Белов Руслан Альбертович. Сердце Дьявола

5. Пальмы и проблемы. – Кто кого спасает? – Гия, Умом Подобная Полной Луне.

   Витторио Десклянка, полуитальянец-получех, поссорился с капитаном, вернее, капитан поссорился с ним, потому как проиграл ему слишком много в канасту. Из корабельной кассы, конечно. И капитан приказал высадить его, своего судового врача на небольшой коралловый остров в Южной части Тихого океана.
   Остров оказался обитаемым – в северной его части под пальмами располагалась небольшая, хижин в десять, деревенька. Население деревеньки – девять мужчин и тринадцать женщин – приняло его весьма радушно, особенно разница в четыре женщины. Детей на острове было мало – сказывалось близкое кровное родство супругов.
   Посетовав на судьбу, забросившую его на край света, Витторио Десклянка построил себе пальмовую хижину и зажил жизнью простого полинезийца – ловил рыбу, собирал съедобные раковины и лазал на высокие пальмы за кокосовыми орехами. А когда все это было сделано, валялся в зависимости от настроения то на белом прибрежном песочке, то на циновках в своей пальмовой хижине.
   Язык островитян Витторио выучил быстро – ведь в нем не было таких сложных слов и понятий, как галопирующая инфляция, эмансипация, уровень заработной платы, карданный вал, инфаркт миокарда и многих других. Видимо, именно из-за убогости своего словаря островитяне были в быту неразговорчивыми, и Витторио откровенно скучал. А может быть, и не из-за этого скучал.
   ...Конечно, не из-за этого. Просто всю свою жизнь (и не только текущую) он ухлестывал за женщинами и этому занятию всегда отдавал большую часть самого себя – знания, силы, находчивость, обаяние, страсть, наконец. А здесь, на этом острове со странным названием Пи-Ту-Пи, он не мог этим заниматься, не мог по той простой причине, что все женщины острова ухлестывали за ним без зазрения совести от утренней зари до вечерней и от вечерней до утренней. И бедный Витторио частенько и шага не мог ступить, чтобы не нарваться за кустиком цветущего ту-ра-ту на женщину, похотливо разлегшуюся на песке с поднятыми и разведенными в сторону ногами, и недвусмысленными жестами приглашавшую посетить ее святая святых хотя бы заинтересованным взглядом. Была у них еще одна дурацкая привычка – как только Витторио смаривала дневная жара, и он смежал очи под сенью кокосовых пальм, какая-нибудь юная островитянка, неслышно подбиралась к нему и жадно впивалась в его обмякшие губы. А вечерами, направляясь в свою хижину для сна, он частенько жалел, что с ним нет лимонки.
   Витторио предлагал мужьями наиболее рьяных охотниц за удовольствиями, быть внимательнее к чаяниям и нуждам своих жен, но те лишь посмеивались...
   – Через три-четыре луны все будет в порядке... – успокоил его старшина островитян.
   – Что будет в порядке? – не понял Витторио.
   – Они не будут за тобой ухлестывать.
   – Почему? – удивился Витторио.
   – А ты, что, не знаешь, из-за чего женщина теряет интерес к мужчине?
   И действительно, через некоторое время все образовалось. Не из-за того, что Витторио Десклянка "скис" и обессилел. Просто несколько самых решительных женщин после целой серии жестоких потасовок объявили его своим мужем, и остальные особы слабого пола были вынуждены оставить свои притязания на чужеземца. Правда, раз или два в год все же происходил определенный "передел собственности", то есть случались перемены в личном составе контингента жен (как правило, после очередной потасовки), но Витторио этих перемен обычно не замечал, по той простой причине, что начал рассматривать всех женщин острова как необходимое зло. И со временем просто перестал запоминать их в лицо.

* * *

   ...Витторио Десклянка лежал на берегу океана и смотрел, как волны катают по пляжу безхозный кокосовый орех. Лежал и вспоминал, как десять лет назад его душа вдруг раздвоилась и образовавшаяся половинка заявила, что прибыла она из ХХ века и зовут ее Бочкаренко Борис Иванович и что прибыла она с целью нахождения и последующего изничтожения души какого-то форменного негодяя Леонида Худосокова... Много чудесного она ему рассказала и о страшном ХХ веке и о Мишеле Нострадамусе, и о козле Борьке, и о своих друзьях Черном и Баламуте.
   ...До этого душевного раздвоения Витторио Десклянка был молодым, но преуспевающим врачом в славном городе Триесте. И если бы ему в те времена сказали, что он забросит свою прибыльную практику и наймется костоправом на трехмачтовый бриг Эксельсиор, беспрестанно курсирующий меж портами Европы, Азии и Нового Света, он, конечно же, не поверил бы. И даже, наверное, перекрестился бы. Но так оно и случилось – Витторио Десклянка вступил на вечно живую палубу. А перед тем, будучи медиком, хорошо знакомым с психиатрией, Витторио довольно долго сопротивлялся своей, как он считал, шизофрении, но, в конечном счете, последняя победила. И не только победила, но и привила ему вкус к женской красоте, научила драться ногами и, жульничая, играть в азартные игры. С течением времени Витторио поверил в существование Бельмондо (как тут не поверишь?) и не мог более равнодушно думать о том, что где-то там, через сотни лет он, его супруга Вероника и близкие товарищи Баламут и София, Черный и Ольга дожидаются в краале мучительной смерти...
   И Витторио Десклянка добросовестно обшарил в поисках души Худосокова все портовые города, в которых швартовался Эксельсиор. И не только портовые – в дни длительных стоянок он обшарил и все континентальные столицы. Но напрасно.
   Будучи неглупым человеком, он понимал, что вероятность встречи с искомым весьма и весьма мала. Но, тем не менее, не оставлял своих поисков, может быть, и потому, что продутый всеми ветрами судовой врач Витторио уже не представлял себя живущим тихой, спокойной жизнью домашнего врача, жизнью, вся ширь которой очерчена границами какого-нибудь одного городка. И он искал и искал.
   Иногда его терзали сомнения. "Ведь это моя жизнь! – думал он в минуты слабости. – Почему я должен потратить ее на спасение какого-то человека с такой трудно выговариваемой фамилией Боч-ка-рен-ко? Он прожил свою жизнь в собственное удовольствие, у него есть симпатичная жена, и есть дети. И вот, он попадает по собственной глупости в лапы какого-то Худосокова и я должен забыть о себе, и я должен носится по свету в поисках души этого негодяя".
   Однажды, это было в Константинополе, он решил оставить поиски, вернуться в свой родной Триест и жениться на какой-нибудь толстушке и родить сына и назвать его чешским именем, и родить девочку и назвать ее по-итальянски... Но, когда он собрал свои немногочисленные пожитки, уложил свой инструмент и уселся на дорожку, ему пришло в голову, – может быть, просто выпил лишку? – ему пришло в голову, что жизнь Витторио Десклянка и жизнь Бориса Бочкаренко, и жизнь Мишеля Нострадамуса – это не отдельные жизни, не отдельные черточки на несуществующей линейке времени, а неотрывные части чего-то очень большого и абсолютно, абсолютно значимого... Чего-то всепроницающего, всесущего, для которого разделение времени на прошлое, настоящее и будущее не имеет никакого реального смысла... А если так (а что это именно так, Витторио уже не сомневался – такого волшебного откровения, как то, что снизошло на него только что, он никогда не испытывал), а если это так, то неизвестно, кто кого спасает. Может быть, это Борис Бочкаренко спасает от чего-то его, Витторио Десклянка, может быть, сам Мишель Нострадамус спасает Витторио Десклянка, может быть, козел Борис уже спас его от чего-то чрезвычайно опасного... И еще спасет. А может быть, никто никого не спасает... Как кровь человеческая не спасает своего сердца, как сердце не спасает своей крови, они просто живут своей простой жизнью и не знают, что служат тому, кто во всех отношениях несоизмеримо выше их – служат человеку...
   И Витторио остался на море... В начале этого года он нанялся на английский военный корвет, направлявшийся на острова Туамоту в южной части Тихого океана. Что-то толкнуло его на этот нелепый шаг... И в результате он очутился на этом коралловом острове.

* * *

   "Может быть, просто судьба назначила мне жребий окончить неспокойную жизнь на этом затерянном островке... – думал он, сквозь прикрытые веки, наблюдая за непритязательной игрой прибоя с разлохматившимся орехом. – Нет... не верю... Что-то должно случится... Непременно должно..."
   Но в следующие два года ничего не случилось. Если не считать того, что все мужчины острова один за другим умерли от истощения. Витторио Десклянка остался один. Без мужчин стало совсем тоскливо. К тому же женщины вовсе перестали рожать, и поэтому времени у них было, хоть отбавляй. И они настойчиво отравляли каждую его минуту, от них невозможно было никуда спрятаться...
   И однажды ночью, когда женщины опять из-за него поссорились, Витторио сбежал от них на утлой лодчонке. Он знал, что идти надо на юго-запад, в сторону островов Туамоту.
   И он греб и греб с вечера до утра, а днем, когда жара становилась совершенно невыносимой, отлеживался под циновкой из пальмовых листьев. Питался исключительно сырой рыбой, которую ловил с помощью крючка, сделанного из булавки. Через две недели он начал терять счет дням, а еще через неделю – перестал бороться за жизнь. "Видимо, тому существу, частью которого я был, – Витторио уже думал о себе в прошедшем времени, – необходимо сменить оболочку моей души. Наверное, ей, душе, надо делать уже другие вещи – плыть рыбой в море, варить пиво или изобретать электрическую лампочку. А Витторио Десклянка, видимо, сделал свое дело... Но коли он часть этого вневременного существа, значит, он не умрет, он потечет по его жилам живою кровью".
   Приходя в себя прохладными ночами, Витторио замечал по звездам, что, невзирая на северо-западные течения и на южный, хоть и легкий, но ветерок, его лодку несет точно на восток. И он успокоился, и перестал хотеть, и перестал видеть, и перестал чувствовать, потому, что понял, что лодку несет туда, куда надо. А если лодку в конце жизни несет туда, куда надо, то значит, жизнь он прожил в правильном направлении...
   Чем более слабел Витторио, тем больше в его душе проявлялся Бельмондо. Это понятно – судовому врачу нечего было терять и в принципе уже не за что бороться. А Борис продолжал цепляться за жизнь. И чтобы хоть как-то ее продолжить, он начал вспоминать...
   "Эти женщины... Фокстрот под одеялом... А когда я узнал первую? – думал он, не сводя прикрытых глаз со странного Южного Креста. – Ах да, это было в первом моем студенческом поле... Полевой роман с Риммой из Ленинграда... Она сказала, что все женщины хотят того же, что и мужчины. И больше всего они не любят пустых ля-ля. И привела к себе в палатку. Под мышкой у нее была большая черная висячая родинка. Еще, как она ему объяснила, у нее были удалены яичники – киста, лопнули – и потому она вынуждена принимать женские гормоны. И еще, что из-за кисты у нее проблемы с мочевым пузырем (часто писается) и нечувствительное влагалище. И клиторный оргазм в крайнем выражении. И кончала она, только лежа на Борисе на спине и яростно мастурбируя обеими руками... И Борис бросил ее из-за маленькой черненькой Любы. Она была так себе, но в постели была простой и объяснимой...

* * *

   Потом появилась акула. Дурная – не сообразила, что вытряхнуть добычу из лодки можно одним ударом спинного плавника. Бельмондо никогда не встречался с акулами, и его место занял еще не вполне умерший Витторио. В полнейшей прострации он нацепил на якорный крюк высохшую рыбину и выбросил его за борт. Акула тотчас схватила приманку и потащила лодку на запад...

* * *

   ...Очнулся Витторио Десклянка в просторной пальмовой хижине. Наметанным глазом он сразу же определил, что живет в ней женщина-туземка, придающая большое значение постели. "О господи! А сколько здесь таких хижин с такими женщинами? – задался он вопросом, жалея, что не находится на своей лодочке в самой середине Тихого океана. И закрыл глаза, не желая более ничего видеть.
   Через десять минут или через полчаса в хижину кто-то вошел. "Хозяйка", – подумал Витторио и открыл глаза. И увидел Худосокова. Вернее, глаза Худосокова. Вернее, душу Худосокова. Перед ним стояла на коленях юная полинезийка с душой Худосокова. Спокойные, умные ее глаза изучали Витторио. И Витторио вспомнил старую восточную притчу...
   Всемогущий визирь бухарского эмира прогуливался в саду и у цветущей вьющейся розы увидел Смерть. Она сердито погрозила ему костлявым пальчиком. Визирь в страхе бросился к эмиру, и тот разрешил ему умчаться из Бухары, умчаться от Смерти. И визирь на самом быстром своем скакуне поскакал в родной Самарканд. И только он обнял детей, появилась Смерть и предложила ему немедля собираться в царство мертвых.
   – Хоп, ладно, – вздохнул мужественный визирь. – Что поделаешь? Судьба...
   И обратился к смерти с последним вопросом:
   – А почему ты грозила мне пальцем в Бухаре?
   – Видишь ли, по моим спискам выходило, что встретиться мы с тобой должны были в Самарканде, а ты в Бухаре ошивался. Непорядок.

* * *

   ...Полинезийку, спасшую Витторио, звали Гия, Умом Подобная Полной Луне. Но не Гию, Умом Подобную Полной Луне увидел Витторио, впервые открыв глаза в пальмовой хижине. Стоявшая перед ним на коленях семнадцатилетняя девушка с душой Худосокова была ее внучкой по имени Морская Роса и хозяйкой хижины. А сколько лет было Гие, никто не знал. Одни люди с улыбкой говорили, что она "с приветом", и многие соглашались с ними, другие – что она была всегда и не только в прошлом, но и в будущем. Нельзя сказать, что Гия была колдуньей – он никого не заколдовывала, никого не расколдовывала, прошлого не угадывала и будущего не предсказывала. Но люди со смятенной душой любили посидеть рядом с ней.
   – Если сядешь с ней бок об бок и почувствуешь стук ее сердца, и будешь смотреть туда, куда она смотрит, то увидишь то, что никогда не видел, – говорили знавшие ее люди.
   И действительно, сидя рядом с Гией, Умом Подобной Полной Луне на повсеместном, мелко искрошенном временем коралловом песке, можно было увидеть прах всего того, что снедало, останавливало, пленило и делало несчастным каждого пожившего в мире человека... А в бирюзовых, блистающих на солнце морских водах, можно было увидеть все оттенки надежд, радостей и достоинств всех некогда живших людей... А в синем небе можно было увидеть искрящиеся голубые пятнышки-облачка, появляющиеся откуда-то из-за горизонта, заслоняющего собой невиданные многоэтажные хижины, населенные странными, с ног до головы одетыми людьми, людьми, снующими туда-сюда и вверх-вниз, снующими, снующими, а потом вдруг навечно замирающими и превращающимися в маленькие голубые пятнышки-облачка, немедленно устремляющимися в небо...

* * *

   ...Гия все знала про Витторио Десклянка, Бориса Бочкаренко, его друзей и Худосокова. Она вообще все на свете знала и потому не могла ни с кем общаться – ее никто не понимал, да и она мало, что уразумевала. Когда знаешь все, то мир выглядит как очень простая вещь. Как крепкая глиняная кружка, к примеру...
   Общалась она только с дочерью, особенно если та наседала, а она наседала, особенно последние дни.
   Когда Витторио узнал, что старуха Гия знает все, в том числе и будущее, он задал ей вопрос. Вернее, это Бельмондо задал этот вопрос, потому как звучал он следующим образом:
   – А вот мой друг Баламут общался с Господом Богом и Он сказал ему, что совсем еще не знает, чем все созданное им кончится, то есть, что Он еще не решил ничего насчет нас и мироздания... Как в таком случае ты можешь знать будущее?
   – То, что создал Бог, не может исчезнуть, – ответила старуха. – Вот не исчезло же твое прошлое, не исчезли твои прожитые жизни...
   – Бог назвал все это своей фантазией... Море, небо, облака, человека... И то, что человек придумает, тоже назвал своей фантазией...
   – Ты не понимаешь... Для Бога мысль и действие неотделимы, это одно и тоже.
   – А как же будущее? Оно существует?
   – А Борис Иванович Бочкаренко? – старуха выговорила эти слова с изрядным затруднением. – Он существует?
   Сказала и, оглядев Витторио с ног до головы, улыбнулась.
   – Значит, все же будущее нельзя изменить... – задумался Витторио, – значит, я зря гонялся за душой Худосокова все эти годы...
   – Будущее бессмертный души нельзя изменить... – проговорила старуха, рассматривая мелко искрошенный временем коралловый песок. – Но можно изменить будущее тленной оболочки.
   – И что же мне теперь делать? Возвращаться домой? – спросил Витторио скорее сам себя.
   – А как же душа Худосокова? Оно живет в Морской Розе... И если ты ее не укротишь, эта девочка, в сердце которой живет много злости, погубит очень много мужчин и женщин. Я знаю, только ты можешь спасти их.
   – Каким образом? Убить ее, твою дочь?
   – Если ты ее убьешь, ее душа вселится в другое тело, и будет продолжать творить зло... Ты женись на ней и стань ее господином. И оберегай ее от зла...
   Витторио Десклянка так и сделал. Он женился на Морской Росе, первенца своего назвал Карелом, а девочку, появившуюся второй – Стефанией. Второй мальчик, Борис, родился уже в Триесте.
   Нельзя сказать, чтобы неукротимый, а иногда и откровенно злостный характер супруги доставлял Витторио много хлопот. Во многом ему помогало знание, что он не только живет с этой женщиной, но и спасает от нее человечество. И продолжал ее любить и после того, как во время очередной ссоры Морская Роса бросила ему в лицо, что Гия, Умом Подобная Полной Луне убедила Витторио жениться на своей дочери только из-за того, что других более-менее сносных женихов на острове не было.
   Вот так вот. Любая философия преследует практические цели. Если нет низменных.

Глава пятая
Побег в преисподнюю

1. В Тома Сойера мы не играли. – Ад? Сокровищница!? Рай!!! – Стоун и Шиффер.

   Вернулись мы из прошлого одновременно. Баламут вернулся радостный: вот, мол, я каков, заточил злодея в серебряный кувшин! А я поцеловал Ольгу в лоб и щечку и говорю ему:
   – Нашел я твой кувшин... – и рассказал о Луисе Аллигаторе, Хименесе, попугае и своем собственном инсульте. Баламут огорчился и спросил Софию:
   – А ты как, тоже мимо?
   – Да нет, я кое-что сделала... – ответила ему София с заметным самоуважением. – Я его до самоубийства довела... Мне одна ведьма сказала, что души после самоубийства исчезают навеки.
   И рассказав о веселых похождениях Гретхен Продай Яйцо в замке графа Людвига ван Шикамуры, вздохнула ностальгически. Наверное, граф оставил след в ее сердце.
   – До самоубийства довела? – нахмурившись, спросил Бельмондо. – А в каком году.
   – Да я как-то не поинтересовалась...
   – Ну, до взятия Бастилии или после?
   – Не знаю...
   – Значит – до. После взятия вся Европа на ушах стояла. Ты бы знала. А если до, то все твои труды насмарку пошли. Я после взятия Бастилии с Худосоковым жил... Ну не с ним, а с женщиной, которая его душу в себе содержала...
   – И что ты с ней сделал? – насторожился я.
   – А ничего. Спал. Колотил иногда, – вздохнул Бельмондо и рассказал о Витторио Десклянка, Гие, Умом Подобной Полной Луне и Морской Росе.
   Выслушав его, мы надолго замолчали. А о чем нам было говорить? Черт с ней, с неудачей, хоть развеялись немного. Как в кино сходили, но на целую жизнь.
   Выпустив пар, а вернее пропустив через легкие дым от пары сигарет, я сел рядом с Ольгой и стал смотреть. Жизнь Леграна прошла, как ее и не было, а моя собственная, вот она – сидит и смотрит ничего не выражающими синими глазами. Смотрел, смотрел, а когда подступили слезы, отвернулся к друзьям.
   А они, не мне чета, занимались делом – расширяли проход из штольни в древняк. Когда он стал достаточно широким, Бельмондо набрал в рубашку глины (под стеной, перекрывавшей ущелье ее было полно – вязкой, жирной), и, обмотав рот и нос рубашкой, залез в древняк и основательно замазал жилу Волос Вероники. Окончив, принялся искать причину сквозняка. Баламут сказал ему, что если есть сквозняк, то должно быть и отверстие, сквозь которое в камеру поступает воздух. Фонарик уже садился, и Борису пришлось искать больше на ощупь. Но, в конце концов, он нашел отверстие – оно открывалось в верхней части одной из стен камеры и явно было не продолжением искусственного древняка, а ответвлением естественной карстовой пещеры.
   "Да, это карст... – думал Бельмондо, освещая фонариком отверстие. – Вполне возможно, что там, выше – целая система соединяющихся пустот. И некоторые из них соединяются с поверхностью. Ну что ж... В Тома Сойера мы еще не играли. И если бы не беда с Ольгой, сейчас же отправились бы в подземное путешествие по карстовым лабиринтам. И через несколько дней выбрались бы к солнышку с полными кошелками сокровищ. В таких лабиринтах не может не быть сокровищ... Сокровищ, брошенных Македонским перед походом в Индию. Размечтался... Какие на хрен сокровища в этих пустынных горах. Выбраться бы. Но Ольга... Идти толком не может. Если бы не она, мы бы выбрались. А может быть уйти без них? Вероника беременна. Нас, мужиков, давно пора на вискас переработать, но я не могу обречь свою не рожденную еще дочь или сына на верную гибель. Мы должны уйти... Мы имеем право спасти свои жизни... Удастся выбраться, вернемся с милицией. А Черный пусть остается с ней!"
   И Бельмондо представил Ольгу и Черного, умирающими от голода. Потом – их обнявшиеся, выбеленные солнцем и дождями скелеты. На душе его сделалось гадко, он сел на дно полости и затряс головой, изгоняя из нее предательские мысли. И они ушли, неожиданно заместившись странной белесой пустотой. Не вполне понимая, что с ним происходит, Бельмондо встал и, как лунатик, полез в обнаруженное им лтверстие. Целую вечность он полз в полной темноте, полз, не испытывая страха, хотя иногда ему приходилось протискиваться сквозь значительные сужения... И вот, наконец, впереди показался свет; он становился все ярче и ярче...
   "Факелы!" – подумал Борис, и в нос ему пахнуло горящим смольем. "Ад! – взорвалось в голове. – Я попал в ад!" Страх пронзил каждую его клеточку, он попытался податься назад, но застрял. Полежал немного, успокаиваясь, освободился и вновь пополз вперед. Еще несколько движений, и его голова оказалась в обширном сводчатом помещении. Совершенно пустом, но, тем не менее, заполненном мягким искрящемся голубоватым светом...
   "Похоже, я дезертировал... – подумал он, выбрасываясь из лаза на пол комнаты. – Какой поссаж! Хотя дезертиром меня можно будет назвать только в том случае, если я не доберусь до горла Худосокова."
   Тут ему показалось, что Худосоков находится где-то рядом. Стоит с занесенным ножом. Он бросился в ведущую из комнаты галерею и оказался в обширном, задрапированном богатыми тканями помещении. В его углах кучами лежала золотая утварь. На пушистом персидском ковре, простиравшемся от двери до двери, россыпью лежали драгоценные камни и золотые, казалось, только что отчеканенные монеты. Бельмондо постоял, затаив дыхание глядя на совсем уж киношный натюрморт, затем обернулся к ближайшему углу и, покопавшись в куче антиквариата, поднял к глазам золотой кумган, украшенный дюжиной огромных сапфиров чистой воды. "Сто тысяч баксов как минимум... – покрутив им перед глазами, проговорил Бельмондо вслух. – Один этот кувшинчик... Интересно, что хранится в других комнатах?"
   В следующей комнате анфилады Бельмондо увидел низкую тахту под прозрачным ярко-красным балдахином. На ней под кружевным голубым покрывалом спала девушка, нет, не девушка – молодая женщина... Нежное ее личико было прекрасным – привыкшее улыбаться и нравится, оно сулило избраннику неописуемые удовольствия... Зачарованный Борис, затаив дыхание, подошел к тахте и понял, что не сможет от нее отойти. А женщина, почувствовав его, раскрыла глаза, – прекрасные, синие, – и, лукаво улыбаясь, потянула изящные бархатные ручки.
   "Это наваждение! – подумал Бельмондо. Но, увидев на левом предплечье наваждения искусную татуировку (орхидею), засомневался в предположении... И вовсе отверг его после того, как красавица, потянув за руки, уронила Бориса на себя.
   ...В течение следующих трех часов Бельмондо десятки раз казалось, что все происходящее с ним – это невероятный фантастический сон. Все вокруг него непрерывно менялось – вот, только что, он, раскрепостив обаяние и вкусовые рецепторы, смаковал сосок раскинувшейся на тахте синеглазой красавицы (страстно, обхватив жадными руками упруго-мягкие ее ягодицы), а через минуту, подняв голову, чтобы отдышаться, видел уже не красный газ балдахина, а простиравшееся до горизонта бирюзовое море, песчаный берег, утыканный высокими покосившимися кокосовыми пальмами, затем отмечал, что нежные шелковистые внутренние поверхности бедер синеглазой партнерши вовсе не кровь с молоком, а кровь с шоколадом. И, обернувшись, видел, что под ним уже не синеглазка, а молодая стройная полинезийка, такая изумительно прекрасная, такая совершенная, что появись на берегу птеродактиль во фраке и с подносом, полным конфет Баунти, то вряд ли ему удалось бы отвлечь внимание Бориса от ее неземной красоты... И Бельмондо, поняв, что Морская Роса вернулась, бросался к смеющимся губам полинезийки, впивался в них безумным поцелуем, и чувствовал, как меняются губы, как меняется их вкус, толщина, упругость, в удивлении открывал глаза и видел, восторженное, нежное личико... прекрасной американки Шарон Стоун...