Бенюх Олесь. Подари себе рай (Действо 1)

   - Лавру?! - вырвалось у Ивана громче, чем ему хотелось бы. Впрочем тут же он попытался объяснить свои эмоции: - Она же два года как стала музеем-заповед-ником.
   - Музеями следует делать места революционной славы, - назидательно заявил Никита. - А вековые "курильни опиума" мы прихлопнем все до единой. Раз и навсегда...
   НАЧАЛО НАЧАЛ
   "Националь" сверкал роскошными люстрами, хрусталем бокалов и рюмок, бриллиантовыми колье дам и золотыми перстнями их партнеров. Заезжий джаз из Нового Орлеана вдохновенно и изящно импровизировал на мотивы популярных европейских шдягеров и новых американских хитов, блюзов и спиричуалз.
   - Публика? - переспросил пожилой лощеный официант. - Теперь все больше закордонные господа. Слов нет, почтенные, степенные, учтивые. Однако, жадные до невозможности. И по заказам и по чаевым страсть какие жадные. То ли дело наши нэпманы - гуляй, не хочу. Заказ - вся меню, от корки до корки, чаевые - золотыми червонцами. Кончилось времечко.
   Он вздохнул, привычно изысканным жестом водрузил на стол перед молодыми симпатичными клиентами знаменитый "бефстроганов от шефа Жзюстена" и виртуозно исчез.
   - За твой перевод в Москву и назначение в органы, - Иван поднял рюмку, другой рукой плеснул в фужер крюшона. - Не успели мы с Никитой обосноваться в Белокаменной, как ты тут как тут. Здорово!
   - Ты же знаешь, еще при Дзержинском я работал в ЧК в Одессе, чокнувшись и опрокинув в рот рюмку, сказал прослезившийся Сергей. Рассмеялся: - Никак не научусь пить окаянную. Хотя пить приходится теперь и много и часто.
   - Да, Одесса, - с теплотой в голосе протянул Иван. - Райский город. Со своими легендарными Япончиками, как и Москва со своими Пантелеевыми. Выходит, в каждом раю водятся свои грешники.
   - Положим, до рая в Одессе-маме и в Первопрестольной далеко очень, Сергей повертел в огромной пятерне хрупкую рюмку, поставил ее осторожно на стол, принялся за бефстроганов.
   - То, что ни ты, ни я, ни Никита не научились пить - это похвально. Сколько толковых ребят спивается и пропадает ни за понюх табаку.
   - Кстати, Никита опять не смог выбраться на наш мальчишник, - с укоризной заметил Сергей.
   - Он теперь очень занят, - спокойно возразил Иван.
   - Как же, как же! Секретарь парткома Промакадемии! Теперь ему в ресторане и показаться зазорно, - Сергей хмуро наблюдал за тем, как Иван разливал по второй рюмке. - А я хотел вам, своим самым близким друзьям, рассказать, что меня определили в загранкадры. Сам Менжинский настоял.
   - Да? - Иван оторвался от еды, с нескрываемым любопытством воззрился на Сергея. - Поздравляю. Разные страны повидать, чужие обычаи, нравы познать - фортуна на твоей стороне. На мировую революцию работать будешь. Какой город ты выбрал - Париж, Лондон, Нью-Йорк?
   - Какой ты, Ваня, шустрый, - засмеялся Сергей. - Сначала учиться надо, много и долго учиться. Языки, история, философия, литература, страноведение.
   Он помолчал и многозначительно добавил: - И многое-многое другое. А для практики придется поездить дипкурьером. Как сказал один товарищ, Сергей оглянулся, понизил голос, - пообтесаться, нюхнуть чекистской загранки на самой низшей, черновой ступеньке. А ты - Лондон.
   Джаз-банд весело, зажигательно зачарльстонил. К столику, за которым сидели Иван и Сергей, подошла молодая женщина. Щеки ее раскраснелись, глаза, огромные, синие-синие, искрились лукавством, сквозь легкую модную ткань соблазнительно просвечивала грациозная фигурка.
   - Я есть американец, - грассируя, обратилась она к Сергею. - Моя зовут Элис и я хочет танец. Пошли.
   - Я есть Сергей, - ответил он, вставая и с просящей улыбкой посмотрел на Ивана, словно говорил: "Извини, дружище, что выбрала не тебя". А Иван и не думал обижаться. Он с явным удовольствием наблюдал за танцующим Сергеем и в который уже раз досадовал, что до сих пор ("Двадцать пять лет!") не удосужился постичь даже простейшие па самых распространенных танцев. "Хорошо, что эта американка положила глаз не на меня. Приключился бы международный конфуз, - думал он. - А девица такая цыпочка, тот еще симпомпончик! И смелая, раскованная. Надо же: "Моя зовут Элис и я хочет танец. Пошли". Пошли - и все тут".
   Иван вяло разжевал кусочек мяса, запил его крюшоном, задумался. Вспомнил, что с Сергеем и Никитой познакомился в приемной пламенного большевика Георгия Ивановича Петровского в Харькове, который был столицей Украины. Бывший депутат IV государственной думы от рабочей курии принял всех троих вместе. Поздоровался с каждым за руку, жестом предложил садиться, попросил секретаря: "Будь ласков, закажи нам чайку покрепче. И бутерброды не забудь". Подсел к ним поближе, внимательно разглядывая каждого. Задумался о чем-то. Наконец, сказал:
   - Пригласил я вас, хлопчики, по архиважному делу. Приближается XV партконференция, она намечена на ноябрь, то есть через три месяца. И вот троцкисты и зиновьевцы вновь создают свой блок и хотят дать партии бой. Бой против единства и за создание фракций, против индустриализации и за иностранные концессии, против нашей аграрной политики. Сталин прав, говоря, что "создается нечто вроде единого фронта от Чемберлена до Троцкого". Вам поручается от имени ЦККП(б)У прибыть в Луганск и выступить там на собраниях против оппозиционеров. Список организаций имеется.
   И он передал листок с машинописным текстом Никите. Тот пробежал его глазами, улыбнулся:
   - Знаю, бывал на этих заводах и шахтах. И верных партийцев тамошних знаю.
   - Превосходно! - Петровский подвинул чай и бутерброды гостям. - Я знаю - вы незнакомы, но теперь уже все перезнакомились. Объясню, почему ЦК решил создать из вас группу. Рекомендовал Косиор. Никита в партии с восемнадцатого года, Сергей с двадцать первого, Иван, как говорится, без году неделя. Сплав опыта и задора молодости.
   Да, Косиора знали лично все трое. В разное время и по разным поводам испытали на себе и его отеческую доброту, и разумную строгость, и ненавязчивую мудрость. А их поездка в Луганск оказалась лихой, боевой, счастливой. Отщепенцам был дан жесткий, умелый отпор, а с двух собраний их просто изгнали рабочие. За день до отъезда в Киев обреченные на дружбу рекомендацией Косиора Иван, Сергей и Никита были приглашены на шахтерскую свадьбу. Свадьбу, которая едва не расстроилась в самый последний момент. Отец невесты, молодящийся, молодцеватый техник-штейгер, требовал, чтобы церковный обряд венчания был свершен непременно. Его поддерживали и его супруга, и мать жениха. Отец же его, партиец с девятьсот пятого года, стоял горой за гражданский брак.
   - Какой поп, какая церква?! - кричал он. - Я в ей, поди, лет двадцать, как не был. И не пойду. Опозорить меня перед всей партячейкой, всей организацией задумали? Не бывать этому. Я и из дома все иконы велел выкинуть. Ничего, сынок, найдешь себе другую кралю, еще краще. Небось, не клином весь белый свет на этой Надьке сошелся. Такая ли уж сахарная цаца.
   Сынок, могутный детина, косая сажень в плечах, стоял перед батькой, понурив голову. Чистое лицо его, еще не прокопченное шахтной пылью, было хмурым, карие очи затуманились, полные губы сжались в бритвенное лезвие. Для него-то Наденька была тем самым единственным светом в оконце, и кралей, и цацей, и царевной ненаглядной. Молчал Николай, не смел поперек ни слова, ни полслова родителю молвить.
   - Скажи, что я не прав, Микита? - обратился старый шахтер к руководителю цековской бригады, которого знал - еще по работе в Донбассе не первый год.
   - Прав, - отрезал Никита. - И девку найдет себе ровню, а не из бывших.
   Спас и свадьбу и будущее счастье будущих молодых Сергей. Разговор этот происходил за завтраком в самый канун забуксовавшего вдруг бракосочетания. И ему удалось до обеда уединиться с будущей свекровью и с будущей тещей для сугубо приватного разговора, о содержании которого Никита не узнал никогда, а Иван - спустя полтора года. Почитавший любовь высшим проявлением человеческого гения (хотя сам был на редкость легкомысленным ловеласом), он уговорил их провести тайное венчание.
   - С батюшкой, уверен, тесть сумеет договориться, - сказал он, поднимая указательный палец и грозя им кому-то невидимому. - И чтобы никакой огласки. - Авдотья Филипповна и Ульяна Романовна бросились лобызать столичного доброхота.
   Свадьба получилась отменная. Шестьдесят пять гостей, три гармошки, четыре драки. Правда, уехали почетные гости до того, как началось самое веселое - их поезд уходил в девять вечера. И больше всех сокрушался Сергей.
   - Ты говоришь, я влюбчивый, распущенный перерожденец, - смеясь, говорил он Никите, трясясь на верхней полке. И, подмигнув Ивану, продолжал: - А ты читал у Ильича про стакан воды? То-то и оно, что не читал. Эх, братцы, надо было отложить отъезд на завтра. Мне за столом глазки такая вдовушка строила! Глаза, как у нетельной буренки, бедра колесом...
   - И полна пазуха цицок! - довершил портрет луганской Авроры Иван.
   - И соседка у нее была нисколько не хлипче. И по повадкам видать бедовая, - Никита сладко потянулся - аж косточки хрустнули! - и зажмурился. "Впервые за всю поездку размечтался наш вожак!" - одобрительно подумал Иван. А Никита, раскрыв глаза и увидев, что к их разговору прислушиваются сторонние пассажиры, неожиданно строгим голосом сказал: "Пошутили - и будет. А то, неровен час, кто и впрямь подумает, что мы отпетые бабники".
   - Ты... это... тово... сынок, грозным словом плоть свою не трави, наставительно заметил мужичек в опрятном зипуне и картузе. И в очередной раз пощупав крепкие мешки под лавкой, на которой сидел, завершил свою мысль: - Плоть - она сильнее любого слова...
   Подошли изрядно запыхавшиеся танцоры. Сергей галантно предложил стул Элис и она, помахав кому-то в глубине зала рукой, села напротив Ивана.
   - Что будем пить? - усаживаясь слева от нее, спросил Сергей.
   - Водка! - задорно выкликнула американка. - В Россия пить толко водка.
   Сергей подвинул ей фужер, наполнил его до краев, спросил: "За что будем пить?" Она достала из сумочки разговорник, полистала его, радостно произнесла по складам:
   - На здо-ро-вья!
   - На здоровье и на брудершафт! - добавил Сергей. Элис согласно кивнула, зажмурилась и мелкими глотками выпила полфужера. И уронила хрустальную посудину на пол.
   - Где пьют, там и бьют, - бесшабашно заявил Сергей, обнял ошалевшую Элис и поцеловал ее долгим поцелуем в губы. "Знай наших! - одобрительно думал, глядя на приятеля, Иван. - Хватает все, что шевелится. А тем более такую милашку. И в перерожденцы никто не запишет. Бобыль. Жену потерял в гражданскую. В одном бронепоезде по Югу колесили. Впрочем, если бы он и был женат, его вряд ли бы это сдержало. Прирожденный любовник-террорист". Полчаса спустя Сергей встал, оперся ладонями о стол и предложил:
   - Айда гулять по ночной Москве. Лихача я уже заказал.
   Он посмотрел на затянутые изморозью окна, на глубокое декольте Элис, добавил: - Холодно не будет, там медвежье покрывало.
   - Я не могу, - поспешил отказаться Иван. - Ты знаешь, у меня утром встреча в Наркомпросе.
   - Знаю. Потому не настаиваю.
   - Что есть "айда"? - заинтересовалась Элис.
   - Это значит... это значит "давай отправимся", - с запинкой пояснил Сергей.
   - А что есть "лихач"?
   - Чисто русский феномен, - улыбнулся Иван, глядя на пытавшуюся отыскать это слово в разговорнике Элис. - Там его наверняка нет. Это скоростной извозчик.
   - Извозчик хочу! - захлопала в ладоши Элис. И тут же поморщила носик, скривила губки: - Такси нет хочу. Моя журналист, такси во! - она приставила ладонь ребром к горлу. Сергей незаметно сунул воспротивившемуся было Ивану деньги, прошептав: "Не дури, казенные". Помог встать Элис и, уже отходя от столика, бросил через плечо:
   - Вот так и начинается работа!
   И подмигнул.
   - Что есть работа? - удивилась Элис. - Айда гулять с этот... ли-хач... есть работа?
   - У нас нынче все работа, - не смутившись ни на миг, взял ее под руку Сергей. - Гулять - работа, работать - работа, любить - тоже работа.
   - Любить - работа, - протянула Элис. - Это есть любопытный. Это есть хороший тема для мой новый ст?тья.
   Особенно рассмешило Сергея то, что она поставила в последнем слове своего монолога ударение на первый слог. Кутая ее в мохнатую доху, он целовал ее ноги, щеки, волосы, любовался глазами, в которых сквозь танцевавшие на ветру снежинки светилось отражение лунных лучей.
   - Пааашел! - крикнул, наконец, Сергей. Гикнул. Свистнул в четыре пальца.
   - Па-шель! - вторила ему мальчишеским дискантом Элис. Тоже попыталась свистнуть. Засмеялась: "Нет могу!" Конь всхрапнул, поднялся вдруг на дыбы и - рванул с места галопом. Вдоль, вдоль Охотного ряда, мимо "Метрополя" и "Савоя", вверх к Лубянской площади, и дальше, дальше по Мясницкой, обгоняя редкие трамваи и авто - иэээх, веселей, залетные!
   Сергей снимал комнату в Сокольниках. Он легко внес Элис на второй этаж, осторожно поставил на скрипевший пол, достал из кармана пальто новенький немецкий фонарик.
   - Это есть... это есть... - Элис, разглядывая уставленный по стенкам сундуками, корытами, старой рухлядью коридор, пыталась найти подходящее русское слово.
   - Это есть коммуналка, - подсказал ей Сергей.
   - Ооо, коммуна, - закивала она радостно. В этот момент в самом конце длинного коридора распахнулась дверь одной из комнат и в свете керосиновых ламп в дверном проеме возникли две долговязые фигуры. За их спинами слышались мужские и женские голоса, патефон наяривал блатную песенку Утесова: "Гоп со смыком это буду я..."
   - И я, - заявил один из вышедших из комнаты. Он мягко прикрыл дверь и кошачьей походкой двинулся к Сергею и Элис. Второй шел с ним вровень. У обоих челочки на левый глаз, косоворотки распахнуты, под ними тельняшки, пиджаки с широченными подкладными плечами, у одного брюки клеш, у другого заправлены в хромовые сапоги гармошкой.
   - А, фраерок! - ласково пропел тот, что был в клешах. - Не успел вселиться, как уже маруху припер.
   - Акстысь, Рашпиль, - оборвал его сипло тот, что был в сапогах. Хозяин - барин. - И обращаясь к Сергею: - Фраерок, ты вот что, дай нам эту фрю на часок. И всем будет фартово.
   Левой рукой он ухватился за муфту Элис, в правой матово сверкнуло лезвие финки. Второй, ухмыляясь, вытащил из бокового кармана пиджака маленький браунинг. Ни слова не говоря, Сергей схватил обоих парней за шиворот, резко тряхнул, поднял на полметра над полом и сшиб лбами. Раздался звонкий дребезжащий звук, словно кто взрезал спелый арбуз, и их головы упали им на грудь. Сергей подошел к лестничной площадке и пинком под зад отправил обоих вниз. Подобрал финку и браунинг, открыл дверь своей комнаты и полупоклоном и жестом пригласил Элис внутрь. Пораженная всем увиденным, она села на старинный диван и долго молчала. Сергей зажег керосиновую лампу и лихорадочно пытался убрать следы холостяцкой безалаберности: остатки еды, белье, газеты, бумаги.
   - Кто есть там? - наконец, унимая дрожь в голосе, спросила Элис.
   - Там есть бандиты, - спокойно отвечал он, сбрасывая в помойное ведро окурки из пепельницы. - Здесь у них "малина". Не сегодня - завтра мы их прихлопнем.
   С этими словами он хлопнул газетой по столу и смахнул несколько расплющенных тараканов.
   - Как вот этих пруссаков.
   - Малина? - удивилась она. - Raspberry? Не понимай.
   - "Малина" на воровском жаргоне - место сходки, тайный притон.
   - А, теперь понимай. Но опасно, бандит много!
   - Воюют не числом, а уменьем, - улыбнулся Сергей. - Кроме того, - он подошел к дивану, вынул из-под него маузер в деревянной кобуре, - есть вот это. Не пистолет, пулемет. Награда за гражданскую войну.
   Они выпили по три рюмки душистой, тягучей вишневой наливки и заели их малесенькими шматочками розового сала годовалого кабанчика ("Мамо прислали из дома, с под Винницы"), когда в дверь раздался трижды весьма деликатный стук - тук, тук, тук. Не говоря ни слова, Элис взмолилась взглядом - "Don't open, please, don't open the door, darling!" Сергей поднес палец к губам тссс. Вынул маузер из кобуры, неслышно подошел к двери, ударом ноги распахнул ее. За ней стоял мужчина лет сорока пяти, в модной, кирпичного цвета тройке, галстуке-бабочке, оранжевых замшевых штиблетах. За его спиной понуро переминались с ноги на ногу Рашпиль и его приятель. Через пять минут Сергей вернулся.
   - Приходил пахан, - сказал он. - Ну, пахан - это главный бандит. Извинялся. И эти двое прощения просили.
   - Сила есть хорошо, гангстер очен понимайт, - улыбнулась Элис, хотя в глазах ее еще оставалась тревога. Родившись и прожив все свои двадцать три года в Чикаго, она слишком хорошо знала повадки и нравы преступного мира. Чикаго есть столиц гангстер.
   - Ага, Аль-Капоне, читали. Только таких смелых, как он, единицы. Бандит по натуре трус, - убежденно проговорил Сергей. - Скоро мы их всех изведем под корень. И они это чувствуют.
   - А это моя чувствуй! - лукаво улыбнулась Элис. И вдруг выкрутила фитиль лампы и комнату окутал мрак. Через несколько секунд она обняла Сергея за шею, и он вздрогнул от неожиданности, ощутив ее обнаженное тело.
   "Почему меня так будоражит, так волнует женская грудь? - думал он, лаская ее маленькие твердые соски, весь переполняясь поющей нежностью к этой едва знакомой американке. - Грудью меня кормила мать, каждый детеныш вскормлен грудью. Начало жизни. Исток жизни..."
   Утро было веселое, солнечное, снежное. Была еще только половина девятого и Иван сошел с "аннушки" у Покровских ворот, решив пройтись до Наркомпроса пешком. Деревья на бульваре стояли по пояс в снегу. Он слепил, искрился мириадами разноцветных крупинок. Мальчишки и девчонки бежали в школу, взрослые торопились на работу. На очищенном от снега Чистопрудном льду юноши и девушки сдавали нормы ГТО по конькам. "Как и мы с Сергеем, когда учились на рабфаке, - вспомнил Иван. Улыбнулся. - Счастливые денечки!" Правда, их любимым видом было плаванье. Однажды летний отпуск проводили вместе. Получили бесплатные профсоюзные путевки в лучший ялтинский санаторий и три недели блаженствовали в бывшем царском дворце и окрестностях. В длинных - по колено - черных сатиновых трусах, голубых с белыми воротничками футболках, легких желтых тапочках друзья "рассекали" по аллейкам божественного парка в поисках подходящих объектов страсти нежной. Заводили знакомства на пляже, на танцплощадках, в многочисленных кафе и духанчиках. Трижды сдали нормы ГТО по плаванью с тем, чтобы их засчитали за коньки и лыжи. Однажды заплыли в море километров на пять и попали во внезапно разыгравшийся шторм. Девушки, отправившиеся вместе с ними, были опытными спортсменками. Обе волжанки, Маша из Самары, Клава из Саратова, они переплывали широченную матушку-реку туда и назад и не раз, и не два. Однако, одно дело - река, даже такая могучая, как Волга, и совсем другое море, когда оно ненароком взбунтуется. Последние триста метров Сергей и Иван, напрягая все оставшиеся силы, тащили девушек на себе. На берегу собралась толпа и люди, затаив дыхание, следили за отчаянной борьбой смельчаков со стихией. Толстяк и балагур шашлычник Гурген из стоявшего на самом берегу ресторанчика "Гамбринус-II" то и дело приговаривал:
   - Кто так далеко заплывает, а? Только сын ишака! И племянник таракана! Вах, они еще красивый девушка за собой таскает. Тьфу, совсем неприлично. - И чесал потную плешь, и, неодобрительно покачивая крупной головой, отхлебывал из кружки красное вино.
   К выбравшимся, наконец, на берег пловцам и пловчихам, обессиленным и измотанным острейшими переживаниями, подошел заместитель директора санатория по политической части "вычекист" (так его звали за глаза и сотрудники и отдыхающие) Ковтун.
   - Так, - заложив руки в карманы галифе и покачиваясь с носков на пятки и вновь на носки своих тяжелых кованых сапог, начал он. - Нарушаете все порядки. Так? Так. Пример разлагающий подаете. Так? Так. Теперь, допустим, вы тонете. Так? Так. Что получается?
   Наступает пауза, которую прерывает шашлычник: "Получается, панимаешь, минус четыре отдыхающих".
   - Получается, - игнорируя реплику Гургена, продолжает Ковтун, карачун и сплошная печаль и вам и мне. Так что еще раз попробуете тонуть сниму с довольствия и отчислю...
   Маша была пышноволосой брюнеткой с озорными зелеными глазами. Она обладала отнюдь не хрупкой, но на редкость ладной фигурой. "Губы словно кто спелой вишней помазал, - разглядывал ее исподтишка Иван. - И эти ямочки на щеках, когда она улыбается - как будто она их нарочно делает. И ресницами хлопает, словно мотылек крылышками. И брови... И кожа...загар не темный, как у ее подруги, а золотистый-золотистый".
   В тот же вечер они устроили пирушку - в честь счастливого спасения от грозного плена Нептуна. Его, древнего бога моря, изображал Сергей. В бумажной, раскрашенной акварельными красками короне, с длинной бородой-мочалкой, с трезубцем-метлой он был великолепен. Иван лихо барабанил в дно банного тазика, Нептун скакал, кружился, выкрикивал загадочные фразы на языках всех диких племен экваториальной Африки. Маша и Клава изображали его любимых дочерей, жаждущих принять гостей из другого мира и стать их женами или наложницами. Станы их изгибались, руки рисовали в воздухе ажурные, фантастические контуры, ноги выстукивали частый ритм. В паузах все пили вино, которое Гурген щедро вручил им, отказавшись от оплаты: "Это вам маленкий награда за геройский спасение, хвала Богу!"
   Сергей голосом "вычекиста" Ковтуна произносил тост:
   - Мы живы. Так? Так. Мы здоровы. Так? Так. Так выпьем за то, чтобы всегда было так и только так!...
   Войдя в здание Наркомпроса, Иван спустился в раздевалку, потом по широкой, парадной лестнице взошел на второй этаж. В отличие от первого этажа, где шум, гомон, суета - там оперативные управления, связанные со всеми сторонами текущей жизни русской и национальной школы, методикой, кадрами, иерархией отделов наробраза, на втором - вальяжная тишина, степенность, таинственность. Тут вершатся судьбы, тут созидается стратегия, изучается прошлое (со времен Киевской Руси), анализируется настоящее, замышляется будущее отечественного просвещения.
   В приемной Крупской жарко натоплено, чистота идеальная. Заведующая секретариатом Лариса Петровна - высокая, худая, с седыми буклями.
   - Садитесь, приятно вас видеть, вы, как всегда, вовремя, - говорит она, мило грассируя. Поправляет пенсне, указывает на стул с резной спинкой и мягким сиденьем, обтянутым кожей. - Сейчас Надежда Константиновна вас примет.
   "Акцент, обретенный в эмиграции, не отпускает, - думает Иван. И тут же сам себя с укоризной поправляет: - Эмиграция здесь, брат, не при чем. Вокруг нее, дочери сенатора, с детства и французские, и немецкие, и английские бонны и гувернантки денно и нощно хлопотали". Взяв с журнального столика любезно предложенную ему "Правду", он едва начал читать отчет о "Шахтинском деле", как неслышно отворилась мощная кабинетная дверь и на пороге появилась Крупская.
   - Надежда Константиновна, - мгновенно поднялась на ноги Лариса Петровна, - Иван...
   - Вижу, Лара, - мягко прервала ее Крупская. И, отступив слегка в сторону, предложила Ивану: - Проходите.
   В кабинете было прохладно, сумеречно (тяжелые портьеры были полуприкрыты), в самом воздухе словно висела строгая, напряженная торжественность. Сделав шагов тридцать вдоль стола для совещаний, она села в кресло, стоявшее впритык к ее небольшому рабочему столику, глазами указала на кресло напротив:
   - Садись, Ванюша.
   Взяла его ладонь в свои руки, долго глядела в глаза. Наконец, отстранилась, села глубоко, скрестив руки на груди. В неярком свете настольной лампы под зеленым абажуром Иван впервые разглядел смертельную усталость ее глаз. И, словно прочитав его мысли, она со смятой улыбкой вздохнула:
   - И годы, и ссылки, и скитания по эмиграциям - все дает себя знать. Однако, я еще ничего, еще держусь, - она бросила быстрый взгляд на небольшой портрет Ильича, висевший над столиком, и задумалась о чем-то своем. О ссоре Сталина с Крупской еще при жизни Ленина Иван узнал лишь в Москве. Об этом поведал под "б-а-а-льшим секретом" - правда, по "пьяной лавочке" - один известинец. Тогда-то Иван вспомнил про завещание вождя, о котором доверительно рассказал ему и Сергею Никита еще на Украине. Никита, который был делегатом XIV съезда РКП(б) в 1925 году. При этом он презрительно фыркал: "Подумаешь - грубость, нетерпимость! Революцию не делают в белых перчатках, при этом непрестанно сюсюкая и извиняясь. Да, революция - это кровь, грязь, жестокость. Иначе победы не видать!" И, глядя на скептически внимавших ему друзей, внушительно добавлял:
   - То не мои - то Кагановича слова. А Лазарь - мужик преданный, могучий, информированный.
   - Надежда Константиновна, - начал он было сочувственным тоном, но она его остановила.
   - Полно-те, дружок, - близорукие глаза ее лучились добротой. - Мы, старые большевики, все выдюжим ради воплощения в жизнь великой идеи, за которую столько бойцов сложили светлые головы, пали жертвой в борьбе роковой. Главное сейчас - надежная смена. Такие как ты. И краснеть не надо. Я не комплимент тебе делаю. Это правда. Поэтому и хочу тебе поручить архиответственный участок работы. В журнале "Политехобразование" ты потрудился годок - и хватит. Это не твое дело. Твое - это быть в гуще комсомолят, лепить будущего учителя, воспитателя, наставника.
   - А Бубнов? - вырвалось у Ивана.
   - Нарком так же считает, - кивнула Крупская. Грузно поднялась, нашла на полке за столиком большую фотографию, передала ее Ивану. Над многочисленными портретами в овалах шла большая надпись на ленте: " Московское педагогическое училище. Выпуск 1929 года". Она указала на пожилого мужчину в центре верхнего ряда.
   - Директора Порфирия Даниловича похоронили в ноябре. Ты ведь знаешь об этом? Да, разумеется. Старая гвардия уходит потихоньку.