Бенюх Олесь. Подари себе рай (Действо 1)

   Элис еще успела сбегать в гостиничный газетный киоск и купить свежий номер "Гудка", когда - как всегда минута в минуту в двенадцать - в дверь ее номера постучал ее преподаватель русского языка педантичный до тошноты Карл Хансевич Шварц. Немец, получивший образование в Сорбонне, он вот уже сорок лет жил в Москве. Полиглот, эрудит, до августа 1914 года он был профессором по кафедре лингвистики Московского университета. Уволенный в отставку на второй день войны, он перебивался частными уроками и переводами. Совершенно обрусевший, Шварц был женат на дочери фабриканта, тоже с немецкими корнями, имел двух взрослых замужних дочек и недоросля-сына. Был одержим сравнительным анализом языков и никакой политикой никогда не интересовался.
   - Мисс Элис, - говаривал он со всей горькой досадой Наполеона, проигравшего битву при Ватерлоо, - мы же с вами уже выяснили, что в русском языке - в отличие от английского - категория рода и все, что с ней связано, играет чрезвычайно важное значение. Не "мой шуба", но "моя шуба", не "моя стул", но "мой стул", не "мой кольцо", но "мое кольцо". Флексия - прежде, чем сказать что-либо, думайте о флексиях. Автоматизм придет потом. Именно путаница с суффиксами прежде всего выдает иностранца. И, конечно, произношение. Не "лублу", но "люблю". Звук этот довольно близок к тому, который слышится в английском "grew", "stew", "nu". Теперь спряжения...
   Обычно Элис занималась с явным удовольствием и даже Карл Хансевич был внутренне доволен, хотя и ворчал, придираясь к пустякам. Сегодня же она была как на иголках, делала больше ошибок и то и дело ненароком смотрела на часы. Наконец, Карл Хансевич, рассерженный и расстроенный, удалился, задав этой "взбалмошной, несерьезной американке" вдвое больше, чем всегда. Элис схватила телефонную трубку и назвала телефонистке номер, указанный на последней полосе газеты.
   - Редакция "Гудка", дежурный по номеру слушает.
   - Можно Сергей?
   - Во-первых, я - не Сергей. А во-вторых, чего, собственно, можно?
   - Мне нужно Сергей, - довольно раздраженно сказала Элис.
   - Гражданочка, какой Сергей вам нужно? - ехидный мужской голос звучал заинтересованно. - У нас семь отделов и в каждом отделе по Сергею, а в секретариате их даже два.
   - Ну... такой болшой, такой силный...
   - Хм... если только в этом дело, я вполне могу его заменить.
   Элис бросила трубку, понимая, что зря теряет время. Да, фамилию короля викингов она не знала, ей и спросить ее вчера было ни к чему. Damn Russian Vodka! Это же надо - превратила ее в заурядную шлюху. "Господи, прости меня и помилуй!" И все время, пока она шла к зданию Наркоминдела на Лубянке, Элис каялась и молилась...
   Сергей был расстроен и озадачен неожиданным бегством Элис. Он понимал, что отсутствие привычных удобств могло быть неприятным. Но чтобы оно принудило ее к бегству после такой ночи! Такого он никак не мог преположить. Жаль, славная девка. Таких сладких, нежных, неистовых у него еще не было. Такой бесшабашно страстной, такой отчаянно, необузданно страстной. Жаль - не то слово. Он разыщет ее во что бы то ни стало. Весь город перевернет, но разыщет!
   Приехав в управление, он кратко доложил начальнику о вчерашнем знакомстве. Профессиональный революционер, умудренный тонкостями и хитростями многолетней подпольной конспиративной работы дома и в доброй полдюжине европейских стран, он некоторое время молча чертил карандашом какие-то фигурки в настольном блокноте. Оторвал глаза от бумаги. глянул на Сергея испытующе. Заговорил доверительно, словно рассуждал сам с собой:
   - Дело, понятно, молодое. Помню в девятьсот седьмом был я в Австрии по заданию Ильича. В Зальцбурге снял меблированную квартирку. Языком владею свободно, говорю без акцента, паспорт настоящий австрийский. Работаю спокойно, встречаюсь с товарищами, налаживаю маршруты доставки в Россию нелегальной литературы, оружия. В соседней квартире поселяется мадам N с юной дочкой. Обычные в таких обстоятельствах "Guten morgen", "Guten tag" и "Guten abend". Только в одну прекрасную ночь просыпаюсь от шума голосов, шарканья ног. Открываю дверь: "В чем дело?" Грэтхен, дочка, стоит в коридорчике в ночной рубашке, вся в слезах: "Матушку увезли в больницу. Приступ печени". Я, конечно, успокаиваю, а она сквозь слезы жалобно так: "Герр Фердинанд, не оставляйте меня одну, мне страшно". Не оставил. Дело, понятно, молодое. Грэтхен смазливая, ласковая, доверчивая. Ночи проводили вместе, жаркие, быстролетные. Матушка все не возвращается, мы довольны. Однажды забегаю домой днем - не помню уже по какой надобности. Грэтхен в моей квартире (ключ у нее был), беседует с каким-то господином. Покраснела, засуетилась: "Вот мой дядя, проездом из Вены". Господин тут же стал прощаться, Грэтхен пошла его проводить. Не понравился мне этот дядя. Были у меня в закрытом секретере кое-какие бумаги: переписка с компаниями (я выступал, как коммивояжер), банковские реквизиты, переписка якобы с родственниками в Германии. Все аккуратно сложено, но совсем не в том порядке. Отправился я скорехонько в больницу, а мне там заявили, что никакая мадам N к ним не поступала. А ведь Грэтхен мне говорила, что каждый день ее там навещает и что "Мамочке намного лучше". Заехал я тут же к связнику, чтобы подать сигнал тревоги австрийским друзьям и, не заезжая домой, прямиком рванул через надежное окно в Италию.
   Сергей слушал предельно напряженно. Афанасий Петрович частенько сообщал молодым сотрудникам об интересных и, главное, поучительных случаях из своей практики, насыщенной забавными драматичными, зачастую опаснейшими приключениями. Не навязывал никаких выводов, просто констатировал - так было.
   - Неужели эта американка - подсадная утка? - воскликнул с горечью Сергей. Его руки, лежавшие на коленях, едва заметно дрожали и он спрятал их за спину.
   - Я совсем не об этом, - поморщился Афанасий Петрович. - Хотя и этого не стоит исключать. Это мы проверим и очень быстро. - Он сделал пометки в рабочей тетради. И, закурив папиросу, продолжал: - Мой сказ вот о чем разведчику противопоказано влюбляться. Втюрился, размяк, потерял остроту наблюдений - и можешь провалиться сам, провалить операцию, завалить агентурную сеть. В Австрии нас спасло чудо - мой неожиданный приход домой. Но чудо капризно, оно может благоволить и к твоему врагу.
   "А я уже, кажется, влюбился, - с тоской подумал Сергей. - Почему, почему Элис обязательно должна быть шпионкой? Подошла ко мне сама? Что из этого - она была под хмельком. Потому и на брудершафт пила, потому и ко мне согласилась поехать. Главное - если бы хотела меня разрабатывать, то не бежала бы так стремительно. Точно!"
   - Если она чиста, - продолжал Афанасий Петрович, - она может представить для нас интерес, как серьезный источник информации. Если связана с ФБР, возможен вариант с перевербовкой. Словом, в любом случае это знакомство следует продолжить. Хотя... хотя тебе следует учиться и учиться. К сожалению, придется совмещать учебу с оперативной работой. Время, время... нам так катастрофически его не хватает...
   Сергей позвонил в "Националь" сразу же, как только вернулся от начальника в свой кабинет.
   - Извините, но ваш номер не отвечает, - проворковал молоденький голосок телефонистки. - Если желаете, можете оставить сообщение. "To leave a message", - невольно вспомнил он выражение из последнего урока. Ничего не сказав, он положил трубку на рычаг.
   - Элис, Элис, - пробарабанил Сергей пальцами по столу. - По-нашему будет Алиса. Что же это получается? Я, отпетый бабник, попался на крючок какой-то заморской соплячки. У нее и умения-то никакого нет, внутренним огнем взяла, насквозь прожгла сердце, зараза. - Он вдруг вспомнил свою первую женщину. Вспомнил и чертыхнулся. Летом занарядились они с отцом накосить сена соседу-богатею. Сергею было пятнадцать лет, но иначе как "Дылда" в селе его не звали. Мускулист был и любую работу исполнял как взрослый мужик. Три дня на дальних лугах ширкали косами от зари до зари. Ночевали там же, поставив на краю просторной луговины у кромки редкого леска шалаш, питались всухомятку захваченными из дому харчами - хлеб, шмат сала, огурцы. Ввечеру четвертого дня на бричке прикатила жинка хозяина, дородная, гладкая - кровь с молоком - сорокапятилетняя Груня. Опытным глазом оценила и сосчитала уже поставленные копны, весело объявила:
   - А я вам, кормильцы, горяченького борща привезла. И свежего хлебушка две краюхи, еще теплые. И первача штоф.
   Развернула на сенце узорчатую скатерку, поставила на нее миски да кружки. От борща и хлеба запахи дурманят, первач жжет глотку.
   - И я, пожалуй, с вами, хлопцы, поснедаю, проголодалась, покуда до вас добралась.
   Отец хватанул пару кружек ядреного самогона, поел от души, заполз в шалаш и захрапел.
   - Отдохну-ка и я чуток, разморило меня чтой-то, - Груня отошла к ближней копне, из темноты позвала гортанно: - Сереж, подь-ка сюды, что скажу.
   Пошатываясь (выпил он лишь после того, как ушел батя), Сергей побрел на ее голос. Ветер разорвал тучи и в лунном свете он увидел лежащую на спине женщину. Она была совсем голая, гладила себя по могучим грудям и бедрам. Пораженный, Сергей остановился, не в силах оторвать от нее взгляд.
   - Ну чего ты боишься, дурачок, - шептала она, глядя на него чуть не со злобою. - Жеребеночек ты мой, необъезженный.
   Мальчик боялся и, как все бедняки села, не любил Груньку Бадейкину за жадность, за жестокосердие и радостное глумление над каждым, кто от нее зависел. Но он стоял и смотрел на нее, нагую, облитую серебристо-голубыми лучами, смотрел как зачарованный. И ничего не мог с собой поделать заставить себя уйти, сбежать, сгинуть было превыше его сил. А она звала его - требовательно, чуть не приказывала:
   - Ну-ка, хлопец, сидай зараз погутарим.
   И, инстинктивно и слабо противясь ее воле и поддаваясь ей, он осторожно присел рядом с ней на сено. И тут же ее руки, как две огромные змеи, обхватили его, сдавили, потянули за собой. И ее горячие губы впились в его рот, и язык протиснулся внутрь и словно прилип к нёбу. И остались в памяти у Сергея о той ночи на всю жизнь две неотвратимые руки-змеи и мерзкий привкус чужой горилки и чужого чеснока в собственном рту. А Груня, довольная, поющая, светящаяся радостью, укатила той же ночью домой и, видимо, на другое же утро забыла о сенном приключении с долговязым батраком, сильным и ласковым, но неумехой, совсем без понятия что куда ха-ха-ха!...
   Сталин любил прогуливаться по вечернему Кремлю. Иногда в этих прогулках его сопровождала жена. Но с Надей надо было напрягаться. Она неизбежно заводила серьезные, политические "толковища", ему в эти полчаса час хотелось отвлечься от постоянных государственных забот, таких сложных, таких запутанных, таких многотрудных. И он предпочитал брать с собой Ворошилова. Клим запросто травил анекдоты, самые свежие, весело сыпал матом-перематом, по секрету сообщал новости о любовных похождениях жен высшего комсостава, государственной и партийной элиты. Слушая его тараторки и хохотки вполуха, Сталин смотрел на яркие огни Могэса, "Балчуга", больших и малых домов Замоскворечья. На шинель, на фуражку мягко ложились редкие снежинки; машинально стряхивая их, он продолжал вглядываться в загадочно подмигивающие огоньки. За каждым из них чья-то семья, чья-то судьба. И от него зависит, будет эта судьба счастливой или нет. И этих судеб сто семьдесят миллионов. Да, воистину только идиот может завидовать рулевому такого огромного, такого сложного, такого трудноуправляемого корабля. Не радость это, какая там к черту радость. Завидуют - слава, власть. Он-то знает, что все это химеры окаянные. Бремя - вот что это такое. Бремя забот. Бремя трудов и раздумий. Бремя решений, за которые он, один он ответствен перед каждым из этих миллионов. Ответствен перед веками. Перед Богом. При мысли о Боге он быстро посмотрел на Ворошилова - не проник ли друг маршал в мысли вождя. Клим взахлеб живописал похождения какой-то распутной Сары. Успокоенный, отвернулся - он и себе редко признавался, что верит в Него.
   Сталин поднял воротник шинели. Чудесный вечер. Легкий морозец. Снежок, картинно падающий как конфетти в какой-нибудь театральной постановке. Ветерок, заметный лишь изредка всплясывавшей поземкой. Тишина, нарушаемая ненавязчивой вздорной болтовней Клима и едва доносившимися сюда редкими клаксонами. Он вдруг вспомнил такой же вечер четверть века назад в Таммерфорсе. Да, именно там, в сонной финской глуши встретился он впервые с Лениным. Для него, боевика, агитатора, вожака слабоорганизованной бедноты одной из окраин России Ильич уже тогда был - и навсегда остался теоретиком, вождем, полубогом революции. Поражала товарищеская простота, дружественность в общении. И фанатичная преданность идее. И терпимость (но до заведомо возможного предела) к позиции и взглядам оппонентов. Особой дружбы между ними не завязалось ни тогда, ни позднее. Он всегда был с Лениным в главном - политике партии. И вождь это ценил. Знал, что в чисто человеческом плане их разделяло все - и разница в возрасте, и в происхождении, и в национальных традициях и обычаях, и в образовании, и в критериях эмоций и личностных ценностей. Знал - и ценил преданность. Ведь вокруг Ильича всегда крутилось множество талантливого люда, они настырно набивались в друзья и с легкостью необыкновенной могли изменить, предать, продать. Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы... Изменить и тут же каяться и клясться в преданности. Неудивительно, что Ленин был на "ты" с одним-единственным Мартовым. Сталин в друзья не набивался. Тихо и почтительно обожал, поддерживал, подчинялся, не чурался никаких, даже самых черновых поручений. В тот давний вечер в Таммерфорсе накануне закрытия конференции (по предложению Ленина все делегаты срочно разъезжались по местам, чтобы лично руководить восстанием) в ужин в довольно приличном кабачке Сталин случайно оказался за одним столиком с Ильичем. Он был великолепен: сократовский лоб, глаза, горящие жаждой борьбы и победы, жесты, красноречивые и точные жесты захваченного битвой полководца.
   - Георгий Валентинович недвусмысленно намекает, что я, что мы политические авантюристы. И обрекаем своими действиями рабочих на гибель. Дикая, бессмысленная, нет, не бессмысленная, а весьма продуманная, предательская галиматья. Мы еще с вами так и не сумели поговорить, товарищ Коба. А мне помнится, вы в Тифлисе в день объявления лживого царского манифеста на митинге призывали рабочих к вооружению.
   - Похвально, - произнес сидевший за тем же столиком ивановский делегат Фрунзе.
   - Не просто похвально, батенька! - воскликнул Ленин. - Политически зрело. Меньшевики со всей их теоретической трескотней или недоросли, или что вернее - прикидываются таковыми.
   Он с удовольствием, зажмурившись, отпил из высокой кружки пенистого темного пива. Пожилой слепец, одетый в национальные финские одежды, заиграл на самодельной скрипочке что-то печальное, щемящее душу. К столику подошла статная девица в ярком сарафане, поставила дымящееся блюдо с жареной свининой и перловой кашей. Легонько толкнула Сталина плечиком и вдруг уселась к нему на колени. Он сконфузился и хотел было от нее освободиться, но Ленин тронул его успокоительно за локоть, сказал, добродушно смеясь:
   - Видите, из всех нас (жест в сторону столиков, за которыми сидели делегаты) эта северная красавица выбрала единственного южанина. Зов крови! И в вас играют страсти ваших кавказских предков. Замечательно, товарищ Коба. И вовсе, абсолютно не зазорно. Лицемерие в вопросах морали - вот что пагубно, непростительно. В социалистическом завтра ему не будет места. Его, как и все прочие пороки, мы оставим буржуазии.
   Мурлыкая что-то по-фински, девица пригладила пальчиком усы Сталина поцеловала его в губы. Фрунзе и Ленин захлопали в ладоши. Скрипач теперь самозабвенно наяривал "камаринского"...
   Неужели с тех пор минуло двадцать пять лет? Вечность? Миг? Ему так реально, так живо представилась вся эта сцена. Кажется, протяни руку - и дотронешься до Ильича, до Фрунзе, до смазливой бедовой Христин... Время... оно словно обладает реальной материальной массой, вбирает в себя людей, города, государства. Не идеальное - теории, искусства, философии, все это передается следующим поколениям, нет - вполне материальное, осязаемое. Ужели этот английский фантазер-писатель окажется провидцем со своей "Машиной времени"? Ведь он же явно сел в лужу со своим лже-пророчеством "Россия во мгле". Прав оказался кремлевский мечтатель, а не лондонский оракул.
   Раздевшись в маленькой прихожей, Сталин и Ворошилов вошли в гостиную и тотчас из кухни раздался голос Нади:
   - Это ты, Иосиф?
   - Мы с Климом.
   - Очень кстати, - в переднике, разрумянившаяся, она стремительно вбежала, поцеловала мужа, чмокнула в щеку Ворошилова. - А мы с Яшей сациви и лобио готовим.
   - Карский шашлычок, - добавил Яков из кухни.
   - Хорошо, - одобрил Сталин. - А Светлана и Василий?
   - Они давно спят, милый, уже скоро одиннадцать. Вы проходите в столовую, мы сейчас.
   Умывшись горячей водой, Сталин открыл дверцы объемного шкафчика из темного дерева, висевшего на стене за буфетом.
   - Кинзмараули из урожая одиннадцатого года, - сказал он, передавая одну за другой несколько темных пузатых бутылок Ворошилову. Бережно водрузив их на стол, тот спросил:
   - Винцо знатное. Из Грузии?
   - Нет, - Сталин улыбнулся, лаская взором матовые сосуды. - Это то немногое, что мы с удовольствием унаследовали от Николая II. Из императорских погребов. По личному разрешению Ильича.
   Ворошилов весь исполнился благоговейного почтения: - Самого Ильича! Однако, про себя подумал: "Было бы разрешение, не было бы его вовсе, все одно, мы схарчили бы эти царские деликатесы за милую душу". Однажды Ленин в присутствии то ли Троцкого, то ли Каменева и Зиновьева сказал, что Сталин, будучи кавказцем, по закону гор не может обходиться без вина и поэтому ему позволяется пользоваться содержимым винных погребов свергнутого режима. Историю эту Клим слышал от Бонч-Бруевича давно. Но сейчас выслушал ее от Сталина с превеликим вниманием.
   - Ты хоть и не кавказец, - Сталин откупорил бутылку, разлил по бокалам, любуясь бордово-кровавым цветом "божественного нектара", - но, как мой гость, тоже имеешь право. За дело Ильича!
   - За дело Ильича!
   Надя и Яков принесли блюда.
   - Ты совершенно невозможный человек, - устало улыбаясь, сказала она мужу. - Никогда не подождешь, будто боишься, что тебя обопьют.
   Стали бросил на жену сердитый взгляд:
   - Вечно эти глупые упреки. Даже дома отдохнуть не дают.
   Мелодично пропел дверной звонок.
   - Кто бы это мог быть? - удивилась Надя.
   - Это Лазарь. Я его вызвал в связи с завтрашним ленинским днем.
   Яков быстро открыл дверь.
   - Иосиф Виссарионович, Надежда Сергеевна! Я не слишком поздно? Каганович, держа в руках смушковую шапку, осторожно заглянул в столовую.
   - Проходи к столу, - пригласил Сталин. - Ты как раз вовремя. Вот, Клим, кого тебе надо во главе военной разведки поставить. У Лазаря нюх безошибочный. Ни одного банкета не пропустит.
   Разлив всем вино, он встал, поднес фужер жене, поцеловал ее, сказал мягко:
   - Не сердись, Надюша. Нервы.
   Ее глаза сверкнули благодарной радостью.
   Теперь застолье потекло по накатанной колее. Хозяин подтрунивал беззлобно над Ворошиловым, тот - над Кагановичем. Надя умело сглаживала острые углы, Яков молча обслуживал отца и гостей.
   - Прибегал сегодня Бухарин, - брезгливо поморщился Сталин. - Клялся, что он с "правыми" лишь потому, что хочет наставить их на путь истинный.
   - Врет, как сивый мерин, - грохнул Каганович. - Его прихлебалы в университете такой хай по аграрному вопросу подняли - хоть стой, хоть падай!
   - Небось, цитируют своего горе-теоретика - кулак, мол, сам "врастет" в социализм, - оторвался от шашлыка Ворошилов. Он хотел было крепко выругаться, но в столовую из кухни с очередной порцией еды вошла Аллилуева, и он, улыбнувшись ей, поднял бокал с вином:
   - За хозяйку Кремля!
   Сталину тост понравился. Однако, осушив свой фужер до дна и перевернув его и показав, что ни одна капля в нем не осталась, он сказал:
   - Очень скромная хозяйка. Чересчур. Я сам уважаю скромность, но... Ты знаешь, Клим, на трамвае в свою Промакадемию ездит. Лазарь - отец города, он-то знает, как они перегружены.
   - Только вчера этот вопрос стоял на повестке дня МГК, товарищ Сталин! - Каганович, разволновавшись, вскочил на ноги, пустой фужер его опрокинулся на стол. Сталин неторопливо поставил его на место, заметил, успокаивающе:
   - Чего суетишься, Лазарь? Садись. Речь не о тебе, речь о скромности.
   - Иосиф, мы же об этом договорились, - Аллилуева говорила резко, смотрела мужу в глаза. - В Академии я Надежда Аллилуева, рядовой член партии, рядовая слушательница. А то, что я жена вождя - это мое и твое личное дело. Что, не так?
   Воцарилось молчание. "Вот бы все кремлевские жены были такими", восхищенно подумал Яков.
   - Аскет она, как и ты, Иосиф, - уважительно проговорил Ворошилов. И вдруг сам испугался того, что сказал.
   - Верно, - улыбнулся хозяин. - Два сапога - пара.
   - В Академии почти никто и не знает, что я жена Сталина, - Аллилуева села рядом с мужем, ласково провела рукой по его седеющим прядям. - И это не сковывает людей в их поведении, высказываниях. Вы знаете, на днях мы дали "правым" настоящий бой. И победили. И на райконференцию выбрали преданных товарищей, и секретарем организации стал боевой парень.
   - Кто такой? - заинтересовался Сталин.
   - Никита Хрущев.
   - Хрущев... Хрущ... - задумчиво протянул он.
   - Кто он по национальности?
   - По рождению русский, - поспешил вмешаться Каганович. - По воспитанию и духу - хохол.
   - Это его статья была недавно в "Правде"?
   - Да, Иосиф Виссарионович, - кивнул Каганович и в очередной раз поразился редкостной памяти вождя. - Я его еще по работе на Украине знаю.
   - Да? - Сталин понюхал пробку вновь открытой бутылки, медленно, сосредоточенно разлил вино по бокалам. Спросил, пытливо глядя на Кагановича:
   - Я знаю твое чутье на людей. Какая, по-твоему, главная черта этого нового секретаря Промакадемии ... Хруща?
   - Преданность, - не раздумывая, твердо сказал Каганович.
   - Редкое качество. Редкое и потому ценное, - Сталин помолчал, тщательно разжевал крупную виноградину. И, посмотрев по очереди на Ворошилова, Якова, Надю, остановил тяжелый взгляд на Кагановиче: - А как у тебя с преданностью?
   Тот вздрогнул, как-то съежился, подскочил к Сталину, стал на колено, схватил его руку и, глядя при этом ему в глаза, приник к ней губами. Помедлив, Сталин вырвал руку, легонько оттолкнул Кагановича, смущенно сказал:
   - Верю. Только это ни к чему. Я не патриарх.
   - Вы больше, чем патриарх! - возвратившись на свое место воскликнул Каганович. И, подняв бокал, провозгласил: - За вождя, учителя, отца, Иосифа Виссарионовича Сталина!
   Надя, не сказав ни слова, выскочила на кухню. Яков, собрав грязные тарелки, последовал за ней. Ворошилов встал, прокашлялся:
   - За великого стратега и полководца ленинской гвардии!
   - Сталинской! - восторженно откорректировал Каганович. - Сталинской!
   "Климу хорошо, спокойно. Он влез в душу Сталину еще во время царицынской кампании, - думал Каганович, возвращаясь той ночью домой. Новенький "паккард", просторный, комфортный, горделиво вез своего вельможного пассажира по пустынным улицам спавшей столицы. - Как сыр в масле катается. Посмеивается надо мной - "Беда, коль пироги печет сапожник". Нехай шутит, он по сути своей добрый человек. Не дюже умный, но добрый. А что до пирогов, то мы еще таких коврижек напечем - весь мир ахнет. Конечно, если блаженный Иосиф нам всем раньше ноги из задницы не повыдергает и башку не поотрывает. Крут нравом, ох крут. Но с нами иначе и нельзя. Клим точно отметил - он аскет. Две слабости - вино и бабы. А у какого мужика их нет. Но над этими слабостями он полный хозяин. Зато бессребреник щирый. И всех родственников за версту от теплых мест держит. Мои-то братья-зятья опоновали меня совсем, во все дырки прут. А он же все видит, все знает, и докладывают ему соответственно, "по-дружески". Терпит до поры до времени, пока я ему нужен. А потом... - Каганович поежился, посмотрел в заднее овальное окно, словно хотел за толщей мглы разглядеть выражение лица Сталина при этих его мыслях. - Главное - я сам честен перед ним. А у него на это звериный нюх".
   "Ничего, Лазарь, - словно услышал он со стороны чей-то вкрадчивый голос, - Бог не выдаст, свинья не съест. Служи!"
   И БРЫЗГИ СОЛНЦА И ДОЖДЯ
   Попав однажды в партийную обойму - а секретарь организации Промакадемии, несомненно, становился заметной фигурой правящей номенклатуры Москвы, Никита приглашался на все важнейшие районные и городские встречи, совещания, митинги. Однажды в перерыве заседания столичного партактива, когда все участники веселой гурьбой хлынули в столовую (ласково называвшуюся "обжоркой" - время было голодное и каждая возможность полакомиться бутербродами с ветчиной, колбасой, сыром почиталась за благо), он столкнулся нос к носу с Сергеем. Уселись за столик, обжигаясь, дружно хлебали горячий, сладкий чаек, аппетитно уплетали скромный партрацион, наспех обменивались новостями, обсуждали основной доклад.