«Полковник остановился… „Ладно, — подумал я, — надо, значит, позаботиться о завтрашнем меню“. Вам знаком, поручик, обычай, установившийся в Африке с тех пор, как там существуют офицерские собрания. Когда узнают о прибытии проезжего офицера, товарищи отправляются к нему в лодке и приглашают его в собрание на все время стоянки его парохода. Он оплачивает свое содержание новостями из франции. В эти дни полагается хороший стол, даже если гость — простой поручик. В Сфаксе проезжий офицер означал: лишнее блюдо к обеду, вино в нераскупоренных бутылках и лучший коньяк.
«Однако, на этот раз, по взглядам, которыми обменялись офицеры, я понял, что старый коньяк останется, может быть, в буфете.
«— Я думаю, господа, — продолжал полковник, — что всем вам знакомо имя капитана Сент-Ави, а также циркулирующие на его счет некоторые слухи. Нам незачем в них разбираться, так как полученное им повышение и пожалованный ему орден позволяют нам надеяться, что эти толки лишены всякого основания; но отвергать возводимое на офицер а подозрение в преступлении — одно, а принимать за нашим столом товарища — другое: между этими двумя вещами существует расстояние, которое мы не обязаны переходить. Я был бы счастлив услышать ваше мнение по этому вопросу.
«Наступило молчание. Все офицеры, даже самые веселые подпоручики, посматривали друг на друга, приняв внезапно серьезный вид. Сидя в углу и убедившись, что все обо мне позабыли, я старался не производить ни малейшего шума, чтобы не напомнить о своем присутствии.
«— Мы вам очень благодарны, полковник, — произнес, наконец, один майор, — что вы соблаговолили с нами посоветоваться. Я думаю, что все мои товарищи знают, на какие неприятные слухи вы намекаете. Если вы разрешите, я могу сообщить, что в Париже, в отделе военно-географических изысканий, где я служил до того, как был назначен сюда, многие офицеры — и весьма осведомленные — составили себе по поводу этой печальной истории определенное мнение, которое они не хотели высказывать, но которое было явно неблагоприятно для капитана Сент-Ави.
«— Во время экспедиции Моранжа и Сент-Ави, — сказал один капитан, — я находился в Бамако. Мнение тамошних офицеров мало чем отличается — увы! — от того, что нам сообщил майор. Но я должен прибавить, что у всех у них — они признавали это единогласно — не было ничего, кроме подозрений. А одних только подозрений еще мало, когда подумаешь, о какой ужасной вещи идет речь.
«— Но их вполне достаточно, господа, — возразил полковник, — чтобы мотивировать нашу сдержанность. Мы не собираемся выносить приговор, но сидеть за нашим столом не есть чье-либо право: это — знак братского уважения. Все сводится к тому, чтобы выяснить — согласны ли вы удостоить им капитана Сент-Ави.
«С этими словами он окинул поочередно взглядом всех офицеров. Один за другим они покачали отрицательно головами.
«— Я вижу, — продолжал полковник, — что мы сходимся во мнениях. Но наша задача, к сожалению, еще не кончена. „Ville de Naples“ войдет в порт завтра на рассвете.
Шлюпка, которая поедет за пассажирами, отчалит в восемь часов утра. Необходимо, господа, чтобы кто-нибудь из вас решился на акт самопожертвования и отправился на пароход. Капитану Сент-Ави может прийти в голову мысль посетить наше собрание, и мы не имеем ни малейшего намерения его оскорбить отказом в приеме, если он явится к нам, не сомневаясь, в силу традиционного обычая, в нашем гостеприимстве. Необходимо, поэтому, предупредить его визит.
Надо дать ему понять, что ему лучше оставаться на пароходе.
«Полковник снова посмотрел на офицеров. Они не могли не одобрить его слов, но по их лицам было ясно, что всем им было не по себе.
«— Я не надеюсь найти среди вас добровольца для подобного поручения. Поэтому я вынужден назначить когонибудь официально. Капитан Гранжан! Сент-Ави — тоже капитан. Следовательно, мы поступим вполне корректно, если наше сообщение будет ему сделано офицером, имеющим такой же чин, как и он. К тому же, вы служите у нас меньше всех. По этим причинам я вынужден возложить на вас это тяжелое дело. Мне нет надобности просить вас о том, чтобы вы выполнили его со всей возможной в этом случае деликатностью.
«Капитан Гранжан поклонился, вызвав всеобщий вздох облегчения. Пока полковник находился в комнате, он держался в стороне, не говоря ни слова. Но когда командир удалился, у него вырвалась фраза:
«— Есть вещи, которые следовало бы засчитывать при производстве!
«На следующее утро, за завтраком, все с нетерпением ожидали его возвращения.
« Ну, что? — быстро спросил его полковник.
«Капитан Гранжан ответил не сразу. Он сел за стол, за которым его товарищи готовили себе свои аперитивы11, и, несмотря на то, что его умеренность вызывала насмешки, выпил почти залпом и не ожидая, пока растает сахар, большой стакан абсента.
«— Ну, что же, капитан? — повторил полковник.
«— Что же, полковник, все сделано. Можете быть спокойны. Он не поедет на берег… Но, о боже, и попотел же я!
«Офицеры сидели застыв, как статуи, и только их глаза красноречиво отражали охватившее их любопытство, полное страха и ожидания.
Капитан Гранжан хлебнул воды.
«— Так вот, значит, — начал он, — сел я это в шлюпку и стал придумывать по дороге подходящую речь. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал, что у меня в голове не осталось от нее ни слова. Сент-Ави был в курительной вместе с капитаном парохода. Мне показалось, что у меня не хватит силы высказать ему наше пожелание, тем более, что он собирался, как я видел, сойти с судна. Он был в походной форме, его сабля лежала возле него на скамейке, на сапогах звенели шпоры. На пароходе, как вы знаете, шпоры снимают. Я представился, мы обменялись несколькими словами, но у меня был, должно быть, очень странный вид, потому что с первой же минуты я понял, что он догадался, в чем дело.
Под каким-то предлогом он оставил капитана парохода и пошел со мной на нос судна, по направлению к большому рулевому колесу. Там я набрался смелости и начал свою речь… Не спрашивайте, полковник, что я ему сказал. Я молол, должно быть, порядочную чушь. Он не смотрел на меня.
Опершись на сетчатый борт парохода, он с легкой улыбкой на губах блуждал глазами по далекому горизонту. Затем, когда я окончательно запутался в своих объяснениях, он вдруг холодно на меня взглянул и сказал: «Благодарю вас, дорогой товарищ, что вы потрудились мне об этом сообщить.
Но, право, это было совершенно напрасно. Я устал и не намерен оставлять пароход. Очень рад, во всяком случае, что имел удовольствие с вами познакомиться. И так как я не могу воспользоваться вашим гостеприимством, то вы не откажетесь принять мое на то время, пока шлюпка будет стоять у парохода». Тогда мы вернулись в курительную. Он сам приготовил коктейль12 и стал меня расспрашивать.
У нас нашлись общие друзья. Я никогда не забуду его лица, его иронического и туманного взгляда, его грустного и приятного голоса. Ах, полковник! Ах, господа! Я не знаю, что там рассказывают в отделе военно-географических изысканий или в суданских крепостях… Но тут, должно быть, страшное недоразумение. Невозможно, поверьте мне, чтобы такой человек был способен на подобное преступление.
— Вот и все, поручик, — закончил, помолчав, Шатлен. — Никогда еще я не видел более скучной, чем в тот день, трапезы. Офицеры принялись быстро завтракать, не говоря ни слова и нисколько не стараясь подавить охватившее их тяжелое чувство. В наступившей глубокой тишине можно было видеть, как взоры их беспрестанно обращались украдкой в сторону «Ville de Naples», который покачивался, под свежим ветерком, в морской дали, в одной миле от берега.
«Когда офицеры сошлись вечером к обеду, пароход все еще стоял на якоре. Только после того, как прогудела сирена, вслед за которой над чернокрасной трубой пакетбота закрутились кольца дыма, возвестившие об отплытии его в Габес, — только тогда беседа возобновилась, но далеко не такая, как всегда.
«С тех пор, поручик, в сфакском офицерском собрании избегали, как чумы, всякой темы, которая грозила навести разговор на капитана Сент-Ави».
Шатлен говорил почти шепотом и редкое население оазиса не слышало его странного рассказа. С тех пор, как прозвучал наш последний выстрел, прошло больше часа.
Успокоившиеся горлицы снова стали резвиться вокруг лужи.
Огромные таинственные птицы летали под густою тенью пальмовых деревьев. Чуть-чуть посвежевший ветер тихо покачивал их задумчивые ветви. Мы сняли свои каски, чтобы подставить виски под ласковое дыхание этого едва уловимого бриза.
— Шатлен, — сказал я, — пора возвращаться в бордж.
Не торопясь мы подобрали убитых горлиц. Я чувствовал на себе тяжелый взгляд унтер-офицера, полный упрека, даже как бы сожаления о том, что я заставил его сказать то, чего он не хотел. Но за все время, пока мы шли назад, у меня не нашлось силы, чтобы нарушить хоть одним словом наше мрачное молчание.
Когда мы, наконец, пришли, было уже почти темно. Еще можно было видеть бессильно висевший вдоль древка флаг, поднятый над Хасси-Инифелем, но его цвета уже пропадали во мраке. На западе солнце исчезло позади зубчатой линии дюн, еще мелькавшей на темно-фиолетовом небе.
Войдя в ворота форта, Шатлен направился в другую сторону.
— Я иду в конюшню, — сказал он.
Оставшись один, я пошел в ту часть укрепления, где находились помещение для европейцев и склад боевых припасов. Невыразимая тоска теснила мне грудь.
Я вспомнил о своих товарищах во французских гарнизонах: в этот час они возвращались, вероятно, на свои квартиры, где, аккуратно разложенные на кроватях, их уже ожидали вечерние туалеты — доломаны с просторными рукавами и блестящими эполетами.
«Завтра же, — подумал я, — подам прошение о переводе».
На глиняной лестнице было темно. Но чуть заметный тусклый свет еще маячил в канцелярии, когда я туда вошел.
За моим столом, опустив голову на руки, какой-то человек рассматривал папку с бумагами. Он сидел ко мне спиной и не слышал моего прихода.
— А, это вы, милейший Гурю! Пожалуйста, не стесняйтесь. Будьте как дома!
Человек встал, и я тотчас же его разглядел: он был довольно высокого роста, стройный, с бледным лицом.
— Кажется, поручик Ферьер? — произнес он.
И сделал шаг вперед, протянув мне руку.
— Капитан де Сент-Ави. Очень рад познакомиться, дорогой товарищ, — отрекомендовался он.
В ту же минуту на пороге канцелярии показался Шатлен.
— Вахмистр, — сухо сказал вновь прибывший, — я не могу вас поздравить с тем немногим, что я здесь видел. Нет ни одного верблюжьего седла, у которого не отскочила бы пряжка, а металл на ружейных прикладах в таком состоянии, словно в Хасси-Инифеле триста дней в году льет дождь. Кроме того, где вы были днем? Из четырех французов, числящихся в форту, я нашел, явившись сюда, только «белого негра», сидевшего за бутылкой водки. Всего этого, надеюсь, больше не будет… Не возражать!
— Капитан, — произнес я беззвучным голосом, в то время как Шатлен, оцепенев от изумления, стоял вытянувшись в струнку, — я должен вам сказать, что вахмистр был со мной, что за его отлучку отвечаю я, что он — безупречный во всех отношениях унтер-офицер, и что если бы мы были предупреждены о вашем приезде…
— Конечно, — сказал он, насмешливо и холодно улыбаясь. — И я не имею ни малейшего намерения, поручик, возлагать на него ответственность за те упущения, которые должны быть отнесены на ваш счет. Он не обязан знать, что офицер, оставляющий хотя бы на два часа такой форт, как Хасси-Инифель, сильно рискует по своем возвращении найти от него лишь жалкие остатки. Разбойники пустыни, дорогой товарищ, очень любят огнестрельное оружие, и я уверен, что для присвоения стоящих у вас в козлах ружей они не посовестятся подвести под военный суд отлучившегося с своего поста офицера, превосходный послужной список которого мне, впрочем, хорошо известен… Но будьте добры последовать за мной. Мы дополним маленький осмотр, только что произведенный мною лишь самым поверхностным образом.
Он стоял уже на лестнице. Я молча пошел за ним.
Шатлен замыкал шествие. Я слышал, как вахмистр ворчал с раздражением и досадой, о которых легко можно судить.
— Да, нечего сказать: веселая тут будет жизнь.
II. КАПИТАН СЕНТ-АВИ
«Однако, на этот раз, по взглядам, которыми обменялись офицеры, я понял, что старый коньяк останется, может быть, в буфете.
«— Я думаю, господа, — продолжал полковник, — что всем вам знакомо имя капитана Сент-Ави, а также циркулирующие на его счет некоторые слухи. Нам незачем в них разбираться, так как полученное им повышение и пожалованный ему орден позволяют нам надеяться, что эти толки лишены всякого основания; но отвергать возводимое на офицер а подозрение в преступлении — одно, а принимать за нашим столом товарища — другое: между этими двумя вещами существует расстояние, которое мы не обязаны переходить. Я был бы счастлив услышать ваше мнение по этому вопросу.
«Наступило молчание. Все офицеры, даже самые веселые подпоручики, посматривали друг на друга, приняв внезапно серьезный вид. Сидя в углу и убедившись, что все обо мне позабыли, я старался не производить ни малейшего шума, чтобы не напомнить о своем присутствии.
«— Мы вам очень благодарны, полковник, — произнес, наконец, один майор, — что вы соблаговолили с нами посоветоваться. Я думаю, что все мои товарищи знают, на какие неприятные слухи вы намекаете. Если вы разрешите, я могу сообщить, что в Париже, в отделе военно-географических изысканий, где я служил до того, как был назначен сюда, многие офицеры — и весьма осведомленные — составили себе по поводу этой печальной истории определенное мнение, которое они не хотели высказывать, но которое было явно неблагоприятно для капитана Сент-Ави.
«— Во время экспедиции Моранжа и Сент-Ави, — сказал один капитан, — я находился в Бамако. Мнение тамошних офицеров мало чем отличается — увы! — от того, что нам сообщил майор. Но я должен прибавить, что у всех у них — они признавали это единогласно — не было ничего, кроме подозрений. А одних только подозрений еще мало, когда подумаешь, о какой ужасной вещи идет речь.
«— Но их вполне достаточно, господа, — возразил полковник, — чтобы мотивировать нашу сдержанность. Мы не собираемся выносить приговор, но сидеть за нашим столом не есть чье-либо право: это — знак братского уважения. Все сводится к тому, чтобы выяснить — согласны ли вы удостоить им капитана Сент-Ави.
«С этими словами он окинул поочередно взглядом всех офицеров. Один за другим они покачали отрицательно головами.
«— Я вижу, — продолжал полковник, — что мы сходимся во мнениях. Но наша задача, к сожалению, еще не кончена. „Ville de Naples“ войдет в порт завтра на рассвете.
Шлюпка, которая поедет за пассажирами, отчалит в восемь часов утра. Необходимо, господа, чтобы кто-нибудь из вас решился на акт самопожертвования и отправился на пароход. Капитану Сент-Ави может прийти в голову мысль посетить наше собрание, и мы не имеем ни малейшего намерения его оскорбить отказом в приеме, если он явится к нам, не сомневаясь, в силу традиционного обычая, в нашем гостеприимстве. Необходимо, поэтому, предупредить его визит.
Надо дать ему понять, что ему лучше оставаться на пароходе.
«Полковник снова посмотрел на офицеров. Они не могли не одобрить его слов, но по их лицам было ясно, что всем им было не по себе.
«— Я не надеюсь найти среди вас добровольца для подобного поручения. Поэтому я вынужден назначить когонибудь официально. Капитан Гранжан! Сент-Ави — тоже капитан. Следовательно, мы поступим вполне корректно, если наше сообщение будет ему сделано офицером, имеющим такой же чин, как и он. К тому же, вы служите у нас меньше всех. По этим причинам я вынужден возложить на вас это тяжелое дело. Мне нет надобности просить вас о том, чтобы вы выполнили его со всей возможной в этом случае деликатностью.
«Капитан Гранжан поклонился, вызвав всеобщий вздох облегчения. Пока полковник находился в комнате, он держался в стороне, не говоря ни слова. Но когда командир удалился, у него вырвалась фраза:
«— Есть вещи, которые следовало бы засчитывать при производстве!
«На следующее утро, за завтраком, все с нетерпением ожидали его возвращения.
« Ну, что? — быстро спросил его полковник.
«Капитан Гранжан ответил не сразу. Он сел за стол, за которым его товарищи готовили себе свои аперитивы11, и, несмотря на то, что его умеренность вызывала насмешки, выпил почти залпом и не ожидая, пока растает сахар, большой стакан абсента.
«— Ну, что же, капитан? — повторил полковник.
«— Что же, полковник, все сделано. Можете быть спокойны. Он не поедет на берег… Но, о боже, и попотел же я!
«Офицеры сидели застыв, как статуи, и только их глаза красноречиво отражали охватившее их любопытство, полное страха и ожидания.
Капитан Гранжан хлебнул воды.
«— Так вот, значит, — начал он, — сел я это в шлюпку и стал придумывать по дороге подходящую речь. Но, поднимаясь по лестнице, я почувствовал, что у меня в голове не осталось от нее ни слова. Сент-Ави был в курительной вместе с капитаном парохода. Мне показалось, что у меня не хватит силы высказать ему наше пожелание, тем более, что он собирался, как я видел, сойти с судна. Он был в походной форме, его сабля лежала возле него на скамейке, на сапогах звенели шпоры. На пароходе, как вы знаете, шпоры снимают. Я представился, мы обменялись несколькими словами, но у меня был, должно быть, очень странный вид, потому что с первой же минуты я понял, что он догадался, в чем дело.
Под каким-то предлогом он оставил капитана парохода и пошел со мной на нос судна, по направлению к большому рулевому колесу. Там я набрался смелости и начал свою речь… Не спрашивайте, полковник, что я ему сказал. Я молол, должно быть, порядочную чушь. Он не смотрел на меня.
Опершись на сетчатый борт парохода, он с легкой улыбкой на губах блуждал глазами по далекому горизонту. Затем, когда я окончательно запутался в своих объяснениях, он вдруг холодно на меня взглянул и сказал: «Благодарю вас, дорогой товарищ, что вы потрудились мне об этом сообщить.
Но, право, это было совершенно напрасно. Я устал и не намерен оставлять пароход. Очень рад, во всяком случае, что имел удовольствие с вами познакомиться. И так как я не могу воспользоваться вашим гостеприимством, то вы не откажетесь принять мое на то время, пока шлюпка будет стоять у парохода». Тогда мы вернулись в курительную. Он сам приготовил коктейль12 и стал меня расспрашивать.
У нас нашлись общие друзья. Я никогда не забуду его лица, его иронического и туманного взгляда, его грустного и приятного голоса. Ах, полковник! Ах, господа! Я не знаю, что там рассказывают в отделе военно-географических изысканий или в суданских крепостях… Но тут, должно быть, страшное недоразумение. Невозможно, поверьте мне, чтобы такой человек был способен на подобное преступление.
— Вот и все, поручик, — закончил, помолчав, Шатлен. — Никогда еще я не видел более скучной, чем в тот день, трапезы. Офицеры принялись быстро завтракать, не говоря ни слова и нисколько не стараясь подавить охватившее их тяжелое чувство. В наступившей глубокой тишине можно было видеть, как взоры их беспрестанно обращались украдкой в сторону «Ville de Naples», который покачивался, под свежим ветерком, в морской дали, в одной миле от берега.
«Когда офицеры сошлись вечером к обеду, пароход все еще стоял на якоре. Только после того, как прогудела сирена, вслед за которой над чернокрасной трубой пакетбота закрутились кольца дыма, возвестившие об отплытии его в Габес, — только тогда беседа возобновилась, но далеко не такая, как всегда.
«С тех пор, поручик, в сфакском офицерском собрании избегали, как чумы, всякой темы, которая грозила навести разговор на капитана Сент-Ави».
Шатлен говорил почти шепотом и редкое население оазиса не слышало его странного рассказа. С тех пор, как прозвучал наш последний выстрел, прошло больше часа.
Успокоившиеся горлицы снова стали резвиться вокруг лужи.
Огромные таинственные птицы летали под густою тенью пальмовых деревьев. Чуть-чуть посвежевший ветер тихо покачивал их задумчивые ветви. Мы сняли свои каски, чтобы подставить виски под ласковое дыхание этого едва уловимого бриза.
— Шатлен, — сказал я, — пора возвращаться в бордж.
Не торопясь мы подобрали убитых горлиц. Я чувствовал на себе тяжелый взгляд унтер-офицера, полный упрека, даже как бы сожаления о том, что я заставил его сказать то, чего он не хотел. Но за все время, пока мы шли назад, у меня не нашлось силы, чтобы нарушить хоть одним словом наше мрачное молчание.
Когда мы, наконец, пришли, было уже почти темно. Еще можно было видеть бессильно висевший вдоль древка флаг, поднятый над Хасси-Инифелем, но его цвета уже пропадали во мраке. На западе солнце исчезло позади зубчатой линии дюн, еще мелькавшей на темно-фиолетовом небе.
Войдя в ворота форта, Шатлен направился в другую сторону.
— Я иду в конюшню, — сказал он.
Оставшись один, я пошел в ту часть укрепления, где находились помещение для европейцев и склад боевых припасов. Невыразимая тоска теснила мне грудь.
Я вспомнил о своих товарищах во французских гарнизонах: в этот час они возвращались, вероятно, на свои квартиры, где, аккуратно разложенные на кроватях, их уже ожидали вечерние туалеты — доломаны с просторными рукавами и блестящими эполетами.
«Завтра же, — подумал я, — подам прошение о переводе».
На глиняной лестнице было темно. Но чуть заметный тусклый свет еще маячил в канцелярии, когда я туда вошел.
За моим столом, опустив голову на руки, какой-то человек рассматривал папку с бумагами. Он сидел ко мне спиной и не слышал моего прихода.
— А, это вы, милейший Гурю! Пожалуйста, не стесняйтесь. Будьте как дома!
Человек встал, и я тотчас же его разглядел: он был довольно высокого роста, стройный, с бледным лицом.
— Кажется, поручик Ферьер? — произнес он.
И сделал шаг вперед, протянув мне руку.
— Капитан де Сент-Ави. Очень рад познакомиться, дорогой товарищ, — отрекомендовался он.
В ту же минуту на пороге канцелярии показался Шатлен.
— Вахмистр, — сухо сказал вновь прибывший, — я не могу вас поздравить с тем немногим, что я здесь видел. Нет ни одного верблюжьего седла, у которого не отскочила бы пряжка, а металл на ружейных прикладах в таком состоянии, словно в Хасси-Инифеле триста дней в году льет дождь. Кроме того, где вы были днем? Из четырех французов, числящихся в форту, я нашел, явившись сюда, только «белого негра», сидевшего за бутылкой водки. Всего этого, надеюсь, больше не будет… Не возражать!
— Капитан, — произнес я беззвучным голосом, в то время как Шатлен, оцепенев от изумления, стоял вытянувшись в струнку, — я должен вам сказать, что вахмистр был со мной, что за его отлучку отвечаю я, что он — безупречный во всех отношениях унтер-офицер, и что если бы мы были предупреждены о вашем приезде…
— Конечно, — сказал он, насмешливо и холодно улыбаясь. — И я не имею ни малейшего намерения, поручик, возлагать на него ответственность за те упущения, которые должны быть отнесены на ваш счет. Он не обязан знать, что офицер, оставляющий хотя бы на два часа такой форт, как Хасси-Инифель, сильно рискует по своем возвращении найти от него лишь жалкие остатки. Разбойники пустыни, дорогой товарищ, очень любят огнестрельное оружие, и я уверен, что для присвоения стоящих у вас в козлах ружей они не посовестятся подвести под военный суд отлучившегося с своего поста офицера, превосходный послужной список которого мне, впрочем, хорошо известен… Но будьте добры последовать за мной. Мы дополним маленький осмотр, только что произведенный мною лишь самым поверхностным образом.
Он стоял уже на лестнице. Я молча пошел за ним.
Шатлен замыкал шествие. Я слышал, как вахмистр ворчал с раздражением и досадой, о которых легко можно судить.
— Да, нечего сказать: веселая тут будет жизнь.
II. КАПИТАН СЕНТ-АВИ
Через несколько дней мы убедились, что опасения Шатлена насчет служебных отношений с нашим новым начальником были напрасны. Я часто думал потом, что Сент-Ави, показав себя в первую минуту резким и требовательным, хотел лишь нас предупредить и дать нам понять, что он умеет нести с высоко поднятой головой свое тяжелое прошлое… Как бы то ни было, но уже на другой день после своего приезда он был другим человеком и даже похвалил старшего вахмистра за порядок в крепости и за выправку солдат. Со мной он был прямо очарователен.
— Нас произвели, кажется, в одно время, — сказал он мне. — Мне незачем, поэтому, давать тебе разрешение говорить со мной, согласно традиции, на «ты». Это право принадлежит каждому из нас.
Увы! Напрасные знаки доверия. Ложное доказательство духовной независимости друг от друга. Что может быть, с первого взгляда, доступнее Сахары, открытой для всякого, кто хочет там себя похоронить? А вместе с тем, что может быть замкнутее ее? После полугодовой совместной жизни, после тесного общения, объединяющего лютей на южных фортах, я задаю себе вопрос, — не является ли самым необычайным в моем приключении то обстоятельство, что я отправляюсь завтра в необозримую пустыню вместе с человеком, истинные мысли которого мне так же мало известны, как и Сахара, куда ему удалось меня увлечь?
Первым поводом для удивления, которое вызывал во мне этот странный товарищ по оружию, был его багаж, прибывший вскоре после его приезда.
Когда капитан неожиданно явился к нам совершенно один из Варглы, он привез с собой на чистокровном мехари13 только то, что могло нести на себе, не утомляясь, столь изнеженное животное: свое оружие — саблю, офицерский револьвер и тяжелый карабин — и нескольких самых необходимых вещей. Все остальное прибыло лишь через две недели, с караваном, доставившим на форт продовольствие.
Три сундука весьма почтенных размеров были внесены один за другим наверх, в комнату капитана, при чем напряженные лица носильщиков довольно ясно говорили об их солидном весе.
Из деликатности я оставил Сент-Ави одного, чтобы не мешать ему устраиваться, а сам занялся разборкой привезенной караваном почты.
Он вошел через некоторое время в канцелярию и бросил взгляд на полученные мною журналы.
— Вот как, — сказал он вдруг, — ты и это получаешь?
И он стал просматривать последний номер «Zeitschrift der Geselischaft fur Erdkunde in Berlin».
— Да, — ответил я. — Там проявляют интерес к моим геологическим изысканиям в уэде Мия и в горном Игаргаре.
— Это может пригодиться и мне, — проговорил он, продолжая перелистывать журнал.
— Пожалуйста, пользуйся.
— Мерси. Боюсь, однако, что я ничего не смогу предложить тебе в обмен, за исключением, может быть, Плиния. Кстати… Ты, наверное, знаешь, как и я, то, что он пишет, со слов царя Юбы14, об Игаргаре. Впрочем, помоги мне расставить мои вещи по местам, и ты увидишь, не подойдет ли тебе что-нибудь.
Не заставляя себя просить, я согласился.
Мы начали с того, что извлекли на свет множество метеорологических и астрономических инструментов: термометры Бодена, Салерона и Фастре, анероид, барометр Фортена, хронометры, секстант, подзорную трубу, компас…
В общем, все то, что Дюверье называет простейшим набором инструментов, которые можно легко перевезти на спине верблюда.
По мере того как Сент-Ави протягивал мне все эти предметы, я раскладывал их на единственном в комнате столе…
— Теперь, — заявил он мне, — остаются только книги.
Я буду их тебе передавать. Сложи их в кучу где-нибудь в углу, пока мне не соорудят для них полки.
В течение двух часов я нагромоздил целую библиотеку И какую! Никогда ни один форт на юге не видел у себя ничего подобного.
Все сочинения, посвященные, с какой бы то ни было стороны, древними авторами Сахаре, оказались в полном сборе среди четырех выбеленных стен этой комнаты в африканском бордже. Тут были, конечно, Геродот и Плиний, а также Страбон и Птоломей, Помпоний Мэла и Аммиан Марцелин. Но, наряду с этими именами, несколько успокаивавшими мое невежество, я заметил еще творения Кориппа, Павла Орозия, Эрастофена, Фотия, Диодора Сицилийского, Солена, Диона Кассия, Исидора Севильского, Мартина Тирского… А также — «Scriptores Historiae Augustae», «Itinerarium Antonini August!», «Georgraphi latini minores» Ризе и «Geographi graeci minores» Карла Мюллера… Впоследствии я имел случай познакомиться ближе с Агатархидом Косским и Артемидором Эфесским, но сознаюсь, что в тот момент присутствие их трактатов в походных чемоданах кавалерийского капитана произвело на меня большое впечатление.
Отмечу еще «Descrizione dell'Africa» Леона Африканского, сочинения по арабской истории Ибн-Халдуна, АльЯкуби, Эль-Бекри, Ибн-Багуты, Мохаммеда Эль-Тунси…
Среди этой вавилонской башни мудрых трудов я припоминаю лишь два, на которых значились имена современных французских ученых. Но и это были Берлиу15 и Ширмер16 на латинском языке.
Нагромождая друг на друга книги разного формата и стараясь, по возможности, удержать их в равновесии, я думал:
«А я-то полагал, что во время своей экспедиции с Моранжем Сент-Ави занимался преимущественно научными наблюдениями. Или моя память странным образом меня обманывает, или он основательно изменил с тех пор свои вкусы. Но одно мне ясно: во всем этом хламе я не вижу для себя ничего подходящего».
Сент-Ави подметил, должно быть, на моем лице слишком явные следы изумления, потому что тоном, в котором, как мне показалось, звучало легкое недоверие, он произнес
— Тебя, может быть, удивляет подбор этих книг?
— Я не имею права сказать, что он меня удивляет,возразил я, — потому что я не знаю характера той работы, ради которой ты себя ими окружил. Во всяком случае, я позволю себе утверждать, не рискуя быть опровергнутым, что никогда еще у офицера арабского бюро17 не было библиотеки, имеющей столь многочисленных представителей гуманитарных наук.
Он неопределенно улыбнулся, и больше в тот день мы с ним на эту тему не разговаривали.
Среди книг Сент-Ави я заметил объемистую тетрадь, переплет которой запирался на ключ. Я неоднократно заставал его вносящим в нее какие-то заметки. Когда ему приходилось уходить по какому-нибудь делу из комнаты, он тщательно запирал этот альбом в маленький шкаф из белого дерева, предоставленный ему расщедрившейся администрацией. Когда он не писал или когда служба не требовала его непременного присутствия, он приказывал оседлать мехари, на котором он приехал, и через несколько минут я мог видеть с террасы форта, как исчезал на горизонте, за красным холмом, бежавший крупной рысью двойной силуэт человека и животного.
С каждым разом эти поездки становились все более продолжительными. И из каждой из них он возвращался в каком-то восторженном состоянии, заставлявшем меня смотреть на него за обедом, когда мы с ним бывали вдвоем, с чувством возраставшего с каждым днем беспокойства.
«Дело дрянь, — подумал я однажды, когда его речь удивила меня более обыкновенного своей бессвязностью.Неприятно плавать на подводной лодке, командир которой предается курению опиума. Но каким же таким снадобьем отравляется мой капитан?»
На следующий день я быстро заглянул во все ящики в столе моего товарища. Этот осмотр, который я счел своим долгом произвести, моментально меня успокоил. «По крайней мере, — сказал я себе, — у него нет с собой ни ампул, ни шприца Праваца».
Я полагал в то время, что фантастический бред Андрэ нуждался в искусственных возбудителях. И ошибался…
Самое тщательное за ним наблюдение скоро убедило меня в противном. Я не обнаружил в этом отношении ничего подозрительного. К тому же он совершенно не пил и почти не курил.
А между тем было невозможно отрицать постепенное нарастание у него какой-то внушавшей серьезные опасения лихорадки. Из своих странствований по пустыне Сент-Ави возвращался всегда с более блестящими глазами, казался бледнее обыкновенного, был более разюворчив, более раздражителен.
Однажды вечером он уехал с форта около шести часов, когда удушливая жара несколько спала. Мы прождали его всю ночь. Я тревожился тем сильнее, что за последние дни караваны замечали бродившие в окрестностях шайки туземцев.
На рассвете его все еще не было. Он вернулся лишь в полдень. Его верблюд не опустился, как обыкновенно, на колени, а скорее повалился на землю.
Сент-Ави сразу же заметил, что я собирался выслать ему навстречу отряд, так как люди и животные уже выстраивались во дворе, между бастионами.
Он понял, что ему следовало попросить извинения. Но он подождал, пока мы остались одни за завтраком.
— Я в отчаянии, что причинил всем вам столько беспокойства. Но при лунном свете дюны были так прекрасны… Я заехал слишком далеко…
— Я не стану тебя упрекать, мой дорогой… Ты свободен и, к тому же, ты здесь начальник. Но позволь тебе все-таки напомнить одну твою фразу о разбойниках пустыни и о том, как неудобно начальнику форта отлучаться на долгое время.
Он усмехнулся.
— У тебя хорошая память, — сказал он просто.
Он был в хорошем, в слишком хорошем настроении.
— Не сердись на меня… Я отправился, как всегда, в небольшую прогулку. Вскоре показалась луна… Постепенно я узнавал окружавшую меня местность. В будущем ноябре исполнится двадцать три года с того дня, когда Флятерс пустился оттуда навстречу своей судьбе, пустился полный сладострастного восторга и уверенности больше не вернуться, делавшей этот восторг еще более острым и глубоким.
— Странный образ мыслей для начальника экспедиции, — пробормотал я.
— Не говори ничего дурного о Флятерсе. Никто не любил сильнее его пустыню… Он умер там.
— Пала и Ду, как и многие другие, любили ее не меньше, — возразил я. — Но они подвергали опасности только самих себя. Они рисковали собственной жизнью и были поэтому свободны. Флятерс же отвечал за жизнь шестидесяти человек. И ты не станешь отрицать, что он виновен, если его отряд истребили.
Но едва я произнес последнюю фразу, как уже пожалел о ней. Я подумал о рассказе Шатлена, об офицерском собрании в Сфаксе, где избегали, как чумы, всякого разговора, могущего направить мысль на экспедицию Моранжа и Сент-Ави.
К счастью, я заметил, что мой товарищ меня не слушал.
Его сверкающие глаза были где-то в другом месте.
— Где ты начал свою гарнизонную службу? — неожиданно спросил он.
— В Оксонне.
Он отрывисто засмеялся.
— В Оксонне. В департаменте Кот-д'Ор. В Дижонском округе. Шесть тысяч жителей и станция Парижско-Средиземной железной дороги. Обучение новобранцев и полковые смотры. По четвергам — вечера у жены эскадронного командира, а по субботам — у супруги старшего полкового адъютанта. Четыре свободных воскресенья: первое — в Париже, три других — в Дижоне. Это вполне объясняет мне твое мнение о Флятерсе.
«Я, мой дорогой, начал свою гарнизонную службу в Богаре. Я высадился там, в одно октябрьское утро, двадцатилетним подпоручиком 1-го африканского батальона, с белой нашивкой на черном рукаве… „С выпущенными кишками“, как говорят местные острожники о своем тюремном начальстве… Богар!.. За два дня до приезда, с палубы парохода, я начал различать африканский берег. О, как я жалею всех тех, кто, завидев в первый раз его бледные утесы, не ощущает в своем сердце великого трепета при мысли о том, что эта земля тянется на тысячи и тысячи верст… Я был почти ребенок. У меня были деньги. Я имел в своем распоряжении свободное время. Я мог бы остаться три-четыре дня в Алжире18 и развлечься там. И что же?
В тот же вечер я сел в поезд, шедший в Беруагию.
«Там, в ста километрах от Алжира, рельсовый путь кончается. Если идти по прямой линии, то первую железную дорогу можно встретить только в Капской земле. Дилижанс ходит по ночам: днем невозможно ехать из-за жары. Когда он взбирался на холмы, я выходил из кареты и шел возле нее, стараясь насладиться, в новом для меня воздухе, поцелуями близкой пустыни, ее предвестниками.
— Нас произвели, кажется, в одно время, — сказал он мне. — Мне незачем, поэтому, давать тебе разрешение говорить со мной, согласно традиции, на «ты». Это право принадлежит каждому из нас.
Увы! Напрасные знаки доверия. Ложное доказательство духовной независимости друг от друга. Что может быть, с первого взгляда, доступнее Сахары, открытой для всякого, кто хочет там себя похоронить? А вместе с тем, что может быть замкнутее ее? После полугодовой совместной жизни, после тесного общения, объединяющего лютей на южных фортах, я задаю себе вопрос, — не является ли самым необычайным в моем приключении то обстоятельство, что я отправляюсь завтра в необозримую пустыню вместе с человеком, истинные мысли которого мне так же мало известны, как и Сахара, куда ему удалось меня увлечь?
Первым поводом для удивления, которое вызывал во мне этот странный товарищ по оружию, был его багаж, прибывший вскоре после его приезда.
Когда капитан неожиданно явился к нам совершенно один из Варглы, он привез с собой на чистокровном мехари13 только то, что могло нести на себе, не утомляясь, столь изнеженное животное: свое оружие — саблю, офицерский револьвер и тяжелый карабин — и нескольких самых необходимых вещей. Все остальное прибыло лишь через две недели, с караваном, доставившим на форт продовольствие.
Три сундука весьма почтенных размеров были внесены один за другим наверх, в комнату капитана, при чем напряженные лица носильщиков довольно ясно говорили об их солидном весе.
Из деликатности я оставил Сент-Ави одного, чтобы не мешать ему устраиваться, а сам занялся разборкой привезенной караваном почты.
Он вошел через некоторое время в канцелярию и бросил взгляд на полученные мною журналы.
— Вот как, — сказал он вдруг, — ты и это получаешь?
И он стал просматривать последний номер «Zeitschrift der Geselischaft fur Erdkunde in Berlin».
— Да, — ответил я. — Там проявляют интерес к моим геологическим изысканиям в уэде Мия и в горном Игаргаре.
— Это может пригодиться и мне, — проговорил он, продолжая перелистывать журнал.
— Пожалуйста, пользуйся.
— Мерси. Боюсь, однако, что я ничего не смогу предложить тебе в обмен, за исключением, может быть, Плиния. Кстати… Ты, наверное, знаешь, как и я, то, что он пишет, со слов царя Юбы14, об Игаргаре. Впрочем, помоги мне расставить мои вещи по местам, и ты увидишь, не подойдет ли тебе что-нибудь.
Не заставляя себя просить, я согласился.
Мы начали с того, что извлекли на свет множество метеорологических и астрономических инструментов: термометры Бодена, Салерона и Фастре, анероид, барометр Фортена, хронометры, секстант, подзорную трубу, компас…
В общем, все то, что Дюверье называет простейшим набором инструментов, которые можно легко перевезти на спине верблюда.
По мере того как Сент-Ави протягивал мне все эти предметы, я раскладывал их на единственном в комнате столе…
— Теперь, — заявил он мне, — остаются только книги.
Я буду их тебе передавать. Сложи их в кучу где-нибудь в углу, пока мне не соорудят для них полки.
В течение двух часов я нагромоздил целую библиотеку И какую! Никогда ни один форт на юге не видел у себя ничего подобного.
Все сочинения, посвященные, с какой бы то ни было стороны, древними авторами Сахаре, оказались в полном сборе среди четырех выбеленных стен этой комнаты в африканском бордже. Тут были, конечно, Геродот и Плиний, а также Страбон и Птоломей, Помпоний Мэла и Аммиан Марцелин. Но, наряду с этими именами, несколько успокаивавшими мое невежество, я заметил еще творения Кориппа, Павла Орозия, Эрастофена, Фотия, Диодора Сицилийского, Солена, Диона Кассия, Исидора Севильского, Мартина Тирского… А также — «Scriptores Historiae Augustae», «Itinerarium Antonini August!», «Georgraphi latini minores» Ризе и «Geographi graeci minores» Карла Мюллера… Впоследствии я имел случай познакомиться ближе с Агатархидом Косским и Артемидором Эфесским, но сознаюсь, что в тот момент присутствие их трактатов в походных чемоданах кавалерийского капитана произвело на меня большое впечатление.
Отмечу еще «Descrizione dell'Africa» Леона Африканского, сочинения по арабской истории Ибн-Халдуна, АльЯкуби, Эль-Бекри, Ибн-Багуты, Мохаммеда Эль-Тунси…
Среди этой вавилонской башни мудрых трудов я припоминаю лишь два, на которых значились имена современных французских ученых. Но и это были Берлиу15 и Ширмер16 на латинском языке.
Нагромождая друг на друга книги разного формата и стараясь, по возможности, удержать их в равновесии, я думал:
«А я-то полагал, что во время своей экспедиции с Моранжем Сент-Ави занимался преимущественно научными наблюдениями. Или моя память странным образом меня обманывает, или он основательно изменил с тех пор свои вкусы. Но одно мне ясно: во всем этом хламе я не вижу для себя ничего подходящего».
Сент-Ави подметил, должно быть, на моем лице слишком явные следы изумления, потому что тоном, в котором, как мне показалось, звучало легкое недоверие, он произнес
— Тебя, может быть, удивляет подбор этих книг?
— Я не имею права сказать, что он меня удивляет,возразил я, — потому что я не знаю характера той работы, ради которой ты себя ими окружил. Во всяком случае, я позволю себе утверждать, не рискуя быть опровергнутым, что никогда еще у офицера арабского бюро17 не было библиотеки, имеющей столь многочисленных представителей гуманитарных наук.
Он неопределенно улыбнулся, и больше в тот день мы с ним на эту тему не разговаривали.
Среди книг Сент-Ави я заметил объемистую тетрадь, переплет которой запирался на ключ. Я неоднократно заставал его вносящим в нее какие-то заметки. Когда ему приходилось уходить по какому-нибудь делу из комнаты, он тщательно запирал этот альбом в маленький шкаф из белого дерева, предоставленный ему расщедрившейся администрацией. Когда он не писал или когда служба не требовала его непременного присутствия, он приказывал оседлать мехари, на котором он приехал, и через несколько минут я мог видеть с террасы форта, как исчезал на горизонте, за красным холмом, бежавший крупной рысью двойной силуэт человека и животного.
С каждым разом эти поездки становились все более продолжительными. И из каждой из них он возвращался в каком-то восторженном состоянии, заставлявшем меня смотреть на него за обедом, когда мы с ним бывали вдвоем, с чувством возраставшего с каждым днем беспокойства.
«Дело дрянь, — подумал я однажды, когда его речь удивила меня более обыкновенного своей бессвязностью.Неприятно плавать на подводной лодке, командир которой предается курению опиума. Но каким же таким снадобьем отравляется мой капитан?»
На следующий день я быстро заглянул во все ящики в столе моего товарища. Этот осмотр, который я счел своим долгом произвести, моментально меня успокоил. «По крайней мере, — сказал я себе, — у него нет с собой ни ампул, ни шприца Праваца».
Я полагал в то время, что фантастический бред Андрэ нуждался в искусственных возбудителях. И ошибался…
Самое тщательное за ним наблюдение скоро убедило меня в противном. Я не обнаружил в этом отношении ничего подозрительного. К тому же он совершенно не пил и почти не курил.
А между тем было невозможно отрицать постепенное нарастание у него какой-то внушавшей серьезные опасения лихорадки. Из своих странствований по пустыне Сент-Ави возвращался всегда с более блестящими глазами, казался бледнее обыкновенного, был более разюворчив, более раздражителен.
Однажды вечером он уехал с форта около шести часов, когда удушливая жара несколько спала. Мы прождали его всю ночь. Я тревожился тем сильнее, что за последние дни караваны замечали бродившие в окрестностях шайки туземцев.
На рассвете его все еще не было. Он вернулся лишь в полдень. Его верблюд не опустился, как обыкновенно, на колени, а скорее повалился на землю.
Сент-Ави сразу же заметил, что я собирался выслать ему навстречу отряд, так как люди и животные уже выстраивались во дворе, между бастионами.
Он понял, что ему следовало попросить извинения. Но он подождал, пока мы остались одни за завтраком.
— Я в отчаянии, что причинил всем вам столько беспокойства. Но при лунном свете дюны были так прекрасны… Я заехал слишком далеко…
— Я не стану тебя упрекать, мой дорогой… Ты свободен и, к тому же, ты здесь начальник. Но позволь тебе все-таки напомнить одну твою фразу о разбойниках пустыни и о том, как неудобно начальнику форта отлучаться на долгое время.
Он усмехнулся.
— У тебя хорошая память, — сказал он просто.
Он был в хорошем, в слишком хорошем настроении.
— Не сердись на меня… Я отправился, как всегда, в небольшую прогулку. Вскоре показалась луна… Постепенно я узнавал окружавшую меня местность. В будущем ноябре исполнится двадцать три года с того дня, когда Флятерс пустился оттуда навстречу своей судьбе, пустился полный сладострастного восторга и уверенности больше не вернуться, делавшей этот восторг еще более острым и глубоким.
— Странный образ мыслей для начальника экспедиции, — пробормотал я.
— Не говори ничего дурного о Флятерсе. Никто не любил сильнее его пустыню… Он умер там.
— Пала и Ду, как и многие другие, любили ее не меньше, — возразил я. — Но они подвергали опасности только самих себя. Они рисковали собственной жизнью и были поэтому свободны. Флятерс же отвечал за жизнь шестидесяти человек. И ты не станешь отрицать, что он виновен, если его отряд истребили.
Но едва я произнес последнюю фразу, как уже пожалел о ней. Я подумал о рассказе Шатлена, об офицерском собрании в Сфаксе, где избегали, как чумы, всякого разговора, могущего направить мысль на экспедицию Моранжа и Сент-Ави.
К счастью, я заметил, что мой товарищ меня не слушал.
Его сверкающие глаза были где-то в другом месте.
— Где ты начал свою гарнизонную службу? — неожиданно спросил он.
— В Оксонне.
Он отрывисто засмеялся.
— В Оксонне. В департаменте Кот-д'Ор. В Дижонском округе. Шесть тысяч жителей и станция Парижско-Средиземной железной дороги. Обучение новобранцев и полковые смотры. По четвергам — вечера у жены эскадронного командира, а по субботам — у супруги старшего полкового адъютанта. Четыре свободных воскресенья: первое — в Париже, три других — в Дижоне. Это вполне объясняет мне твое мнение о Флятерсе.
«Я, мой дорогой, начал свою гарнизонную службу в Богаре. Я высадился там, в одно октябрьское утро, двадцатилетним подпоручиком 1-го африканского батальона, с белой нашивкой на черном рукаве… „С выпущенными кишками“, как говорят местные острожники о своем тюремном начальстве… Богар!.. За два дня до приезда, с палубы парохода, я начал различать африканский берег. О, как я жалею всех тех, кто, завидев в первый раз его бледные утесы, не ощущает в своем сердце великого трепета при мысли о том, что эта земля тянется на тысячи и тысячи верст… Я был почти ребенок. У меня были деньги. Я имел в своем распоряжении свободное время. Я мог бы остаться три-четыре дня в Алжире18 и развлечься там. И что же?
В тот же вечер я сел в поезд, шедший в Беруагию.
«Там, в ста километрах от Алжира, рельсовый путь кончается. Если идти по прямой линии, то первую железную дорогу можно встретить только в Капской земле. Дилижанс ходит по ночам: днем невозможно ехать из-за жары. Когда он взбирался на холмы, я выходил из кареты и шел возле нее, стараясь насладиться, в новом для меня воздухе, поцелуями близкой пустыни, ее предвестниками.