На этих словах Файзуллин, который уже почти придумал план побега, резко погрустнел.
– А при совершении противоправных действий агрессивного характера, – продолжил майор, – и того дальше – в тюрьму. С реальными уголовными сроками. Как и в обычной жизни. Так что не советую особо буянить. Подумайте, где лучше находиться, здесь или в тюрьме.
– Лучше в Мюнхене, – мрачно буркнул Вешенцев.
– Пожалуй, – неожиданно согласился майор, но, видимо, не желая развивать эту тему, окинул толпу цепким взглядом: – Еще вопросы будут?
– Будут, – неожиданно отозвался молчавший до этого поэт Блюменцвейг. – Я бы хотел написать письмо в ЦК КПСС с благодарностью за проявленную заботу о простых тружениках пера. Хотелось бы передать это письмо мудрому руководству партии.
В голосе Блюменцвейга не было ни издёвки, ни сарказма. Лишь сосредоточенная печаль. Повисла пауза, и Кручинин с любопытством энтомолога посмотрел на высказавшегося поэта.
«Идиот, что ли?» – подумал он, но на всякий случай решил никак не реагировать на реплику.
– В общем, если будут вопросы, обращайтесь к лейтенанту Чуеву или напрямую ко мне. Фамилия моя – Кручинин.
В толпе засмеялись над «говорящей» фамилией, но острить не стали.
– В Привольске-218, – продолжил майор, – я являюсь главой административного управления. Открытки с видами капиталистических стран можете получить прямо сейчас у лейтенанта. Вечером они будут отправлены в Москву. И через две-три недели, для создания видимости обычной почтовой пересылки, мы разошлем их по адресам. Повторяю, не надо пытаться только нас обманывать. То есть писать фразы с конкретными именами типа «Вадик меня встретил. Он тебе сам расскажет» или подозрительный маразм типа «Гулял по Мюнхену, поднимался на Эйфелеву башню». Также никаких непонятных аббревиатур, анаграмм, палиндромов и прочих литературных извращений. Всего хорошего.
Майор развернулся, впрыгнул в материализовавшийся как будто из воздуха газик и уехал.
– Мда-а, – мрачно протянул после паузы Вешенцев, – слетали, блин, в Мюнхен…
Все подавленно молчали.
– Ладно, – смачно сплюнул Горский и первым подошел к лейтенанту Чуеву. – Дай мне, что ли, открыточку.
– Тебе какую страну?
– Японию, блин!
– Японии нет.
– Так хули ты спрашиваешь? – разозлился Горский.
Чуев побагровел, но сдержался.
Народ быстро выстроился в очередь и тоже стал требовать открытки. В конце, правда, вышла небольшая накладка – немецкие открытки закончились на стоявшем последним художнике-авангардисте Владлене Раже, чья фамилия служила поводом для бесконечных упражнений в острословии. «Эх, Раж, еще Раж, еще много-много Раж», – пели его захмелевшие приятели, а в артистических кругах даже ходило четверостишие:
Лейтенант предложил открытки с видами других европейских стран, сказав при этом, что может дать только европейские, иначе у родственников возникнут подозрения насчет того, как это Раж приземлился вместо Мюнхена в Бомбее, например.
– Если у вас все равно только Европа, при чем тут Бомбей? – удивился Раж.
– Ну, это я так, к сведению, – туманно ответил Чуев. – А вообще у нас разные открытки есть. В запасе.
После некоторых колебаний Раж выбрал какой-то голландский ландшафт.
К слову сказать, впоследствии ему отчаянно не везло и нужные открытки, как назло, заканчивались прямо перед его носом. Тогда уже строгости в отборе стран не было и можно было писать «из любой точки планеты».
В итоге мать Ража, любуясь то видами Австралии, то видами Америки, окончательно потеряла всякое представление о географическом местоположении сына, но зато прониклась глубоким убеждением, что ее сын неплохо зарабатывает, ибо колесит по свету как умалишенный, и даже хвасталась соседкам – вот, мол, мой сын какой турист богатый. Те охали и ахали и спрашивали, чего ж он, раз такой богатый, деньгами не помогает. На что та отвечала, что за границей другие деньги и он не может их присылать. Что было чистой правдой. В те годы эмигранты посылали в Союз не доллары (валюта была запрещена), а что-то, что можно было бы продать.
Впрочем, все это было позже, а в день прилета новоприбывших больше волновало, можно ли отсюда выбраться, и если да, то как.
VIII
IX
X
– А при совершении противоправных действий агрессивного характера, – продолжил майор, – и того дальше – в тюрьму. С реальными уголовными сроками. Как и в обычной жизни. Так что не советую особо буянить. Подумайте, где лучше находиться, здесь или в тюрьме.
– Лучше в Мюнхене, – мрачно буркнул Вешенцев.
– Пожалуй, – неожиданно согласился майор, но, видимо, не желая развивать эту тему, окинул толпу цепким взглядом: – Еще вопросы будут?
– Будут, – неожиданно отозвался молчавший до этого поэт Блюменцвейг. – Я бы хотел написать письмо в ЦК КПСС с благодарностью за проявленную заботу о простых тружениках пера. Хотелось бы передать это письмо мудрому руководству партии.
В голосе Блюменцвейга не было ни издёвки, ни сарказма. Лишь сосредоточенная печаль. Повисла пауза, и Кручинин с любопытством энтомолога посмотрел на высказавшегося поэта.
«Идиот, что ли?» – подумал он, но на всякий случай решил никак не реагировать на реплику.
– В общем, если будут вопросы, обращайтесь к лейтенанту Чуеву или напрямую ко мне. Фамилия моя – Кручинин.
В толпе засмеялись над «говорящей» фамилией, но острить не стали.
– В Привольске-218, – продолжил майор, – я являюсь главой административного управления. Открытки с видами капиталистических стран можете получить прямо сейчас у лейтенанта. Вечером они будут отправлены в Москву. И через две-три недели, для создания видимости обычной почтовой пересылки, мы разошлем их по адресам. Повторяю, не надо пытаться только нас обманывать. То есть писать фразы с конкретными именами типа «Вадик меня встретил. Он тебе сам расскажет» или подозрительный маразм типа «Гулял по Мюнхену, поднимался на Эйфелеву башню». Также никаких непонятных аббревиатур, анаграмм, палиндромов и прочих литературных извращений. Всего хорошего.
Майор развернулся, впрыгнул в материализовавшийся как будто из воздуха газик и уехал.
– Мда-а, – мрачно протянул после паузы Вешенцев, – слетали, блин, в Мюнхен…
Все подавленно молчали.
– Ладно, – смачно сплюнул Горский и первым подошел к лейтенанту Чуеву. – Дай мне, что ли, открыточку.
– Тебе какую страну?
– Японию, блин!
– Японии нет.
– Так хули ты спрашиваешь? – разозлился Горский.
Чуев побагровел, но сдержался.
Народ быстро выстроился в очередь и тоже стал требовать открытки. В конце, правда, вышла небольшая накладка – немецкие открытки закончились на стоявшем последним художнике-авангардисте Владлене Раже, чья фамилия служила поводом для бесконечных упражнений в острословии. «Эх, Раж, еще Раж, еще много-много Раж», – пели его захмелевшие приятели, а в артистических кругах даже ходило четверостишие:
Раж, кстати, никогда не обижался на подобные шутки, более того, искренне радовался и смеялся вместе со всеми. И вообще был очень милым человеком, хотя и не очень талантливым, можно даже сказать бездарным. Но если гений и злодейство несовместны (хотя и это спорно), то бездарность и доброта в одном флаконе – очень даже частое явление. Но сейчас милый человек Раж, чье самолюбие было задето отрицательным ответом лейтенанта, разозлился и потребовал, чтобы ему тоже дали открытку с немецкими видами.
О том, что входят в раж, она слыхала,
Однако крест познания был тяжел —
Удивлена она была немало,
Когда однажды Раж в нее вошел.
Лейтенант предложил открытки с видами других европейских стран, сказав при этом, что может дать только европейские, иначе у родственников возникнут подозрения насчет того, как это Раж приземлился вместо Мюнхена в Бомбее, например.
– Если у вас все равно только Европа, при чем тут Бомбей? – удивился Раж.
– Ну, это я так, к сведению, – туманно ответил Чуев. – А вообще у нас разные открытки есть. В запасе.
После некоторых колебаний Раж выбрал какой-то голландский ландшафт.
К слову сказать, впоследствии ему отчаянно не везло и нужные открытки, как назло, заканчивались прямо перед его носом. Тогда уже строгости в отборе стран не было и можно было писать «из любой точки планеты».
В итоге мать Ража, любуясь то видами Австралии, то видами Америки, окончательно потеряла всякое представление о географическом местоположении сына, но зато прониклась глубоким убеждением, что ее сын неплохо зарабатывает, ибо колесит по свету как умалишенный, и даже хвасталась соседкам – вот, мол, мой сын какой турист богатый. Те охали и ахали и спрашивали, чего ж он, раз такой богатый, деньгами не помогает. На что та отвечала, что за границей другие деньги и он не может их присылать. Что было чистой правдой. В те годы эмигранты посылали в Союз не доллары (валюта была запрещена), а что-то, что можно было бы продать.
Впрочем, все это было позже, а в день прилета новоприбывших больше волновало, можно ли отсюда выбраться, и если да, то как.
VIII
Максим вдавил большим пальцем черную кнопку звонка. По ту сторону что-то закудахтало, и через пару секунд дверь распахнулась. На пороге стоял коротко стриженный блондин сорока с небольшим лет. У него был идеально ровный загар, белоснежная улыбка в тридцать два зуба и явно недешевая дизайнерская одежда. На последнее у Максима был наметанный глаз, ибо в Израиле он работал ночным охранником дорогого бутика.
– Вы Зонц? – спросил Максим, невольно любуясь голливудской внешностью хозяина.
– А вы Максим, – утвердительно сказал блондин и улыбнулся во весь рот. – Проходите. Рад, что пришли без опоздания. Не люблю опозданий. Кстати, можете меня звать просто Изя. Но это как вам удобнее.
«Еврей, что ли?» – подумал Максим, но спросить не решился, так как имел в студенческие годы неприятный инцидент, когда задал этот же вопрос молодому филологу Лазарю Абрамову. Тот оказался не только не евреем (Лазарь в честь Кагановича, а Абрамов – просто фамилия), так еще и антисемитом, который дико оскорбился и больше с Максимом не здоровался. Изя так Изя. Зонц так Зонц.
Максим прошел внутрь, удивленно вращая головой по сторонам, – в квартире не было мебели. Никакой. И вообще явно шел ремонт. Заметив смущение гостя, Зонц рассмеялся.
– Не обращайте внимания. Я большей частью за городом живу. А сюда недавно въехал, еще не обставился. Но плюс очевиден – можно не разуваться.
Максим прошел вслед за хозяином вглубь квартиры. Под ногами зашуршали мятые газеты, и в нос ударил запах краски. Из голых стен проросшими семенами торчали корешки электропроводки. Размеры жилья поражали. Широкий просторный коридор, вполне тянущий на отдельную комнату, разветвлялся, вырастая в две большие комнаты, каждая из которых вела еще куда-то.
«Однако товарищ явно не бедствует», – подумал Максим с легкой завистью. Одновременно он попытался стряхнуть прилипший к подошве правого ботинка газетный лист. Что не без труда удалось.
Зонц, однако, прочитал его мысли.
– Я работаю в администрации президента. Занимаюсь культурой.
– Похоже, культура стала прибыльным делом, – хмыкнул Максим. – Я-то был иного мнения.
– Это смотря как ею заниматься, – рассмеялся Зонц.
Они прошли в самую дальнюю и, похоже, самую маленькую комнату, где стоял небольшой потертый кожаный диван – единственный представитель класса бытовой мебели. На него Зонц и усадил Максима.
– Чай, кофе?
– Кофе, если можно.
Зонц исчез. Максим пошарил глазами по пустой комнате, а затем уставился на единственный достойный внимания объект – серую стену с несколькими разноцветными мазками эмульсионной краски – видимо, пробовали цвет или, как говорят художники, колер.
Вскоре появился Зонц с дымящейся чашкой кофе и пепельницей.
– Вам, вероятно, хочется узнать, почему я пригласил вас для беседы с глазу на глаз, хотя мог прекрасно рассказать вам все по телефону.
Если честно, Максим с большим интересом послушал бы, как можно, занимаясь культурой, заработать себе на такую квартиру, но он подавил в себе этот меркантильный позыв.
– На то есть несколько причин, – не дожидаясь ответа, сказал Зонц, присаживаясь на подоконник и закуривая. – Во-первых, я должен был вас увидеть лично. Мало ли. Не люблю, знаете ли, общение вслепую. Во-вторых, насколько я понимаю, вам нужны участники альманаха «Глагол». Куперман, Блюменцвейг, Файзуллин и прочие. Без них книги не будет.
Максим заинтересованно приподнял голову – для постороннего человека Зонц был неплохо осведомлен.
– Вас удивляет моя информированность? – в очередной раз прочитал мысли собеседника Зонц. – Все очень просто. А может, и не очень. Начнем с того, что ваши бывшие приятели и будущие персонажи вашей же книги находятся на территории России. Более того, они проживают в одном месте.
– Тюрьме? – испуганно спросил Максим, ибо это было первое, что пришло на ум.
– И да и нет, – замялся Зонц. – Точнее, так. Они находятся в одном небольшом закрытом городе. Я не знаю деталей, но подозреваю, что в свое время их всех туда свезли с целью изолировать от общества. Вроде ссылки. Правда, ссылки довольно жестокой, так как, насколько я понимаю, все это скорее напоминало трудовой лагерь.
«Так вот куда полетел самолет», – подумал Максим.
– Любопытно, что произошло это в советские времена, а они до сих пор находятся там.
– Как это? – вздрогнул Максим.
– Видите ли… этот город есть в некотором роде заповедник или, точнее, музей. Музей уникальный, ибо подобных экспериментов с творческой интеллигенцией никто нигде больше не проводил. И жители этого города, некоторые из них – ваши друзья, берегут и охраняют этот музей. Как своего рода памятник тем ужасным годам, которые они там провели. Мемориал, одним словом. Суть заключается в том, что культурный отдел при президенте, который я возглавляю, хотел бы провести… хотел бы оформить этот музей как действительно культурно-исторический памятник. Для этого нам надо привести город в порядок, подправить коммуникации, сделать ремонт. В общем, превратить его в культурный объект общероссийского, а возможно, и мирового масштаба.
– И при чем тут я? – спросил Максим, удивившись, что еще в состоянии задавать вопросы после всей информации, которую обрушил на него Зонц.
– А вот тут мы и переходим к теме нашей встречи. Вы ведь прекрасно знали Купермана.
– Ну, прекрасно – это сильно сказано, – поспешно открестился Максим, который не любил брать на себя лишнее. – Но в общем неплохо.
– Ну, Купермана, Файзуллина… Неважно. Важно то, что все они оказались людьми довольно упертыми и… не желают покидать свой город-лагерь-музей. Они вообще как будто немного законсервировались там. А для проведения ремонтных и прочих работ нам необходимо на время… подчеркиваю, только на время, недели на две, выселить немногочисленное население города. Дадим им жилье на первое время, в городе… ну и так далее. Но они люди старой закваски, никому не верят, подозревают худшее…
– То есть?
– То есть то, что, сделав полноценный музей, мы уже не позволим им там дальше жить. А это неправда. Более того, они как свидетели, как участники того трагического эксперимента будут нам очень полезны. Короче говоря, нужен человек, которому они верят, которого знают, которому доверяют. И такой человек есть. Это вы. Ведь они вам доверяют?
– Доверяют, наверное, – пожал плечами Максим и тут же почему-то вспомнил, как Куперман в свое время отказался дать ему машинописный экземпляр «Архипелага ГУЛАГ», мотивировав это как раз тем, что совершенно не доверяет Максиму.
– Вот видите, – обрадовался Зонц. – Задача вам вполне по силам. Более того, воспринимайте ее как некую культурную миссию. Что же взамен? – спросите вы.
Максим совершенно не собирался задавать этот вопрос, но из вежливости кивнул. Похоже, Зонц обладал способностью угадывать лишь некоторые мысли собеседника.
– Взамен вы получаете возможность со всеми ними встретиться, обсудить вашу будущую книгу, взять интервью, восстановить события далеких семидесятых и так далее.
– Это очень мило, конечно, – выдавил после длинной паузы Максим. – Но все же мне многое непонятно.
– Вот и проясните на месте.
– Я не о том. Ведь был еще и Яков Блюменцвейг, мой однокурсник, который тоже летел в Мюнхен. Но, насколько я знаю, он живет своей жизнью и ни в каком закрытом городе не находится.
Зонц усмехнулся и задумчиво потеребил кончик носа.
– Да. Блюменцвейг – в некотором роде исключение. Врать не буду. У нас имеется список всех сосланных в этот город. И в этом списке присутствует и Блюменцвейг. Но, к сожалению, нам не удалось выяснить, каким образом Блюменцвейг покинул лагерь. Возможно, вам, в смысле нам, удастся узнать это на месте.
– Я к тому, что если Блюменцвейг жив, то мы могли бы взять его с собой. Он был бы более убедителен, нежели я. Ведь он тем более знает всех, раз тоже был там. Только его тоже надо найти.
Зонц вздохнул, затушил сигарету и тут же вытянул из пачки новую.
– Когда-то давно, еще в девяностых, я работал в Министерстве культуры. К нам постоянно ходили какие-то деятели, которые просили то дать им помещение под театральную студию, то организовать какой-то фестиваль, то профинансировать какой-то проект. Среди прочих был и некто Блюменцвейг. Я его хорошо запомнил: нагловатый, нервный и слегка неадекватный. Он попросил дать помещение для репетиций его «Театра дегенератов». Я еще спросил, откуда такое странное название. А он сказал, что название не странное, а очень даже логичное, ибо труппа целиком состоит из дегенератов.
– То есть как? – изумился Максим.
– А вот так. У меня, говорит, в труппе дауны, олигофрены, дебилы – одним словом, полные и непроходимые идиоты с точки зрения вашего «здорового» общества. Есть даже один аутист. Кстати, гениально играет князя Мышкина. Он весь спектакль молчит, а текст идет закадровым, так сказать, голосом. В общем, после короткой, хотя и увлекательной беседы я отказал Блюменцвейгу. Но вовсе не из-за специфики театра, а просто потому, что мы тогда отказывали всем.
– И что? – спросил Максим, который под впечатлением от рассказа вспомнил знаменитую антисемитскую брошюрку Блюменцвейга.
– А то, что Блюменцвейг – сам псих. Деятельный псих. Я бы даже не стал ему ничего предлагать. Зачем? Полагаться на него мы не можем, а зря время тратить… Впрочем, если вам любопытно, я могу рассказать вам о нем побольше. И даже дать его координаты.
– Серьезно? – обрадовался Максим.
– Но прежде скажите, мы можем на вас рассчитывать?
– Ну конечно.
– Тогда я предлагаю отметить это скромное соглашение небольшим ужином. Признаться, я с утра ничего не ел. Как насчет итальянской кухни?
– Не имею ничего против, – пожал плечами Максим, который тоже почувствовал внезапный приступ голода.
– Отлично, – соскочил с подоконника Зонц. – Тогда по коням.
– Простите, а как называется этот город?
– Какой? А-а…
Зонц с легким прищуром посмотрел на Максима, словно не был уверен, можно ли тому доверять столь конфиденциальную информацию.
– Привольск.
– Привольск?
– Да. Привольск-218.
– А почему 218?
– Этого я не знаю. А вам что, не нравится число?
– Да нет… просто удивлен, что он с числом.
– Ничего удивительного. Закрытые города все имели числа. А этот к тому же был еще и лагерем. По совместительству, так сказать.
И Зонц улыбнулся своей обворожительной улыбкой, хотя в данном контексте она была довольно неуместной.
– Вы Зонц? – спросил Максим, невольно любуясь голливудской внешностью хозяина.
– А вы Максим, – утвердительно сказал блондин и улыбнулся во весь рот. – Проходите. Рад, что пришли без опоздания. Не люблю опозданий. Кстати, можете меня звать просто Изя. Но это как вам удобнее.
«Еврей, что ли?» – подумал Максим, но спросить не решился, так как имел в студенческие годы неприятный инцидент, когда задал этот же вопрос молодому филологу Лазарю Абрамову. Тот оказался не только не евреем (Лазарь в честь Кагановича, а Абрамов – просто фамилия), так еще и антисемитом, который дико оскорбился и больше с Максимом не здоровался. Изя так Изя. Зонц так Зонц.
Максим прошел внутрь, удивленно вращая головой по сторонам, – в квартире не было мебели. Никакой. И вообще явно шел ремонт. Заметив смущение гостя, Зонц рассмеялся.
– Не обращайте внимания. Я большей частью за городом живу. А сюда недавно въехал, еще не обставился. Но плюс очевиден – можно не разуваться.
Максим прошел вслед за хозяином вглубь квартиры. Под ногами зашуршали мятые газеты, и в нос ударил запах краски. Из голых стен проросшими семенами торчали корешки электропроводки. Размеры жилья поражали. Широкий просторный коридор, вполне тянущий на отдельную комнату, разветвлялся, вырастая в две большие комнаты, каждая из которых вела еще куда-то.
«Однако товарищ явно не бедствует», – подумал Максим с легкой завистью. Одновременно он попытался стряхнуть прилипший к подошве правого ботинка газетный лист. Что не без труда удалось.
Зонц, однако, прочитал его мысли.
– Я работаю в администрации президента. Занимаюсь культурой.
– Похоже, культура стала прибыльным делом, – хмыкнул Максим. – Я-то был иного мнения.
– Это смотря как ею заниматься, – рассмеялся Зонц.
Они прошли в самую дальнюю и, похоже, самую маленькую комнату, где стоял небольшой потертый кожаный диван – единственный представитель класса бытовой мебели. На него Зонц и усадил Максима.
– Чай, кофе?
– Кофе, если можно.
Зонц исчез. Максим пошарил глазами по пустой комнате, а затем уставился на единственный достойный внимания объект – серую стену с несколькими разноцветными мазками эмульсионной краски – видимо, пробовали цвет или, как говорят художники, колер.
Вскоре появился Зонц с дымящейся чашкой кофе и пепельницей.
– Вам, вероятно, хочется узнать, почему я пригласил вас для беседы с глазу на глаз, хотя мог прекрасно рассказать вам все по телефону.
Если честно, Максим с большим интересом послушал бы, как можно, занимаясь культурой, заработать себе на такую квартиру, но он подавил в себе этот меркантильный позыв.
– На то есть несколько причин, – не дожидаясь ответа, сказал Зонц, присаживаясь на подоконник и закуривая. – Во-первых, я должен был вас увидеть лично. Мало ли. Не люблю, знаете ли, общение вслепую. Во-вторых, насколько я понимаю, вам нужны участники альманаха «Глагол». Куперман, Блюменцвейг, Файзуллин и прочие. Без них книги не будет.
Максим заинтересованно приподнял голову – для постороннего человека Зонц был неплохо осведомлен.
– Вас удивляет моя информированность? – в очередной раз прочитал мысли собеседника Зонц. – Все очень просто. А может, и не очень. Начнем с того, что ваши бывшие приятели и будущие персонажи вашей же книги находятся на территории России. Более того, они проживают в одном месте.
– Тюрьме? – испуганно спросил Максим, ибо это было первое, что пришло на ум.
– И да и нет, – замялся Зонц. – Точнее, так. Они находятся в одном небольшом закрытом городе. Я не знаю деталей, но подозреваю, что в свое время их всех туда свезли с целью изолировать от общества. Вроде ссылки. Правда, ссылки довольно жестокой, так как, насколько я понимаю, все это скорее напоминало трудовой лагерь.
«Так вот куда полетел самолет», – подумал Максим.
– Любопытно, что произошло это в советские времена, а они до сих пор находятся там.
– Как это? – вздрогнул Максим.
– Видите ли… этот город есть в некотором роде заповедник или, точнее, музей. Музей уникальный, ибо подобных экспериментов с творческой интеллигенцией никто нигде больше не проводил. И жители этого города, некоторые из них – ваши друзья, берегут и охраняют этот музей. Как своего рода памятник тем ужасным годам, которые они там провели. Мемориал, одним словом. Суть заключается в том, что культурный отдел при президенте, который я возглавляю, хотел бы провести… хотел бы оформить этот музей как действительно культурно-исторический памятник. Для этого нам надо привести город в порядок, подправить коммуникации, сделать ремонт. В общем, превратить его в культурный объект общероссийского, а возможно, и мирового масштаба.
– И при чем тут я? – спросил Максим, удивившись, что еще в состоянии задавать вопросы после всей информации, которую обрушил на него Зонц.
– А вот тут мы и переходим к теме нашей встречи. Вы ведь прекрасно знали Купермана.
– Ну, прекрасно – это сильно сказано, – поспешно открестился Максим, который не любил брать на себя лишнее. – Но в общем неплохо.
– Ну, Купермана, Файзуллина… Неважно. Важно то, что все они оказались людьми довольно упертыми и… не желают покидать свой город-лагерь-музей. Они вообще как будто немного законсервировались там. А для проведения ремонтных и прочих работ нам необходимо на время… подчеркиваю, только на время, недели на две, выселить немногочисленное население города. Дадим им жилье на первое время, в городе… ну и так далее. Но они люди старой закваски, никому не верят, подозревают худшее…
– То есть?
– То есть то, что, сделав полноценный музей, мы уже не позволим им там дальше жить. А это неправда. Более того, они как свидетели, как участники того трагического эксперимента будут нам очень полезны. Короче говоря, нужен человек, которому они верят, которого знают, которому доверяют. И такой человек есть. Это вы. Ведь они вам доверяют?
– Доверяют, наверное, – пожал плечами Максим и тут же почему-то вспомнил, как Куперман в свое время отказался дать ему машинописный экземпляр «Архипелага ГУЛАГ», мотивировав это как раз тем, что совершенно не доверяет Максиму.
– Вот видите, – обрадовался Зонц. – Задача вам вполне по силам. Более того, воспринимайте ее как некую культурную миссию. Что же взамен? – спросите вы.
Максим совершенно не собирался задавать этот вопрос, но из вежливости кивнул. Похоже, Зонц обладал способностью угадывать лишь некоторые мысли собеседника.
– Взамен вы получаете возможность со всеми ними встретиться, обсудить вашу будущую книгу, взять интервью, восстановить события далеких семидесятых и так далее.
– Это очень мило, конечно, – выдавил после длинной паузы Максим. – Но все же мне многое непонятно.
– Вот и проясните на месте.
– Я не о том. Ведь был еще и Яков Блюменцвейг, мой однокурсник, который тоже летел в Мюнхен. Но, насколько я знаю, он живет своей жизнью и ни в каком закрытом городе не находится.
Зонц усмехнулся и задумчиво потеребил кончик носа.
– Да. Блюменцвейг – в некотором роде исключение. Врать не буду. У нас имеется список всех сосланных в этот город. И в этом списке присутствует и Блюменцвейг. Но, к сожалению, нам не удалось выяснить, каким образом Блюменцвейг покинул лагерь. Возможно, вам, в смысле нам, удастся узнать это на месте.
– Я к тому, что если Блюменцвейг жив, то мы могли бы взять его с собой. Он был бы более убедителен, нежели я. Ведь он тем более знает всех, раз тоже был там. Только его тоже надо найти.
Зонц вздохнул, затушил сигарету и тут же вытянул из пачки новую.
– Когда-то давно, еще в девяностых, я работал в Министерстве культуры. К нам постоянно ходили какие-то деятели, которые просили то дать им помещение под театральную студию, то организовать какой-то фестиваль, то профинансировать какой-то проект. Среди прочих был и некто Блюменцвейг. Я его хорошо запомнил: нагловатый, нервный и слегка неадекватный. Он попросил дать помещение для репетиций его «Театра дегенератов». Я еще спросил, откуда такое странное название. А он сказал, что название не странное, а очень даже логичное, ибо труппа целиком состоит из дегенератов.
– То есть как? – изумился Максим.
– А вот так. У меня, говорит, в труппе дауны, олигофрены, дебилы – одним словом, полные и непроходимые идиоты с точки зрения вашего «здорового» общества. Есть даже один аутист. Кстати, гениально играет князя Мышкина. Он весь спектакль молчит, а текст идет закадровым, так сказать, голосом. В общем, после короткой, хотя и увлекательной беседы я отказал Блюменцвейгу. Но вовсе не из-за специфики театра, а просто потому, что мы тогда отказывали всем.
– И что? – спросил Максим, который под впечатлением от рассказа вспомнил знаменитую антисемитскую брошюрку Блюменцвейга.
– А то, что Блюменцвейг – сам псих. Деятельный псих. Я бы даже не стал ему ничего предлагать. Зачем? Полагаться на него мы не можем, а зря время тратить… Впрочем, если вам любопытно, я могу рассказать вам о нем побольше. И даже дать его координаты.
– Серьезно? – обрадовался Максим.
– Но прежде скажите, мы можем на вас рассчитывать?
– Ну конечно.
– Тогда я предлагаю отметить это скромное соглашение небольшим ужином. Признаться, я с утра ничего не ел. Как насчет итальянской кухни?
– Не имею ничего против, – пожал плечами Максим, который тоже почувствовал внезапный приступ голода.
– Отлично, – соскочил с подоконника Зонц. – Тогда по коням.
– Простите, а как называется этот город?
– Какой? А-а…
Зонц с легким прищуром посмотрел на Максима, словно не был уверен, можно ли тому доверять столь конфиденциальную информацию.
– Привольск.
– Привольск?
– Да. Привольск-218.
– А почему 218?
– Этого я не знаю. А вам что, не нравится число?
– Да нет… просто удивлен, что он с числом.
– Ничего удивительного. Закрытые города все имели числа. А этот к тому же был еще и лагерем. По совместительству, так сказать.
И Зонц улыбнулся своей обворожительной улыбкой, хотя в данном контексте она была довольно неуместной.
IX
Получив первую партию будущих жителей Привольска-218, майор Кручинин решил быка за рога не брать. И хотя следующий после приезда диссидентствующей интеллигенции день был пятницей, он распорядился не сгонять привольчан на работу сразу, а дать им освоиться, тем более все равно выходные на носу.
Некоторые, впрочем, начали осваиваться уже ночью в день прибытия. Так, переводчик Файзуллин вместе с поэтом Авдеевым под покровом темноты отправились изучать Привольск. Запрета на прогулки под луной вроде не поступало, поэтому бояться было нечего.
Файзуллин захватил карманный фонарик, который всегда таскал с собой. И даже отправляясь в Германию, он бережно упаковал его в чемодан. По этому поводу друзья шутливо спрашивали Файзуллина, не собирается ли он рыть подкоп под Берлинскую стену в обратном направлении.
Авдеев, уже слегка набравшийся непонятно откуда взявшейся водкой, покорно брел за Файзуллиным. При этом он почему-то пел «Лили Марлен», выдумывая на ходу следующий малосвязный текст:
– Мы теперь в Привольске, мы теперь живем… мы теперь гуляем, песенки поем… если увидит нас майор, то нас майор, то нас майор… как ту Лили Марлен… как ту Лили Марлен…
Через десять минут оба путешественника наткнулись на бетонную стену. Авдеев прекратил пение. Файзуллин с уважением пощупал холодный бетон и посмотрел в черное небо. Стена была метров в шесть высотой.
– Такую и захочешь – не перепрыгнешь, – сказал он и почему-то подпрыгнул – видимо, для наглядности.
– Ну почему не перепрыгнешь? – нетрезво откликнулся Авдеев. – С шестом, бля, вполне.
– Рекорд прыжков с шестом – пять с полтиной. Могу себе представить, как бы ты впечатался в эту стену со всей дури.
– А ты думаешь, что за стеной, бля, вольный ветер? – усмехнулся Авдеев.
– Да нет, наверное. Еще какая-нибудь стена.
В этот момент с другой стороны ограждения раздался яростный собачий лай. Файзуллин от страха едва не выронил фонарик.
– Е-мое! Там, похоже, еще и овчарки.
– А ты чего хотел? – пожал плечами Авдеев. – Это ж, бля, лагерь.
После чего собрался с духом и грозно прорычал:
– Иду на вы, суки!
Маленький Файзуллин хотел было удержать Авдеева, но тот упрямо двинулся вперед вдоль стены. Файзуллин засеменил следом. Собаки перестали лаять, но их хриплое дыхание по ту сторону бетона слышалось ежесекундно – они явно следовали за гулявшими.
– Слушай, мне мерещится или я голоса чьи-то слышу? – спросил Файзуллин.
Авдеев напрягся.
– Наверное, охрана где-то бродит. Вертухаи, бля.
Неожиданно перед Файзуллиным возник чей-то темный силуэт. Переводчик испуганно вскинул фонарик, и в желтом круге возникло небритое мужское лицо.
– Ты кто? – спросил побледневший Файзуллин.
– Хрущев в пальто, – нагло ответил силуэт, прикрывая лицо ладонью. – Ты фонарь-то опусти. Тоже мне станционный смотритель. Куперман я.
– А-а, – успокоился Файзуллин и опустил фонарик. – А тут что делаешь?
– Бабочек ловлю. Как Набоков.
– Каких в жопу бабочек? – встрял Авдеев.
– Господи, да гуляю я!
– Один?!
– Почему один? Нас тут человек сорок.
В эту секунду, подобно вставшим из могил зомби, из темноты стали выступать остальные привольчане.
– Ядрёна Матрёна! – изумился, трезвея на глазах, Авдеев. – Все тут. А мы думали, мы одни.
– Тоже мне первопроходцы, – усмехнулся Куперман.
– И давно гуляете? – спросил Файзуллин.
– Чуть меньше часа, – ответил Куперман и зевнул. – Больше тут и не требуется. За сорок минут можно весь этот сраный Привольск обойти.
– Завод видели?
– Да видели, видели. Завод как завод. Воняет только.
– Значит, просто гуляете? – спросил Файзуллин.
– А вы?
– Мы так… – смутился переводчик.
– Ну, вот и мы так. Ищем дыру в заборе.
– Была б дыра, в нее бы уже давно собаки пролезли, – пробормотал Авдеев.
– Резонно, – согласился Куперман. – А кто-нибудь знает, как Берлинскую стену преодолевали?
Раздалось несколько голосов.
– Подкопы…
– Тоннели вроде рыли.
– Да за деньги переводили, – заметил правозащитник Ледяхин. – Западная Германия не скупилась на переброску политзаключенных.
– М-может, и на н-нас кто д-деньги даст, а? – робко спросил журналист Зуев.
– Да кому ты на хер нужен? – хмыкнул Авдеев и рыгнул.
– Сионизм не пройдет! – выкрикнул критик Миркин. – Русский не продаст свою совесть за деньги мировой закулисы.
– А ты, я вижу, тут самый русский, – снова хмыкнул Авдеев.
– Уж порусее некоторых пьяных рож, – огрызнулся Миркин, но на всякий случай отступил назад.
– На танке еще таранили, – прорычал бас, явно принадлежащий скульптору Горскому.
– На танке, – усмехнулся Куперман. – Ты где-нибудь тут танк видел?
– Ты же спросил про Берлинскую стену, а не про эту, – разозлился Горский.
– Перелетали, кажется, – пискнул кто-то в толпе.
– Вот ты и полетишь, – буркнул Куперман, не обернувшись.
Пискнувший смущенно замолчал.
– А может, проломить ее чем-нибудь? – снова встрял Горский.
– Чем? Молотком? Или головой своей, может?
– Слушайте, – возник Тисецкий. – А что если положить всю эту шайку-лейку и айда на волю? Тут всего-то майор, лейтенант, ну охрана еще.
Куперман поморщился.
– Мало того, что за побег всех по лагерям рассадят, так еще и убийство с отягчающими припаяют. Нет, тут мы застряли хорошо… Надолго.
– А н-не хотят ли н-нас тут просто ум-морить? – снова встрял испуганный голос Зуева.
– Чем это? – хмыкнул Куперман. – Дефицитными товарами и свободой творчества?
– Да не, – выступил из толпы невысокий мужчина. Это был Вешенцев. – Тут же завод химотходов. Радиация и все такое.
– А маскарад зачем тогда?
– Ха! Для отвода глаз, ясен корень! Вроде острова дураков. Помните, в «Пиноккио»? Там собирали непослушных детей, давали им кататься на карусели, мороженое-пирожное. А они тупели и в ослов превращались.
– Некоторым из присутствующих и карусель не нужна, – хмыкнул Кручинин, как будто намекая на кого-то конкретного.
– Не, а что-то в этом есть, – сказал Авдеев. – Только, бля, в «Пиноккио» детей вроде заманивали. А нас-то никто не заманивал, нас силком.
– Почему это? – возмутился Вешенцев. – Заманивали! Заманили рейсом Москва – Мюнхен.
– Не, ну а зачем нас умерщвлять? Тем более с такими затратами.
– Да и кому мы нужны? – снова пискнул кто-то из темноты.
– Как зачем? – не сдавался Вешенцев. – Чтоб шито-крыто. Мы тут все диссиденты-интеллигенты. Нас – чпок, и движение диссидентов обезглавлено.
– Скажешь тоже, обезглавлено, – хмыкнул Авдеев. – А техническая интеллигенция?
– А их в свой Привольск, – продолжил развивать свою теорию Вешенцев. – Физиков в физический. Химиков в химический.
– Ботаников в ботанический, – мрачно съюморил кто-то, и в толпе засмеялись.
– Да че вы ржете? – разозлился Вешенцев. – Точно ослы. Иа-иа! И потом, как знать? Может, нас помаринуют, мы тут все лучевой болезнью от этих химотходов заболеем, и нас выпустят. Мы и помрем на воле. Тихо, мирно.
– А охрана тоже помрет? И гэбисты?
– А может, они молоко пьют.
– Ну и ты пей, кто тебе мешает?
Вешенцев смутился и замолчал. Где-то теория дала трещину.
– А я думаю, – сказал Тисецкий, – товарищ в чем-то прав.
– Меня Андрей зовут, – хмуро заметил Вешенцев, которого покоробило казенно-советское «товарищ» в данных обстоятельствах.
– Товарищ Андрей в чем-то прав, – «поправился» Тисецкий. – Сначала пряники да пышки, а потом синяки да шишки.
– В каком это смысле? – спросил Куперман.
– В таком. Лагерь тут будет. Привезут охрану, установят вышки и мало-помалу тут настоящий ГУЛАГ будет. Просто еще не успели оформить. Будет паек, бараки, и пойдем лес валить.
– А чего его валить? Не тайга же.
– А ты откуда знаешь, тайга тут или не тайга?
– Так мошкары нет.
– Ну, значит, какой-нибудь Днепрогэс строить.
– Значит, думаешь, будут гайки закручивать? – спросил Горский.
– Не сразу. Потихоньку. Этим у нас всегда все заканчивается. Сначала землю – крестьянам, а потом бац – и коллективизация. Сначала фабрики – рабочим, а потом бац – и индустриализация. Сначала дом, типа, творчества, а потом концлагерь.
– Че-то я логики не вижу, – сказал, икнув, Авдеев.
– А ты протрезвей, увидишь, – буркнул из темноты Миркин.
– Слушай, Куперман, – прошептал Файзуллин, наклонившись прямо к уху поэта. – А че с вами майор ходит? Он че, тоже дыру в заборе ищет?
– Какой еще майор?! – выпучил глаза Куперман и судорожно обернулся.
В задних рядах толпы стоял майор Кручинин. Он тихо беседовал с кем-то.
– Эй! – раздраженно крикнул Куперман стоящим сзади. – Вы что, все это время с майором рядом шли?
– Ну да, – откликнулись те, пожимая плечами. – А че такого? Мы думали, ну ходит и ходит. Может, так надо. Не гнать же его.
Куперман чертыхнулся и сплюнул.
– Да вы, товарищ Куперман, не переживайте так, – сказал Кручинин миролюбиво. – Я скоро пойду спать. Кстати, и вам, товарищи, советую. День был длинный. Всем надо выспаться. Тем более что прогулка затянулась. А насчет побегов скажу так: не советую. Впрочем, вы и без меня это понимаете.
– А насчет ослов? – встрепенулся Вешенцев, которому все не давала покоя мысль о медленном умерщвлении.
– А что насчет ослов? Я уже все сказал. Могу повторить. Не хотите верить – не надо. Никто вас ни калечить, ни убивать не собирается, если сами не решите себя покалечить. И в ослов вас тоже превращать не будут.
– Если сами не превратимся, – сказал кто-то.
– Именно. И вообще… думайте о творчестве. Вы же творцы.
Майор глянул на часы и зевнул.
– Спать пора, уснул…
– Осел, – закончил кто-то, но шутка не прошла.
– Бычок, – твердо закончил майор. Затем мотнул головой, стряхивая зевок, и сухо добавил: – Спокойной ночи, товарищи.
После чего ушел.
Оставшиеся с минуту молчали.
– Ладно, – сказал наконец Куперман. – И вправду день был длинный. Что зря грязь месить? По домам.
– По домам, – тихим эхом откликнулась толпа и побрела к своим новым квартирам.
Некоторые, впрочем, начали осваиваться уже ночью в день прибытия. Так, переводчик Файзуллин вместе с поэтом Авдеевым под покровом темноты отправились изучать Привольск. Запрета на прогулки под луной вроде не поступало, поэтому бояться было нечего.
Файзуллин захватил карманный фонарик, который всегда таскал с собой. И даже отправляясь в Германию, он бережно упаковал его в чемодан. По этому поводу друзья шутливо спрашивали Файзуллина, не собирается ли он рыть подкоп под Берлинскую стену в обратном направлении.
Авдеев, уже слегка набравшийся непонятно откуда взявшейся водкой, покорно брел за Файзуллиным. При этом он почему-то пел «Лили Марлен», выдумывая на ходу следующий малосвязный текст:
– Мы теперь в Привольске, мы теперь живем… мы теперь гуляем, песенки поем… если увидит нас майор, то нас майор, то нас майор… как ту Лили Марлен… как ту Лили Марлен…
Через десять минут оба путешественника наткнулись на бетонную стену. Авдеев прекратил пение. Файзуллин с уважением пощупал холодный бетон и посмотрел в черное небо. Стена была метров в шесть высотой.
– Такую и захочешь – не перепрыгнешь, – сказал он и почему-то подпрыгнул – видимо, для наглядности.
– Ну почему не перепрыгнешь? – нетрезво откликнулся Авдеев. – С шестом, бля, вполне.
– Рекорд прыжков с шестом – пять с полтиной. Могу себе представить, как бы ты впечатался в эту стену со всей дури.
– А ты думаешь, что за стеной, бля, вольный ветер? – усмехнулся Авдеев.
– Да нет, наверное. Еще какая-нибудь стена.
В этот момент с другой стороны ограждения раздался яростный собачий лай. Файзуллин от страха едва не выронил фонарик.
– Е-мое! Там, похоже, еще и овчарки.
– А ты чего хотел? – пожал плечами Авдеев. – Это ж, бля, лагерь.
После чего собрался с духом и грозно прорычал:
– Иду на вы, суки!
Маленький Файзуллин хотел было удержать Авдеева, но тот упрямо двинулся вперед вдоль стены. Файзуллин засеменил следом. Собаки перестали лаять, но их хриплое дыхание по ту сторону бетона слышалось ежесекундно – они явно следовали за гулявшими.
– Слушай, мне мерещится или я голоса чьи-то слышу? – спросил Файзуллин.
Авдеев напрягся.
– Наверное, охрана где-то бродит. Вертухаи, бля.
Неожиданно перед Файзуллиным возник чей-то темный силуэт. Переводчик испуганно вскинул фонарик, и в желтом круге возникло небритое мужское лицо.
– Ты кто? – спросил побледневший Файзуллин.
– Хрущев в пальто, – нагло ответил силуэт, прикрывая лицо ладонью. – Ты фонарь-то опусти. Тоже мне станционный смотритель. Куперман я.
– А-а, – успокоился Файзуллин и опустил фонарик. – А тут что делаешь?
– Бабочек ловлю. Как Набоков.
– Каких в жопу бабочек? – встрял Авдеев.
– Господи, да гуляю я!
– Один?!
– Почему один? Нас тут человек сорок.
В эту секунду, подобно вставшим из могил зомби, из темноты стали выступать остальные привольчане.
– Ядрёна Матрёна! – изумился, трезвея на глазах, Авдеев. – Все тут. А мы думали, мы одни.
– Тоже мне первопроходцы, – усмехнулся Куперман.
– И давно гуляете? – спросил Файзуллин.
– Чуть меньше часа, – ответил Куперман и зевнул. – Больше тут и не требуется. За сорок минут можно весь этот сраный Привольск обойти.
– Завод видели?
– Да видели, видели. Завод как завод. Воняет только.
– Значит, просто гуляете? – спросил Файзуллин.
– А вы?
– Мы так… – смутился переводчик.
– Ну, вот и мы так. Ищем дыру в заборе.
– Была б дыра, в нее бы уже давно собаки пролезли, – пробормотал Авдеев.
– Резонно, – согласился Куперман. – А кто-нибудь знает, как Берлинскую стену преодолевали?
Раздалось несколько голосов.
– Подкопы…
– Тоннели вроде рыли.
– Да за деньги переводили, – заметил правозащитник Ледяхин. – Западная Германия не скупилась на переброску политзаключенных.
– М-может, и на н-нас кто д-деньги даст, а? – робко спросил журналист Зуев.
– Да кому ты на хер нужен? – хмыкнул Авдеев и рыгнул.
– Сионизм не пройдет! – выкрикнул критик Миркин. – Русский не продаст свою совесть за деньги мировой закулисы.
– А ты, я вижу, тут самый русский, – снова хмыкнул Авдеев.
– Уж порусее некоторых пьяных рож, – огрызнулся Миркин, но на всякий случай отступил назад.
– На танке еще таранили, – прорычал бас, явно принадлежащий скульптору Горскому.
– На танке, – усмехнулся Куперман. – Ты где-нибудь тут танк видел?
– Ты же спросил про Берлинскую стену, а не про эту, – разозлился Горский.
– Перелетали, кажется, – пискнул кто-то в толпе.
– Вот ты и полетишь, – буркнул Куперман, не обернувшись.
Пискнувший смущенно замолчал.
– А может, проломить ее чем-нибудь? – снова встрял Горский.
– Чем? Молотком? Или головой своей, может?
– Слушайте, – возник Тисецкий. – А что если положить всю эту шайку-лейку и айда на волю? Тут всего-то майор, лейтенант, ну охрана еще.
Куперман поморщился.
– Мало того, что за побег всех по лагерям рассадят, так еще и убийство с отягчающими припаяют. Нет, тут мы застряли хорошо… Надолго.
– А н-не хотят ли н-нас тут просто ум-морить? – снова встрял испуганный голос Зуева.
– Чем это? – хмыкнул Куперман. – Дефицитными товарами и свободой творчества?
– Да не, – выступил из толпы невысокий мужчина. Это был Вешенцев. – Тут же завод химотходов. Радиация и все такое.
– А маскарад зачем тогда?
– Ха! Для отвода глаз, ясен корень! Вроде острова дураков. Помните, в «Пиноккио»? Там собирали непослушных детей, давали им кататься на карусели, мороженое-пирожное. А они тупели и в ослов превращались.
– Некоторым из присутствующих и карусель не нужна, – хмыкнул Кручинин, как будто намекая на кого-то конкретного.
– Не, а что-то в этом есть, – сказал Авдеев. – Только, бля, в «Пиноккио» детей вроде заманивали. А нас-то никто не заманивал, нас силком.
– Почему это? – возмутился Вешенцев. – Заманивали! Заманили рейсом Москва – Мюнхен.
– Не, ну а зачем нас умерщвлять? Тем более с такими затратами.
– Да и кому мы нужны? – снова пискнул кто-то из темноты.
– Как зачем? – не сдавался Вешенцев. – Чтоб шито-крыто. Мы тут все диссиденты-интеллигенты. Нас – чпок, и движение диссидентов обезглавлено.
– Скажешь тоже, обезглавлено, – хмыкнул Авдеев. – А техническая интеллигенция?
– А их в свой Привольск, – продолжил развивать свою теорию Вешенцев. – Физиков в физический. Химиков в химический.
– Ботаников в ботанический, – мрачно съюморил кто-то, и в толпе засмеялись.
– Да че вы ржете? – разозлился Вешенцев. – Точно ослы. Иа-иа! И потом, как знать? Может, нас помаринуют, мы тут все лучевой болезнью от этих химотходов заболеем, и нас выпустят. Мы и помрем на воле. Тихо, мирно.
– А охрана тоже помрет? И гэбисты?
– А может, они молоко пьют.
– Ну и ты пей, кто тебе мешает?
Вешенцев смутился и замолчал. Где-то теория дала трещину.
– А я думаю, – сказал Тисецкий, – товарищ в чем-то прав.
– Меня Андрей зовут, – хмуро заметил Вешенцев, которого покоробило казенно-советское «товарищ» в данных обстоятельствах.
– Товарищ Андрей в чем-то прав, – «поправился» Тисецкий. – Сначала пряники да пышки, а потом синяки да шишки.
– В каком это смысле? – спросил Куперман.
– В таком. Лагерь тут будет. Привезут охрану, установят вышки и мало-помалу тут настоящий ГУЛАГ будет. Просто еще не успели оформить. Будет паек, бараки, и пойдем лес валить.
– А чего его валить? Не тайга же.
– А ты откуда знаешь, тайга тут или не тайга?
– Так мошкары нет.
– Ну, значит, какой-нибудь Днепрогэс строить.
– Значит, думаешь, будут гайки закручивать? – спросил Горский.
– Не сразу. Потихоньку. Этим у нас всегда все заканчивается. Сначала землю – крестьянам, а потом бац – и коллективизация. Сначала фабрики – рабочим, а потом бац – и индустриализация. Сначала дом, типа, творчества, а потом концлагерь.
– Че-то я логики не вижу, – сказал, икнув, Авдеев.
– А ты протрезвей, увидишь, – буркнул из темноты Миркин.
– Слушай, Куперман, – прошептал Файзуллин, наклонившись прямо к уху поэта. – А че с вами майор ходит? Он че, тоже дыру в заборе ищет?
– Какой еще майор?! – выпучил глаза Куперман и судорожно обернулся.
В задних рядах толпы стоял майор Кручинин. Он тихо беседовал с кем-то.
– Эй! – раздраженно крикнул Куперман стоящим сзади. – Вы что, все это время с майором рядом шли?
– Ну да, – откликнулись те, пожимая плечами. – А че такого? Мы думали, ну ходит и ходит. Может, так надо. Не гнать же его.
Куперман чертыхнулся и сплюнул.
– Да вы, товарищ Куперман, не переживайте так, – сказал Кручинин миролюбиво. – Я скоро пойду спать. Кстати, и вам, товарищи, советую. День был длинный. Всем надо выспаться. Тем более что прогулка затянулась. А насчет побегов скажу так: не советую. Впрочем, вы и без меня это понимаете.
– А насчет ослов? – встрепенулся Вешенцев, которому все не давала покоя мысль о медленном умерщвлении.
– А что насчет ослов? Я уже все сказал. Могу повторить. Не хотите верить – не надо. Никто вас ни калечить, ни убивать не собирается, если сами не решите себя покалечить. И в ослов вас тоже превращать не будут.
– Если сами не превратимся, – сказал кто-то.
– Именно. И вообще… думайте о творчестве. Вы же творцы.
Майор глянул на часы и зевнул.
– Спать пора, уснул…
– Осел, – закончил кто-то, но шутка не прошла.
– Бычок, – твердо закончил майор. Затем мотнул головой, стряхивая зевок, и сухо добавил: – Спокойной ночи, товарищи.
После чего ушел.
Оставшиеся с минуту молчали.
– Ладно, – сказал наконец Куперман. – И вправду день был длинный. Что зря грязь месить? По домам.
– По домам, – тихим эхом откликнулась толпа и побрела к своим новым квартирам.
X
Машина у Зонца была что надо – просторный комфортабельный «мерседес» представительского класса. Вел его Зонц уверенно, можно даже сказать самоуверенно – то есть левой рукой крутил баранку, правой держал дымящуюся сигарету, при этом постоянно вертел головой и что-то насвистывал. Машина послушно плыла по московским улицам, вводя Максима своим плавным ходом в какой-то сонливый транс. Максим, однако, мужественно стряхивал это наваждение, стараясь настроить мыслительный процесс на творческую волну.
– Так что же все-таки с Блюменцвейгом? – спросил Максим, которого чрезвычайно смущала выпадавшая из всех исторических схем фигура однокурсника.
– Хотите послушать? – усмехнулся Зонц. – Ну разве что в качестве развлечения. Тем более что в московских пробках это идеальный способ скоротать время, а до ресторана нам еще как минимум полчаса добираться.
И Зонц поведал все, что знал о Блюменцвейге. А знал он довольно много. Правда, детство и бурную молодость Якова он описал буквально в двух словах, тем более что поначалу биография Блюменцвейга была довольно стандартной. Закончил литинститут. Кое-что, конечно, написал. Даже опубликовал. Поучаствовал в альманахе «Глагол». Явно насолил КГБ. Затем несколько лет молчания. Вплоть до 1986 года. А вот потом… потом началась просто-таки вакханалия активности. И вовсе не литературной.
Путь Якова Блюменцвейга, начиная с середины восьмидесятых, был, мягко говоря, извилист. А если без экивоков, то Блюменцвейг как с цепи сорвался. В конце 86-го года он неожиданно всплыл в Москве. Откуда, каким образом – это нигде и никак не объяснялось, но Зонц считал, что это был тот год, когда Блюменцвейг вышел из мест не столь отдаленных. Воспользовавшись рухнувшей сверху свободой (той самой, которая многих его собратьев по цеху придавила навсегда), он погрузился в кипучую общественную деятельность.
– Так что же все-таки с Блюменцвейгом? – спросил Максим, которого чрезвычайно смущала выпадавшая из всех исторических схем фигура однокурсника.
– Хотите послушать? – усмехнулся Зонц. – Ну разве что в качестве развлечения. Тем более что в московских пробках это идеальный способ скоротать время, а до ресторана нам еще как минимум полчаса добираться.
И Зонц поведал все, что знал о Блюменцвейге. А знал он довольно много. Правда, детство и бурную молодость Якова он описал буквально в двух словах, тем более что поначалу биография Блюменцвейга была довольно стандартной. Закончил литинститут. Кое-что, конечно, написал. Даже опубликовал. Поучаствовал в альманахе «Глагол». Явно насолил КГБ. Затем несколько лет молчания. Вплоть до 1986 года. А вот потом… потом началась просто-таки вакханалия активности. И вовсе не литературной.
Путь Якова Блюменцвейга, начиная с середины восьмидесятых, был, мягко говоря, извилист. А если без экивоков, то Блюменцвейг как с цепи сорвался. В конце 86-го года он неожиданно всплыл в Москве. Откуда, каким образом – это нигде и никак не объяснялось, но Зонц считал, что это был тот год, когда Блюменцвейг вышел из мест не столь отдаленных. Воспользовавшись рухнувшей сверху свободой (той самой, которая многих его собратьев по цеху придавила навсегда), он погрузился в кипучую общественную деятельность.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента