? Мне нравится ее худенькое нескладное тело, мне нравиться целовать ее носик, шею и все остальное, вплоть до внутренних губ и малюсенького клитора, мне нравиться бить ее телом, мне нравится кончать в ней и потом видеть, как из влагалища вытекает сперма.
И она знает это. Как и то, что я ни о какой другой женщине и не помышляю. Ну, может быть, иногда помечтаю. Груди у нее почти как тряпочки – я настоял, чтобы Польку грудью до года кормила. И нетривиального секса не любит. Совсем как провинциалка. И, что вообще непонятно, минетом брезгует. Говорит, что у меня слишком много женщин было... И член у меня потому как бы обобществленный.
...Минет мне тоже не очень нравиться. Особенно плохо исполненный. Или Верин, через силу. Но в принципе он нужен. Для возбуждения в некоторые неблагоприятные дни. И для откровенности. Как расписка в искренности. А вот в попочку иногда... Еще до Веры одна подружка меня в свою затащила. Я неделю полоумный ходил. А потом приелось. Лучше вагины для этого дела природа пока ничего не придумала. Клянусь. Но для разнообразия не мешает. Особенно во время менструаций. А Вера – нет. Не хочу, мол, и неприятно...
Ах, какой она в тот вечер была живой и ласковой! Ах, какая она была кисонька, какая лапушка! Как я воспылал!
Раз-раз-раз! Пять раз медленно, шестой быстро.
Раз-раз-раз! Маньячку кровожадную!
Раз-раз-раз! Ты людей убиваешь, а я тебя трахаю!
Раз-раз-раз! Я из тебя тазом всю дурь маньяческую выбью!
Раз-раз-раз! Как сладко!
О-о-о! Я сейчас умру!
Вере, мне кажется, понравилось. Прилипла потом, оторваться не могла. Я тоже был доволен, как Владимир Владимирович. Расперло всего от счастья. Хотел по второму разу. Но она спать пошла. «Надо выспаться, – сказала, – завтра у меня будут важные люди». Работа у нее превыше всего...
Глава 4. Карьера, деньги... – Было или не было? – Лучшая защита – нападение.
Обмывшись в ванной, Вера ушла спать, а я остался на диване. Еще раз все продумать и решить, что делать дальше. Все мысли крутились вокруг супруги.
...Кто она на самом деле? Как дошла до жизни такой? Бог ее знает... А что у нее на первом месте? Что превыше всего? Работа у нее превыше всего... Карьера, деньги... Чем больше денег, тем ты лучше, тем ты счастливее...
Черт, неужели от денег можно столько получить? Столько, чтобы ради них кому-то служить.
А я ненавижу служить. Продвигаться. Делать, то, что от тебя ждут. Терпеть, подлаживаться. Подлаживаться, чтобы стать на ступеньку выше. Чтобы есть в дорогих ресторанах. Или полежать на лежаке на Багамах. Среди услужливых боев в белых одеждах, с мартини драй с трубочкой в высоком стакане. Для того, чтобы купить автомобиль подороже, галстук за пятьсот баксов...
Нет, не по мне это. Я люблю другое. Я люблю смотреть, как что-то или кто-то растет. Наташа. Баклажаны на грядках. Тыква стофунтовая. И ценю людей не за деньги, звания и степени, а за самость. На геологоразведке работал, так таких людей встречал! Дизелистов, бульдозеристов, проходчиков. С тремя классами образования, а какой ум, чувство природы и человека! А рыбак с Обской губы? До сих пор его помню. Как бог все понимал. Сердцем. И смотрел как бог. С иронией и любовью.
А эти... Однажды на чьем-то дне рождения говорил с одной из Вериных подружек. Пустая, ну, дура дурой! В голубых еще штанах. Туалетной бумаги из нее не выйдет. А запросы! Карьера, карьера! «Я все ради нее сделаю! Все! Отдамся, предам, изнасилую!»
И ведь добьется! Такие-то и добиваются. Без вывихов и мотивированные. Купят все, а потом думают, что с этим делать... Икры-то больше килограмма за раз не съешь.
И Вера туда же гнет. Семья, дети – это не для нее. Нет, Наташу она по-своему любит. Но в субботу и воскресенье мечтает о понедельнике. Мечтает уйти подальше от ненавистных утренних омлетов, уборки, капризов дочери и так далее. Уйти наверх от всего этого. Уйти, оставив вместо себя служанок и воспитателей.
И уходит. Делать карьеру. У нее получается. Не дура. У нее все для фронта, все для победы. Я – простой старший научный сотрудник с окладом эквивалентным ста у. е. А она год назад исполнительным директором стала. Одной новомодной экономической школы. Платной, само собой.
Начальником у нее парень был молодой, сынок какого-то туза (папаша ему на день рождения заводик приватизированный подарил). Так этот сыночек к ней пренебрежительно относился, студенток красивых любил, нос задирал и тому подобное. И Верочка моя, не спеша, все так направила, что его выперли. Во благо школы, естественно. И причем так устроила, что на нее и тени подозрения не упало. Не без моей помощи конечно. Кое-что посоветовал, кое-что по психологии дал почитать...
Мудрая она женщина. Колеса и торта особенного не выдумает, но с мозгами у нее у нее полный порядок. Я вот, все знаю, все могу придумать, а сделать ничего не могу. Стадия созерцания красоты и изящества задуманного у меня почти всегда финальная. А она может. Надо, кстати, узнать, жив ли бывший ее директор...
Да, мудрая она у меня. Если почувствует, что я догадываюсь о ее пагубной страсти, точно отравит. Надо с завтрашнего дня расследованием заняться. В институте все равно делать нечего. Нет работы, нет заказов, а переливать из пустого в порожнее надоело.
Сначала надо порасспросить ее друзей из литературного клуба. Осторожно, как бы ненароком. Потом... Потом, наверно, надо весь дом перерыть. Сверху донизу. Маньяческий инструмент поискать, сувенирчики разные с мест трагических событий. Наверняка сохраняла их для резкости воспоминаний. Мочку уха сухую, гвоздь окровавленный, ноготь, с корнем вырванный.
Да, без черного юмора мне на ногах не устоять. Все в этой жизни перевернулось... Значит, кому-то это было нужно... Кому? Маньякам, конечно...
Поздно уже... Спать пора... А где? В мезонине? А она ночью Коростылевых зарежет! Нет, надо к ней идти... Может, обойдется...
Как только я улегся под бочок тепленькой и сладко спавшей супруги, вся эта история с убийством бабы Фроси и ее мужа показалась мне фантастичной. Я даже стал припоминать, не видел ли ее по телевизору.
Но не преуспел в своих потугах. Значит, было? Было...
А если сказать себе, что ничего не было? И жить, как прежде? Спать с Верой, воспитывать дочь? Или убедить себя, что все эти ужасы – суть сон?
Без сомнения, я смог бы выдумать подходящую жизнь. Я ведь выдумщик и часто не могу припомнить, было ли что-то наяву или только во сне.
Вот девушка Стелла, например. Силюсь вспомнить, была ли она на самом деле, или только во сне. И не могу... Помню ее овальное лицо, кожу шелковистую, волосы, их чудесный запах, малюсенькую красную родинку на мочке уха с внутренней стороны, помню, как, закусив губу, смотрела насмешливо, как обижалась и любила... Как подмывалась в ванной, как трусики снимала, как подметала... Все помню, а беру свою книгу жизни, просматриваю тщательно – не было такой!
То же самое с обвалом на пятой кумархской штольне... Помню, как кровля обрушилась в ночную смену, темноту кромешную помню, как рука наткнулась на кость, торчавшую из бедра, как воду со стенок слизывал, как орал во весь голос, помню... И как потом умер и растворился в темноте, стократ темнее той, в которой сидел...
Все помню, как наяву, хотя знаю, что никогда больших обвалов на пятой штольне не было. И, тем более, что меня никогда нигде не заваливало и нигде я не умирал. Ни на Ягнобе, ни в Карелии, ни в Приморье, ни в Якутии.
И, наоборот, явь прошлого мне часто кажется сном. Разве может быть не сном все то, что случилось между мной и Ксенией, первой женой? Ужасным, прекрасным, сумасшедшим сном?
Так, может быть, и в самом деле все превратить в сон? Списать все на него? Сунуть, как страус, голову в песок, в выдуманный песок, и жить так припеваючи?
Нет, не смогу. Не имею морального права. Если я завтра же не начну копаться в прошлом супруги, копаться с тем, чтобы как-то пресечь будущие убийства, то вся вина ляжет на меня.
Тем более причин покопаться много. И они разные. Перпендикулярные и секущие. Самая главная – надо доказать себе, что я ошибаюсь, и Вера никакая не маньячка, а нормальная женщина со всеми современными вывихами, то есть стереотипами.
Другая причина...
Другая причина подленькая. Как же без подленького? Это не по-человечески. Если чего-нибудь накопаю, буду командовать парадом. К черту карьеру! К черту мерседесы! Да здравствуют истинные ценности! Долой эмансипацию! Лучше еще ребеночка родить. А чтобы неповадно было по соседям бегать с ножом в руке бегать, на скользящую цепь посажу. Пункт А – кровать, пункт Б – кухня. Два раза в день прогуливать буду. В цирк, в гости, на Крымский вал на выставку. Воображение разовью...
Все дело в воображении. Люди с воображением ни на что не способны. Даже на маньячество. Только из головы придумывать... Книжки писать, картинки мазать.
Маньячество идет от недостатка фантазии. Вот мне убивать не надо, я, если захочу, придумаю что-нибудь кровь холодящее. Взрежу в мыслях живот соседа Коростылева разделочным ножом, потом зашью белыми нитками и снова взрежу. И снова зашью. И представлю еще, как непросто иголкой человеческую кожу протыкать. И еще как кишочки жирком внутренним обросли и как камни в вырванном желчном пузыре выглядят... Это запросто.
Третья причина тоже простая. И банальная. Лучшая защита – это нападение. Сидеть и ждать, пока тебя опять в милицию заберут и потом на пятнашку закроют? Нет, увольте. Это не для меня. Я ведь только с головы до пояса безвольная Рыба. А ниже я Овен...
...Кто она на самом деле? Как дошла до жизни такой? Бог ее знает... А что у нее на первом месте? Что превыше всего? Работа у нее превыше всего... Карьера, деньги... Чем больше денег, тем ты лучше, тем ты счастливее...
Черт, неужели от денег можно столько получить? Столько, чтобы ради них кому-то служить.
А я ненавижу служить. Продвигаться. Делать, то, что от тебя ждут. Терпеть, подлаживаться. Подлаживаться, чтобы стать на ступеньку выше. Чтобы есть в дорогих ресторанах. Или полежать на лежаке на Багамах. Среди услужливых боев в белых одеждах, с мартини драй с трубочкой в высоком стакане. Для того, чтобы купить автомобиль подороже, галстук за пятьсот баксов...
Нет, не по мне это. Я люблю другое. Я люблю смотреть, как что-то или кто-то растет. Наташа. Баклажаны на грядках. Тыква стофунтовая. И ценю людей не за деньги, звания и степени, а за самость. На геологоразведке работал, так таких людей встречал! Дизелистов, бульдозеристов, проходчиков. С тремя классами образования, а какой ум, чувство природы и человека! А рыбак с Обской губы? До сих пор его помню. Как бог все понимал. Сердцем. И смотрел как бог. С иронией и любовью.
А эти... Однажды на чьем-то дне рождения говорил с одной из Вериных подружек. Пустая, ну, дура дурой! В голубых еще штанах. Туалетной бумаги из нее не выйдет. А запросы! Карьера, карьера! «Я все ради нее сделаю! Все! Отдамся, предам, изнасилую!»
И ведь добьется! Такие-то и добиваются. Без вывихов и мотивированные. Купят все, а потом думают, что с этим делать... Икры-то больше килограмма за раз не съешь.
И Вера туда же гнет. Семья, дети – это не для нее. Нет, Наташу она по-своему любит. Но в субботу и воскресенье мечтает о понедельнике. Мечтает уйти подальше от ненавистных утренних омлетов, уборки, капризов дочери и так далее. Уйти наверх от всего этого. Уйти, оставив вместо себя служанок и воспитателей.
И уходит. Делать карьеру. У нее получается. Не дура. У нее все для фронта, все для победы. Я – простой старший научный сотрудник с окладом эквивалентным ста у. е. А она год назад исполнительным директором стала. Одной новомодной экономической школы. Платной, само собой.
Начальником у нее парень был молодой, сынок какого-то туза (папаша ему на день рождения заводик приватизированный подарил). Так этот сыночек к ней пренебрежительно относился, студенток красивых любил, нос задирал и тому подобное. И Верочка моя, не спеша, все так направила, что его выперли. Во благо школы, естественно. И причем так устроила, что на нее и тени подозрения не упало. Не без моей помощи конечно. Кое-что посоветовал, кое-что по психологии дал почитать...
Мудрая она женщина. Колеса и торта особенного не выдумает, но с мозгами у нее у нее полный порядок. Я вот, все знаю, все могу придумать, а сделать ничего не могу. Стадия созерцания красоты и изящества задуманного у меня почти всегда финальная. А она может. Надо, кстати, узнать, жив ли бывший ее директор...
Да, мудрая она у меня. Если почувствует, что я догадываюсь о ее пагубной страсти, точно отравит. Надо с завтрашнего дня расследованием заняться. В институте все равно делать нечего. Нет работы, нет заказов, а переливать из пустого в порожнее надоело.
Сначала надо порасспросить ее друзей из литературного клуба. Осторожно, как бы ненароком. Потом... Потом, наверно, надо весь дом перерыть. Сверху донизу. Маньяческий инструмент поискать, сувенирчики разные с мест трагических событий. Наверняка сохраняла их для резкости воспоминаний. Мочку уха сухую, гвоздь окровавленный, ноготь, с корнем вырванный.
Да, без черного юмора мне на ногах не устоять. Все в этой жизни перевернулось... Значит, кому-то это было нужно... Кому? Маньякам, конечно...
Поздно уже... Спать пора... А где? В мезонине? А она ночью Коростылевых зарежет! Нет, надо к ней идти... Может, обойдется...
Как только я улегся под бочок тепленькой и сладко спавшей супруги, вся эта история с убийством бабы Фроси и ее мужа показалась мне фантастичной. Я даже стал припоминать, не видел ли ее по телевизору.
Но не преуспел в своих потугах. Значит, было? Было...
А если сказать себе, что ничего не было? И жить, как прежде? Спать с Верой, воспитывать дочь? Или убедить себя, что все эти ужасы – суть сон?
Без сомнения, я смог бы выдумать подходящую жизнь. Я ведь выдумщик и часто не могу припомнить, было ли что-то наяву или только во сне.
Вот девушка Стелла, например. Силюсь вспомнить, была ли она на самом деле, или только во сне. И не могу... Помню ее овальное лицо, кожу шелковистую, волосы, их чудесный запах, малюсенькую красную родинку на мочке уха с внутренней стороны, помню, как, закусив губу, смотрела насмешливо, как обижалась и любила... Как подмывалась в ванной, как трусики снимала, как подметала... Все помню, а беру свою книгу жизни, просматриваю тщательно – не было такой!
То же самое с обвалом на пятой кумархской штольне... Помню, как кровля обрушилась в ночную смену, темноту кромешную помню, как рука наткнулась на кость, торчавшую из бедра, как воду со стенок слизывал, как орал во весь голос, помню... И как потом умер и растворился в темноте, стократ темнее той, в которой сидел...
Все помню, как наяву, хотя знаю, что никогда больших обвалов на пятой штольне не было. И, тем более, что меня никогда нигде не заваливало и нигде я не умирал. Ни на Ягнобе, ни в Карелии, ни в Приморье, ни в Якутии.
И, наоборот, явь прошлого мне часто кажется сном. Разве может быть не сном все то, что случилось между мной и Ксенией, первой женой? Ужасным, прекрасным, сумасшедшим сном?
Так, может быть, и в самом деле все превратить в сон? Списать все на него? Сунуть, как страус, голову в песок, в выдуманный песок, и жить так припеваючи?
Нет, не смогу. Не имею морального права. Если я завтра же не начну копаться в прошлом супруги, копаться с тем, чтобы как-то пресечь будущие убийства, то вся вина ляжет на меня.
Тем более причин покопаться много. И они разные. Перпендикулярные и секущие. Самая главная – надо доказать себе, что я ошибаюсь, и Вера никакая не маньячка, а нормальная женщина со всеми современными вывихами, то есть стереотипами.
Другая причина...
Другая причина подленькая. Как же без подленького? Это не по-человечески. Если чего-нибудь накопаю, буду командовать парадом. К черту карьеру! К черту мерседесы! Да здравствуют истинные ценности! Долой эмансипацию! Лучше еще ребеночка родить. А чтобы неповадно было по соседям бегать с ножом в руке бегать, на скользящую цепь посажу. Пункт А – кровать, пункт Б – кухня. Два раза в день прогуливать буду. В цирк, в гости, на Крымский вал на выставку. Воображение разовью...
Все дело в воображении. Люди с воображением ни на что не способны. Даже на маньячество. Только из головы придумывать... Книжки писать, картинки мазать.
Маньячество идет от недостатка фантазии. Вот мне убивать не надо, я, если захочу, придумаю что-нибудь кровь холодящее. Взрежу в мыслях живот соседа Коростылева разделочным ножом, потом зашью белыми нитками и снова взрежу. И снова зашью. И представлю еще, как непросто иголкой человеческую кожу протыкать. И еще как кишочки жирком внутренним обросли и как камни в вырванном желчном пузыре выглядят... Это запросто.
Третья причина тоже простая. И банальная. Лучшая защита – это нападение. Сидеть и ждать, пока тебя опять в милицию заберут и потом на пятнашку закроют? Нет, увольте. Это не для меня. Я ведь только с головы до пояса безвольная Рыба. А ниже я Овен...