Страница:
– Даже в Мюнхене?
– Именно в Мюнхене их и не видели. Причем по прилете все они отправили открытки из Германии. Но, что самое удивительное, они все пропали, а Блюменцвейг, который летел вместе с ними, судя по всему, жив-здоров.
– Может, их инопланетяне забрали?
– А Блюменцвейга отпустили?
– Ну, – усмехнулся Толик. – Еврей всегда сумеет договориться.
– Логика у тебя, как обычно, хромает. Там полсамолета таких евреев было.
Толик задумался. Потом куснул губу.
– Ладно. Я посоветуюсь со своим одноклассником. Может, у него есть какие-то соображения на сей счет.
И Толик неожиданно протянул руку для рукопожатия.
– А с прослушиванием-то что? – удивился внезапному прощальному жесту Максим.
– Да ладно, – поморщился Толик. – Чего я тебя буду мучить? Сам послушаю. Я уже понял, что говно выйдет, а не кино.
– Зачем же тогда снимать?!
– А я кушать хочу. И потом, знаешь, сколько мой «ягуар» бензину жрет?
На этот довод у Максима не нашлось контраргументов.
– Слушай, Макс, ты какой-то весь зеленый, честное слово. Тебе надо куда-нибудь сходить, развеяться.
– Куда сходить? – потер лоб Максим.
– Ну поплясать. В клуб какой-нибудь. Нет, я понимаю, ты не мальчик уже. Но с другой-то стороны, пятьдесят пять, прости, тоже не конец жизни. Давай так: как ты захочешь расслабиться, мне звякни, я организую. Если захочешь напрячься, тоже звони.
И он расхохотался, радуясь собственному остроумию.
Всю дорогу до дома Максим боролся с головной болью и думал о Блюменцвейге, самолете и всей этой истории. Воображение рисовало какие-то дикие картины, одна странней другой. То ему вдруг представлялось, как целый самолет падает в море, а выживает один Блюменцвейг (правда, смущало отсутствие моря на пути из Москвы в Мюнхен). То ему виделось, как самолет и вправду захватывают инопланетяне и лишь один Блюменцвейг вырывается из лап зеленых монстров. Но тогда откуда открытки?! Максим попытался откинуть идиотские версии и сосредоточиться на чем-то более реалистичном.
Будем исходить из того, размышлял он, что самолет был. И диссиденты были. И это не приснилось и не привиделось Максиму, тем более что свидетелей и без Максима хватало. Возьмем также за факт, что самолет не приземлялся в Мюнхене. Вопрос: куда он делся? Допустим, упал. Но тогда выпадают открытки и Блюменцвейг. Допустим, диссиденты захватили самолет и потребовали отвезти их куда-то еще. Но сведения о захвате проникли бы из иностранной печати в СССР, а потом, на кой ляд летящим в Западную Германию захватывать самолет? А что если вылетевшие захватили самолет и потребовали вернуть их на Родину? Но зачем? КГБ их рано или поздно бы схватило. И потом опять эти чертовы открытки и опять этот чертов Блюменцвейг, торчащий посреди любой версии, как прыщ на носу. А главное другое – рейса на Мюнхен не было. Стоп. Если изначально рейса на Мюнхен не было, значит… Значит, в Мюнхен лететь никто и не собирался. Значит, и везти никого никуда не собирались…
Максим заметил, что в результате своего мысленного напряжения он перешел с уверенного шага на какое-то стариковское шарканье. Его то и дело толкали и задевали локтями вечно торопящиеся куда-то москвичи.
Он прибавил шагу, но очередное логическое звено буквально пригвоздило его к месту.
Если везти никого никуда не собирались, то… то… то собирались везти куда-то в другое место. Но куда? И зачем???
Максим встал у стены какого-то здания, достал сигарету, закурил и стал вспоминать детали того июльского дня, когда он отправился в Шереметьево провожать глагольцев.
– Итак, – думал Максим, – я приехал с Блюменцвейгом на такси. По дороге Блюменцвейг затеял какой-то идиотский спор с таксистом. О чем они спорили? А-а… гм-м-м… как ни странно, о поэзии. Таксист хвалил Пушкина, а Блюменцвейг стал доказывать таксисту, что его друзья Шельман, Буркин и Сапчук в пятнадцать раз талантливее Пушкина. Таксист стал вяло отбиваться, говоря, что не знает ни Шельмана, ни Буркина, ни тем более Сапчука, на что Блюменцвейг сказал, что это не их беда, что их не знают, а беда России и в частности таксиста. Таксист огрызнулся, что у него других бед хватает. После чего, кажется, обиделся и до самого аэропорта не проронил ни слова. Зачем Блюменцвейг так горячо защищал эту троицу, да еще противопоставляя их Пушкину, было непонятно – все трое были один бездарнее другого, и Блюменцвейг это прекрасно знал.
Впрочем, это все неважно. Потом они прошли в зал отлетов Шереметьево, столкнулись со знакомыми и стали прощаться. Потом… Потом Куперман сказал, что это не самолет, а какой-то диссидентский ковчег. Максим спросил: «Почему?». «Да я всех так или иначе знаю», – хмуро ответил Куперман. Потом добавил, что двумя неделями ранее познакомился с двумя туристами-славистами из ФРГ и очень надеялся, что они полетят одним рейсом, но туристы-слависты не достали билетов на этот рейс. А потом… потом подошел еще кто-то и сказал, что он занял место в очереди к таможенному контролю и, что любопытно, в очереди не было ни одного немца. Стоп! Ни одного немца.
Максим почувствовал, что вспотел, хотя погода была по московским меркам вполне летняя и он был легко одет.
Тогда он не обратил на эти слова никакого внимания – туристов в то время вообще было не очень много, но сейчас эта реплика выскочила из закутков памяти, словно терпеливо ждала своего звездного часа.
Ни одного немца! В таком случае можно предположить, что весь самолет состоял только из советских людей, и более того – в той или иной степени интеллигентов. При этом рейс шел вне всяких договоренностей с мюнхенским аэропортом.
Тут у Максима от грядущей догадки почти перехватило дыхание.
А что если… КГБ?
Из картинки, правда, снова выпадал Блюменцвейг. Но на сей раз его выпадение было не таким диким.
– Вам плохо? – неожиданно услышал Максим у самого уха. Перед ним стояла молоденькая девушка.
– Мне? – растерялся Максим.
– Ну да, – улыбнулась она. – Вы человек пожилой, всякое бывает.
Определение его как пожилого человека неприятно покоробило Максима, но он натянуто улыбнулся.
– Нет, нет, все хорошо.
Он бросил дотлевшую в пальцах сигарету и быстро зашагал в сторону метро.
А вечером в его квартире раздался телефонный звонок.
Максим выскочил из ванной, где принимал душ, и прошлепал в комнату, вытираясь на ходу полотенцем.
– Алло! – крикнул он в трубку, зажав ее мокрой щекой.
– Максим Викторович? – раздался мягкий мужской баритон.
– Да.
– Моя фамилия Зонц. Изя Зонц. Ваш телефон мне дал Анатолий Комаров.
– Я вас слушаю.
– Мне кажется, мы могли бы посотрудничать.
– На предмет, простите, чего? – мгновенно напрягся Максим: слово «посотрудничать» еще с советских времен вызывало у него горький привкус.
– Вы же ищете персонажей для вашей книги?
Формулировка Максима рассмешила.
– Ну да… В некотором роде автор в поисках персонажей.
– Так вот я могу организовать вам встречу с ними.
– Звучит забавно. Как будто они все находятся собранные в одном месте.
– В каком-то смысле так оно и есть, – не смутившись, ответил Зонц. – Впрочем, это не телефонный разговор. Предлагаю встретиться.
VII
– Именно в Мюнхене их и не видели. Причем по прилете все они отправили открытки из Германии. Но, что самое удивительное, они все пропали, а Блюменцвейг, который летел вместе с ними, судя по всему, жив-здоров.
– Может, их инопланетяне забрали?
– А Блюменцвейга отпустили?
– Ну, – усмехнулся Толик. – Еврей всегда сумеет договориться.
– Логика у тебя, как обычно, хромает. Там полсамолета таких евреев было.
Толик задумался. Потом куснул губу.
– Ладно. Я посоветуюсь со своим одноклассником. Может, у него есть какие-то соображения на сей счет.
И Толик неожиданно протянул руку для рукопожатия.
– А с прослушиванием-то что? – удивился внезапному прощальному жесту Максим.
– Да ладно, – поморщился Толик. – Чего я тебя буду мучить? Сам послушаю. Я уже понял, что говно выйдет, а не кино.
– Зачем же тогда снимать?!
– А я кушать хочу. И потом, знаешь, сколько мой «ягуар» бензину жрет?
На этот довод у Максима не нашлось контраргументов.
– Слушай, Макс, ты какой-то весь зеленый, честное слово. Тебе надо куда-нибудь сходить, развеяться.
– Куда сходить? – потер лоб Максим.
– Ну поплясать. В клуб какой-нибудь. Нет, я понимаю, ты не мальчик уже. Но с другой-то стороны, пятьдесят пять, прости, тоже не конец жизни. Давай так: как ты захочешь расслабиться, мне звякни, я организую. Если захочешь напрячься, тоже звони.
И он расхохотался, радуясь собственному остроумию.
Всю дорогу до дома Максим боролся с головной болью и думал о Блюменцвейге, самолете и всей этой истории. Воображение рисовало какие-то дикие картины, одна странней другой. То ему вдруг представлялось, как целый самолет падает в море, а выживает один Блюменцвейг (правда, смущало отсутствие моря на пути из Москвы в Мюнхен). То ему виделось, как самолет и вправду захватывают инопланетяне и лишь один Блюменцвейг вырывается из лап зеленых монстров. Но тогда откуда открытки?! Максим попытался откинуть идиотские версии и сосредоточиться на чем-то более реалистичном.
Будем исходить из того, размышлял он, что самолет был. И диссиденты были. И это не приснилось и не привиделось Максиму, тем более что свидетелей и без Максима хватало. Возьмем также за факт, что самолет не приземлялся в Мюнхене. Вопрос: куда он делся? Допустим, упал. Но тогда выпадают открытки и Блюменцвейг. Допустим, диссиденты захватили самолет и потребовали отвезти их куда-то еще. Но сведения о захвате проникли бы из иностранной печати в СССР, а потом, на кой ляд летящим в Западную Германию захватывать самолет? А что если вылетевшие захватили самолет и потребовали вернуть их на Родину? Но зачем? КГБ их рано или поздно бы схватило. И потом опять эти чертовы открытки и опять этот чертов Блюменцвейг, торчащий посреди любой версии, как прыщ на носу. А главное другое – рейса на Мюнхен не было. Стоп. Если изначально рейса на Мюнхен не было, значит… Значит, в Мюнхен лететь никто и не собирался. Значит, и везти никого никуда не собирались…
Максим заметил, что в результате своего мысленного напряжения он перешел с уверенного шага на какое-то стариковское шарканье. Его то и дело толкали и задевали локтями вечно торопящиеся куда-то москвичи.
Он прибавил шагу, но очередное логическое звено буквально пригвоздило его к месту.
Если везти никого никуда не собирались, то… то… то собирались везти куда-то в другое место. Но куда? И зачем???
Максим встал у стены какого-то здания, достал сигарету, закурил и стал вспоминать детали того июльского дня, когда он отправился в Шереметьево провожать глагольцев.
– Итак, – думал Максим, – я приехал с Блюменцвейгом на такси. По дороге Блюменцвейг затеял какой-то идиотский спор с таксистом. О чем они спорили? А-а… гм-м-м… как ни странно, о поэзии. Таксист хвалил Пушкина, а Блюменцвейг стал доказывать таксисту, что его друзья Шельман, Буркин и Сапчук в пятнадцать раз талантливее Пушкина. Таксист стал вяло отбиваться, говоря, что не знает ни Шельмана, ни Буркина, ни тем более Сапчука, на что Блюменцвейг сказал, что это не их беда, что их не знают, а беда России и в частности таксиста. Таксист огрызнулся, что у него других бед хватает. После чего, кажется, обиделся и до самого аэропорта не проронил ни слова. Зачем Блюменцвейг так горячо защищал эту троицу, да еще противопоставляя их Пушкину, было непонятно – все трое были один бездарнее другого, и Блюменцвейг это прекрасно знал.
Впрочем, это все неважно. Потом они прошли в зал отлетов Шереметьево, столкнулись со знакомыми и стали прощаться. Потом… Потом Куперман сказал, что это не самолет, а какой-то диссидентский ковчег. Максим спросил: «Почему?». «Да я всех так или иначе знаю», – хмуро ответил Куперман. Потом добавил, что двумя неделями ранее познакомился с двумя туристами-славистами из ФРГ и очень надеялся, что они полетят одним рейсом, но туристы-слависты не достали билетов на этот рейс. А потом… потом подошел еще кто-то и сказал, что он занял место в очереди к таможенному контролю и, что любопытно, в очереди не было ни одного немца. Стоп! Ни одного немца.
Максим почувствовал, что вспотел, хотя погода была по московским меркам вполне летняя и он был легко одет.
Тогда он не обратил на эти слова никакого внимания – туристов в то время вообще было не очень много, но сейчас эта реплика выскочила из закутков памяти, словно терпеливо ждала своего звездного часа.
Ни одного немца! В таком случае можно предположить, что весь самолет состоял только из советских людей, и более того – в той или иной степени интеллигентов. При этом рейс шел вне всяких договоренностей с мюнхенским аэропортом.
Тут у Максима от грядущей догадки почти перехватило дыхание.
А что если… КГБ?
Из картинки, правда, снова выпадал Блюменцвейг. Но на сей раз его выпадение было не таким диким.
– Вам плохо? – неожиданно услышал Максим у самого уха. Перед ним стояла молоденькая девушка.
– Мне? – растерялся Максим.
– Ну да, – улыбнулась она. – Вы человек пожилой, всякое бывает.
Определение его как пожилого человека неприятно покоробило Максима, но он натянуто улыбнулся.
– Нет, нет, все хорошо.
Он бросил дотлевшую в пальцах сигарету и быстро зашагал в сторону метро.
А вечером в его квартире раздался телефонный звонок.
Максим выскочил из ванной, где принимал душ, и прошлепал в комнату, вытираясь на ходу полотенцем.
– Алло! – крикнул он в трубку, зажав ее мокрой щекой.
– Максим Викторович? – раздался мягкий мужской баритон.
– Да.
– Моя фамилия Зонц. Изя Зонц. Ваш телефон мне дал Анатолий Комаров.
– Я вас слушаю.
– Мне кажется, мы могли бы посотрудничать.
– На предмет, простите, чего? – мгновенно напрягся Максим: слово «посотрудничать» еще с советских времен вызывало у него горький привкус.
– Вы же ищете персонажей для вашей книги?
Формулировка Максима рассмешила.
– Ну да… В некотором роде автор в поисках персонажей.
– Так вот я могу организовать вам встречу с ними.
– Звучит забавно. Как будто они все находятся собранные в одном месте.
– В каком-то смысле так оно и есть, – не смутившись, ответил Зонц. – Впрочем, это не телефонный разговор. Предлагаю встретиться.
VII
В начале семидесятых КГБ начало активную борьбу с диссидентами, самиздатом и всем, что, по мнению власти, подрывало основы советского общества. Как раз в это время рядом с крупным городом С. и возник Привольск-218 с комбинатом для переработки химических отходов. Ничем не примечательный закрытый городок. Потом был громкий отъезд Солженицына, обмен Буковского, создание Московской группы по правам человека, арест диссидента Щаранского и под самый конец семидесятых наиболее активный период правозащитной деятельности Сахарова, закончившейся в 1980 году ссылкой в Горький. Впрочем, это позже. А в 1979 году кому-то из руководства КГБ пришла в голову дерзкая идея: а что если помещать наиболее надоедливых инакомыслящих интеллигентов не в обычные психиатрические лечебницы, а отвозить в Привольск-218? Ведь распихивать буйных культурных работников по психдомам различного типа – занятие довольно муторное. Тем более что их там все время норовят отыскать пронырливые западные корреспонденты. А тут будет закрыта не лечебница, а целый город. И искать там никому в голову не придет. Конечно, есть опасность, что при определенном переборе там возникнет очаг инакомыслящей культуры, но ведь с другой-то стороны все будут вместе и под неусыпным контролем. (Пару лет спустя, кстати, по похожему плану был легализован и ленинградский рок-клуб.) Наиболее смирных можно оставить в рамках закрытого города, где они будут трудиться на благо общества, то есть на том самом химкомбинате по утилизации химических отходов, а непокорных можно помещать в клинику прямо на территории городка и выпускать их по мере адаптации к новым условиям. В общем, что-то вроде полувольного поселения. Конечно, теоретически можно было бы всех этих писак продолжать выгонять за рубеж, но это означало бы лишь новый виток антисоветской истерии на Западе – и так уже слишком многих выгнали.
Идея с Привольском-218 показалась председателю КГБ Андропову (а после и всему Политбюро) «небезынтересной», ведь таким образом убивали сразу двух зайцев: и комбинат получал рабочие руки, и диссиденты оказывались при деле. Но, конечно, речь шла только о творческой интеллигенции. Все равно сплошь дармоеды и тунеядцы. Как говорится, не жалко. А вот научные кадры должны продолжать работать на обороноспособность страны. Они, в отличие от художников, воду мутили редко. В общем, было дано добро. Правда, кагэбэшники, как это с ними часто бывало, взялись за дело слишком резво и потому тут же, что называется, оконфузились.
В 1979 году некоторым диссидентам было настоятельно «предложено» покинуть Родину. Среди них были как пока еще свободные, так и сидящие по разным спецлечебницам, а то и тюрьмам люди. В июле 79-го был сформирован первый так называемый философский самолет (по аналогии с философским пароходом, на котором, как известно, в 1922-м сливки интеллигенции покинули Страну Советов). КГБ не хотел поднимать лишний шум. Именно поэтому был подобран оптимальный состав, то есть поэты, писатели, журналисты и несколько художников, не отягощенные большим количеством родственников, дабы не вовлекать в эту затею слишком много случайного народа. Кроме того, было принято решение начать с негромких и, прямо сказать, малоизвестных имен – чтоб без лишнего международного шума. Наивные диссиденты приехали в московский аэропорт Шереметьево, чтобы (как они полагали) отправиться в Германию рейсом Москва – Мюнхен. Они попрощались со своими близкими и друзьями, обещали звонить, писать письма и слать открытки. После чего сели в самолет и стали готовиться к новой жизни. И новая жизнь не замедлила явиться во всей красе. Вместо Мюнхена самолет полетел в противоположную от Европы сторону и через четыре часа (как выяснилось позже, беспорядочного кружения) приземлился на аэродроме (точнее, одной-единственной взлетно-посадочной полосе) города С., что рядом с Привольском-218. Командир корабля объявил, что самолету требуется дозаправка, а пока он просит пассажиров покинуть борт лайнера и пересесть в комфортабельные автобусы, которые доставят путешественников для короткого отдыха в гостиницу. Некоторые опытные диссиденты, которые в этой жизни уже не верили никому и ничему, напрочь отказались покидать борт самолета. Так, диссидентка Кулешова – с большим стажем подпольной работы – начала кричать остальным: «Не поддавайтесь на провокацию!» После чего намертво вцепилась в свое кресло и заявила, что объявляет голодовку. Две сотрудницы КГБ, переодетые в миловидных стюардесс «Аэрофлота», полчаса уговаривали ее не безобразничать и не нарушать инструкций безопасности. Кулешова потребовала гарантий в виде официальной бумаги от «Аэрофлота», где будет указано, что самолету действительно требуется дозаправка. Эту бумагу ей быстро «нарисовали», и она согласилась выйти. Затем «комфортабельный» автобус марки «ЛиАЗ-677» вывез всех пассажиров с летного поля. Наиболее злостных диссидентов, включая уже упомянутую Кулешову, быстро запустили в психлечебницу, где тут же закрыли на замок, а остальных просто подвезли к недавно отстроенной пятиэтажке на центральной улице и со словами «Добро пожаловать в город закрытого типа Привольск-218!» выпустили из автобуса. После чего им посоветовали не терять времени и занимать квартиры, которые им предоставляются щедрым советским правительством.
Сначала был шок. Самые непримиримые стали требовать отвезти их обратно на летное поле и отправить в Мюнхен. Самые умные стали просить вернуть их хотя бы в аэропорт Шереметьево. И, наконец, самые мудрые начали драться за жилплощадь. Особенно яростно сцепились писатель Куперман и поэтесса Буревич, которые некогда сидели в одном КПЗ и даже объявляли совместную голодовку (правда, Куперман быстро сломался, потому что очень любил поесть, а подлые милиционеры подбрасывали ему в камеру книжки о вкусной и здоровой пище с цветными фотографиями, зная, что за неимением иного чтения интеллектуал начнет читать даже поваренную книгу). И Куперман, и Буревич претендовали на уютную квартиру на первом этаже (а на первом этаже была почему-то только одна квартира). Куперман кричал, что он уже немолод и ему необходимо иметь квартиру поближе к земле. Буревич (которую в свое время за цикл антиленинских стихов прозвали Бонч-Буревич) кричала, что у нее боязнь высоты и вообще, с какой это поры тридцать семь лет считается «немолодым» возрастом? Куперман отвечал, что из этих тридцати семи он больше половины провел в сырых застенках КГБ, где год идет за пять. Буревич ехидно возразила, что до тридцати пяти лет Куперман состоял в Союзе писателей, писал прокоммунистическую чушь и вообще сладко жил – так что насчет половины жизни это уж скорее к ней относится. На это Куперман начал истошно вопить, что жил он совсем не сладко, а очень даже горько и вообще невыносимо страдал, находясь в Союзе писателей, как в тылу врага, рискуя ежеминутно быть раскрытым. На это Буревич закричала, что если бы Купермана не выгнали из союза за аморалку и пьянство, он бы до сих пор сидел в зале и голосовал за чье-нибудь исключение, а так его самого выперли, и он с обиды стал строчить эпиграммы на изгнавших его, после чего вмиг превратился в диссидента. Куперман заявил, что никаких эпиграмм он не писал, а организовал подпольный альманах «Глагол», за что и пострадал. Буревич стала кричать, что еще, мол, надо проверить, под чьим прикрытием (не КГБ ли?) создавался этот альманах. Перепалка начала принимать затяжной характер. Куперман отбивался и нападал. Буревич отражала удар и тоже нападала. Причем все это они проделывали не только в словесной форме – каждая фраза подкреплялась вполне конкретным и довольно болезненным действием. Пока Куперман оттаскивал Буревич за волосы от заветной двери, Буревич мертвой хваткой держала Купермана за ногу и не пускала его внутрь. Неудивительно, что вследствие этих акробатических экзерсисов продвигались они крайне медленно. За десять минут им едва удалось преодолеть дверной порог, да и то они вскоре откатились назад.
Истерика, как известно, штука заразная и не делает исключений ни для слоев, ни для прослоек. Одновременно с «борцами» крик подняли и другие диссиденты, включая тех, которые еще недавно просили вернуть их в Москву или отправить в Мюнхен. Журналист Тисецкий потребовал предоставить ему самую большую квартиру, потому что он собирался вызвать в Германию свою любовницу с ее ребенком от первого брака, а теперь, видимо, придется вызывать сюда.
– Куда сюда? – ехидно усмехался бард Клюев. – Ты даже не знаешь, где мы находимся. А во-вторых, и не попрется она сюда, если, конечно, не полная дура.
– Это твоя любовница – дура, – безо всякой логики возразил Тисецкий.
– Какая из? – едко поинтересовался Клюев.
– Да все!
Пока они препирались по поводу внешности и умственных способностей своих женщин, скандальный художник-скульптор Горский заявил, что всю жизнь скитался по чердакам и подвалам и принципам своим не собирается изменять даже здесь. «Где тут чердак?!» – грозно кричал он, потрясая внушительных размеров кулаками. Смутившиеся работники КГБ сказали, что чердак здесь имеется, но он совершенно не приспособлен для жилья.
– Ничего, – выставив ладонь вперед, как бы успокаивая чекистов, ответил Горский, – весь ваш сраный Советский Союз не приспособлен для жилья, а мы все-таки живем!
– Не факт, что в данный момент мы находимся в Советском Союзе, – задумчиво возразил известный правозащитник Ледяхин, склонный сомневаться во всем и всегда.
Горский настолько опешил от этого неслыханного предположения, что замолчал.
Наконец диссиденты устали от собственных эмоций (за исключением поэтессы Буревич и писателя Купермана, которые продолжали устало возиться в углу лестничной клетки), и тогда в дело вмешались работники КГБ, заявившие, что сами распределят новоприбывших.
– Не верьте им, вас обманывают! – взвизгнул актер и руководитель полулегальной театральной студии Омска Вешенцев, который давно попал на карандаш гэбистов, но на проклятый самолет угодил за то, что в пьяном виде вышел на улицу с плакатом «Требую немедленной отставки всего советского правительства!» – наутро он, впрочем, ничего не помнил и даже обвинял сотрудников госбезопасности в провокации: будто бы его специально напоили и дали в руки такой плакат.
– В чем именно мы вас обманываем? – ласково переспросил его майор КГБ по фамилии Кручинин, который был явно за главного.
– Пока не знаю, – буркнул Вешенцев и почему-то стыдливо опустил глаза.
– Значит, так, товарищи, – сказал майор миролюбиво, но строго, – препирательства, я полагаю, закончились. Мы…
Тут он заметил возящихся в углу Купермана с Буревич и многозначительно кашлянул:
– Товарищи борцы, вас это тоже касается.
Те наконец отцепились друг от друга и посмотрели осоловевшими глазами на майора.
– Вот так уже лучше, – удовлетворенно кивнул майор и продолжил: – Мы догадывались, что возникнут разногласия, посему подготовили ваше распределение. Список огласит лейтенант Чуев. От себя же добавлю. Вы находитесь в закрытом городе Привольске-218 в воспитательных целях. Все вы в той или иной степени не оправдали доверия, которое было возложено на вас правительством и народом, и теперь находитесь здесь вроде как на вольном поселении.
– Ничего себе вольное поселение, – хмыкнул Вешенцев.
– Да, – поправился майор, – поселение не совсем вольное, однако обратите внимание на гуманность данной меры. Вы не в тюрьме, можете заниматься творчеством, если хотите, общаться, ходить друг к другу в гости.
Тут он невольно покосился на тяжело дышавшего Купермана и растрепанную Буревич – было ясно, что эти двое друг к другу в гости ходить точно не будут.
– Конечно, вам придется трудиться и на благо нашей Родины, – продолжил Кручинин.
– Всё, – зло сплюнул кто-то в толпе. – Лафа кончилась. Кирку в руки и вперед, товарищи, с песней. Во глубину, так сказать, сибирских руд…
– Упаси бог, – миролюбиво покачал головой майор Кручинин. – Да, химкомбинат, который находится на окраине нашего небольшого городка, нуждается в рабочих руках. Но к работе на нем будут привлечены различные специалисты в химической области. А вот что касается сферы обслуживания, то есть фактически того, чем вы сами будете пользоваться – это магазины, химчистки, кафе, – то там, пожалуй, вы и пригодились бы. Я бы хотел уточнить, что всех вас обеспечат качественными, можно даже сказать дефицитными продуктами и товарами. Здесь будут созданы все условия для проживания. К тому же сюда будут постоянно привозиться новые… э-э-э… интересные люди.
– Хорошая фраза для приветствия зэков в тюрьме, – съехидничал бард Клюев. – Прям клуб по интересам.
– Гражданин начальник, – вежливо встрял часто сидевший и потому опытный в деле общения с тюремным начальством правозащитник Ледяхин. – Разрешите обратиться?
Майор кивнул.
– А мы как вообще, будем здесь до смерти, что ли, сидеть?
– Ну зачем? – добродушно рассмеялся майор, обнажив прокуренные до запредельной желтизны зубы. – Конечно, нет. Во-первых, не сидеть, а жить. Вы-то как опытный человек должны понимать разницу между камерой и отдельной квартирой. Во-вторых, через некоторое время, если будете хорошо себя вести, не буянить, вас отпустят домой. Разве что подпишете подписку о неразглашении, хотя и она не так уж принципиальна – место нахождения вы все равно не сможете определить.
– А письма писать, ну, или телевизор там смотреть? – спросил актер Вешенцев.
– Что нет, так нет, – развел руками майор. – Курорт здесь мы вам все-таки создавать не собираемся. Это я про письма. А вот открытки в одностороннем порядке – это пожалуйста. Телевидение и радио будут. Будет и кино привозиться, и…
Тут он не нашелся что добавить к списку и закончил предложение неожиданно:
– И… очень даже регулярно. А, кстати! Имеется еще библиотека. Вы можете организовывать театр, музыкальные коллективы, команды там всякие… футбольные, – почему-то уточнил он в конце, как будто намекая на то, что баскетбольные команды, например, одобряться не будут.
– Может, и политические партии здесь можно создавать? – спросил, уже слегка обнаглев, журналист Тисецкий.
Все засмеялись.
– Э-э-э, – задумчиво протянул майор, у которого насчет партий не было никаких указаний. – Я бы не советовал.
– Простите, – снова встрял дотошный Ледяхин, – а как будет определяться степень правильности поведения? Цензурой, что ли?
– Стучать будем друг на друга, вот тебе и вся степень, – буркнул скульптор Горский.
– Зачем? – удивился майор. – Я могу сразу сказать, что испытательный срок для всех пять лет.
– Еб твою мать! – воскликнул Тисецкий. – И здесь пятилетка!
Цифра произвела какое-то нехорошее впечатление на присутствующих. Кто-то присвистнул, кто-то чертыхнулся, кто-то стал проклинать тот день, когда согласился покинуть страну под давлением КГБ.
Майор спокойно переждал этот эмоциональный выплеск.
– Но никакую цензуру мы вводить не собираемся. Конечно, если будете откровенно призывать в своих произведениях к свержению строя, то это мы будем пресекать.
– И срок добавлять, – хмыкнул Ледяхин.
– Может быть, – угрожающе сказал майор. – Но копаться в ваших фигах в кармане, или двойных смыслах, или даже западопоклонничестве – это извините. Тут делайте что хотите. Комиссии и худсоветы мы создавать не будем.
– Может, и кино разрешите снимать? – спросил кто-то из задних рядов.
– Может, и разрешим, – туманно ответил майор.
– Значит, свиданий с родственниками тоже не будет? – спросил Ледяхин.
– Нет, – отрезал майор. – Для родственников вы все…
– Умерли, – мрачно пошутил кто-то.
– Зачем же так? – обиделся майор. – Для них вы на Западе. А если не хотите, чтоб они волновались, советую время от времени отправлять открытки. А именно раз в два месяца.
– А где брать открытки? – спросил Куперман, который все еще пытался скинуть вцепившуюся в него поэтессу Буревич.
– У наших сотрудников вы можете получить открытки разных капстран, на выбор. На них напишете что-то вроде «Долетел хорошо. Целую», ну а потом они будут выдаваться раз в два месяца. Естественно, те, кто будут пытаться… э-э-э… схитрить, те будут лишаться определенных привилегий.
– Чистая тюрьма, – буркнул Вешенцев.
– Но этот вопрос еще прорабатывается, – пропустил это замечание мимо ушей майор. – Вполне вероятно, что те, кто захочет перевезти сюда родных и близких, получат такую возможность. Естественно, с согласия последних, так как им придется фактически вместе с вами отбы… пребывать в Привольске-218.
– А как работать будем? – спросил неутомимый Ледяхин, в голове которого уже проносились разные рискованные идеи насчет привлечения внимания западных «голосов» к этому безобразию.
– Исключительно щадящий режим, – успокоил его майор.
– Это что за щадящий режим? – усмехнулся журналист Тисецкий. – Не до полного изнеможения, что ли?
– Четыре часа по месту распределения, пять раз в неделю. Остальное время и выходные – полностью в вашем распоряжении.
– А отпуска будут? – спросил Ледяхин.
– Ну а как же? Конечно. По Конституции положено.
Упоминание Конституции в контексте такого глобального обмана вызвало смех у присутствующих.
Первым съюморил переводчик Файзуллин, который на протяжении всей беседы прикидывал, каким образом отсюда можно сделать ноги.
– А можно мне сразу отпуск за свой счет?
– Отпуск только в пределах Привольска-218, – сбил юмористический настрой переводчика майор.
– Хера ж себе отпуск! – возмутился Вешенцев. – Может, еще и работать во время отпуска надо будет? Для полноты, так сказать, идиотизма.
– Работать не надо будет, – глянув на часы, серьезно ответил майор. – Еще вопросы будут?
– Куда пропала Кулешова? – спросил Ледяхин.
– Действительно, товарищи, – раздался чей-то удивленный голос сзади.
Его поддержали еще несколько голосов:
– Да, точно! И еще тут было несколько… тоже пропали…
– Все они находятся в здании спецлечебницы, – отрезал майор, оторвавшись от часов. – Я еще раз хочу подчеркнуть. Те, кто будут организовывать подполье, сопротивляться властям, а также пытаться бежать, будут направляться на принудительное лечение в нашу спецлечебницу.
Идея с Привольском-218 показалась председателю КГБ Андропову (а после и всему Политбюро) «небезынтересной», ведь таким образом убивали сразу двух зайцев: и комбинат получал рабочие руки, и диссиденты оказывались при деле. Но, конечно, речь шла только о творческой интеллигенции. Все равно сплошь дармоеды и тунеядцы. Как говорится, не жалко. А вот научные кадры должны продолжать работать на обороноспособность страны. Они, в отличие от художников, воду мутили редко. В общем, было дано добро. Правда, кагэбэшники, как это с ними часто бывало, взялись за дело слишком резво и потому тут же, что называется, оконфузились.
В 1979 году некоторым диссидентам было настоятельно «предложено» покинуть Родину. Среди них были как пока еще свободные, так и сидящие по разным спецлечебницам, а то и тюрьмам люди. В июле 79-го был сформирован первый так называемый философский самолет (по аналогии с философским пароходом, на котором, как известно, в 1922-м сливки интеллигенции покинули Страну Советов). КГБ не хотел поднимать лишний шум. Именно поэтому был подобран оптимальный состав, то есть поэты, писатели, журналисты и несколько художников, не отягощенные большим количеством родственников, дабы не вовлекать в эту затею слишком много случайного народа. Кроме того, было принято решение начать с негромких и, прямо сказать, малоизвестных имен – чтоб без лишнего международного шума. Наивные диссиденты приехали в московский аэропорт Шереметьево, чтобы (как они полагали) отправиться в Германию рейсом Москва – Мюнхен. Они попрощались со своими близкими и друзьями, обещали звонить, писать письма и слать открытки. После чего сели в самолет и стали готовиться к новой жизни. И новая жизнь не замедлила явиться во всей красе. Вместо Мюнхена самолет полетел в противоположную от Европы сторону и через четыре часа (как выяснилось позже, беспорядочного кружения) приземлился на аэродроме (точнее, одной-единственной взлетно-посадочной полосе) города С., что рядом с Привольском-218. Командир корабля объявил, что самолету требуется дозаправка, а пока он просит пассажиров покинуть борт лайнера и пересесть в комфортабельные автобусы, которые доставят путешественников для короткого отдыха в гостиницу. Некоторые опытные диссиденты, которые в этой жизни уже не верили никому и ничему, напрочь отказались покидать борт самолета. Так, диссидентка Кулешова – с большим стажем подпольной работы – начала кричать остальным: «Не поддавайтесь на провокацию!» После чего намертво вцепилась в свое кресло и заявила, что объявляет голодовку. Две сотрудницы КГБ, переодетые в миловидных стюардесс «Аэрофлота», полчаса уговаривали ее не безобразничать и не нарушать инструкций безопасности. Кулешова потребовала гарантий в виде официальной бумаги от «Аэрофлота», где будет указано, что самолету действительно требуется дозаправка. Эту бумагу ей быстро «нарисовали», и она согласилась выйти. Затем «комфортабельный» автобус марки «ЛиАЗ-677» вывез всех пассажиров с летного поля. Наиболее злостных диссидентов, включая уже упомянутую Кулешову, быстро запустили в психлечебницу, где тут же закрыли на замок, а остальных просто подвезли к недавно отстроенной пятиэтажке на центральной улице и со словами «Добро пожаловать в город закрытого типа Привольск-218!» выпустили из автобуса. После чего им посоветовали не терять времени и занимать квартиры, которые им предоставляются щедрым советским правительством.
Сначала был шок. Самые непримиримые стали требовать отвезти их обратно на летное поле и отправить в Мюнхен. Самые умные стали просить вернуть их хотя бы в аэропорт Шереметьево. И, наконец, самые мудрые начали драться за жилплощадь. Особенно яростно сцепились писатель Куперман и поэтесса Буревич, которые некогда сидели в одном КПЗ и даже объявляли совместную голодовку (правда, Куперман быстро сломался, потому что очень любил поесть, а подлые милиционеры подбрасывали ему в камеру книжки о вкусной и здоровой пище с цветными фотографиями, зная, что за неимением иного чтения интеллектуал начнет читать даже поваренную книгу). И Куперман, и Буревич претендовали на уютную квартиру на первом этаже (а на первом этаже была почему-то только одна квартира). Куперман кричал, что он уже немолод и ему необходимо иметь квартиру поближе к земле. Буревич (которую в свое время за цикл антиленинских стихов прозвали Бонч-Буревич) кричала, что у нее боязнь высоты и вообще, с какой это поры тридцать семь лет считается «немолодым» возрастом? Куперман отвечал, что из этих тридцати семи он больше половины провел в сырых застенках КГБ, где год идет за пять. Буревич ехидно возразила, что до тридцати пяти лет Куперман состоял в Союзе писателей, писал прокоммунистическую чушь и вообще сладко жил – так что насчет половины жизни это уж скорее к ней относится. На это Куперман начал истошно вопить, что жил он совсем не сладко, а очень даже горько и вообще невыносимо страдал, находясь в Союзе писателей, как в тылу врага, рискуя ежеминутно быть раскрытым. На это Буревич закричала, что если бы Купермана не выгнали из союза за аморалку и пьянство, он бы до сих пор сидел в зале и голосовал за чье-нибудь исключение, а так его самого выперли, и он с обиды стал строчить эпиграммы на изгнавших его, после чего вмиг превратился в диссидента. Куперман заявил, что никаких эпиграмм он не писал, а организовал подпольный альманах «Глагол», за что и пострадал. Буревич стала кричать, что еще, мол, надо проверить, под чьим прикрытием (не КГБ ли?) создавался этот альманах. Перепалка начала принимать затяжной характер. Куперман отбивался и нападал. Буревич отражала удар и тоже нападала. Причем все это они проделывали не только в словесной форме – каждая фраза подкреплялась вполне конкретным и довольно болезненным действием. Пока Куперман оттаскивал Буревич за волосы от заветной двери, Буревич мертвой хваткой держала Купермана за ногу и не пускала его внутрь. Неудивительно, что вследствие этих акробатических экзерсисов продвигались они крайне медленно. За десять минут им едва удалось преодолеть дверной порог, да и то они вскоре откатились назад.
Истерика, как известно, штука заразная и не делает исключений ни для слоев, ни для прослоек. Одновременно с «борцами» крик подняли и другие диссиденты, включая тех, которые еще недавно просили вернуть их в Москву или отправить в Мюнхен. Журналист Тисецкий потребовал предоставить ему самую большую квартиру, потому что он собирался вызвать в Германию свою любовницу с ее ребенком от первого брака, а теперь, видимо, придется вызывать сюда.
– Куда сюда? – ехидно усмехался бард Клюев. – Ты даже не знаешь, где мы находимся. А во-вторых, и не попрется она сюда, если, конечно, не полная дура.
– Это твоя любовница – дура, – безо всякой логики возразил Тисецкий.
– Какая из? – едко поинтересовался Клюев.
– Да все!
Пока они препирались по поводу внешности и умственных способностей своих женщин, скандальный художник-скульптор Горский заявил, что всю жизнь скитался по чердакам и подвалам и принципам своим не собирается изменять даже здесь. «Где тут чердак?!» – грозно кричал он, потрясая внушительных размеров кулаками. Смутившиеся работники КГБ сказали, что чердак здесь имеется, но он совершенно не приспособлен для жилья.
– Ничего, – выставив ладонь вперед, как бы успокаивая чекистов, ответил Горский, – весь ваш сраный Советский Союз не приспособлен для жилья, а мы все-таки живем!
– Не факт, что в данный момент мы находимся в Советском Союзе, – задумчиво возразил известный правозащитник Ледяхин, склонный сомневаться во всем и всегда.
Горский настолько опешил от этого неслыханного предположения, что замолчал.
Наконец диссиденты устали от собственных эмоций (за исключением поэтессы Буревич и писателя Купермана, которые продолжали устало возиться в углу лестничной клетки), и тогда в дело вмешались работники КГБ, заявившие, что сами распределят новоприбывших.
– Не верьте им, вас обманывают! – взвизгнул актер и руководитель полулегальной театральной студии Омска Вешенцев, который давно попал на карандаш гэбистов, но на проклятый самолет угодил за то, что в пьяном виде вышел на улицу с плакатом «Требую немедленной отставки всего советского правительства!» – наутро он, впрочем, ничего не помнил и даже обвинял сотрудников госбезопасности в провокации: будто бы его специально напоили и дали в руки такой плакат.
– В чем именно мы вас обманываем? – ласково переспросил его майор КГБ по фамилии Кручинин, который был явно за главного.
– Пока не знаю, – буркнул Вешенцев и почему-то стыдливо опустил глаза.
– Значит, так, товарищи, – сказал майор миролюбиво, но строго, – препирательства, я полагаю, закончились. Мы…
Тут он заметил возящихся в углу Купермана с Буревич и многозначительно кашлянул:
– Товарищи борцы, вас это тоже касается.
Те наконец отцепились друг от друга и посмотрели осоловевшими глазами на майора.
– Вот так уже лучше, – удовлетворенно кивнул майор и продолжил: – Мы догадывались, что возникнут разногласия, посему подготовили ваше распределение. Список огласит лейтенант Чуев. От себя же добавлю. Вы находитесь в закрытом городе Привольске-218 в воспитательных целях. Все вы в той или иной степени не оправдали доверия, которое было возложено на вас правительством и народом, и теперь находитесь здесь вроде как на вольном поселении.
– Ничего себе вольное поселение, – хмыкнул Вешенцев.
– Да, – поправился майор, – поселение не совсем вольное, однако обратите внимание на гуманность данной меры. Вы не в тюрьме, можете заниматься творчеством, если хотите, общаться, ходить друг к другу в гости.
Тут он невольно покосился на тяжело дышавшего Купермана и растрепанную Буревич – было ясно, что эти двое друг к другу в гости ходить точно не будут.
– Конечно, вам придется трудиться и на благо нашей Родины, – продолжил Кручинин.
– Всё, – зло сплюнул кто-то в толпе. – Лафа кончилась. Кирку в руки и вперед, товарищи, с песней. Во глубину, так сказать, сибирских руд…
– Упаси бог, – миролюбиво покачал головой майор Кручинин. – Да, химкомбинат, который находится на окраине нашего небольшого городка, нуждается в рабочих руках. Но к работе на нем будут привлечены различные специалисты в химической области. А вот что касается сферы обслуживания, то есть фактически того, чем вы сами будете пользоваться – это магазины, химчистки, кафе, – то там, пожалуй, вы и пригодились бы. Я бы хотел уточнить, что всех вас обеспечат качественными, можно даже сказать дефицитными продуктами и товарами. Здесь будут созданы все условия для проживания. К тому же сюда будут постоянно привозиться новые… э-э-э… интересные люди.
– Хорошая фраза для приветствия зэков в тюрьме, – съехидничал бард Клюев. – Прям клуб по интересам.
– Гражданин начальник, – вежливо встрял часто сидевший и потому опытный в деле общения с тюремным начальством правозащитник Ледяхин. – Разрешите обратиться?
Майор кивнул.
– А мы как вообще, будем здесь до смерти, что ли, сидеть?
– Ну зачем? – добродушно рассмеялся майор, обнажив прокуренные до запредельной желтизны зубы. – Конечно, нет. Во-первых, не сидеть, а жить. Вы-то как опытный человек должны понимать разницу между камерой и отдельной квартирой. Во-вторых, через некоторое время, если будете хорошо себя вести, не буянить, вас отпустят домой. Разве что подпишете подписку о неразглашении, хотя и она не так уж принципиальна – место нахождения вы все равно не сможете определить.
– А письма писать, ну, или телевизор там смотреть? – спросил актер Вешенцев.
– Что нет, так нет, – развел руками майор. – Курорт здесь мы вам все-таки создавать не собираемся. Это я про письма. А вот открытки в одностороннем порядке – это пожалуйста. Телевидение и радио будут. Будет и кино привозиться, и…
Тут он не нашелся что добавить к списку и закончил предложение неожиданно:
– И… очень даже регулярно. А, кстати! Имеется еще библиотека. Вы можете организовывать театр, музыкальные коллективы, команды там всякие… футбольные, – почему-то уточнил он в конце, как будто намекая на то, что баскетбольные команды, например, одобряться не будут.
– Может, и политические партии здесь можно создавать? – спросил, уже слегка обнаглев, журналист Тисецкий.
Все засмеялись.
– Э-э-э, – задумчиво протянул майор, у которого насчет партий не было никаких указаний. – Я бы не советовал.
– Простите, – снова встрял дотошный Ледяхин, – а как будет определяться степень правильности поведения? Цензурой, что ли?
– Стучать будем друг на друга, вот тебе и вся степень, – буркнул скульптор Горский.
– Зачем? – удивился майор. – Я могу сразу сказать, что испытательный срок для всех пять лет.
– Еб твою мать! – воскликнул Тисецкий. – И здесь пятилетка!
Цифра произвела какое-то нехорошее впечатление на присутствующих. Кто-то присвистнул, кто-то чертыхнулся, кто-то стал проклинать тот день, когда согласился покинуть страну под давлением КГБ.
Майор спокойно переждал этот эмоциональный выплеск.
– Но никакую цензуру мы вводить не собираемся. Конечно, если будете откровенно призывать в своих произведениях к свержению строя, то это мы будем пресекать.
– И срок добавлять, – хмыкнул Ледяхин.
– Может быть, – угрожающе сказал майор. – Но копаться в ваших фигах в кармане, или двойных смыслах, или даже западопоклонничестве – это извините. Тут делайте что хотите. Комиссии и худсоветы мы создавать не будем.
– Может, и кино разрешите снимать? – спросил кто-то из задних рядов.
– Может, и разрешим, – туманно ответил майор.
– Значит, свиданий с родственниками тоже не будет? – спросил Ледяхин.
– Нет, – отрезал майор. – Для родственников вы все…
– Умерли, – мрачно пошутил кто-то.
– Зачем же так? – обиделся майор. – Для них вы на Западе. А если не хотите, чтоб они волновались, советую время от времени отправлять открытки. А именно раз в два месяца.
– А где брать открытки? – спросил Куперман, который все еще пытался скинуть вцепившуюся в него поэтессу Буревич.
– У наших сотрудников вы можете получить открытки разных капстран, на выбор. На них напишете что-то вроде «Долетел хорошо. Целую», ну а потом они будут выдаваться раз в два месяца. Естественно, те, кто будут пытаться… э-э-э… схитрить, те будут лишаться определенных привилегий.
– Чистая тюрьма, – буркнул Вешенцев.
– Но этот вопрос еще прорабатывается, – пропустил это замечание мимо ушей майор. – Вполне вероятно, что те, кто захочет перевезти сюда родных и близких, получат такую возможность. Естественно, с согласия последних, так как им придется фактически вместе с вами отбы… пребывать в Привольске-218.
– А как работать будем? – спросил неутомимый Ледяхин, в голове которого уже проносились разные рискованные идеи насчет привлечения внимания западных «голосов» к этому безобразию.
– Исключительно щадящий режим, – успокоил его майор.
– Это что за щадящий режим? – усмехнулся журналист Тисецкий. – Не до полного изнеможения, что ли?
– Четыре часа по месту распределения, пять раз в неделю. Остальное время и выходные – полностью в вашем распоряжении.
– А отпуска будут? – спросил Ледяхин.
– Ну а как же? Конечно. По Конституции положено.
Упоминание Конституции в контексте такого глобального обмана вызвало смех у присутствующих.
Первым съюморил переводчик Файзуллин, который на протяжении всей беседы прикидывал, каким образом отсюда можно сделать ноги.
– А можно мне сразу отпуск за свой счет?
– Отпуск только в пределах Привольска-218, – сбил юмористический настрой переводчика майор.
– Хера ж себе отпуск! – возмутился Вешенцев. – Может, еще и работать во время отпуска надо будет? Для полноты, так сказать, идиотизма.
– Работать не надо будет, – глянув на часы, серьезно ответил майор. – Еще вопросы будут?
– Куда пропала Кулешова? – спросил Ледяхин.
– Действительно, товарищи, – раздался чей-то удивленный голос сзади.
Его поддержали еще несколько голосов:
– Да, точно! И еще тут было несколько… тоже пропали…
– Все они находятся в здании спецлечебницы, – отрезал майор, оторвавшись от часов. – Я еще раз хочу подчеркнуть. Те, кто будут организовывать подполье, сопротивляться властям, а также пытаться бежать, будут направляться на принудительное лечение в нашу спецлечебницу.