Бенцони Жюльетта. Кречет. Книга IV

   Уже почти стемнело, когда коляска въехала в поместье и покатила по длинной аллее, усаженной липами и ольхой, ведущей на вершину холма: там она раздваивалась, опоясывая дом кольцом. И на этом самом кольце яблоку негде было упасть от множества всевозможных экипажей.
   Жиль нахмурился, оглядывая прекрасное сооружение из розового кирпича, где во время битвы в Верхнем Гарлеме останавливался на несколько дней Вашингтон, — белый фронтон и колоннада придавали ему особую торжественность. Из всех распахнутых по случаю теплого дня окон лились потоки света, слышались голоса и приглушенная музыка.
   — Кажется, здесь праздник, сударь. Что прикажете делать? — спросил кучер: его ввела в заблуждение форма моряка на Жиле, и он верно рассудил, что для такого случая лучше бы одеться по-другому.
   — Остановите! — рявкнул Жиль. — Я сойду.
   Спрыгнув на землю, он бросил кучеру золотой.
   Тот, весьма довольный платой, поймал монету на лету, а Турнемин тем временем направился к дому, чувствуя, как закипает в нем гнев, и старался глубоко дышать, чтобы сдержать ярость.
   Возле главного крыльца Дэвид Хантер, сторож и дворецкий помогали выходить из кареты какой-то даме; из-под пышных оборок розового атласа показалась ее крошечная ножка. Дама ступала так осторожно, словно была сделана из тонкого фарфора, и засыпала слугу и своего спутника — мужчину во фраке из великолепного кремового шелка и очаровательном бледно-голубом жилете, наставлениями о том, как не помять платье и не испортить туфельки, пока те с похвальным усердием пытались пропихнуть в несколько узковатую дверцу кареты настоящий воздушный шар ее платья цвета утренней зари.
   Ни один из участников этой сцены не обратил внимания на Турнемина. Он взбежал по лестнице и очутился в прихожей, по которой сновали с подносами, уставленными бокалами, чернокожие слуги. Жиль видел их впервые.
   Первое знакомое лицо, которое повстречалось Жилю, была Анна Готье. В строгом черном шелковом платье, в чепце и белом кружевном воротничке, она стояла у входа в подсобные помещения и распоряжалась обслуживанием гостей. Даже не заглянув в полную народу гостиную. Жиль направился прямо к ней.
   — Что все это значит, Анна? — спросил он, едва сдерживая клокочущую в груди ярость. — Что это за люди?
   Узнав Жиля, женщина тихо вскрикнула, взглянула на него с радостью и, как показалось Турнемину, с облегчением, однако ответила спокойно и почтительно:
   — Это все друзья госпожи. У нее сегодня прием.
   — Прием? В самом деле?.. Значит, она уже не на смертном одре, как меня уверяли?
   Анна едва заметно грустно улыбнулась.
   — Вы, господин Жиль, уехали отсюда больше месяца назад. С тех пор произошло много всякого… к сожалению!
   — К сожалению? Что вы хотите сказать? Но сначала ответьте, где остальные? Пьер, Понго, Розенна… Мадалена?
   Губы Жиля произнесли имя девушки с нежностью, которой он был не в силах скрыть, само его звучание наполняло Турнемина неизъяснимой радостью.
   — Они на заднем дворе. Госпожа поручила Мадалене заниматься бельем, так что в доме ей нечего делать, тем более во время праздника. Пьер и Понго на конюшне. Госпожа считает, что деревянная нога — зрелище не для чувствительных дам, а уж индеец и вовсе напугать их может…
   — Как же Розенна допустила? Это какое-то безумие! Где она?
   Глаза Анны наполнились слезами. Она вдруг опустила голову, отвернулась к стене и достала платочек.
   — В чем дело? Где Розенна? — продолжал настаивать Турнемин, его внезапно охватила тревога.
   — Господин Жиль… Она умерла! Уже почти три недели прошло… Розенну нашли в саду, возле реки, а голова ее лежала на большом окровавленном камне. Прошел дождь. Земля была мокрая, скользкая… Она и упала, должно быть.
   Пойдемте! Сюда… Идите за мной.
   Жиль так побледнел, что Анна испугалась, как бы он не рухнул без сознания к ее ногам. И, схватив его за руку, она потащила его в служебную часть дома, к каморке, служившей кладовой, откуда можно было выйти прямо в сад. Он не сказал ни слова и послушно следовал за ней, как несчастный ребенок, придавленный невыносимой болью, разрывавшей ему сердце. Розенна!
   Старушка Розенна! Ее тепло и нежность дали Жилю то, чего не смогла дать злопамятная холодность его настоящей матери. Она любила его и защищала, его, незаконнорожденного, в которого тыкали пальцем, в которого и камнями бы швыряли, если бы не два ангела-хранителя с их нежной заботой: аббат Талюэ и Розенна…
   Усевшись на мешок с кофе, чей прекрасный аромат наполнял кладовую. Жиль с болезненной страстью погрузился в воспоминания детства, овеянные образом отважной и неунывающей кормилицы. Но он ничего не видел и ничего не слышал, кроме рыданий маленького мальчика, который оставался жить где-то в глубинах его души…
   Сам он заплакать не мог, даже если бы захотел.
   В час, когда он узнал о потере одного из самых дорогих людей. Господь отказал ему в благословенном даре слез, словно ничто не должно было размягчать стук комков пересохшей земли в его сердце.
   Жжение на ладони вернуло его к реальности.
   Анна, испугавшись окаменевшего лица Жиля, побежала за кофе и теперь, вложив чашку ему в руку, пыталась поднести ее к губам Турнемина.
   — Выпейте, господин Жиль, вам станет лучше! Пресвятая Анна! Не человек, а привидение.
   Пресвятая Анна! — к ней взывали все женщины Бретани. И Розенна тоже. Сколько раз Жиль слышал, как кормилица поминала святую по самым разным поводам: в горячности и гневе, в удивлении и радости… Как приятно снова услышать эти слова!
   Он с благодарностью поднял на Анну помертвевший взгляд, впрочем, в нем уже загорелся огонек жизни. Влага собралась и обратилась в слезу, единственную слезу, скатившуюся к жесткой складке у рта, но она освободила Жиля от подспудного желания умереть. Он потерял почти одновременно сначала сына, потом ту, что заменила ему мать, и страшная усталость охватила его.
   Турнемин машинально проглотил кофе. Крепкий, ароматный, обжигающий, он был, словно животворный ручеек. И теперь Жиль снова стал воспринимать окружающее. Он снова мог видеть, чувствовать, слышать. Жалобный плач маленького мальчика удалялся.
   Анна увидела, что к посеревшему загорелому лицу хозяина прилила кровь, и с облегчением вздохнула. Предложила ему поесть, но он отказался от пищи взмахом руки.
   — Где ее похоронили? — спросил Жиль глухо. — Надеюсь, не в этом чужом саду?
   — Нет, что вы! Недалеко отсюда, на холмах, стоит маленькая католическая часовенка, где служит старик аббат. Там и кладбище есть, а священник, по счастью, бретонец. Розенна почти что дома оказалась.
   Жиль одобрительно кивнул. Мозг его снова заработал, стали возникать вопросы. Как могла Розенна, привыкшая карабкаться по скалам и крутым утесам родной Бретани, поскользнуться на безобидном с виду склоне, да так сильно, что разбила голову о камень? Она уже была не молода, но дай Бог каждому такие крепкие ноги и такой острый глаз. Любой мог убедиться в этом во время тяжелого плавания в океане…
   Дверь приоткрылась и звуки игривого менуэта, залетевшие в кладовую, словно пилой провели по натянутым нервам Жиля. Показалась голова Фаншон в кокетливом чепце с бантиками.
   — Госпожа Анна, — произнесла горничная с упреком, — хозяйка велела передать, чтобы вы немедленно вернулись на свое место и что она требует…
   Девушка замолчала» глаза ее вдруг округлились. Анна отошла в сторону, и камеристка увидела все еще сидевшего на мешке Жиля. Он тут же поднялся и словно заполнил собой крошечную кладовую.
   На лице горничной расцвела счастливая улыбка.
   — О! Это вы, хозяин! — воскликнула она. — Какое счастье!
   Он не ответил на приветствие. И сурово, сдерживая гнев, приказал:
   — Приведите сюда немедленно свою хозяйку!
   Скажите, я жду ее…
   — Но, господин шевалье, вечер в самом разгаре. Госпожа так занята и…
   — Делайте, что приказано. Иначе я сам ее приведу, и, уверяю, это произведет неблагоприятное впечатление на неведомо откуда взявшихся друзей вашей хозяйки. Черт возьми, немного же ей понадобилось времени, чтобы собрать такую толпу.
   — О, это как раз несложно. Она всего лишь приняла ответное приглашение госпожи Ливингстоун, навестившей ее по-соседски. Недели не прошло, как весь Нью-Йорк лежал у ног госпожи де Турнемин, совсем как…
   Она прикусила язык, поняв, что сморозила глупость, вспомнив сомнительные времена Фоли-Ришелье, но Жиль уже все прекрасно понял.
   Он схватил Фаншон за плечи, развернул ее к двери и выставил со словами:
   — Вам сказано привести хозяйку, а ваши рассуждения мне неинтересны! Быстро!
   Вскрикнув от испуга, Фаншон исчезла. А мгновение спустя маленькая кладовая, полная запахов кофе, ванили и корицы, осветилась: в нее вступила Жюдит, в платье из очень светлого перламутрово-серого и розового атласа, расшитого жемчугом, и с жемчужными нитками в собранных в высокую прическу каштановых волосах.
   Ничто в ней больше не напоминало ту бледную, изможденную, хрупкую женщину, которую вынесли шесть недель тому назад с палубы «Кречета» на набережную Нью-Йорка. Глазам Жиля предстало ослепительное грациозное создание. Ее властная красота светилась дерзким нимбом, со всей утонченной элегантностью Версаля.
   К ней вернулся блеск Царицы Ночи, но ее очарование заиграло новыми красками. Теперь на ум приходил скорее молочно-прозрачный рассвет, когда над горизонтом поднимается алое солнце — совсем нетрудно
   представить, как Жюдит очаровала весь Нью-Йорк: ей достаточно было появиться…
   Странно, но Турнемина совсем не тронула эта красота, хотя когда-то он только что не боготворил ее. Даже напротив, она неприятно поразила Жиля, словно в ней было что-то неприличное.
   Смерив супругу ледяным взглядом, от крошечных туфелек до блестящих кудрей, он спокойно заявил:
   — Даю вам, сударыня, десять минут, чтобы очистить дом от всей этой толпы.
   Голос звучал резко и так презрительно, что Жюдит покраснела.
   Приподняв подбородок, она поглядела на Турнемина с такой же холодностью и таким же презрением и пожала плечами.
   — Что за глупость! — почти не разжимая губ, процедила она. — Здесь собрался цвет общества Нью-Йорка. Вы желаете выглядеть мужланом, каким были когда-то, или солдафоном, каким стали теперь?
   От звонкой пощечины щека ее покраснела, и она тут же опомнилась.
   — Я желаю выглядеть, — прогремел голос Жиля, — как хозяин дома, в котором траур. Если я правильно понял, и трех недель не прошло, как умерла Розеина…
   Жюдит не так легко было сломить. Она поднесла ладонь к горевшей щеке, но не утратила горделивого вида. Снова передернув перламутровыми, как ее платье, плечами, она усмехнулась.
   — И что с того? — произнесла Жюдит высокомерно. — С каких это пор в доме объявляют траур по случаю смерти прислуги?
   — Розенна для меня никогда не была прислугой. Она была мне матерью. Я любил и уважал ее, как настоящую мать. Может, я и в самом деле мужлан, как вы изволили выразиться, но меня это устраивает. Это и земля, и ежедневный труд, и уж в любом случае лучше быть мужланом, чем шлюхой. Не знаю, что стали бы думать о вас ваши блестящие… новые друзья, узнай они, каким увеселениям предавалась та, которую в Париже звали Царицей Ночи…
   Жюдит побледнела от оскорбления, и на щеке ее проступили следы пальцев Жиля. Глаза наполнились слезами, но они не вызвали жалости Турнемина, пылавшего гневом тем сильнее, что к ярости примешивалось разочарование: увозя жену в Америку, он искренне надеялся, что она будет вести себя достойно, и оба они смогут начать жизнь заново, вопреки злосчастным воспоминаниям, которые она хранила. Теперь же Турнемин убедился, что этому не суждено сбыться — молодая женщина продолжает вести себя, как прежде. Она была ему врагом и хотела заставить его дорого заплатить за то, что он разрушил ее жалкий роман с лже-Керноа…
   А потому его не тронул ее жалобный стон:
   — Как вы можете так обращаться со мной?
   Если я действительно вам жена, о чем вы без конца твердите, ведите себя соответственно.
   Жиль резко ответил:
   — Сначала вы научитесь себя вести! Вспомните хотя бы, чему вас учили до того, как вы стали содержанкой проходимца. Ни один уважающий себя бретонец не станет устраивать в доме праздник через три недели после того, как в него заглянула смерть, преисподняя мстит тем, кто не умеет достойно переживать утрату. Вы уже совсем не боитесь призраков? — спросил он с сарказмом.
   Жюдит поспешно перекрестилась и взглянула на него с ужасом.
   — Ради Бога, замолчите!
   — Так повинуйтесь! Я уже сказал, через десять минут все эти люди должны покинуть дом.
   Вы умеете так грациозно падать в обморок посреди гостиной. Вам не составит труда.
   Достав из кружевного рукава крохотный платочек, Жюдит приложила его к глазам.
   — Дайте мне немного больше времени, прошу вас. Подумайте только, это цвет местного общества. Нужно ладить с этими людьми, если вы собираетесь здесь жить.
   — Не собираюсь. Дом я снял. Но не купил. Через несколько дней мы будем уже далеко отсюда.
   Так что мнение ваших дорогих гостей теряет вес на глазах, не правда ли? Итак, у вас десять минут. И ни минутой больше, иначе я сам займусь их выдворением, чутье мне подсказывает, что у меня это получится менее ловко, чем у вас. И, завершая нашу беседу, сударыня, не могу не восхититься вашей красотой, она меня искренне радует, как и ваше скорое выздоровление.
   Галантно поклонившись, он распахнул перед молодой женщиной дверь, поймав на лету ее удивленный и встревоженный взгляд. Она наверняка подумала, что несколько недель отсутствия сильно переменили этого парня — прежде он был таким застенчивым возлюбленным…
   Волна незнакомого аромата, свежего и чувственного, коснулась его ноздрей, а пышная атласная юбка задела его ноги.
   — Вы пойдете со мной? — спросила она с тревогой.
   — Нет, разумеется. Я одет недостаточно элегантно для такого праздника, и у меня нет не малейшего желания знакомиться с вашими друзьями. Я войду в дом, когда там не останется ни души.
   — Так вы будете ждать здесь?
   — Нет. Отправлюсь к своим друзьям на конюшню — это место, по вашему мнению, больше всего подходит и им, и мне!
   Однако он ушел не сразу, а сначала решил узнать, как пойдут дела, выслав Анну на разведку в гостиную. Вот сейчас раздадутся испуганные восклицания, а потом потерявшую сознание Жюдит понесут в спальню…
   Но ничего подобного не произошло, наоборот, все вдруг затихло, раздавались лишь сдержанные шепотки, удаляющееся шуршание юбок, а затем послышались крики дворецкого:
   — Карету госпожи Ливингстоун к подъезду…
   Карету господина и госпожи Бреворт… Экипаж госпожи Ван Кортленд…
   Трех минут не прошло, как вернулась Анна, она старалась сдержать улыбку на обычно суровом лице.
   — Ну что там? — спросил Турнемин. — Госпожа удачно лишилась чувств?
   — Нет, совсем другое! Хозяйка обливается горючими слезами и принимает соболезнования срочно покидающих ее друзей.
   — Соболезнования? Что она им наплела?
   — Она якобы только что узнала о смерти одного из своих братьев. И это подействовало гораздо лучше, чем если бы она упала в обморок: ведь тогда они стали бы ждать, пока хозяйке дома станет лучше, опорожняя по ходу дела ее буфеты и погреба.
   — Отдайте лучше всю провизию беднякам. Их полно в порту.
   Удовлетворенный, Жиль покинул дом и, пройдя задами, чтобы избежать встречи с разъезжающимися гостями, направился к конюшне из красного кирпича и дерева, тянувшейся по одну сторону хозяйского дома (по другую до войны находились бараки рабов).
   Темная, теплая ночь с запахом свежей травы показалась ему раем после суеты, шума и яркого света праздника. Горе маленького мальчика, которое затмил на время гнев, снова вернулось. К нему примешивалось чувство, похожее на угрызение совести: он вырвал Розенну из родной почвы Бретани, выбросил на этот чужой берег, где она тут же умерла.
   Если бы не его эгоизм, она была бы жива, си» дела бы себе в уголочке возле печи, грея ноги в теплой золе, вязала бы бесконечные жилеты и чулки, слушала бы росказни балагуров, а может, И сама бы рассказывала старые сказки… Разумеется, с тех пор, как Мари-Жанна Гоэло заколотила свой маленький домишко и, с удивительным безразличием бросив Розенну на произвол судьбы, ушла в монастырь Локмариа, старушка чувствовала себя страшно одинокой, хоть и были с ней рядом друзья. А потому с радостью откликнулась на предложение своего выкормыша ехать вместе с ним в Америку. Жиль же вез ее сюда прежде всего как воспитательницу для своего незнакомого пока сына, росшего в стане индейцев, но теперь он начинал думать, что руководствовался чисто эгоистическими побуждениями, срывая Розенну с насиженного места. Он просто хотел забрать с собой частичку собственного детства, все, что осталось от его семьи…
   И вот теперь ни один малыш уже не сможет найти утешения в теплых объятиях Розенны, но, может, оно и к лучшему — ведь сыну Ситапаноки никогда не стать последним из Турнеминов…
   Простучал запоздалый экипаж, и на «Маунт Моррис» опустилась тишина. Жиль глубоко вдохнул два-три раза свежий ночной воздух, резко смахнул слезы, которые все текли по щекам, вышел из своего укрытия и решительно направился к конюшням.
   Понго Жиль обнаружил в деннике Мерлина, и у него полегчало на сердце, когда он увидел сразу двух своих лучших друзей. Индеец тщательно и заботливо чистил золотистые бока жеребца, а тот, узнав по шагам хозяина, вдруг повернул в его сторону голову и радостно заржал, обнажив большие зубы в подобии улыбки, в улыбке расплылось и бронзовое лицо Понго.
   — Хозяин возвращаться наконец! — воскликнул он, также с облегчением. — Понго счастлива!
   Они пожали друг другу руки, а Жиль заметил:
   — Значит, в мое отсутствие ты счастлив не был…
   — Ни счастлива, ни несчастна, только все идти наперекосяк. Слушать женщина для Понго тяжело.
   — Не бойся, больше такое не повторится. Для начала я вышвырнул всех гостей, что наприглашала моя жена. Нечего им тут делать, и мне они не нужны.
   Однако от колдуна из племени онондага не ускользнула горькая нотка, звучавшая в словах Турнемина. Он изучил хозяина, как самого себя, и никогда не ошибался, если речь шла о настроении Жиля.
   — Плохо съездить к Великому вождю белых?
   — Хуже не бывает. Земли на Роаноке оказались пустой мечтой, химерой. Кажется, мне подарили уже занятое поместье. О! Разумеется, мне предлагали взамен другие… далеко-далеко на Западе, там…
   — ..где трудно сохранить скальп на голове.
   Жаль! А… ребенок?
   Жиль вкратце рассказал, что произошло в индейском лагере на берегу Освего. Он машинально, а может, для того, чтобы придать себе мужества для мучительных воспоминаний, тихонько оглаживал шелковистую голову Мерлина, а в больших глазах коня светилось что-то похожее на нежность.
   — Я не смог разбить сердце этой женщины, Наэны, — завершил он свой рассказ. — Может, я не прав…
   Рука Понго твердо опустилась на плечо Турнемина.
   — Нет, — ответил он сурово. — Твоя права.
   Плохо отрывать ребенок от тех, кого он считает своя семья.
   — Теперь и я чувствую, что поступил правильно, ведь теперь здесь нет Розенны, некому было бы им заниматься. А я для того и привез ее из Франции. И вот…
   Ценой большого усилия ему удалось удержать набежавшие вновь слезы. Понго видел, как сжался кулак Жиля, захватив гриву жеребца, и услышал, как зазвучало в его словах отчаяние:
   — Какая глупая случайность! Нелепость! Несмотря на преклонный возраст, Розенна еще дай бог как бегала по горам, и в тину не проваливалась, и белье могла разостлать на берегу, не упав в воду. И вдруг, из-за какой-то грязи…
   — Не грязь есть причина! — решительно отрезал Понго. — И не камень… по крайней мере тот, где лежала старая женщина.
   — Что ты хочешь сказать?
   — Не случайность. Убивать.
   — Что?
   В тишине конюшни слово прозвучало как выстрел. Жиль все еще недоверчиво посмотрел при свете керосиновой лампы, освещавшей денник, на бронзовое лицо друга. Никогда оно еще не выглядело таким угрюмым. И еще ему показалось, что индеец смотрит на него с жалостью.
   — Понго! — проговорил он с тревогой, почти умоляюще. — Ты понимаешь, что говоришь?
   У… убили? Значит, кто-то…
   — Старая женщина убивать, да.
   — Но это бессмысленно. Кто мог ее убить? И за что?
   Индеец покачал головой.
   — Кто? Почему? Понго не знать. Но Понго знать, чем.
   — Так говори же!
   Вместо ответа Понго выразительно раскрутил над головой невидимое оружие. Жиль сразу понял, о чем речь.
   — Праща?
   — Понго не знать название на твой язык. Служить, чтобы бросать камни.
   — Значит, точно, праща. Но если ты не знаешь убийцу, откуда тебе известно, чем ее ударили?
   — Пойдем! Понго показать…
   И, сняв одну из висевших в конюшне ламп, правда, прикрутив фитиль, чтобы света не было заметно из дома, индеец повел Жиля наружу.
   Ночь была достаточно светлая, они спокойно прошли через весь парк и направились по длинной тропинке, которая вела к реке Гарлем, мягко спускаясь от самого так называемого сада через луга.
   — Зачем Розенна пошла к реке, ты знаешь?
   Белье полоскать? Гулять?
   — Может, гулять, но не полоскать. Белье нет.
   Уходить очень рано утром. Еще теплая, когда нашли.
   — Кто ее нашел?
   — Как раз девушки идти стирать белье… Стой!
   Здесь.
   Они подошли к самому берегу. Тут были сколочены мостки, на которые вставали коленями женщины, стирая белье. Подкрутив посильнее фитиль лампы, Понго указал Жилю на большой плоский камень, вросший в землю прямо на дороге к реке.
   — Смотри, — сказал он и присел, чтобы удобней было объяснять. — Камень плоская. Если старая женщина сюда падать, она разбить затылок.
   — Правда твоя. А разве случилось по-другому?
   — У старая женщина рана тут. — Индеец показал свою макушку. — Она лежать на камень, и кровь течь. Но кровь течь и там, — добавил он, указывая место на лугу с другой стороны от дороги, метрах в двух от камня.
   — Ты хочешь сказать, что ее убили, а потом перетащили сюда, положив голову на камень?
   Понго кивнул в знак согласия и продолжил:
   — Трава поднимать, кровь стирать, где убивать, но Понго заметить слабый след и мало-мало кровь на трава. Было так!
   Они замолчали. Удрученный Жиль пытался привести в порядок свои мысли, потому что все вдруг вокруг него приобрело необычное, странное значение. Понго был прав, ни малейшего сомнения, что Розенну убили именно так, как он показал. Кто-то убил. Но в таком случае кто именно? Как могла эта добрейшей души женщина приобрести за столь краткий срок смертельного врага? Если только какой бродяга осмелился? Но зачем? У Розенны сроду с собой не было ни гроша, а в таком возрасте вряд ли она соблазнила бы насильника. Может, обознались? Нет, это уж совсем невероятно. И главное, что делала Розенна на рассвете в доброй полумиле от дома, на самом берегу реки?
   Не найдя ответа ни на один из вопросов. Жиль, вполне естественно, обратился с ними к Понго, только что доказавшему свою прозорливость.
   Убийца, пытаясь представить свое преступление как несчастный случай, не учел сверхъестественного умения индейцев обнаруживать следы.
   — Как ты думаешь, — спросил он краснокожего друга, — кто мог совершить это ужасное злодеяние? Бродяга? Кто-нибудь из слуг, с кем Розенна, возможно, повздорила? Она никогда не держала язык за зубами и все на свете замечала.
   Не исключено, что она застала кого-то за кражей, и вор потом завлек ее сюда под каким-нибудь предлогом.
   Понго покачал головой.
   — Моя не знать. Знать только одно: убила женщина.
   — Жен… женщина? — пролепетал ошарашенно Жиль. — Откуда ты взял?
   Колдун указал на купу деревьев невдалеке, на склоне холма.
   — Моя искать и найти следы там, за деревьями. Не мужчина. Очень маленькие. И еще… найти вот… зацепилась за куст.
   И Турнемин увидел при свете лампы на коричневой ладони крохотный кусочек кружева. Он взял его, принялся крутить в пальцах с отвращением; ужас, граничащий с паникой, охватил его.
   Тонкое, нежное кружево стоило слишком дорого для прислуги. Он с яростью отбросил прочь пришедшую ему в голову догадку.
   Сунув невесомое вещественное доказательство в карман, он буркнул:
   — Давай теперь вернемся. Хватит с меня на сегодня волнений. Завтра я постараюсь выяснить, кому принадлежит это кружево. Спасибо тебе, дружище Понго! Благодаря тебе я найду убийцу Розенны, и она заплатит за свое злодеяние, клянусь собственной жизнью, заплатит, даже если это моя…
   Он замолчал, не в силах произнести вслух страшное подозрение, хотя здесь, в темном пустынном месте, его никто, кроме Понго, не слышал.
   Они молча повернули назад к дому, но, карабкаясь по пологому склону холма, увенчанного величавым «Маунт Моррисом», Турнемин не переставал перебирать возможные варианты. Цепкая память воскресила не столь давнюю картину: Розенна стоит в кают-компании «Кречета» с будто вырубленным из дерева лицом, на которое свечи бросают зловещие тени; она сложила руки на груди и, словно языческая жрица, требует примерного наказания для Жюдит, носящей имя Турнемина, но скрывающей в своем чреве плод подлой любви.