— Идем! — сказал Фьоре Деметриос. — Тебе надо отдохнуть.
   — А куда ты меня ведешь? Во дворец Медичи?
   — Нет. Пока мы и близко к нему не подойдем. К тому же Эстебан меня ждет с мулами в таверне для моряков около сеньории.
   — А мой попутчик? Мне не хотелось бы с ним расставаться.
   — Он ушел вместе с Лоренцо и его людьми. Как только я привезу тебя во Фьезоле, то пойду во дворец и спрошу, что с ним стало. Одновременно сообщу всем о твоем приезде.
   — Лоренцо знает. Он видел меня, когда я дала ему свою шпагу.
   — Тем более я должен поговорить с ним сегодня вечером!
   А теперь пошли!
   Когда они вышли из церкви, жмурясь от слепящего солнца, площадь была пуста, но, направившись к сеньории, они смогли увидеть, что не весь город пошел за кортежем Медичи, а довольно многочисленная толпа стояла около старого дворца правосудия.
   — Тут мы не пройдем, — заметил Деметриос. — Но иначе нельзя, если мы хотим встретиться с Эстебаном.
   И правда, настоящее человеческое море, беспокойное и ревущее, билось о мощные стены сеньории. Из всех уст неслись громкие призывы, а колокол покрывал весь этот шум и гремел на весь город с головокружительной высоты башни, на вершине которой развевался флаг с изображением флорентийской красной лилии.
   — Невероятно! — произнес Деметриос, не понимая, в чем дело. — Что делают здесь эти люди и чьей смерти они требуют?
   Последние его слова заглушил радостный вой: дверь на балкон открылась, и на него вышли два солдата, одетые тоже в зеленую одежду, они тащили за собой связанного человека, который выл от страха. Толпа замолчала, ожидая, что будет дальше.
   Дальше все случилось очень быстро. Один из солдат вонзил в грудь жертвы длинный нож, его товарищ подхватил оседающее тело, из которого первый успел вытянуть свой нож, и перебросил его через решетку балкона. Тело упало на мостовую, заставив толпу расступиться.
   На балконе вновь повторилась та же сцена, и еще один труп оказался на мостовой, в то время как на зубцах стены показалось знамя Цезаря Петрукки, и это означало, «что в городе власть снова принадлежит законному правительству и что настало время репрессий…
   У Деметриоса не было времени узнать более подробно, в чем, собственно, дело, поскольку он был занят тем, что старался освободиться от мальчишки, который карабкался на него, чтобы лучше видеть происходящее. На помощь пришел Эстебан, который, видя затруднение своего хозяина, пробрался к нему, используя локти и кулаки. Он ухватил мальчишку и подсадил на один из выступов стены, на котором крепились факелы, а затем взял Деметриоса за руку и хотел было повести его за собой, как неожиданно увидел Фьору.
   — О! Что это? Я, наверное, сплю…
   — Нет, мой дорогой Эстебан! Это на самом деле я! — улыбнулась Фьора.
   — Боже мой!
   В порыве восторга Эстебан крепко обнял молодую женщину и расцеловал ее в обе щеки. В это время толпа придавила их к стене и заполнила тот узкий проход, который ему удалось проделать.
   — Невозможно сдвинуться с места, — вздохнул грек. — Придется остаться здесь. Но что случилось?
   — Совершенно сумасшедшая история!
   И Эстебан все подробно рассказал им. Когда часть заговорщиков напала на Медичи в соборе, другая, во главе с архиепископом Пизы Сальвиати, овладела сеньорией. Когда колокола прозвонили Вознесение, заговорщики подумали, что с обоими братьями уже покончено, и хотели покинуть Дворец правосудия, но не знали, что его двери открываются только снаружи. Так они оказались в ловушке. Тогда Сальвиати попробовал поговорить с генеральным прокурором Петрукки, который тоже находился в сеньории.
   Прокурор, который с самого начала смотрел на Сальвиати с большим подозрением, понял, в чем тут дело. Он начал во весь голос кричать:» К оружию! На помощь!«, да так громко, что прибежали несколько судей и все, кто находился во дворце.
   Пока все это происходило, в здании сеньории несколько заговорщиков блуждали по коридорам в поисках выхода. Они поняли, что для них все кончено, только в тот момент, когда туда вошли стражники и охрана Медичи, которые сопровождали пленников, захваченных в соборе. Судьи тут же на месте составили трибунал.
   — Теперь Петрукки следит, чтобы было заплачено и по его счетам, и по счетам монсеньора Лоренцо, — закончил Эстебан, показав рукой в сторону балкона.
   Можно было бы сказать, что правосудие действовало в данном случае слишком поспешно. Едва сброшенные с балкона тела касались земли, как толпа тут же разрывала их на куски, которые надевала на пики, вилы или просто заостренные палки и расходилась, разнося по всему городу эти ужасные знаки победы.
   — Давайте уйдем отсюда! — попросила Фьора. — Я больше не могу!
   — Я бы вас увел, — заметил Эстебан, — но нам придется остаться. Вы сами увидите, что мы не в силах пройти сквозь эту толпу, которая уже пьяна от крови, а скоро совсем опьянеет от вина!
   И правда, в толпе стали появляться кувшины, из которых пили все желающие.
   Наступал новый акт драмы. На балконе появились три связанных человека. Один из них был одет в фиолетовую одежду.
   — Архиепископ Сальвиати, — прошептал Деметриос. — Неужели они и с ним расправятся безо всякого суда?
   Эти трое приговоренных были повешены за ноги на решетке балкона. Толпа взвыла от радости и подалась вперед, чтобы лучше видеть мучения жертв. Эстебан решил воспользоваться тем, что вокруг них стало свободнее. Он взял Фьору за руку и повлек за собой. Последним шел Деметриос. Эстебан слишком торопился увести Фьору из этого опасного места и впопыхах натолкнулся на человека, который невозмутимо наблюдал за происходящим. Когда Эстебан чуть было не сбил его ног, то в ответ тут же получил молниеносный и довольно сильный удар кулаком.
   — Черт бы побрал всю эту нескладную деревенщину! — начал было он, готовый продолжать стычку, но Деметриос остановил его:
   — Прости моего слугу, мессир Андреа! Он тебя толкнул, потому что мы спешим уйти от этого страшного зрелища!
   — Почему? Ты что, считаешь, что с этими убийцами поступают слишком жестоко? Я бы…
   Он не успел закончить свою фразу. Его взгляд остановился на Фьоре и наполнился неожиданной для такого человека нежностью. Молодая женщина тоже его узнала. Это был Верроккьо, самый известный во Флоренции скульптор, к тому же прекрасный художник и ярый сторонник Медичи.
   — Для тебя это должен быть радостный день, Фьора Бельтрами, потому что сегодня казнят врагов твоего отца. А ты так бледна…
   — Я только что приехала, мессир Андреа, и не ожидала, — что сразу попаду в кровавый котел.
   — Кровь Джулиано не имеет цены, — отмахнулся Верроккьо. — Ну-ка, посмотри! Теперь очередь Франческо Пацци.
   Его взяли прямо в ночной рубашке, в постели с женщиной…
   Это и вправду был он. Несмотря на веревки, которыми он был связан, и на следы крови на лице и на теле, на то, что он был обнажен по пояс, Франческо Пацци не потерял своего независимого вида. Возмущенные люди, которые знали, что именно он убил Джулиано Медичи, требовали, чтобы убийца был выдан народу. Через короткое время он, связанный за щиколотки, болтался рядом с Сальвиати слишком высоко, чтобы его можно было ухватить руками, но все же достаточно для того, чтобы попасть в него камнем или палкой. Тогда в него буквально тучей полетели камни…
   На этот раз Фьора не отвернула лицо. Судьба этого человека, который несколько дней назад за руку отвел ее в брачную комнату, была ей совершенно безразлична. Наблюдая за его мучениями, она задавала себе единственный вопрос: где могла быть Иеронима?
   Она услышала, что Деметриос спрашивал у скульптора, что стало со старым Джакопо, патриархом Пацци, и был ли он тоже арестован?
   — Нет. Ему с несколькими сторонниками удалось уйти, но Петрукки послал погоню. Казнили уже двадцать шесть человек, если я правильно посчитал. Пора возвращаться в мастерскую!
   — Вот это и удивляет меня, — заметил Деметриос, — что ты ее оставил!
   — А что мне оставалось делать? Все мои ученики улетели, как стайка воробьев при первых же ударах колокола, и я остался совершенно один среди своих красок, глины и кистей! И я решил поступить так же, как они, но теперь мне надо работать. — Верроккьо повернулся к Фьоре:
   — Я думаю, что найду для тебя время, моя прекрасная Фьора. У меня в голове есть замысел бронзовой Артемиды, но ни одна из моих натурщиц не вдохновляет меня на богиню. Я поговорю об этом с сеньором Лоренцо!
   И он пошел прямо сквозь толпу, разрезая ее, как маленький упрямый кораблик, который решился преодолеть бурное море.
   Все проводили его взглядами, а потом Деметриос взял Фьору под руку.
   — Ты, наверное, забыла, какова твоя Флоренция? — спросил он. — Никакое самое страшное зрелище не в состоянии помешать истинному художнику думать о своем творчестве. А ты, несмотря на три года разлуки, все еще принадлежишь ему. Для Верроккьо эти три года не считаются.
   — Думаю, что ты прав. Он так разговаривал со мной, как будто мы расстались всего несколько часов назад. Но ведь это настоящая драма…
   — Здешний народ любит драму, особенно если и ему в ней достается какая-нибудь роль. Но после того, как они смоют следы крови и похоронят мертвых, все возвратятся к своим Делам, любовным историям, книгам и все вместе будут петь о радостях жизни с такой же искренностью, с какой они только что превращались на наших глазах в зверей, жаждущих смерти.
   — На этот раз все может продлиться намного дольше, чем обычно, — заметил Эстебан. — Им будет трудно забыть Джулиано.
   — Конечно, но зато они еще сильнее станут любить Лоренцо!
   Вскоре они ехали на мулах в сторону Фьезоле, а Фьора думала, что Деметриос не во всем прав. Она всегда знала, что жители Флоренции были изменчивы, забывчивы, склонны к преувеличениям как в любви, так и в ненависти, но сегодня она напрасно искала среди всей окружавшей ее ярости, жертвой которой она сама чуть было не стала когда-то, знакомое ей с давних пор лицо города.
   Возможно, она все слишком идеализировала, несмотря на те переживания, которые выпали на ее долю в этом городе? Возможно, за три прошедших и таких тяжелых для всех года город тоже сильно изменился? Или, может быть, несмотря на то, что она всегда считала себя флорентийкой, она ею вовсе не была?
   Одно было совершенно ясно: всей крови Пацци, которая пролилась на ее глазах, и крови их сообщников было для нее недостаточно, потому что она не видела крови Иеронимы. До тех пор, пока это чудовище будет дышать с нею одним воздухом, Фьора знала, что она не найдет ни сна ни покоя.
   Так что же? Не было ли это выражение истинно флорентийского тиранства: это неудержимое желание отомстить, которое она постоянно носила в себе?

Глава 3. ЛОРЕНЦО

   Стоя у окна своей комнаты, из которого она столько раз любовалась садами и потрясающей панорамой своего города, который был похож на букет разноцветных роз, обвязанных серебристой лентой Арно, Фьора пыталась найти прежнюю себя.
   Обычно с приходом ночи букет превращался в ковер с рельефным рисунком серого и голубоватого цветов с несколькими яркими точками, которые вспыхивали там, где на улицах загорались редкие огни.
   Сегодня вечером все было не так. Сегодня Флоренция отказалась уснуть в положенный час и была похожа на котел, в котором плавят металл. И раньше с высокой башни Деметриоса Фьора могла наблюдать, как город хмурит брови и наливается яростью, но тогда это были пустяки по сравнению с тем, что происходило сейчас, потому что в лице Джулиано Флоренция теряла своего прекрасного принца. И среди ровного, заглушенного расстоянием рокота, который доносился до Фьезоле, Фьора, казалось, слышала призывы к новым убийствам, проклятия и несмолкающие рыдания женщин. Там жгли и грабили дома Пацци и их сторонников. Это было похоже на искупительную жертву, положенную на алтарь любви, которую исполненный отчаяния и ненависти город приносил своему любимому ребенку.
   В этот день Джулиано соединился с Симонеттой, и, возможно, там, на небе, они взялись за руки и наблюдают с высоты город, в котором они так любили друг друга. Но одно было совершенно точно, и Фьора это чувствовала всеми фибрами своей души: никогда больше Флоренция не будет такой, какой она была в то время, когда они оба жили в ней со своей любовью вопреки всем человеческим законам — и даже вопреки законам церкви, потому что Звезда Генуи, как звали Симонетту, была замужем, — но их охраняла молодость, их совершенная красота и та радость, которая рождалась у любого человека в их присутствии. Народ обожал их, как символ всего прекрасного, и все были счастливы жить в таком городе, непохожем на все остальные города мира.
   Но, в сущности, изменилось и все остальное. Фьора ощутила это, когда только вошла в этот дом, где когда-то испытала настоящее счастье в объятиях Филиппа. И дело было вовсе не в том, что изменилось внутреннее убранство — после тех памятных событий вилла была начисто ограблена, и Лоренцо пришлось снова восстанавливать и обустраивать ее, — изменилась скорее общая атмосфера, даже тишина была уже другой, та тишина, которой требовал Франческо Бельтрами, когда удалялся в свою студиолу, состояла из сказанных быстрым шепотом слов, приглушенного звука шагов, осторожных движений слуг, которые старались не нарушить покой хозяина, уединившегося для работы или отдыха. Теперь же тишина была мертвой. Тем не менее Деметриос жил в этом доме вместе с Эстебаном, но, кроме самого Франческо, в нем не хватало Леонарды, присутствие которой оживило бы даже хижину бедного угольщика, не хватало Хатун, этой маленькой неунывающей татарки, и всех прочих слуг, которые, как и сам дом, казалось, пустили корни в землю Фьезоле, но внезапно обрушился ураган и разметал их по свету. Теперь здесь жила чернокожая Самия, которая раньше служила в доме у грека, и сейчас она царила на кухне и вела хозяйство с помощью двух рабов.
   Фьора очень любила Самию за ее спокойствие и приверженность к порядку; к тому же она умело заботилась о ней, когда Деметриос привел ее к себе после того, как весь тот кошмар закончился, но Самия никогда не принадлежала миру ее детства и юности, полной радости и счастья. С Самией в воображении Фьоры были связаны одни испытания и горести.
   Надвигалась полночь. Несмотря на изматывающий день, который подходил к концу, и на несколько предшествовавших ему, таких же трудных и неспокойных, Фьора никак не могла уснуть. Она даже не могла спокойно лежать на кровати, застланной белоснежным бельем, а встала и принялась расхаживать по ковру, охваченная тревожным ожиданием.
   Деметриос, как и обещал, проводил Фьору до Фьезоле, а сам вернулся в город в надежде увидеться с Лоренцо. Он возвратился уже в сумерках и привел с собой полумертвого от усталости Рокко, которого Самия хорошо накормила и уложила спать.
   На вопрос Фьоры о Лоренцо Великолепном Деметриос ответил:
   — Скоро ты сама его увидишь… Встреча с тобой была для него единственным светлым событием во всем этом ужасе и немного смягчила его душевную боль. Со смертью Джулиано умерла и часть его собственной души.
   Потом он поведал о том, с какой заботой занялись телом молодого человека. Его вымыли, натерли благовониями, одели в тонкое парчовое платье, и сейчас Джулиано при парадном оружии лежал со сложенными на груди руками в своей фамильной часовне. Ложе, обтянутое золотистой парчой, было усыпано фиалками, которые были любимыми цветами его старшего брата и специально выращивались в саду. В ногах покойного на алой подушке лежали его шлем с пышными белыми перьями, перчатки и золотые шпоры.
   Сама по себе часовня была истинным произведением искусства, и Фьоре оставалось лишь закрыть глаза, чтобы представить себе всю ее красоту.
   Да, эта часовня была вполне достойна принять тело молодого аристократа, и Фьора сожалела, что не может туда пойти, потому что была не уверена, понравится ли женщинам из дома Медичи: Лукреции, матери обоих братьев, и Клариссе, супруге Лоренцо, то, что она вернулась в город после всех скандалов, связанных с ее именем. Однако она хотела бы попрощаться с тем, кто был ее первой любовью и нынешней — Катарины Сфорца.
   Как воспримет супруга Джироламо Риарио гибель человека, которого она так хотела спасти? Сможет ли она скрыть свою боль?
   Да и сам Риарио, должно быть, разочарован, потому что главная цель заговора не была достигнута: владыка Флоренции остался жив. Он был не только жив, но стал, как никогда, силен и любим своим народом.
   Внезапно Фьора услышала стук копыт под окнами дворца.
   Потом она услышала голоса, но не могла разобрать, кому они принадлежали. Кто мог приехать в такое позднее время?
   Фьора быстро надела легкое платье, которое носила в былые времена и которое Самия каким-то чудом нашла на чердаке среди множества вещей. От ночника, который горел около ее постели, она зажгла свечи, вышла в коридор и остановилась на лестничной площадке.
   Внизу стоял человек, весь одетый в черное, и молча смотрел на нее: это был Лоренцо.
   Никогда она не видела такого бледного, измученного и опустошенного страданиями лица, такого умоляющего взгляда, который просил и требовал сразу всего.
   Медленными шагами, как будто боялся резким движением испугать ее, Лоренцо поднимался по ступенькам к Фьоре.
   Она осторожно поставила подсвечник на перила лестницы.
   Лоренцо был все ближе. Теперь она могла слышать его дыхание, могла видеть под камзолом и распахнутой белой рубашкой бинт, который стягивал рану на груди. Вот он уже стоял перед нею, высокий и сильный, а она не сделала ни единого жеста, не сказала ни одного слова, а только подняла к нему лицо и приоткрыла губы, которых он нежно коснулся, закрыв глаза, чтобы полнее почувствовать наслаждение, которого так давно и томительно ожидал. Поцелуй был долгим, но почти лишенным страсти, осторожным, можно сказать, робким, как будто он пил из драгоценной чаши цветочный нектар…
   Затем Фьора почувствовала на своих плечах его руки. Она осторожно отодвинулась, но при этом ласково на него посмотрела, заметив, что его лицо перекосилось от боли. Одной рукой она взяла его за руку, а другой подняла повыше подсвечник и направилась к своей комнате.
   — Идем! — просто сказала она.
   Пока он машинальным движением закрывал за собой дверь, она поставила подсвечник на сундук и одну за другой задула свечи. Теперь комнату освещал только ночник, золотистый свет которого отражался на белых простынях. Лоренцо в полной неподвижности молча наблюдал за всеми движениями молодой женщины. А она сбросила с себя платье, развязала красную ленту, удерживающую сорочку, которая тут же скользнула на пол. В то же мгновение она оказалась в его объятиях, он поднял ее на руки и отнес в кровать.
   Они молча любили друг друга, потому что слова им были не нужны. Слова, которыми выражается страсть, были здесь лишними, потому что оба понимали, что их союз был заключен еще очень давно, когда они восхищались друг другом издали, но здесь присутствовал и своего рода инстинктивный порыв. Лоренцо пришел к Фьоре, как потерявший дорогу странник, который неожиданно для себя увидел путеводную звезду, сияющую на черном безрадостном небе, а Фьора приняла его, потому что поняла, что их близость — это единственное, что может облегчить отчаяние, которое царит в его отравленной душе. Кроме этого, она повторяла про себя отвратительное для нее имя Пацци и испытывала тайное наслаждение от того, что может предложить Лоренцо Великолепному эту брачную ночь, на которую она бы ни за что раньше не согласилась.
   В таком душевном состоянии, но не испытывая друг к другу настоящей любви, Фьора и Лоренцо могли бы потерпеть полное поражение или, по крайней мере, испытать разочарование, однако они с удивлением обнаружили, что их тела настроены на одну волну и находятся в редком для двух влюбленных согласии.
   Каждый из них шестым чувством понимал, что требуется другому, и так вместе они поднялись на высшую ступень наслаждения, достигли такой силы взаимного удовлетворения, что, пройдя эту высшую точку, они, трепещущие и опустошенные, могли лишь любоваться друг другом, лежа на шелковых простынях.
   Потом, крепко обнявшись, они забылись целительным сном, который так был необходим для них обоих и которого они не могли обрести, находясь в своем одиночестве.
   Лоренцо встал на заре. Фьора так сладко спала, что он не решился ее разбудить, но, прежде чем вновь погрузиться в повседневный ад, ему было необходимо набраться от нее новой силы.
   Тогда он обнял ее и целовал до тех пор, пока она не проснулась и не открыла глаза.
   — Я не хотел уходить, как какой-нибудь вор, — шептал Лоренцо, прижавшись к ее губам. — И потом… ты мне разрешишь… прийти к тебе сегодня ночью?
   Она улыбнулась ему и сладко потянулась:
   — А тебе разве нужно разрешение?
   — Да… Мне было так хорошо с тобой, что я в это еще не могу поверить.
   На этот раз она громко рассмеялась:
   — По сравнению с тобой святой Фома был истовый христианин. Тогда можешь ты мне объяснить, как это получилось, что мы оба оказались обнаженными в одной постели?
   — Может быть, это был просто сон, но я хочу его снова увидеть. Мне необходимо тебя любить, Фьора, брать от тебя твое тепло и отдавать тебе свое. Ты как источник, к которому я долго шел и который чудом забил из самой черной и мрачной скалы.
   Не пить из него будет для меня невыносимым страданием. Я тебе еще нужен?
   Она встала на колени и притянула к себе его некрасивое, но такое притягательное лицо.
   — Да, я хочу тебя! — произнесла она совершенно искренне. — Возвращайся! Я буду тебя ждать!
   Она поцеловала его долгим поцелуем, а потом неожиданно выскользнула из его жадных рук и нырнула под одеяло, обняв подушку.
   — Но пока дай мне еще поспать!
   Когда Фьора окончательно проснулась, небо было серым, а дождь, которого не было уже два дня, начался снова. Сад весь утонул в плотном влажном тумане, который оседал на статуях.
   После стольких потрясений ночь, которая выпала на ее долю, была для Фьоры словно купель с живой водой. Лоренцо был таким любовником, о котором мечтает каждая женщина, и его ласки смыли с ее тела всю грязь и боль, которые тяготили ее.
   И молодая женщина даже не задавала себе вопроса о том, какие чувства вызывал в ней этот человек: ей было просто хорошо с ним, а пока больше ничего и не требовалось. Тем не менее она с некоторым неудовольствием гнала от себя одну мысль, которая угнетала ее: хотя здесь и сменили мебель, но это все равно была та же самая комната, в которой она стала женщиной в объятиях своего супруга.
   » Это твоя вина! — ответила она той тени, которая настойчиво вторгалась в ее воспоминания. — Не надо было разрешать мне уезжать, а самому изображать из себя сказочного рыцаря перед своей принцессой! Это ты воздвиг между нами непроходимую стену. А мне всего двадцать лет! И я имею право жить!«
   Она уже забыла про то, что еще совсем недавно хотела умереть: настолько сильно любовь может влиять на молодых людей.
   Несколько месяцев Фьора жила пленницей, а тут ее тюрьма вдруг открылась, и она встретила что-то, похожее на счастье, хотя это был всего лишь его призрак… Поэтому Фьора чуть ли не с вызовом посмотрела в глаза Деметриосу, когда после того, как Самия унесла остатки завтрака, поднялась в отцовскую студиолу, которую он занимал теперь.
   Но тот знал ее очень хорошо и сразу догадался, что выражали эти темно-серые глаза, и он, предвидя бурю, не мог не улыбнуться. Она, подумал Деметриос, ищет повод для ссоры и таким образом хочет освободиться от смятения, царящего в ее душе.
   И он не ошибся.
   — Что означает твоя улыбка? — нервно спросила она. — И почему ты так на меня смотришь? Во мне что-нибудь изменилось? Да, я отдалась Лоренцо! Да, я даже сама предложила ему себя! Сегодня ночью он снова придет, и я опять буду любить его!
   Деметриос отошел от подставки, на которой лежал старинный древнееврейский манускрипт, приблизился к молодой женщине и положил ей руки на напряженные, словно окаменевшие плечи.
   — Фьора, я очень далек от того, чтобы хотя бы в чем-то упрекать тебя! То, что произошло Сегодня ночью между тобой и Лоренцо, было предрешено уже давно. Он часто говорил со мной, и я сразу понял, что он тоскует о тебе, но не может это высказать открыто. Поэтому совершенно естественно, что после всего случившегося он пришел сюда.
   — И ты считаешь, что он меня любит?
   — Ты похожа на всех женщин: ты слишком упрощаешь чувства. Лоренцо похож на садовника, который увидел, как вор убегает и уносит в руках самый красивый цветок из его сада, так и не дав ему самому вдохнуть его аромат. Вчера этот цветок вернулся к нему, он стал еще прекраснее, от него исходил чересчур соблазнительный запах, и Лоренцо не смог не опьяниться им.
   А ты…
   — Что я? — вскинулась Фьора.
   — Перестань, Фьора! Ты не совершила никакого преступления. Просто любовь вернула тебе вкус к жизни, который ты на какое-то время потеряла.
   — Любовь? Я даже не знаю, люблю ли я Лоренцо! А это, наверное, так просто узнать, тогда было бы намного легче!
   — И, самое главное, проще, но ты вся пропитана христианской моралью, несмотря на твое классическое воспитание, и все это благодаря нашей дорогой Леонарде.