Она тоже посмотрела на меня, но украдкой, словно пугливый зверек.
«А! — подумал я. — Она, кажется, меня боится. На лбу у меня, должно быть, написано: „Посторонним охота воспрещается“.
Я коснулся ее ноги. Она испуганно ее отдернула.
— Кто прикупает? — спросил Куку.
— Мне не надо, — ответил гетман.
— Мне довольно, — сказала Сидия.
Повар вытянул себе четверку.
— Девять, — произнес он.
— Эта карта попала бы ко мне, — воскликнул граф, крепко выругавшись. — Ведь у меня было пять… вы понимаете… пять. Ах, и зачем только я поклялся тогда его величеству императору Наполеону III, что никогда не буду прикупать к пяти. Бывают минуты, когда я страшно от этого страдаю… Вот увидите: сейчас эта скотина Куку покажет нам кукиш.
Он был прав, ибо негр, к которому перешли три четверти всех ходивших по столу фишек, поднялся с важным видом на ноги и вежливо откланялся компании:
— До завтра, господа!
— Убирайтесь все отсюда! — крикнул гетман Житомирский. — Останьтесь со мной, господин де Сент-Ави.
Когда все удалились, он снова налил себе большой стакан вина. Потолок зала был окутан серым дымом.
— Который час? — спросил я.
— Половина первого… Но ведь вы не покинете меня… ведь, нет, мой друг… мой дорогой друг… У меня очень тяжело на сердце, очень тяжело…
Он плакал горючими слезами. Полы его сюртука, распластавшись, позади него, надвое, казались большими зеленоватыми крыльями какого-то насекомого.
— Неправда ли, как хороша Агида, — заметил он, не переставая плакать. — Вы не находите, что она напоминает, — будь она немного посветлее, — графиню де Терюэль, прекрасную графиню де Терюэль, Мерседес, — ту самую, которая в Биаррице купалась голою перед утесом Святой Девы, узнав, что князь Бисмарк стоял на дамбе… Вы ее не помните? Мерседес де Терюэль?
Я пожал плечами.
— Да, это правда. Я и позабыл, что вы были тогда совсем ребенком. Вам было года два-три. Да, вы были ребенком! Ах, друг мой! Быть современным такой эпохи и закладывать банк здешним дикарям… Я должен вам рассказать…
Я встал и слегка оттолкнул его от себя.
— Останьтесь, останьтесь! — молил он. — Я расскажу вам все, что вы захотите, расскажу о том, как я появился здесь, обо всем, чего я никогда не рассказывал никому. Останьтесь! Я чувствую потребность излить свою душу в лоно истинного друга. Повторяю, я вам расскажу oбо всем. Я вам доверяю. Вы
— француз, вы — дворянин. Я знаю, что вы ей ничего не передадите…
— Ничего ей не передам? Кому?
— Ей.
Его язык начал заплетаться. В его голосе мне почудились нотки страха.
— Кому?
— Ей… ей… Антинее! — пробормотал он.
Я снова опустился на свое место.
XIII. ИСТОРИЯ ГЕТМАНА ЖИТОМИРСКОГО
«А! — подумал я. — Она, кажется, меня боится. На лбу у меня, должно быть, написано: „Посторонним охота воспрещается“.
Я коснулся ее ноги. Она испуганно ее отдернула.
— Кто прикупает? — спросил Куку.
— Мне не надо, — ответил гетман.
— Мне довольно, — сказала Сидия.
Повар вытянул себе четверку.
— Девять, — произнес он.
— Эта карта попала бы ко мне, — воскликнул граф, крепко выругавшись. — Ведь у меня было пять… вы понимаете… пять. Ах, и зачем только я поклялся тогда его величеству императору Наполеону III, что никогда не буду прикупать к пяти. Бывают минуты, когда я страшно от этого страдаю… Вот увидите: сейчас эта скотина Куку покажет нам кукиш.
Он был прав, ибо негр, к которому перешли три четверти всех ходивших по столу фишек, поднялся с важным видом на ноги и вежливо откланялся компании:
— До завтра, господа!
— Убирайтесь все отсюда! — крикнул гетман Житомирский. — Останьтесь со мной, господин де Сент-Ави.
Когда все удалились, он снова налил себе большой стакан вина. Потолок зала был окутан серым дымом.
— Который час? — спросил я.
— Половина первого… Но ведь вы не покинете меня… ведь, нет, мой друг… мой дорогой друг… У меня очень тяжело на сердце, очень тяжело…
Он плакал горючими слезами. Полы его сюртука, распластавшись, позади него, надвое, казались большими зеленоватыми крыльями какого-то насекомого.
— Неправда ли, как хороша Агида, — заметил он, не переставая плакать. — Вы не находите, что она напоминает, — будь она немного посветлее, — графиню де Терюэль, прекрасную графиню де Терюэль, Мерседес, — ту самую, которая в Биаррице купалась голою перед утесом Святой Девы, узнав, что князь Бисмарк стоял на дамбе… Вы ее не помните? Мерседес де Терюэль?
Я пожал плечами.
— Да, это правда. Я и позабыл, что вы были тогда совсем ребенком. Вам было года два-три. Да, вы были ребенком! Ах, друг мой! Быть современным такой эпохи и закладывать банк здешним дикарям… Я должен вам рассказать…
Я встал и слегка оттолкнул его от себя.
— Останьтесь, останьтесь! — молил он. — Я расскажу вам все, что вы захотите, расскажу о том, как я появился здесь, обо всем, чего я никогда не рассказывал никому. Останьтесь! Я чувствую потребность излить свою душу в лоно истинного друга. Повторяю, я вам расскажу oбо всем. Я вам доверяю. Вы
— француз, вы — дворянин. Я знаю, что вы ей ничего не передадите…
— Ничего ей не передам? Кому?
— Ей.
Его язык начал заплетаться. В его голосе мне почудились нотки страха.
— Кому?
— Ей… ей… Антинее! — пробормотал он.
Я снова опустился на свое место.
XIII. ИСТОРИЯ ГЕТМАНА ЖИТОМИРСКОГО
Граф Казимир дошел до того состояния, когда пьяный человек становится серьезным и искренним.
С минуту он собирался с мыслями, после чего начал нижеследующий рассказ, который я передаю, глубоко сожалея о том, что не могу точно воспроизвести его бесподобные архаизмы.
— Когда мускатный виноград снова порозовеет в садах Антинеи, мне исполнится шестьдесят восемь лет. Очень печально, мой дорогой друг, когда съедаешь свои доходы слишком рано. Неправда, будто в жизни всегда и все можно начать сначала. Как горько, после незабвенных дней в Тюильрийском дворце в 1960 году, дойти до того положения, в каком я нахожусь теперь!
Однажды вечером, незадолго до войны (я помню, что Виктор Нуар47 еще был жив), несколько очаровательных женщин, имен которы я не произнесу (фамилии их сыновей я встречаю иногда в светской хронике «Gaulois»), высказали мне желание потолкаться среди настоящих лореток. Я привез их на бал в «Grande Chaumiere». Тамошняя публика состояла из начинающих художников, студентов и веселых девиц. Посредине зала кафешантана несколько пар отплясывали такой канкан, что чуть не/касались своими ногами висевших на потолке люстр. Мы обратили особенное внимание на одного малорослого молодого брюнета, одетого в потертый сюртук и в клетчатые брюки, не имевшие, по-видимому, никакой связи с подтяжками. У него были косые глаза, жидкая бородка и грязные, жирные, точно слипшаяся черная патока, волосы. Антраша, которые он выкидывал, поражали своей необычайностью. Мои дамы захотели узнать, кто он такой: оказалось — Леон Гамбета.
Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает сожаление при мысли о том, что в тот вечер одного пистолетного выстрела в этого негодного адвоката было бы достаточно, чтобы обеспечить навеки счастливую судьбу и мне и приютившей меня стране, ибо, мой дорогой друг, я — француз, если не по рождению, то сердцем и духом…
Я родился в 1829 году, в Варшаве. Отец мой был поляк, а мать — русская, уроженка Волыни. Именно от нее достался мне титул гетмана Житомирского. Его вернул мне, по просьбе моего августейшего повелителя императора Наполеона III, царь Александр II во время своего пребывания в Париже.
В силу политических причин, выяснить которые можно только при условии беглого обзора всей истории несчастной Польши, мой отец, граф Беловский, должен был покинуть в 1830 году Варшаву и поселиться в Лондоне. Здесь он принялся расточать свое огромное состояние, оправдывая свое мотовство снедавшим его после смерти моей матери горем. Когда, в свою очередь, он умер, во время дела Притчарда48, он оставил мне около тысячи фунтов стерлингов годового дохода и два или три карточных векселя, в безнадежности которых я потом убедился.
Я всегда буду вспоминать с волнением девятнадцатый и двадцатый годы моей жизни, когда я занимался ликвидацией этого маленького наследства. В ту эпоху Лондон был, поистине, очаровательным городом. Я устроил себе очень уютную холостую квартиру на Пикадилли. Picadilly! Shops, palaces, bustle and breeze, The whirling of wheels, and the murmur of trees49.
Травля лисиц быстроногими гончими, прогулки по ГайдПарку, балы и вечера, а затем пикантные приключения с достойными Венерами с Дрюри-Лэйна50 Нет, виноват, не все. Я отдавал часть моего досуга и игре, при чем из уважения к памяти моего отца очень часто проверял правильность крупных дублетов покойного. И именно игра была причиной события, о котором сейчас будет речь и которое должно было перевернуть вверх дном мою жизнь — занимали все мое время…
Мой друг, лорд Мамсбери, постоянно мне говорил: «Я должен съездить с вами к одной очаровательной женщине на Оксфордской улице, 277, — к мисс Ховард». Однажды вечером он повез меня туда.
Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.
Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.
Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее — восстановление монархии…
Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом51. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.
Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.
— С кем имею честь? — спросил он очень тихим голосом.
— Граф Казимир Беловский, — ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.
— Прекрасно, мой дорогой граф! Искренно желаю, чтобы ваше пророчество оправдалось, и надеюсь, что, в этом случае, вы заглянете в Тюильри, — сказал, улыбаясь, гость в голубом сюртуке.
И прибавил, когда я настойчиво потребовал, чтобы он назвал себя:
— Принц Людовик-Наполеон Бонапарт. В государственном перевороте я не играл никакой активной роли и ничуть об этом не жалею. Я держусь того взгляда, что иностранец не должен вмешиваться во внутренние смуты страны, в которой он живет. Принц понял мою сдержанность и не позабыл молодого человека, явившегося для него столь счастливой приметой.
Утвердившись на престоле, он пригласил меня одним из первых в Елисейский дворец. Мое положение было окончательно упрочено после появления памфлета «Наполеон Малый"52. Год спустя после гибели архиепископа Сибура я был пожалован в камергеры двора, при чем император распространил свое благожелательное отношение ко мне до того, что устроил мой брак с дочерью маршала Ренето, герцога де Мондови.
Я могу со спокойной совестью вам сказать, что этот союз не был тем, чем он должен был быть. Графиня, которая была старше меня на десять лет, отличалась угрюмым характером и не могла похвастаться красотой. Кроме того, ее семья настояла на том, чтобы распоряжаться своими доходами имела право только она. А между тем, в то время у меня не было ничего, кроме двадцати пяти тысяч ливров камергерского жалованья. Другими словами: печальный удел для человека, обязанного, в силу своего положения, вести знакомство с графом д'Орсей и герцогом де Грамон-Кадерусом. Что бы я сделал без помощи императора?
Однажды утром, весною 1862 года, я сидел у себя в кабинете, просматривая полученную почту. Я нашел в ней записку от императора, приглашавшего меня к четырем часам дня в Тюильрийский дворец, и письмо от Клементины, назначавшей мне свидание в пять часов у нее на квартире.
Клементина была известной тогда красавицей, ради которой я вытворял всевозможные сумасбродства. Я тем более гордился близостью к этой Женщине, что незадолго до того отбил ее однажды вечером в «Maison Doree» у князя Меттерниха, по уши в нее влюбленного. Весь двор завидовал моей победе, и морально я был обязан нести на себе все ее Последствия. К тому же, Клементина была так красива!
Даже сам император… Что касается других писем, то почти все они (увы! увы!), почти все они заключали в себе счета поставщиков этого ребенка, который, несмотря на все мои осторожные намеки и увещевания, упорно направлял их по моему домашнему адресу.
Счетов было, в общей сложности, больше, чем на сорок тысяч франков: на платья и выездные туалеты — от ГажленОпиже, улица Ришелье, 23; на цветные нижние юбки и белье — от мадам Полины, улица Кдери, 100; на вышивки и перчатки «Жозефина» — от торгового дома «Город Лион», улица Шоссэ-д'Антен; 6; затем следовали: шарфы — из магазина «Индийские новости»; носовые платки
— из склада «Германского торгового общества»; кружева — из магазина Фергюеона; молоко против загара — от Кандееа… Счет на этот последний предмет поверг меня в изумление: пятьдесят один флакон! Шестьсот тридцать семь франков пятьдесят сантимов за одно только молоко против загара. Да ведь таким количеством этой жидкости можно было бы смягчить и выбелить кожу целому эскадрону гвардейцев!
«Так дальше продолжаться не может», — сказал я самому себе, засовывая счета в карман.
Без десяти четыре я въезжал в ворота на Карусельной площади.
В адъютантском зале я наткнулся на Бачиоки.
— Император простужен, — объявил он мне. — Он не выходит из своих покоев и приказал проводить вас к нему, как только вы приедете. Пожалуйте!
Его величество, на котором была куртка с бранденбургами и широкие казацкие шаровары, мечтал, сидя у окна. За стеклом мелькала в неверном свете мелкого теплого дождя бледная зелень тюильрийских садов.
— А, вот и ты! — Сказал Наполеон. — Возьми папиросу.
Вчера вечером вы, кажется, немало, напроказили с Грамон-Кадерусом в «Chateau des Fleurs».
По моему лицу скользнула самодовольная улыбка.
— Как, вашему величеству уже известно?
— Не все, но— кое-что…
— А известно ли вашему величеству последнее бонмо Грамон-Кадеруса?
— Нет, по ты мне расскажешь…
— Так вот. Нас было пять или шесть человек: я, ВьеАь Кастел, Грамон, Персиньи…
— Персиньи? — заметил император;. — Он нехорошо делает, что водится с Грэмоном после всего того, что в Париже рассказывают о его жене.
— Совершенно верно, государь… Итак, Персиньи, как это вполне понятно, находился в. возбужденном состоянии.
Он стал нам говорить о неприятностях, которые ему причиняет поведение герцогини.
— У этого господина совсем нет такта, — сказал император, пожимая плечами.
— Совершенно верно… Так вот, ваше величество, знаете ли вы, что Грамон изрек ему прямо в физиономию?
— Что?
— Он ему сказал: «Господин герцог, запрещаю вам в моем присутствии дурно отзываться о моей любовнице».
— Грамон пересолил, — проговорил, задумчиво улыбаясь, Наполеон.
— Такого же мнения, государь, были и мы все, в том числе Вьель-Кастель, хотя он был восхищен выходкой Грайона.
— Кстати, — сказал мне император, помолчав, — я позабыл тебя спроcитъ, как поживает графиня Ведовская?
— Она вполне здорова, ваше величество Благодарю вас, государь.
— А Клементина? Все так же мила?
— Да, государь. Но…
— Кажется, Барош от нее без ума?
— Я весьма этим польщен, государь. Но слава этой победы начинает меня тяготить.
И я извлек из кармана полученные мною утром счета и разложил их перед императором.
Он взглянул на них с рассеянной улыбкой.
— Пустяки… Всего-то… Этому горю можно помочь, тем более, что ты должен оказать мне одну услугу.
— Я всецелo в вашем распоряжении, государь. Император позвонил.
— Попросите ко мне Мокара, — приказал он. — Я простужен, и Мокар все тебе объяснит, — прибавил он, обращаясь ко мне.
Вошел личный секретарь Наполеожа.
— Вот Беловекий, Мокар, — оказал император. — Вы знаете, чего я от него жду. Поговорите с ним.
И он принялся барабанить пальцами.
— Мой дорогой граф, — обратился ко мне Мокар, садясь возле меня, — дело oчень простое. Вам приходилoсь, вероятно, слышать o молодом талантливом исследователе — Анри Дюверье?
Я отрицательно шокачал головой, очень удивленный этим странным вступлением.
— Дюверье, — продолжал Мокар, — возвратился недавно в Париж из чрезвычайно смелой экспедиции в Южный Алжир и Сахару. Вивьен де Сен-Мартен, которого я на днях видел, сообщил мне, что Географическое Общество намерено присудить ему за это опасное предприятие большую золотую медаль. Во время этого путешествия Дюверье завязал сношения с вождями племени, которое упорно противостояло до сих пор правительству и войскам его величества, — с туарегами.
Я взглянул на императора. Мое изумление было так велико, что он расхохотался.
— Слушай дальше, — сказал он. — Дюверье, — продолжал Мокар, — сумел добиться того, что эти вожди снарядили в Париж особую делегацию, поручив ей засвидетельствовать императору их уважение к его особе. Этот факт может иметь весьма важные последствия, и его превосходительство министр колоний надеется даже склонить делегатов к заключению с нами торгового договора, предоставляющего нашим соотечественникам исключительные льготы и преимущества. Эти вожди, в числе пяти человек, среди которых находится шейх Отман, — аменокал, или султан, союза азджереких племен, — приезжают завтра с поездом Лионской железной дороги. Их встретит Дюверье. Но император подумал, что, кроме…
— Я подумал, — прервал его Наполеон III, чрезвычайно довольный моим обалделым видом, — что было бы вполне корректно, если бы один из моих камергеров присутствовал при прибытии этих мусульманских сановников. Для этой именно цели я и пригласил тебя, мой бедный Беловский… Не пугайся, — прибавил он, смеясь еще громче. — С тобою будет Дюверье. Тебе я поручаю лишь светскую часть встречи: ты будешь сопровождать этих имамов на завтрак, который я дам в их честь в Тюильрийском дворце, а затем, вечером, очень осторожно и скромно, принимая во внимание их щекотливое отношение к вопросам веры, ты постараешься дать им понятие о качествах парижской культуры, ничего, однако, не утрируя. Помни, что там, в Сахаре, они — высшие религиозные чины. Впрочем, я вполне уверен в твоем такте и предоставляю тебе вообще в этом деле полную свободу действия… Мокар!
— Государь?
— Вы распорядитесь отнести одну половину расходов графа Ведовского по приему туарегской делегации на счет министерства иностранных дел, а другую
— на счет министерства колоний. Я думаю, что для начала ста тысяч франков достаточно… В дальнейшем граф просто поставит нас в известность о том, что отпущенного кредита ему нехватило.
Клементина жила на улице Бокадор, в небольшом особняке в мавританском стиле, купленном для нее Лессепсом.
Я нашел ее в постели. Увидев меня, она разразилась слезами.
— Мы с ума сошли с тобой! — забормотала она, не переставая рыдать. — Что мы наделали!
— Клементина, в чем дело?
— Что мы наделали, что мы наделали! — твердила она, прижимаясь ко мне своей покрытой пышными черными волосами головой и теплым телом, от которого пахло туалетной водой «Нанон».
— Что случилось? В чем дело?
— Дело в том, что я… — И она прошептала мне несколько слов на ухо.
— Не может быть! — произнес я, вне себя от изумления. — Уверена ли ты?
— Уверена ли я?
Я был поражен, как громом.
— Это, кажется, не доставляет тебе удовольствия, — заметила она с раздражением.
— Я не сказал этого. Клементина… да и в конце концов… Я очень счастлив, уверяю тебя.
— Докажи мне это: проведем завтрашний день вместе.
— Завтра! — подскочил я. — Невозможно!
— Почему? — спросила она подозрительно.
— Потому что завтра я должен ездить целый день по Парижу с туарегской миссией… По приказу императора.
— Новая выдумка! — проворчала Клементина.
Должен сознаться, что иногда ничто не бывает так похоже на ложь, как истина.
Я передал, насколько сумел, содержание моего разговора с Мокаром. Молодая женщина слушала меня с видом, который ясно говорил: «Меня, милый, не проведешь».
Наконец, я не выдержал и обозлился.
— Пожалуйста, приезжай и посмотри сама! Я обедаю завтра вместе с ними и приглашаю тебя.
— Ну, что же, я и приеду! — ответила Клементина совершенно серьезным тоном.
Сознаюсь, что в ту минуту мое обычное хладнокровие мне изменило. Да оно и неудивительно: какой денек! С утра— поток счетов на сорок тысяч франков. Затем-каторжное поручение: сопровождать по Парижу каких-то дикарей. И в довершение всего извещение о том, что я скоро стану отцом незаконнорожденного ребенка…
В конце концов, я тут ни при чем: приказ императора.
Он хочет, чтобы я дал этим туарегам представление о парижской культуре. Клементина держится в свете очень хорошо, а в настоящую минуту ее не следует раздражать.
Я закажу назавтра вечером отдельный кабинет в «Cafe de Paris» и попрошу Грамон-Кадеруса и Вьель-Кастеля привезти с собой их веселых любовниц. Будет очень забавно посмотреть, как будут себя чувствовать эти сыны пустыни среди нашего маленького, но миленького общества…
Марсельский поезд прибывал в 10 часов 20 минут утра.
На дебаркадере вокзала я уже нашел Дюверье, добродушного молодого человека двадцати трех лет, с голубыми глазами и небольшой белокурой бородкой. Выходя из вагона, туареги падали, один за другим, прямо к нему в объятия.
Дюверье жил среди них два года, в палатке, как свой между своими. Он представил меня главе делегации, шейху Отману, и четырем другим ее членам, великолепным рослым мужчинам, закутанным в голубые бурнусы и увешанным амулетами из красной кожи. К счастью, все они говорили на каком-то «сабире"53, — который значительно упрощал наши сношения.
Упомяну — исключительно для последовательности моего рассказа — о завтраке в Тюильри и о посещении различных общественных учреждений: музеев, муниципалитета, императорской типографии. В каждом месте туареги вписывали свои имена в «золотую книгу"54, а это отнимало у них невероятное количество времени. Чтобы дать вам об этом понятие, позвольте привести «фамилию» одного только шейха Отмана: Отман-бен-эль-Хадж-эль-Бекри-бен-зль-Хадж-эльФакки-бен-Мохамед-бен-Буйя-бен-
—си-Ахмед-эс-Суки-бен-Мохамед.
А их было пятеро, и все их имена в этом роде.
Несмотря на всю тяжесть возложенной на меня задачи, я сохранял отличное расположение духа, так как на бульварах и повсюду мы имели колоссальный успех. В «Cafe de Paris», около половины седьмого вечера, наше пиршество начало определенно переходить в какое-то исступление. Делегаты, уже сильно подвыпившие, сжимали меня в своих объятиях, крича «Кароша Наполеон, карош Евгения, кароша Казимир, кароша руми!». Грамон-Кадерус и Вьель-Кастель уже находились в кабинете номер 8 с Анной Гримальди, из театра «Foties Dramattques», и Гортензией Шнейдер, двумя чертовски красивыми женщинами. Но пальма первенства немедленно перешла к моей дорогой Клементине, как только она показалась на пороге салона, где мы кутили… Я должен тебе описать ее туалет. На ней было, поверх юбки из голубого китайского тарлатана, белое тюлевое платье с плиссе, над которыми лежали круглые тюлевые складки. Верхняя тюлевая юбка была приподнята с обеих сторон при пoмощи двух гирлянд из зеленых листьев, переплетавшихся с розовыми вьюнками. Получалось нечто вроде круглого балдахина, позволявшего видеть тарлатановую юбку спереди и с боков. Гирлянды доходили ей до талии, а между обеими их ветвями находились банты из розового атласа с длинными лентами. Вырезной корсаж был задрапирован тюлем и охвачен небольшой пелеринкой с круглыми складками из тюля же и с кружевным воланом. Вместо прически еe черные аолосы сдерживал венок в виде короны из цветов. Два длинных жгута из зелени извивались у нее на голове, ниспадая на шею. Вместо выездной накидки, на ней было нечто вроде короткой кашемировой мантильи из голубой материи, вышитой золотом и подбитой белым атласом.
Вся эта красота и великолепие тотчас же подействовали на туарегов и, в особенности, на соседа Клементины справа-Зль-Хадж-бен-Гемаму, единоутробного брата шейха Отмана и аигенокала Хоггара. За дичью, обильно политой токайским, он был уже сильно влюблен. Когда подали компот аз мартиннкских фруктов, густо орошенный ликерами, он стал проявлять бурные игризнаки безграничной страсти. Гортензия толкала меня ногою под столом.
Грамон, пожелавший установить такое же сообщение с Андой, ошибся и направлении и вызвал иозмущенные протесты адиого из туарегов. Как бы то ни было, к тому времени, когда мы поехали в Мабильский квартал55, мы уже знали довольно точно, в какой степени наши гости чтили запрещение Магомета относительно употребления вина.
В Мабиле, пока Клементина, Гораций, Анна, Людовик и трое туарегов отплясывали, как дьявoлы, дикий галоп, шейх Отман отвел меня в сторону и с видимым волнением попросил меня от имени своего брата, шейха Ахмеда, выполнить eго поручение.
На следующее утро, довольво рано, я поехал к Клементине.
— Слушай, детка, — сказал я ей, с трудом разбудив ее от крепкого сна, — у меня к тебе серьезное дело.
Она сердито протерла себе глаза.
— Как находишь ты молодого арабского вельможу, который вчера вечером так нежно прижимал тебя к себе?
— Он… недурен, — прошептала она, краснея.
— Знаешь ли ты, что в своей стране он — неограниченный монарх и правит территорией, которая в пять или шесть раз больше государства нашего августейшего повелителя, императора Наполеона III?
С минуту он собирался с мыслями, после чего начал нижеследующий рассказ, который я передаю, глубоко сожалея о том, что не могу точно воспроизвести его бесподобные архаизмы.
— Когда мускатный виноград снова порозовеет в садах Антинеи, мне исполнится шестьдесят восемь лет. Очень печально, мой дорогой друг, когда съедаешь свои доходы слишком рано. Неправда, будто в жизни всегда и все можно начать сначала. Как горько, после незабвенных дней в Тюильрийском дворце в 1960 году, дойти до того положения, в каком я нахожусь теперь!
Однажды вечером, незадолго до войны (я помню, что Виктор Нуар47 еще был жив), несколько очаровательных женщин, имен которы я не произнесу (фамилии их сыновей я встречаю иногда в светской хронике «Gaulois»), высказали мне желание потолкаться среди настоящих лореток. Я привез их на бал в «Grande Chaumiere». Тамошняя публика состояла из начинающих художников, студентов и веселых девиц. Посредине зала кафешантана несколько пар отплясывали такой канкан, что чуть не/касались своими ногами висевших на потолке люстр. Мы обратили особенное внимание на одного малорослого молодого брюнета, одетого в потертый сюртук и в клетчатые брюки, не имевшие, по-видимому, никакой связи с подтяжками. У него были косые глаза, жидкая бородка и грязные, жирные, точно слипшаяся черная патока, волосы. Антраша, которые он выкидывал, поражали своей необычайностью. Мои дамы захотели узнать, кто он такой: оказалось — Леон Гамбета.
Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает сожаление при мысли о том, что в тот вечер одного пистолетного выстрела в этого негодного адвоката было бы достаточно, чтобы обеспечить навеки счастливую судьбу и мне и приютившей меня стране, ибо, мой дорогой друг, я — француз, если не по рождению, то сердцем и духом…
Я родился в 1829 году, в Варшаве. Отец мой был поляк, а мать — русская, уроженка Волыни. Именно от нее достался мне титул гетмана Житомирского. Его вернул мне, по просьбе моего августейшего повелителя императора Наполеона III, царь Александр II во время своего пребывания в Париже.
В силу политических причин, выяснить которые можно только при условии беглого обзора всей истории несчастной Польши, мой отец, граф Беловский, должен был покинуть в 1830 году Варшаву и поселиться в Лондоне. Здесь он принялся расточать свое огромное состояние, оправдывая свое мотовство снедавшим его после смерти моей матери горем. Когда, в свою очередь, он умер, во время дела Притчарда48, он оставил мне около тысячи фунтов стерлингов годового дохода и два или три карточных векселя, в безнадежности которых я потом убедился.
Я всегда буду вспоминать с волнением девятнадцатый и двадцатый годы моей жизни, когда я занимался ликвидацией этого маленького наследства. В ту эпоху Лондон был, поистине, очаровательным городом. Я устроил себе очень уютную холостую квартиру на Пикадилли. Picadilly! Shops, palaces, bustle and breeze, The whirling of wheels, and the murmur of trees49.
Травля лисиц быстроногими гончими, прогулки по ГайдПарку, балы и вечера, а затем пикантные приключения с достойными Венерами с Дрюри-Лэйна50 Нет, виноват, не все. Я отдавал часть моего досуга и игре, при чем из уважения к памяти моего отца очень часто проверял правильность крупных дублетов покойного. И именно игра была причиной события, о котором сейчас будет речь и которое должно было перевернуть вверх дном мою жизнь — занимали все мое время…
Мой друг, лорд Мамсбери, постоянно мне говорил: «Я должен съездить с вами к одной очаровательной женщине на Оксфордской улице, 277, — к мисс Ховард». Однажды вечером он повез меня туда.
Это было 22 февраля 1848 года. Хозяйка дома блистала, действительно, красотой, а ее гости были очаровательны.
Кроме Мамсбери, у меня оказалось там несколько знакомых: лорд Клибден, лорд Честерфильд, сэр Френсис Маунджой и майор 2-го лейб-гвардии полка, граф д'Орсей. Сначала играли в карты, а потом стали говорить о политике.
Темою беседы служили события во Франции, при чем обсуждали вкривь и вкось возможные последствия возмущения, которое, по причине запрещения политического банкета в XII округе, вспыхнуло утром того дня в Париже и о котором только что сообщил телеграф. До тех пор я никогда не занимался общественными делами. Не знаю, какая меня тогда укусила муха, но со всем пылом моих девятнадцати лет я принялся утверждать, что полученные из Франции сведения означали неизбежность провозглашения республики, а после нее — восстановление монархии…
Общество встретило мою выходку заглушенным хихиканьем, и все взоры обратились в сторону одного гостя, который сидел с четырьмя партнерами за булиотом51. Услышав мои слова, он перестал играть, усмехнулся, в свою очередь, и, поднявшись с места, подошел ко мне. Он был среднего, скорее небольшого роста, в наглухо застегнутом синем сюртуке, с неопределенным, рассеянным взглядом.
Все присутствовавшие наблюдали эту сцену с веселым любопытством.
— С кем имею честь? — спросил он очень тихим голосом.
— Граф Казимир Беловский, — ответил я резко, желая показать, что разница в летах еще не давала ему право на допрос.
— Прекрасно, мой дорогой граф! Искренно желаю, чтобы ваше пророчество оправдалось, и надеюсь, что, в этом случае, вы заглянете в Тюильри, — сказал, улыбаясь, гость в голубом сюртуке.
И прибавил, когда я настойчиво потребовал, чтобы он назвал себя:
— Принц Людовик-Наполеон Бонапарт. В государственном перевороте я не играл никакой активной роли и ничуть об этом не жалею. Я держусь того взгляда, что иностранец не должен вмешиваться во внутренние смуты страны, в которой он живет. Принц понял мою сдержанность и не позабыл молодого человека, явившегося для него столь счастливой приметой.
Утвердившись на престоле, он пригласил меня одним из первых в Елисейский дворец. Мое положение было окончательно упрочено после появления памфлета «Наполеон Малый"52. Год спустя после гибели архиепископа Сибура я был пожалован в камергеры двора, при чем император распространил свое благожелательное отношение ко мне до того, что устроил мой брак с дочерью маршала Ренето, герцога де Мондови.
Я могу со спокойной совестью вам сказать, что этот союз не был тем, чем он должен был быть. Графиня, которая была старше меня на десять лет, отличалась угрюмым характером и не могла похвастаться красотой. Кроме того, ее семья настояла на том, чтобы распоряжаться своими доходами имела право только она. А между тем, в то время у меня не было ничего, кроме двадцати пяти тысяч ливров камергерского жалованья. Другими словами: печальный удел для человека, обязанного, в силу своего положения, вести знакомство с графом д'Орсей и герцогом де Грамон-Кадерусом. Что бы я сделал без помощи императора?
Однажды утром, весною 1862 года, я сидел у себя в кабинете, просматривая полученную почту. Я нашел в ней записку от императора, приглашавшего меня к четырем часам дня в Тюильрийский дворец, и письмо от Клементины, назначавшей мне свидание в пять часов у нее на квартире.
Клементина была известной тогда красавицей, ради которой я вытворял всевозможные сумасбродства. Я тем более гордился близостью к этой Женщине, что незадолго до того отбил ее однажды вечером в «Maison Doree» у князя Меттерниха, по уши в нее влюбленного. Весь двор завидовал моей победе, и морально я был обязан нести на себе все ее Последствия. К тому же, Клементина была так красива!
Даже сам император… Что касается других писем, то почти все они (увы! увы!), почти все они заключали в себе счета поставщиков этого ребенка, который, несмотря на все мои осторожные намеки и увещевания, упорно направлял их по моему домашнему адресу.
Счетов было, в общей сложности, больше, чем на сорок тысяч франков: на платья и выездные туалеты — от ГажленОпиже, улица Ришелье, 23; на цветные нижние юбки и белье — от мадам Полины, улица Кдери, 100; на вышивки и перчатки «Жозефина» — от торгового дома «Город Лион», улица Шоссэ-д'Антен; 6; затем следовали: шарфы — из магазина «Индийские новости»; носовые платки
— из склада «Германского торгового общества»; кружева — из магазина Фергюеона; молоко против загара — от Кандееа… Счет на этот последний предмет поверг меня в изумление: пятьдесят один флакон! Шестьсот тридцать семь франков пятьдесят сантимов за одно только молоко против загара. Да ведь таким количеством этой жидкости можно было бы смягчить и выбелить кожу целому эскадрону гвардейцев!
«Так дальше продолжаться не может», — сказал я самому себе, засовывая счета в карман.
Без десяти четыре я въезжал в ворота на Карусельной площади.
В адъютантском зале я наткнулся на Бачиоки.
— Император простужен, — объявил он мне. — Он не выходит из своих покоев и приказал проводить вас к нему, как только вы приедете. Пожалуйте!
Его величество, на котором была куртка с бранденбургами и широкие казацкие шаровары, мечтал, сидя у окна. За стеклом мелькала в неверном свете мелкого теплого дождя бледная зелень тюильрийских садов.
— А, вот и ты! — Сказал Наполеон. — Возьми папиросу.
Вчера вечером вы, кажется, немало, напроказили с Грамон-Кадерусом в «Chateau des Fleurs».
По моему лицу скользнула самодовольная улыбка.
— Как, вашему величеству уже известно?
— Не все, но— кое-что…
— А известно ли вашему величеству последнее бонмо Грамон-Кадеруса?
— Нет, по ты мне расскажешь…
— Так вот. Нас было пять или шесть человек: я, ВьеАь Кастел, Грамон, Персиньи…
— Персиньи? — заметил император;. — Он нехорошо делает, что водится с Грэмоном после всего того, что в Париже рассказывают о его жене.
— Совершенно верно, государь… Итак, Персиньи, как это вполне понятно, находился в. возбужденном состоянии.
Он стал нам говорить о неприятностях, которые ему причиняет поведение герцогини.
— У этого господина совсем нет такта, — сказал император, пожимая плечами.
— Совершенно верно… Так вот, ваше величество, знаете ли вы, что Грамон изрек ему прямо в физиономию?
— Что?
— Он ему сказал: «Господин герцог, запрещаю вам в моем присутствии дурно отзываться о моей любовнице».
— Грамон пересолил, — проговорил, задумчиво улыбаясь, Наполеон.
— Такого же мнения, государь, были и мы все, в том числе Вьель-Кастель, хотя он был восхищен выходкой Грайона.
— Кстати, — сказал мне император, помолчав, — я позабыл тебя спроcитъ, как поживает графиня Ведовская?
— Она вполне здорова, ваше величество Благодарю вас, государь.
— А Клементина? Все так же мила?
— Да, государь. Но…
— Кажется, Барош от нее без ума?
— Я весьма этим польщен, государь. Но слава этой победы начинает меня тяготить.
И я извлек из кармана полученные мною утром счета и разложил их перед императором.
Он взглянул на них с рассеянной улыбкой.
— Пустяки… Всего-то… Этому горю можно помочь, тем более, что ты должен оказать мне одну услугу.
— Я всецелo в вашем распоряжении, государь. Император позвонил.
— Попросите ко мне Мокара, — приказал он. — Я простужен, и Мокар все тебе объяснит, — прибавил он, обращаясь ко мне.
Вошел личный секретарь Наполеожа.
— Вот Беловекий, Мокар, — оказал император. — Вы знаете, чего я от него жду. Поговорите с ним.
И он принялся барабанить пальцами.
— Мой дорогой граф, — обратился ко мне Мокар, садясь возле меня, — дело oчень простое. Вам приходилoсь, вероятно, слышать o молодом талантливом исследователе — Анри Дюверье?
Я отрицательно шокачал головой, очень удивленный этим странным вступлением.
— Дюверье, — продолжал Мокар, — возвратился недавно в Париж из чрезвычайно смелой экспедиции в Южный Алжир и Сахару. Вивьен де Сен-Мартен, которого я на днях видел, сообщил мне, что Географическое Общество намерено присудить ему за это опасное предприятие большую золотую медаль. Во время этого путешествия Дюверье завязал сношения с вождями племени, которое упорно противостояло до сих пор правительству и войскам его величества, — с туарегами.
Я взглянул на императора. Мое изумление было так велико, что он расхохотался.
— Слушай дальше, — сказал он. — Дюверье, — продолжал Мокар, — сумел добиться того, что эти вожди снарядили в Париж особую делегацию, поручив ей засвидетельствовать императору их уважение к его особе. Этот факт может иметь весьма важные последствия, и его превосходительство министр колоний надеется даже склонить делегатов к заключению с нами торгового договора, предоставляющего нашим соотечественникам исключительные льготы и преимущества. Эти вожди, в числе пяти человек, среди которых находится шейх Отман, — аменокал, или султан, союза азджереких племен, — приезжают завтра с поездом Лионской железной дороги. Их встретит Дюверье. Но император подумал, что, кроме…
— Я подумал, — прервал его Наполеон III, чрезвычайно довольный моим обалделым видом, — что было бы вполне корректно, если бы один из моих камергеров присутствовал при прибытии этих мусульманских сановников. Для этой именно цели я и пригласил тебя, мой бедный Беловский… Не пугайся, — прибавил он, смеясь еще громче. — С тобою будет Дюверье. Тебе я поручаю лишь светскую часть встречи: ты будешь сопровождать этих имамов на завтрак, который я дам в их честь в Тюильрийском дворце, а затем, вечером, очень осторожно и скромно, принимая во внимание их щекотливое отношение к вопросам веры, ты постараешься дать им понятие о качествах парижской культуры, ничего, однако, не утрируя. Помни, что там, в Сахаре, они — высшие религиозные чины. Впрочем, я вполне уверен в твоем такте и предоставляю тебе вообще в этом деле полную свободу действия… Мокар!
— Государь?
— Вы распорядитесь отнести одну половину расходов графа Ведовского по приему туарегской делегации на счет министерства иностранных дел, а другую
— на счет министерства колоний. Я думаю, что для начала ста тысяч франков достаточно… В дальнейшем граф просто поставит нас в известность о том, что отпущенного кредита ему нехватило.
Клементина жила на улице Бокадор, в небольшом особняке в мавританском стиле, купленном для нее Лессепсом.
Я нашел ее в постели. Увидев меня, она разразилась слезами.
— Мы с ума сошли с тобой! — забормотала она, не переставая рыдать. — Что мы наделали!
— Клементина, в чем дело?
— Что мы наделали, что мы наделали! — твердила она, прижимаясь ко мне своей покрытой пышными черными волосами головой и теплым телом, от которого пахло туалетной водой «Нанон».
— Что случилось? В чем дело?
— Дело в том, что я… — И она прошептала мне несколько слов на ухо.
— Не может быть! — произнес я, вне себя от изумления. — Уверена ли ты?
— Уверена ли я?
Я был поражен, как громом.
— Это, кажется, не доставляет тебе удовольствия, — заметила она с раздражением.
— Я не сказал этого. Клементина… да и в конце концов… Я очень счастлив, уверяю тебя.
— Докажи мне это: проведем завтрашний день вместе.
— Завтра! — подскочил я. — Невозможно!
— Почему? — спросила она подозрительно.
— Потому что завтра я должен ездить целый день по Парижу с туарегской миссией… По приказу императора.
— Новая выдумка! — проворчала Клементина.
Должен сознаться, что иногда ничто не бывает так похоже на ложь, как истина.
Я передал, насколько сумел, содержание моего разговора с Мокаром. Молодая женщина слушала меня с видом, который ясно говорил: «Меня, милый, не проведешь».
Наконец, я не выдержал и обозлился.
— Пожалуйста, приезжай и посмотри сама! Я обедаю завтра вместе с ними и приглашаю тебя.
— Ну, что же, я и приеду! — ответила Клементина совершенно серьезным тоном.
Сознаюсь, что в ту минуту мое обычное хладнокровие мне изменило. Да оно и неудивительно: какой денек! С утра— поток счетов на сорок тысяч франков. Затем-каторжное поручение: сопровождать по Парижу каких-то дикарей. И в довершение всего извещение о том, что я скоро стану отцом незаконнорожденного ребенка…
В конце концов, я тут ни при чем: приказ императора.
Он хочет, чтобы я дал этим туарегам представление о парижской культуре. Клементина держится в свете очень хорошо, а в настоящую минуту ее не следует раздражать.
Я закажу назавтра вечером отдельный кабинет в «Cafe de Paris» и попрошу Грамон-Кадеруса и Вьель-Кастеля привезти с собой их веселых любовниц. Будет очень забавно посмотреть, как будут себя чувствовать эти сыны пустыни среди нашего маленького, но миленького общества…
Марсельский поезд прибывал в 10 часов 20 минут утра.
На дебаркадере вокзала я уже нашел Дюверье, добродушного молодого человека двадцати трех лет, с голубыми глазами и небольшой белокурой бородкой. Выходя из вагона, туареги падали, один за другим, прямо к нему в объятия.
Дюверье жил среди них два года, в палатке, как свой между своими. Он представил меня главе делегации, шейху Отману, и четырем другим ее членам, великолепным рослым мужчинам, закутанным в голубые бурнусы и увешанным амулетами из красной кожи. К счастью, все они говорили на каком-то «сабире"53, — который значительно упрощал наши сношения.
Упомяну — исключительно для последовательности моего рассказа — о завтраке в Тюильри и о посещении различных общественных учреждений: музеев, муниципалитета, императорской типографии. В каждом месте туареги вписывали свои имена в «золотую книгу"54, а это отнимало у них невероятное количество времени. Чтобы дать вам об этом понятие, позвольте привести «фамилию» одного только шейха Отмана: Отман-бен-эль-Хадж-эль-Бекри-бен-зль-Хадж-эльФакки-бен-Мохамед-бен-Буйя-бен-
—си-Ахмед-эс-Суки-бен-Мохамед.
А их было пятеро, и все их имена в этом роде.
Несмотря на всю тяжесть возложенной на меня задачи, я сохранял отличное расположение духа, так как на бульварах и повсюду мы имели колоссальный успех. В «Cafe de Paris», около половины седьмого вечера, наше пиршество начало определенно переходить в какое-то исступление. Делегаты, уже сильно подвыпившие, сжимали меня в своих объятиях, крича «Кароша Наполеон, карош Евгения, кароша Казимир, кароша руми!». Грамон-Кадерус и Вьель-Кастель уже находились в кабинете номер 8 с Анной Гримальди, из театра «Foties Dramattques», и Гортензией Шнейдер, двумя чертовски красивыми женщинами. Но пальма первенства немедленно перешла к моей дорогой Клементине, как только она показалась на пороге салона, где мы кутили… Я должен тебе описать ее туалет. На ней было, поверх юбки из голубого китайского тарлатана, белое тюлевое платье с плиссе, над которыми лежали круглые тюлевые складки. Верхняя тюлевая юбка была приподнята с обеих сторон при пoмощи двух гирлянд из зеленых листьев, переплетавшихся с розовыми вьюнками. Получалось нечто вроде круглого балдахина, позволявшего видеть тарлатановую юбку спереди и с боков. Гирлянды доходили ей до талии, а между обеими их ветвями находились банты из розового атласа с длинными лентами. Вырезной корсаж был задрапирован тюлем и охвачен небольшой пелеринкой с круглыми складками из тюля же и с кружевным воланом. Вместо прически еe черные аолосы сдерживал венок в виде короны из цветов. Два длинных жгута из зелени извивались у нее на голове, ниспадая на шею. Вместо выездной накидки, на ней было нечто вроде короткой кашемировой мантильи из голубой материи, вышитой золотом и подбитой белым атласом.
Вся эта красота и великолепие тотчас же подействовали на туарегов и, в особенности, на соседа Клементины справа-Зль-Хадж-бен-Гемаму, единоутробного брата шейха Отмана и аигенокала Хоггара. За дичью, обильно политой токайским, он был уже сильно влюблен. Когда подали компот аз мартиннкских фруктов, густо орошенный ликерами, он стал проявлять бурные игризнаки безграничной страсти. Гортензия толкала меня ногою под столом.
Грамон, пожелавший установить такое же сообщение с Андой, ошибся и направлении и вызвал иозмущенные протесты адиого из туарегов. Как бы то ни было, к тому времени, когда мы поехали в Мабильский квартал55, мы уже знали довольно точно, в какой степени наши гости чтили запрещение Магомета относительно употребления вина.
В Мабиле, пока Клементина, Гораций, Анна, Людовик и трое туарегов отплясывали, как дьявoлы, дикий галоп, шейх Отман отвел меня в сторону и с видимым волнением попросил меня от имени своего брата, шейха Ахмеда, выполнить eго поручение.
На следующее утро, довольво рано, я поехал к Клементине.
— Слушай, детка, — сказал я ей, с трудом разбудив ее от крепкого сна, — у меня к тебе серьезное дело.
Она сердито протерла себе глаза.
— Как находишь ты молодого арабского вельможу, который вчера вечером так нежно прижимал тебя к себе?
— Он… недурен, — прошептала она, краснея.
— Знаешь ли ты, что в своей стране он — неограниченный монарх и правит территорией, которая в пять или шесть раз больше государства нашего августейшего повелителя, императора Наполеона III?