Страница:
Однако Инесса, больная бредом Девы Марии и полная решимости родить человечеству нового Христа-спасителя, тайно превращает нас по методике (в) в стопроцентных ангелов...
К счастью все кончается вполне благополучно – в конечном счете, я и мои друзья вновь становимся нормальными людьми, почти нормальными людьми... Почти нормальными, потому, что Шура, во втором по счету перезомбировании, натравил на нас клещей, зараженных специально выведенной им особой формой энцефалита... Переболев им в разное время, каждый из нас потерял свою главную отрицательную, а точнее – отличительную черту. В результате такой фатальной утраты Бельмондо прекратил беспрестанно волочиться за женщинами, Баламут – беспробудно пить и вернулся к законной жене, а я полностью утратил свои авантюристические наклонности и занялся торговлей модной итальянской обувью...
Но недолго мы меняли доллары на всевозможные удовольствия. Архив Большаковой попал в руки Худосокова, попал по нашей вине, и нам пришлось засучить рукава.
Ленька Худосоков... Наш кошмар... Стальные мышцы, железные нервы, бесподобная реакция... С помощью ученых-биологов и генетиков он усовершенствовал препарат для зомбирования так, что он мог изменять идеологическую ориентацию человека в нужную для Худосокова сторону. Приняв его внутренне, люди безотчетно начинали голосовать за крайне правых...
...Мы нашли лабораторию Худосокова и послали Бельмондо на разведку. Ленчик его изловил. И Борис выдал, где мы... Как не выдашь? Сначала Худосоков положил ему в постель двух сладких женщин (Веронику и Диану Львовну), потом подвесил голого к крюкам в стене, прикрепив к соответствующим органам пластиковый пакет. И приказал женщинам класть в него предметы. Один за другим. Хрустальную пепельницу, апельсин, туфельку на высоком каблучке... Представьте лаковую туфельку. Легкую, эротичную. Вместо гирьки. Еще одну, и прощайте, женщины, навеки. А что такое Борис без половых органов? Черт те что без бантика.
Но все кончилось хорошо, мы спалили лабораторию Худосокова дотла, и теперь на выборах каждый человек голосует по собственной глупости, а не по худосоковской. А сам Ленчик, изрешеченный осколками двух гранат, утонул в Клязьме...
– Да, вот, проболтался... – искренне посетовал Худосоков, выглядя, впрочем, ничуть не огорченным. – Но это дела не меняет... Вас, наверное, интересует, как я в живых остался? Сам не знаю... Нашли меня на клязьминском пляже на следующий день после того, как вы "победили". В больнице восемь осколков из меня вытащили и ногу гангренозную почти по колено отрезали... Только через два месяца выпустили... К этому времени я уже все решил – ну ее, политику к черту, займусь-ка я вами. Убить вас, конечно, было очень просто, но этой простоты я и не хотел. И придумал кое-что посложнее, поартистичнее, можно сказать... И самого начала все пошло, как по маслу... До сих пор с удовольствием вспоминаю эту сцену в забегаловке... Обиженная буфетчица, голый зад Баламута... А как я ребят тех уделал? "Интеллигент" до сих пор на меня в обиде за свою попорченную личность...
Но мы уже ничего не слышали, мы крепко спали – в наш кофе было подмешано снотворное.
Похолодев от недобрых предчувствий, пошел в другую сторону и через десяток метров увидел над собою черное небо, распятое мириадами равнодушно мерцавших звезд!
В эстетическом восторге я постоял с задранной вверх головой и начал исследовать пространство перед штольней. Скоро как я понял, что нахожусь в ловушке – скалы, отвесные, гладкие скалы, окружали меня со всех сторон! Кое-как успокоившись, я отер со лба выступившую испарину и побрел к друзьям. Они по-прежнему крепко спали. Растолкав их, рассказал о неутешительных результатах своей рекогносцировки.
– Значит, говоришь, продуктов примерно на неделю? – спросил меня Баламут, сладко зевая и растирая ладонями заспанное лицо. – И выпить, конечно, ни капли?
– Да...
– Значит, он уехал куда-то на неделю... – вздохнул Баламут, пытаясь представить себе безалкогольное существование. – Или отвел нам неделю на прощанье с жизнью...
– Всегда завидовал твоему мощному интеллекту... – усмехнулся Бельмондо. – Мне остается только добавить, что, видимо, у Худосокова достаточно подручных – не он же, одноногий, нас сюда притащил? Пошлите, что ли, посмотрим на скалы?
К этому времени небо уже посветлело и, выйдя из штольни, мы обнаружили себя в довольно узком, грубо линзовидном в сечении колодце (длинная ось – метров двадцать, короткая – метров семь). Ровное его песчано-глинистое дно почти всплошную покрывала густая трава, отвесные стенки уходили вверх, по меньшей мере, метров на двадцать-двадцать пять. Присмотревшись, мы определили, что колодец представляет собой не что иное, как часть расщелины, образовавшейся вдоль зоны крупного тектонического нарушения в результате деятельности когда-то мощного горного потока, водопадом ниспадавшего с высоченного уступа. Ныне от водопада осталась лишь тонкая пленка воды, сбегающей по зеленому от водорослей южному замыканию колодца. А северное замыкание колодца было рукотворным – в наиболее узкой части (метр-полтора) расщелина была заложена камнем на цементном растворе...
Переварив увиденное, мы напились из довольно глубокой бочаги под водопадом и, послонявшись туда-сюда минут с пятнадцать, уселись бок об бок чуть в стороне от устья штольни (судя по всему, только в эту часть колодца днем заглядывало солнце) и принялись предвосхищать изуверские фантазии Худосокова.
– Думай, не думай, три рубля не деньги... – в конце концов, сказал Баламут. – За последние два года мы безуспешно погибали всеми известными Голливуду способами. И пока живы.
И, помолчав немного, продолжил со смущенной улыбкой:
– Снился он мне этой ночью... Как наяву, как вас, вот, видел. Лежим мы с ним на каменистом пляже Черного или какого-то там другого южного моря. На голове у меня что-то вроде круглого прозрачного шлема, в нем какой-то искрящийся голубой газ. А Худосоков в небо тычет, мое внимание на что-то обращает; я смотрю сквозь свой аквариум и вижу – пингвины косяком к югу летят...
– Пингвины? – удивленно переспросил Бельмондо.
– Да... В черных фраках, белых манишках и галстуках-бабочках. И все так явственно... Если бы не эти перелетные пингвины, я бы матерью поклялся, что не сон это был...
Баламут начал высмеивать Бориса, но я, заметив на стене напротив блестки, перебил его:
– Ой, блин... Смотрите, ртуть из скалы сочится! Кровь Дьявола!
Товарищи моментально бросились к указанному мной месту и уставились в небольшую вертикальную трещинку в белесой скальной породе – из нее один за другим выпадали ярко блестящие шарики ртути. На каменистой почве под трещиной сверкала лужица серебристого металла; очертания ее весьма напоминали очертания озера Искандеркуль.
– Ртуть, действительно... – хладнокровно подтвердил Баламут, носком ботинка округляя контуры лужицы. – Помрем, значит, скоро... Какой поссаж[6], твою мать!
– Года через три, – согласился я. – А перед этим у нас растворится без остатка нижняя челюсть и кое-какие другие косточки... В общем, некрасивая будет смерть... Представьте – челюсти нет, подбородок мошонкой свисает... Брр!
– Вряд ли Квик Сильвер[7] будет ждать три года... – покачал головой Баламут. – Вы заметили, что в траве скелеты валяются? В основном сурков и баранов, но есть и один человеческий... Их так много, что я ни за что не поверю, что падали они сюда случайно...
– Я видел не только скелеты... – добавил Бельмондо. – Есть и недоеденные мышами полуразложившиеся сурочьи тела... Слышите запах? У меня тоже сложилось впечатление, что их сюда, в этот дьявольский колодец, что-то толкало и толкает... Что-то или кто-то...
И полез в карман за сигаретами, но вместо них вытащил тряпичный мешочек.
– Забыл совсем... – сказал Борис, задумчиво рассматривая его. – Вчера, перед сном обшмонал Сильвера и нашел под подкладкой его бушлата. Это те шарики из волос, как я догадываюсь, Медеи... Давайте, что ли, примем на грудь по одному для профилактики?
В это время сверху послышались голоса – женский и мужские. Устремив к ним встревоженные глаза, мы увидели на фоне поголубевшего неба людей, топтавшихся на самом краю скалы; через минуту один из них взмахнул рукой, и прямо на наши головы драконом полетела веревочная лестница. Мы импульсивно отскочили к противоположной стене, а дракон, грохнув по скале деревянными перекладинами, превратился в весьма удобное средство передвижения по маршруту Земля – Небо. И сердца наши застучали, руки и глаза напряглись – как же, минут пять подъема и ты там, наверху, где буйными цветами цветет осознанная необходимость[8]!
– Нет, братва, эта лесенка ведет только вниз... – привел меня в чувство голос Николая (он предполагал наполнить свое изречение холодным скепсисом, но последний не получился, вернее, был испорчен двумя или тремя голосовыми срывами).
И, как бы в подтверждение его слов, один из небесных жителей начал спускаться к нам. Когда он достиг середины скалы, мы узнали... Ольгу. И, вот, она стоит перед нами.
– Ты... ты как здесь оказалась? – только и смог я сказать.
– Почувствовала недоброе... – пытаясь улыбаться, начала оправдываться Ольга. – Что влип ты основательно... Ленку оставила тетке и в Самарканд полетела. И там, в аэропорту столкнулась с вашим Сильвером – узнала его по твоему описанию. Подошла, представилась... А он расцвел сразу, как будто нога у него заново отросла и без копыта сатанинского, комплементы начал говорить. А я, дуреха, варежку разинула... Короче, через полчаса я уже была вчетверо сложена в багажнике его машины...
– Ну и доигралась... – покачал я головой, совершенно потерявшись. – Сидела бы дома с дочерью...
– Я папочку ее спасать уехала... – плаксиво сморщила личико Ольга. – А он ругается... Сначала бы напоил, накормил – замоталась я, сил нет, еле на ногах стою...
– На вот, пожуй... – протянул ей Баламут худосоковский шарик из пакли. – Мы как раз собирались ими подкрепиться... Если подействуют на нас, как на ту кошку из забегаловки, то...
– То мы отсюда выпрыгнем... – добавил я, и, подбросив над собой пилюлю, поймал ее ртом.
5. Нелегкие думы полководца. – Реинкарнация наоборот. – Баламут не хочет в Индию.
6. Александр берет Ариамаз и напивается. – Пантера любви и честолюбия. – К кому взывать?
К счастью все кончается вполне благополучно – в конечном счете, я и мои друзья вновь становимся нормальными людьми, почти нормальными людьми... Почти нормальными, потому, что Шура, во втором по счету перезомбировании, натравил на нас клещей, зараженных специально выведенной им особой формой энцефалита... Переболев им в разное время, каждый из нас потерял свою главную отрицательную, а точнее – отличительную черту. В результате такой фатальной утраты Бельмондо прекратил беспрестанно волочиться за женщинами, Баламут – беспробудно пить и вернулся к законной жене, а я полностью утратил свои авантюристические наклонности и занялся торговлей модной итальянской обувью...
Но недолго мы меняли доллары на всевозможные удовольствия. Архив Большаковой попал в руки Худосокова, попал по нашей вине, и нам пришлось засучить рукава.
Ленька Худосоков... Наш кошмар... Стальные мышцы, железные нервы, бесподобная реакция... С помощью ученых-биологов и генетиков он усовершенствовал препарат для зомбирования так, что он мог изменять идеологическую ориентацию человека в нужную для Худосокова сторону. Приняв его внутренне, люди безотчетно начинали голосовать за крайне правых...
...Мы нашли лабораторию Худосокова и послали Бельмондо на разведку. Ленчик его изловил. И Борис выдал, где мы... Как не выдашь? Сначала Худосоков положил ему в постель двух сладких женщин (Веронику и Диану Львовну), потом подвесил голого к крюкам в стене, прикрепив к соответствующим органам пластиковый пакет. И приказал женщинам класть в него предметы. Один за другим. Хрустальную пепельницу, апельсин, туфельку на высоком каблучке... Представьте лаковую туфельку. Легкую, эротичную. Вместо гирьки. Еще одну, и прощайте, женщины, навеки. А что такое Борис без половых органов? Черт те что без бантика.
Но все кончилось хорошо, мы спалили лабораторию Худосокова дотла, и теперь на выборах каждый человек голосует по собственной глупости, а не по худосоковской. А сам Ленчик, изрешеченный осколками двух гранат, утонул в Клязьме...
* * *
– Так, значит, время сейчас такое, Ленчик? – спросил Баламут, почернев (он всегда чернел лицом, когда понимал, что попал туда, куда стремился, – то есть в очередную задницу).– Да, вот, проболтался... – искренне посетовал Худосоков, выглядя, впрочем, ничуть не огорченным. – Но это дела не меняет... Вас, наверное, интересует, как я в живых остался? Сам не знаю... Нашли меня на клязьминском пляже на следующий день после того, как вы "победили". В больнице восемь осколков из меня вытащили и ногу гангренозную почти по колено отрезали... Только через два месяца выпустили... К этому времени я уже все решил – ну ее, политику к черту, займусь-ка я вами. Убить вас, конечно, было очень просто, но этой простоты я и не хотел. И придумал кое-что посложнее, поартистичнее, можно сказать... И самого начала все пошло, как по маслу... До сих пор с удовольствием вспоминаю эту сцену в забегаловке... Обиженная буфетчица, голый зад Баламута... А как я ребят тех уделал? "Интеллигент" до сих пор на меня в обиде за свою попорченную личность...
Но мы уже ничего не слышали, мы крепко спали – в наш кофе было подмешано снотворное.
* * *
Я проснулся в кромешной темноте и вспомнил зловещую ухмылку Худосокова. Пропитавшись ею до предела, заводил рукой по сторонам и выяснил, что Баламут и Бельмондо спят по разные от меня стороны. Затем, решив определить, где все же мы находимся, встал на ноги и пошел вдоль шероховатой каменной стенки и через пару шагов наступил на что-то мягкое. Это был рюкзак, набитый высохшими до каменного состояния буханками. Рядом я нащупал еще два вещмешка: один со съестными припасами (консервы, сахар, макароны и прочее), посудой и десятком стеариновых свечек, другой – с пледами и одеялами. Поискал в карманах спички, зажег одну и начал рекогносцировку. С одной стороны темница закачивалась глухой стенкой; обследовав ее, я нашел стаканы[5] и понял, что нахожусь в штольне, скорее всего, ручной проходки.Похолодев от недобрых предчувствий, пошел в другую сторону и через десяток метров увидел над собою черное небо, распятое мириадами равнодушно мерцавших звезд!
В эстетическом восторге я постоял с задранной вверх головой и начал исследовать пространство перед штольней. Скоро как я понял, что нахожусь в ловушке – скалы, отвесные, гладкие скалы, окружали меня со всех сторон! Кое-как успокоившись, я отер со лба выступившую испарину и побрел к друзьям. Они по-прежнему крепко спали. Растолкав их, рассказал о неутешительных результатах своей рекогносцировки.
– Значит, говоришь, продуктов примерно на неделю? – спросил меня Баламут, сладко зевая и растирая ладонями заспанное лицо. – И выпить, конечно, ни капли?
– Да...
– Значит, он уехал куда-то на неделю... – вздохнул Баламут, пытаясь представить себе безалкогольное существование. – Или отвел нам неделю на прощанье с жизнью...
– Всегда завидовал твоему мощному интеллекту... – усмехнулся Бельмондо. – Мне остается только добавить, что, видимо, у Худосокова достаточно подручных – не он же, одноногий, нас сюда притащил? Пошлите, что ли, посмотрим на скалы?
К этому времени небо уже посветлело и, выйдя из штольни, мы обнаружили себя в довольно узком, грубо линзовидном в сечении колодце (длинная ось – метров двадцать, короткая – метров семь). Ровное его песчано-глинистое дно почти всплошную покрывала густая трава, отвесные стенки уходили вверх, по меньшей мере, метров на двадцать-двадцать пять. Присмотревшись, мы определили, что колодец представляет собой не что иное, как часть расщелины, образовавшейся вдоль зоны крупного тектонического нарушения в результате деятельности когда-то мощного горного потока, водопадом ниспадавшего с высоченного уступа. Ныне от водопада осталась лишь тонкая пленка воды, сбегающей по зеленому от водорослей южному замыканию колодца. А северное замыкание колодца было рукотворным – в наиболее узкой части (метр-полтора) расщелина была заложена камнем на цементном растворе...
Переварив увиденное, мы напились из довольно глубокой бочаги под водопадом и, послонявшись туда-сюда минут с пятнадцать, уселись бок об бок чуть в стороне от устья штольни (судя по всему, только в эту часть колодца днем заглядывало солнце) и принялись предвосхищать изуверские фантазии Худосокова.
– Думай, не думай, три рубля не деньги... – в конце концов, сказал Баламут. – За последние два года мы безуспешно погибали всеми известными Голливуду способами. И пока живы.
И, помолчав немного, продолжил со смущенной улыбкой:
– Снился он мне этой ночью... Как наяву, как вас, вот, видел. Лежим мы с ним на каменистом пляже Черного или какого-то там другого южного моря. На голове у меня что-то вроде круглого прозрачного шлема, в нем какой-то искрящийся голубой газ. А Худосоков в небо тычет, мое внимание на что-то обращает; я смотрю сквозь свой аквариум и вижу – пингвины косяком к югу летят...
– Пингвины? – удивленно переспросил Бельмондо.
– Да... В черных фраках, белых манишках и галстуках-бабочках. И все так явственно... Если бы не эти перелетные пингвины, я бы матерью поклялся, что не сон это был...
Баламут начал высмеивать Бориса, но я, заметив на стене напротив блестки, перебил его:
– Ой, блин... Смотрите, ртуть из скалы сочится! Кровь Дьявола!
Товарищи моментально бросились к указанному мной месту и уставились в небольшую вертикальную трещинку в белесой скальной породе – из нее один за другим выпадали ярко блестящие шарики ртути. На каменистой почве под трещиной сверкала лужица серебристого металла; очертания ее весьма напоминали очертания озера Искандеркуль.
– Ртуть, действительно... – хладнокровно подтвердил Баламут, носком ботинка округляя контуры лужицы. – Помрем, значит, скоро... Какой поссаж[6], твою мать!
– Года через три, – согласился я. – А перед этим у нас растворится без остатка нижняя челюсть и кое-какие другие косточки... В общем, некрасивая будет смерть... Представьте – челюсти нет, подбородок мошонкой свисает... Брр!
– Вряд ли Квик Сильвер[7] будет ждать три года... – покачал головой Баламут. – Вы заметили, что в траве скелеты валяются? В основном сурков и баранов, но есть и один человеческий... Их так много, что я ни за что не поверю, что падали они сюда случайно...
– Я видел не только скелеты... – добавил Бельмондо. – Есть и недоеденные мышами полуразложившиеся сурочьи тела... Слышите запах? У меня тоже сложилось впечатление, что их сюда, в этот дьявольский колодец, что-то толкало и толкает... Что-то или кто-то...
И полез в карман за сигаретами, но вместо них вытащил тряпичный мешочек.
– Забыл совсем... – сказал Борис, задумчиво рассматривая его. – Вчера, перед сном обшмонал Сильвера и нашел под подкладкой его бушлата. Это те шарики из волос, как я догадываюсь, Медеи... Давайте, что ли, примем на грудь по одному для профилактики?
В это время сверху послышались голоса – женский и мужские. Устремив к ним встревоженные глаза, мы увидели на фоне поголубевшего неба людей, топтавшихся на самом краю скалы; через минуту один из них взмахнул рукой, и прямо на наши головы драконом полетела веревочная лестница. Мы импульсивно отскочили к противоположной стене, а дракон, грохнув по скале деревянными перекладинами, превратился в весьма удобное средство передвижения по маршруту Земля – Небо. И сердца наши застучали, руки и глаза напряглись – как же, минут пять подъема и ты там, наверху, где буйными цветами цветет осознанная необходимость[8]!
– Нет, братва, эта лесенка ведет только вниз... – привел меня в чувство голос Николая (он предполагал наполнить свое изречение холодным скепсисом, но последний не получился, вернее, был испорчен двумя или тремя голосовыми срывами).
И, как бы в подтверждение его слов, один из небесных жителей начал спускаться к нам. Когда он достиг середины скалы, мы узнали... Ольгу. И, вот, она стоит перед нами.
– Ты... ты как здесь оказалась? – только и смог я сказать.
– Почувствовала недоброе... – пытаясь улыбаться, начала оправдываться Ольга. – Что влип ты основательно... Ленку оставила тетке и в Самарканд полетела. И там, в аэропорту столкнулась с вашим Сильвером – узнала его по твоему описанию. Подошла, представилась... А он расцвел сразу, как будто нога у него заново отросла и без копыта сатанинского, комплементы начал говорить. А я, дуреха, варежку разинула... Короче, через полчаса я уже была вчетверо сложена в багажнике его машины...
– Ну и доигралась... – покачал я головой, совершенно потерявшись. – Сидела бы дома с дочерью...
– Я папочку ее спасать уехала... – плаксиво сморщила личико Ольга. – А он ругается... Сначала бы напоил, накормил – замоталась я, сил нет, еле на ногах стою...
– На вот, пожуй... – протянул ей Баламут худосоковский шарик из пакли. – Мы как раз собирались ими подкрепиться... Если подействуют на нас, как на ту кошку из забегаловки, то...
– То мы отсюда выпрыгнем... – добавил я, и, подбросив над собой пилюлю, поймал ее ртом.
5. Нелегкие думы полководца. – Реинкарнация наоборот. – Баламут не хочет в Индию.
Александр лежал на ложе без движений. Он недавно помочился, и опять было больно. Простатит, заработанный еще в юности, мучил не только его тело, но и душу.
"Полководец, завоевавший полмира, не может бездумно описаться", – размышлял он, рассматривая искусную мозаику, украшавшую одну из стен его опочивальни. На мозаике был мастерски изображен сам Александр Македонский.
"А глаза, глаза-то, – вздохнул Затмивший Солнце, отвернувшись. – Через две тысячи лет историки и искусствоведы будут спорить... "Глаза мыслителя-философа" – скажет один. "Нет, это глаза жестокого завоевателя" – не согласится другой. И никогда они не узнают, что это глаза человека, думающего о следующем мочеиспускании...
...И сны только об этом. Как во время семимесячной осады Тира... Первый сон – Геракл протягивает мне с крепостной стены руку... Клит[9], подлец, сказал, что Геракл – это символ мужской силы и она, эта сила, на недосягаемой для меня высоте. А другой сон – у источника я пытаюсь схватить заигрывающего со мной сатира, но он раз за разом ускользает... Эти местные дебилы-прорицатели заявили, что на их языке «сатир» означает «Твой Тир»... Намекали, что я возьму все-таки это город. А сон этот приснился мне после того, как из-за дикой боли в пенисе я облажался перед Барсиной... Клит еще сказал, ехидно улыбаясь, что сатир ассоциировался у меня с Барсиной потому, что у них одинаково волосатые ноги... Понятно, откуда он знает. Его-то папаша не заставлял спать в походах на холодной земле и на снегу... Да, сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным...
...А может быть, обратиться все-таки к врачам? – продолжал размышлять Александр, записав для потомства свою сентенцию о сне и половой близости. – Лекари в Согдиане отменные... Нет, нет, только не это! Весь мир, от последней гетеры до супруги Дария, от каждого нищего до каждого сатрапа узнает, что повелитель ойкумены страдает постыдной болезнью... Да что там мир! Мой простатит попадет в историю! В тысячелетия!!!
Какое свинство... Ненавижу!!! Надо будет достать этих гадов-подданных. Заставлю-ка их кланяться мне ниц. Мои гордые греки и македонцы взвоют от унижения... А этот двоечник Клит... Красный диплом имеет, кандидатскую защитил, Фрейдов знает, Кантов знает, а в каком году я умру, не запомнил... "Молодым умрешь, как все гении, молодым"...
Вот сукин сын! И про Индию почти ничего не помнит... "Какие-то крупные проблемы там у тебя будут"... Все испортил... Молчал бы лучше. Если бы не напел мне про мою раннюю смерть, я не сидел бы сиднем в Согдиане и Бактрии третий год... Оставил бы этого полудурка Спитамена[10] Артабазу[11] и погнал бы свои фаланги в Индию... В Индию... В рекламном ролике банка Империал я совсем неплохо получился... «И приказал он сжечь все сокровища...»
И Александр стал обдумывать операцию по уничтожению сокровищ, которые будут отягощать его обозы, когда он все-таки двинет в Индию. Но, когда все было продумано до мелочей, ему стало жаль с таким трудом награбленного, и он решил уничтожить только малоценку, ну и что-нибудь для отвода глаз, а все остальное спрятать на черный день. "Вот только где спрятать? – сказал Александр вслух, потирая пятерней свои предательские половые органы. – Здесь, что ли, в этих горах?
В это время в опочивальню вошел сердитый Клит. Он был в боевом одеянии, вплоть до шлема и котурнов.
– Валяешься, полководец? – спросил он, присаживаясь рядом. – Затащил весь цвет древнего мира в эту дыру и раскис... Вставай, давай, потопали в Индию... Индия... Подумай, это же святые телки[12], махатма Ганди, Рама Кришна и Рерих! И еще индийские фильмы!
– Да ну тебя, Черный... Индия, Индия... Сам ведь говорил, что после нее я недолго проживу. Прикажи лучше вина подать, да побольше. И пусть танцовщицы будут одетыми и в сандалиях...
– Что, опять поссать и засунуть толком не можешь? Давай, врача придворного позову? Скажу ему, что это у меня простатит разыгрался и пусть лечит тебя заочно?
– Все тайное становится явным... Не могу я, Клит, рисковать своим историческим именем... Не хочу, чтобы мое имя муссировалось в учебниках по урологии.
– Ну и дурак... Я ради него на позорище иду, а он, засранец, выпендривается...
– Позорище, позорище... Кто поверит, что у тебя, Клита, простатит? Мне говорили, что ты каждую ночь все женское население Мараканды протря... протрахиваешь... Барсина вчера утром в раскарячку ходила, а морда веселая... Ладно, я подумаю...
– Думай, Шурик, думай.
– Послушай, дорогой, а ты не боишься, что я тебя, того, на тот свет когда-нибудь спроважу? Ведь только ты о моей совсем не божественной болезни знаешь?
– Как тебе сказать, Баламут... – вздохнул Клит, горько усмехнувшись краешком рта. – Знаю лишь, что если ты, божественный, и решишь меня шлепнуть, то это решение дастся тебе нелегко...
Александр Македонский в безотчетном порыве привлек к себе Клита. Некоторое время они, растроганные, сидели голова к голове.
– Эх, Черный, давай, что ли напьемся, – наконец вздохнул Македонский. – Хмельной хрен не болит... Да, кстати, Клит, давно тебя хотел спросить, да все недосуг был... Скажи, пожалуйста, какое отношение твое имя имеет к клитору?
А ничего особенного, никакой бессмыслицы. Походив пару часов в полном снаряжении македонского полковника, я понял, что Николай Сергеевич Баламутов, бывший главный геолог Чоринской партии Магианской ГРЭ, в одной из своих прошлых жизней (везет же людям!) был Александром Македонским, а я, ваш покорный слуга, – его соратником и близким другом Клитом по прозвищу Черный. "Ничего удивительного, – думал я тогда, – что в Сердце Дьявола в ртутной, хорошо проводящей атмосфере, после принятия внутрь шариков Худосокова становятся возможными невероятные, необъяснимые вещи..."
Затем, в промежутках между стычками и сражениями, я немало рассуждал на эту тему и пришел к выводу, что реинкарнация наоборот происходит благодаря чудесному воспроизведению записанных в наших душах событий прошлых жизней... В соответствующих декорациях, естественно... То же небо и та же вода... Полная абсолютная реальность и соответствие. Если, конечно, не учитывать тот факт, что такое воспроизведение приводит к совмещению знаний прошлой и настоящей жизни, то есть в данном случае воспроизведенный Александр Македонский одновременно ощущает себя и Николаем Сергеевичем Баламутовым... И знает то, что знает он... Происходит то, что называется телескопированием – то есть вложением, в данном случае вложением одной секции вечной жизни в другую... Конечно, когда мы с Николаем стали, соответственно, Клитом и Александром Македонским, мы испытали, мягко говоря, потрясение. Но обильные возлияния позволили нам довольно быстро акклиматизироваться в своих новых оболочках.
Но не обошлось, конечно, и без психических травм. Македонский, например, расстроился, когда я сообщил ему, что он умрет молодым, а его империя после этого быстренько распадется. Он приуныл и застрял в Согдиане. Но скоро я убедил его, что смерть при наличии реинкарнации, то есть перерождения, вещь весьма относительная... Умирая, мы переходим не в плохо пригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в другую жизнь, настоящую, полнокровную... И такие переходы будут продолжаться, пока существует Земля. А может быть, и вечно... Бесконечное время, бессмертная, разнообразнейшая жизнь...
...Вечером была большая пьянка. Александр напился и стал буянить. Успокоившись после бани, предложил мне ехать в верховья Политимета[13] на охоту.
– А потом Ариамаз и Хориену с землей сравняем, – предложил он, отведя глаза в сторону.
– А в Индию когда? – спросил я, изобразив на лице презрительную улыбку.
– Потом... – ответил Александр и принялся пить снова.
"Полководец, завоевавший полмира, не может бездумно описаться", – размышлял он, рассматривая искусную мозаику, украшавшую одну из стен его опочивальни. На мозаике был мастерски изображен сам Александр Македонский.
"А глаза, глаза-то, – вздохнул Затмивший Солнце, отвернувшись. – Через две тысячи лет историки и искусствоведы будут спорить... "Глаза мыслителя-философа" – скажет один. "Нет, это глаза жестокого завоевателя" – не согласится другой. И никогда они не узнают, что это глаза человека, думающего о следующем мочеиспускании...
...И сны только об этом. Как во время семимесячной осады Тира... Первый сон – Геракл протягивает мне с крепостной стены руку... Клит[9], подлец, сказал, что Геракл – это символ мужской силы и она, эта сила, на недосягаемой для меня высоте. А другой сон – у источника я пытаюсь схватить заигрывающего со мной сатира, но он раз за разом ускользает... Эти местные дебилы-прорицатели заявили, что на их языке «сатир» означает «Твой Тир»... Намекали, что я возьму все-таки это город. А сон этот приснился мне после того, как из-за дикой боли в пенисе я облажался перед Барсиной... Клит еще сказал, ехидно улыбаясь, что сатир ассоциировался у меня с Барсиной потому, что у них одинаково волосатые ноги... Понятно, откуда он знает. Его-то папаша не заставлял спать в походах на холодной земле и на снегу... Да, сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным...
...А может быть, обратиться все-таки к врачам? – продолжал размышлять Александр, записав для потомства свою сентенцию о сне и половой близости. – Лекари в Согдиане отменные... Нет, нет, только не это! Весь мир, от последней гетеры до супруги Дария, от каждого нищего до каждого сатрапа узнает, что повелитель ойкумены страдает постыдной болезнью... Да что там мир! Мой простатит попадет в историю! В тысячелетия!!!
Какое свинство... Ненавижу!!! Надо будет достать этих гадов-подданных. Заставлю-ка их кланяться мне ниц. Мои гордые греки и македонцы взвоют от унижения... А этот двоечник Клит... Красный диплом имеет, кандидатскую защитил, Фрейдов знает, Кантов знает, а в каком году я умру, не запомнил... "Молодым умрешь, как все гении, молодым"...
Вот сукин сын! И про Индию почти ничего не помнит... "Какие-то крупные проблемы там у тебя будут"... Все испортил... Молчал бы лучше. Если бы не напел мне про мою раннюю смерть, я не сидел бы сиднем в Согдиане и Бактрии третий год... Оставил бы этого полудурка Спитамена[10] Артабазу[11] и погнал бы свои фаланги в Индию... В Индию... В рекламном ролике банка Империал я совсем неплохо получился... «И приказал он сжечь все сокровища...»
И Александр стал обдумывать операцию по уничтожению сокровищ, которые будут отягощать его обозы, когда он все-таки двинет в Индию. Но, когда все было продумано до мелочей, ему стало жаль с таким трудом награбленного, и он решил уничтожить только малоценку, ну и что-нибудь для отвода глаз, а все остальное спрятать на черный день. "Вот только где спрятать? – сказал Александр вслух, потирая пятерней свои предательские половые органы. – Здесь, что ли, в этих горах?
В это время в опочивальню вошел сердитый Клит. Он был в боевом одеянии, вплоть до шлема и котурнов.
– Валяешься, полководец? – спросил он, присаживаясь рядом. – Затащил весь цвет древнего мира в эту дыру и раскис... Вставай, давай, потопали в Индию... Индия... Подумай, это же святые телки[12], махатма Ганди, Рама Кришна и Рерих! И еще индийские фильмы!
– Да ну тебя, Черный... Индия, Индия... Сам ведь говорил, что после нее я недолго проживу. Прикажи лучше вина подать, да побольше. И пусть танцовщицы будут одетыми и в сандалиях...
– Что, опять поссать и засунуть толком не можешь? Давай, врача придворного позову? Скажу ему, что это у меня простатит разыгрался и пусть лечит тебя заочно?
– Все тайное становится явным... Не могу я, Клит, рисковать своим историческим именем... Не хочу, чтобы мое имя муссировалось в учебниках по урологии.
– Ну и дурак... Я ради него на позорище иду, а он, засранец, выпендривается...
– Позорище, позорище... Кто поверит, что у тебя, Клита, простатит? Мне говорили, что ты каждую ночь все женское население Мараканды протря... протрахиваешь... Барсина вчера утром в раскарячку ходила, а морда веселая... Ладно, я подумаю...
– Думай, Шурик, думай.
– Послушай, дорогой, а ты не боишься, что я тебя, того, на тот свет когда-нибудь спроважу? Ведь только ты о моей совсем не божественной болезни знаешь?
– Как тебе сказать, Баламут... – вздохнул Клит, горько усмехнувшись краешком рта. – Знаю лишь, что если ты, божественный, и решишь меня шлепнуть, то это решение дастся тебе нелегко...
Александр Македонский в безотчетном порыве привлек к себе Клита. Некоторое время они, растроганные, сидели голова к голове.
– Эх, Черный, давай, что ли напьемся, – наконец вздохнул Македонский. – Хмельной хрен не болит... Да, кстати, Клит, давно тебя хотел спросить, да все недосуг был... Скажи, пожалуйста, какое отношение твое имя имеет к клитору?
* * *
"Что происходит?" – спросите вы... "Баламут в обличье Александра Македонского, Черный в обличье Клита? Что за бессмыслица? Бессмыслица, похлестче денаменационной копейки?А ничего особенного, никакой бессмыслицы. Походив пару часов в полном снаряжении македонского полковника, я понял, что Николай Сергеевич Баламутов, бывший главный геолог Чоринской партии Магианской ГРЭ, в одной из своих прошлых жизней (везет же людям!) был Александром Македонским, а я, ваш покорный слуга, – его соратником и близким другом Клитом по прозвищу Черный. "Ничего удивительного, – думал я тогда, – что в Сердце Дьявола в ртутной, хорошо проводящей атмосфере, после принятия внутрь шариков Худосокова становятся возможными невероятные, необъяснимые вещи..."
Затем, в промежутках между стычками и сражениями, я немало рассуждал на эту тему и пришел к выводу, что реинкарнация наоборот происходит благодаря чудесному воспроизведению записанных в наших душах событий прошлых жизней... В соответствующих декорациях, естественно... То же небо и та же вода... Полная абсолютная реальность и соответствие. Если, конечно, не учитывать тот факт, что такое воспроизведение приводит к совмещению знаний прошлой и настоящей жизни, то есть в данном случае воспроизведенный Александр Македонский одновременно ощущает себя и Николаем Сергеевичем Баламутовым... И знает то, что знает он... Происходит то, что называется телескопированием – то есть вложением, в данном случае вложением одной секции вечной жизни в другую... Конечно, когда мы с Николаем стали, соответственно, Клитом и Александром Македонским, мы испытали, мягко говоря, потрясение. Но обильные возлияния позволили нам довольно быстро акклиматизироваться в своих новых оболочках.
Но не обошлось, конечно, и без психических травм. Македонский, например, расстроился, когда я сообщил ему, что он умрет молодым, а его империя после этого быстренько распадется. Он приуныл и застрял в Согдиане. Но скоро я убедил его, что смерть при наличии реинкарнации, то есть перерождения, вещь весьма относительная... Умирая, мы переходим не в плохо пригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в другую жизнь, настоящую, полнокровную... И такие переходы будут продолжаться, пока существует Земля. А может быть, и вечно... Бесконечное время, бессмертная, разнообразнейшая жизнь...
...Вечером была большая пьянка. Александр напился и стал буянить. Успокоившись после бани, предложил мне ехать в верховья Политимета[13] на охоту.
– А потом Ариамаз и Хориену с землей сравняем, – предложил он, отведя глаза в сторону.
– А в Индию когда? – спросил я, изобразив на лице презрительную улыбку.
– Потом... – ответил Александр и принялся пить снова.
6. Александр берет Ариамаз и напивается. – Пантера любви и честолюбия. – К кому взывать?
И мы поперлись. Воля земного бога – есть воля бога, и мы потащились по раскисшей дороге. Стояла слякотная зима 328/327 годов до нашей эры. Везде лежал мокрый снег, под ним открывалась непролазная грязь. Но Александра влекло что-то. Несколько позже я понял, что не от Индии, последней страницы своей биографии, он бег тогда... Он стремился к чему-то, как вода стремится к морю, как любовник стремится на первую интимную встречу... И очень скоро, невзирая на лавины и камнепады перед нами предстал Ариамаз – оплот непобежденного Оксиарта...
– Подавишься, – сказал я, рассматривая крепость, прилепившуюся к южной стороне неприступной скалы...
– Обижаешь, начальник, – недобро усмехнулся Александр. – Забыл, кто я?
И призвал к себе начальника трехсот своих скалолазов[14] и приказал ему взобраться со своими людьми по северной стороне скалы на самую ее вершину и подготовить приспособления для подъема туда солдат и боевой техники.
Около тридцати скалолазов погибло, сорвавшись в пропасть с гладких каменных стен. Но остальные сделали свое дело, и на следующий день город был сдан.
На пир, посвященный этому событию, Александр пригласил Оксиарта. Оксиарт был поражен великодушием Александра[15] и поклялся ему в вечной верности.
Пьянка, надо сказать, удалась на славу. Македонский нажрался, как свинья, но никому особенно не досаждал[16]. После третьего кувшина кисляка я сдружился с Оксиартом – он здорово напоминал мне Сергея Кивелиди, моего давнего приятеля и однокашника. Захмелев, я попытался выяснить у него, кем он будет в будущих своих жизнях и не знает ли он знаменитого в России, – страна такая на северо-западе за пустынями, – мастера спорта по сабле грека Кивелиди; но Оксиарт все посмеивался и подливал, посмеивался и подливал. Было чему посмеиваться – каждый ребенок в Согдиане знал, что на севере, за пустынями и степями шумит необитаемый вековой лес.
...Уже к вечеру, когда Александр забылся, зарывшись в подушках с головой, гостеприимный Оксиарт показал мне свой личный ансамбль песни и пляски.
...Девочки, надо сказать, были так себе... Вообще, поошивавшись среди прелестниц древнего мира, я пришел к глубокому убеждению, что красота древних девиц – Клеопатры, Таис Афинской и проч. проч. проч. скорее всего сильно преувеличивалась историками. Да, конечно, они превосходили своими внешними данными базарных торговок и, скорее всего, значительно превосходили, но поставь их рядом с нашими бабами из захудалого стриптиз-бара, то эти древние красавицы забегали бы глазами по углам в поисках швабры и половой тряпки...
...Да, красота относительна, особенно во времени, но она есть всегда и всегда она движет людьми и их делами. Вы удивитесь, но однажды, в очередной раз перебрав, Македонский рассказал мне, что весь этот свой Восточный поход он затеял, заочно влюбившись в жену Дария III, взахлеб восхваляемую очевидцами. А когда он тайно увидел ее, беременную, страшную, с откровенной похотливой улыбкой на одутловатом лице, то, поддавшись мужской солидарности, отказался выдать ее уважаемому мужу, проформы ради предлагавшему за жену полцарства от Дарданелл до Евфрата и пять тысяч талантов (около 128 000 царских рублей золотом) в придачу.
Так вот, как я сказал, девочки были так себе – смуглые, кожа в пятнах солнечных ожогов, волосы жирные... Ну, были две-три так себе, стройненькие, с очаровательными пупками, ну ритм держали, ну была в них откровенная самочность с блеском глаз, сверх всякой меры возбужденных нашими богатыми одеждами. Ну и что? Отдайся такой – она всего тебя запихает в свое горячее влагалище... Никакой романтики чувств...
Внимательный Оксиарт прочувствовал мой сексуальный пессимизм и щелкнул пальцами... Самки моментально исчезли, и через двухминутную паузу перед нами появились грациозные девушки, с ног до головы скрытые белыми струящимися покрывалами. Некоторое время они танцевали с закрытыми лицами...
“Одетая женщина – это загадка... – скептически думал я, удобнее устроив нетрезвую голову на плече Оксиарта. – Прикрой любую женщину с головы до ног – она станет загадочной и, следовательно, желанной... Анатоль Франс в "Острове пингвинов"... пингвинов, блин...”
И я заругался вслух по-русски – пингвины Франса к моему огромному неудовольствию напомнили мне сон Баламута, ну, помните, тот сон с пингвинами, улетающими на юг? Но доругаться не успел – на самой середине матерной тирады покрывала спали с девушек и я замер, накрепко пригвожденный глазами одной из них.
– Это Рохисанг, моя племянница... – сказал Оксиарт, плечом почувствовав двукратное учащение моего пульса. – Греки и македонцы ее зовут Роксаной...
"Ольга!!! Это Ольга!!! – ликовали мои мысли, хотя Роксана внешне ничем не походила на девушку, которую я всем своим существом полюблю через две тысячи триста двадцать пять лет...
– Подавишься, – сказал я, рассматривая крепость, прилепившуюся к южной стороне неприступной скалы...
– Обижаешь, начальник, – недобро усмехнулся Александр. – Забыл, кто я?
И призвал к себе начальника трехсот своих скалолазов[14] и приказал ему взобраться со своими людьми по северной стороне скалы на самую ее вершину и подготовить приспособления для подъема туда солдат и боевой техники.
Около тридцати скалолазов погибло, сорвавшись в пропасть с гладких каменных стен. Но остальные сделали свое дело, и на следующий день город был сдан.
На пир, посвященный этому событию, Александр пригласил Оксиарта. Оксиарт был поражен великодушием Александра[15] и поклялся ему в вечной верности.
Пьянка, надо сказать, удалась на славу. Македонский нажрался, как свинья, но никому особенно не досаждал[16]. После третьего кувшина кисляка я сдружился с Оксиартом – он здорово напоминал мне Сергея Кивелиди, моего давнего приятеля и однокашника. Захмелев, я попытался выяснить у него, кем он будет в будущих своих жизнях и не знает ли он знаменитого в России, – страна такая на северо-западе за пустынями, – мастера спорта по сабле грека Кивелиди; но Оксиарт все посмеивался и подливал, посмеивался и подливал. Было чему посмеиваться – каждый ребенок в Согдиане знал, что на севере, за пустынями и степями шумит необитаемый вековой лес.
...Уже к вечеру, когда Александр забылся, зарывшись в подушках с головой, гостеприимный Оксиарт показал мне свой личный ансамбль песни и пляски.
...Девочки, надо сказать, были так себе... Вообще, поошивавшись среди прелестниц древнего мира, я пришел к глубокому убеждению, что красота древних девиц – Клеопатры, Таис Афинской и проч. проч. проч. скорее всего сильно преувеличивалась историками. Да, конечно, они превосходили своими внешними данными базарных торговок и, скорее всего, значительно превосходили, но поставь их рядом с нашими бабами из захудалого стриптиз-бара, то эти древние красавицы забегали бы глазами по углам в поисках швабры и половой тряпки...
...Да, красота относительна, особенно во времени, но она есть всегда и всегда она движет людьми и их делами. Вы удивитесь, но однажды, в очередной раз перебрав, Македонский рассказал мне, что весь этот свой Восточный поход он затеял, заочно влюбившись в жену Дария III, взахлеб восхваляемую очевидцами. А когда он тайно увидел ее, беременную, страшную, с откровенной похотливой улыбкой на одутловатом лице, то, поддавшись мужской солидарности, отказался выдать ее уважаемому мужу, проформы ради предлагавшему за жену полцарства от Дарданелл до Евфрата и пять тысяч талантов (около 128 000 царских рублей золотом) в придачу.
Так вот, как я сказал, девочки были так себе – смуглые, кожа в пятнах солнечных ожогов, волосы жирные... Ну, были две-три так себе, стройненькие, с очаровательными пупками, ну ритм держали, ну была в них откровенная самочность с блеском глаз, сверх всякой меры возбужденных нашими богатыми одеждами. Ну и что? Отдайся такой – она всего тебя запихает в свое горячее влагалище... Никакой романтики чувств...
Внимательный Оксиарт прочувствовал мой сексуальный пессимизм и щелкнул пальцами... Самки моментально исчезли, и через двухминутную паузу перед нами появились грациозные девушки, с ног до головы скрытые белыми струящимися покрывалами. Некоторое время они танцевали с закрытыми лицами...
“Одетая женщина – это загадка... – скептически думал я, удобнее устроив нетрезвую голову на плече Оксиарта. – Прикрой любую женщину с головы до ног – она станет загадочной и, следовательно, желанной... Анатоль Франс в "Острове пингвинов"... пингвинов, блин...”
И я заругался вслух по-русски – пингвины Франса к моему огромному неудовольствию напомнили мне сон Баламута, ну, помните, тот сон с пингвинами, улетающими на юг? Но доругаться не успел – на самой середине матерной тирады покрывала спали с девушек и я замер, накрепко пригвожденный глазами одной из них.
– Это Рохисанг, моя племянница... – сказал Оксиарт, плечом почувствовав двукратное учащение моего пульса. – Греки и македонцы ее зовут Роксаной...
"Ольга!!! Это Ольга!!! – ликовали мои мысли, хотя Роксана внешне ничем не походила на девушку, которую я всем своим существом полюблю через две тысячи триста двадцать пять лет...