Страница:
Тристрам сидел, лениво анализируя те мысли и чувства, которые, казалось бы, должны были владеть им сейчас. Удивляло то, что ему почти не хотелось разбивать кулаки о морду братца. Может быть, все это было выдумкой честолюбивого и обиженного капитана. Ведь нужны доказательства, определенные и неопровержимые доказательства!
Мясо урчало в животе. Тристрам рыгнул, одновременно произнеся что-то вроде «вожделения отцовства».
Родился ли уже ребенок? Если он был, этот ребенок. Тристрам как-то потерял счет времени… Он чувствовал, что сейчас, учитывая весь этот хаос, Беатриса-Джоанна находится в большей безопасности, чем раньше. Она, должно быть, еще на севере, если этот мужик сказал правду; во всяком случае, больше ей некуда податься. Что касается его самого, Тристрам был уверен: он делает именно то, что нужно. Ему тоже некуда податься. Как же, однако, он не любит свояка! Вечно у того на языке то грубости, то благочестивые восклицания, словно он в команде по перетягиванию каната. Ничего, на этот раз Тристрам и ругаться, и божиться будет громче него. Больше он не намерен позволять катить на себя бочку! Никому и никогда!
Идя по тротуару, Тристрам к середине дня добрался до Барнета. Стоя на развилке дорог — одна вела в Хетфилд, а другая в Сент-Олбенс — и раздумывая, куда пойти, Тристрам вдруг с удивлением заметил автофургон, который, покашливая мотором, двигался туда же, куда и он, — на север. Фургон был покрашен какой-то грязно-земляного цвета краской, из-под тонкого слоя которой просвечивала надпись: «Министерство бесплодия», выдававшая его происхождение. Тристрам, в раздумье стоявший на развилке, теперь не мог решить, останавливать ему фургон или нет Нерв в его стертой левой ноге решил за него и послал сигнал руке, которая поднялась, в независимом от мозга движении, большим пальцем вверх.
— Я только до Эйлсбери, — предупредил водитель. — А там вы можете поймать какую-нибудь другую машину Если мы до Эйлсбери доедем, конечно.
Грузовичок дрожал, словно подтверждая сомнения водителя.
— Вы издалека идете, — заметил хозяин фургона, с любопытством разглядывая Тристрама. — Не слишком-то много людей сейчас путешествует.
Тристрам рассказал свою историю.
Водитель был тощим человеком в странной униформе: китель «серого», гражданские брюки такого же землистого цвета, что и фургон, на коленях лежала землистого цвета фуражка, под погонами были пропущены белые ремни портупеи. Когда Тристрам дошел в своем рассказе до побега из тюрьмы, водитель, всхрапывая, коротко рассмеялся.
— Если бы вы дождались сегодняшнего утра, вас бы с поклонами выпроводили из заведения. Они открыли свои ворота, по-видимому, потому, что начали испытывать сильные трудности с продовольственным снабжением. По крайней мере так мне сказали в Илинге.
Тристрам тоже коротко рассмеялся. Все труды Чарли Линклейтера оказались ни к чему.
— Вы же понимаете, я совсем не в курсе событий, — объяснил он. — Я просто не знаю, что происходит.
— О, я тоже мало что могу вам рассказать. Похоже, что в настоящее время у нас нет никакого центрального правительства, но мы пытаемся организовать кое-какой правопорядок на местах. Можно сказать, что-то вроде военного положения. В моем лице вы можете видеть одного из представителей воскрешенной военщины. Я солдат.
Водитель снова, всхрапывая, хохотнул.
— Армии. Полки. Батальоны. Взводы, — проговорил Тристрам.
Когда-то он читал об этом.
— Мы не можем дольше терпеть все происходящее, — заявил водитель. — Этот каннибализм, когда потрошат всех подряд, забитую канализацию… Мы должны подумать о наших женах и детях! Так или иначе в Эйлсбери мы уже кое чего добились. Нам даже удалось заставить людей понемногу работать.
— А что вы едите? — спросил Тристрам. Солдат громко расхохотался.
— Официально это называется консервированной свининой,
— ответил он. — Должны же мы что-то есть. Голодное брюхо ко всему глухо. Видите ли, нам частенько приходится применять оружие. Именем закона, — добавил он серьезно. — Мясо и вода. Возможно, это слишком похоже на тигриную диету, но консервирование придает этой пище более цивилизованный вид. И у нас есть надежда, вы знаете, у нас есть надежда, что положение начнет улучшаться. И — верите ли, нет — я в прошлый выходной по-настоящему рыбачил!
— Много поймали?
— Бычка поймал, — ответил солдат и снова рассмеялся. — Паршивого маленького бычка!
— А могу я спросить, какова была цель вашей поездки?
— Цель поездки? О, нам доложили, что по дороге из Илинга в Финчли есть склад боеприпасов, принадлежавший полиции. Однако какие-то свиньи добрались туда раньше нас. Одна из этих банд. Они моего капрала укокошили. Он был капралом не из лучших, но они не имели права его убивать. Доедают его сейчас, наверное, проклятые каннибалы.
Всю эту историю солдат рассказал с совершенно невозмутимым видом.
— Похоже на то, что мы все каннибалы.
— Да, но мы в Эйлсбери, черт побери, по крайней мере цивилизованные каннибалы! Ведь совершенно другое дело, если вы выковыриваете это из консервной банки.
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Мясо урчало в животе. Тристрам рыгнул, одновременно произнеся что-то вроде «вожделения отцовства».
Родился ли уже ребенок? Если он был, этот ребенок. Тристрам как-то потерял счет времени… Он чувствовал, что сейчас, учитывая весь этот хаос, Беатриса-Джоанна находится в большей безопасности, чем раньше. Она, должно быть, еще на севере, если этот мужик сказал правду; во всяком случае, больше ей некуда податься. Что касается его самого, Тристрам был уверен: он делает именно то, что нужно. Ему тоже некуда податься. Как же, однако, он не любит свояка! Вечно у того на языке то грубости, то благочестивые восклицания, словно он в команде по перетягиванию каната. Ничего, на этот раз Тристрам и ругаться, и божиться будет громче него. Больше он не намерен позволять катить на себя бочку! Никому и никогда!
Идя по тротуару, Тристрам к середине дня добрался до Барнета. Стоя на развилке дорог — одна вела в Хетфилд, а другая в Сент-Олбенс — и раздумывая, куда пойти, Тристрам вдруг с удивлением заметил автофургон, который, покашливая мотором, двигался туда же, куда и он, — на север. Фургон был покрашен какой-то грязно-земляного цвета краской, из-под тонкого слоя которой просвечивала надпись: «Министерство бесплодия», выдававшая его происхождение. Тристрам, в раздумье стоявший на развилке, теперь не мог решить, останавливать ему фургон или нет Нерв в его стертой левой ноге решил за него и послал сигнал руке, которая поднялась, в независимом от мозга движении, большим пальцем вверх.
— Я только до Эйлсбери, — предупредил водитель. — А там вы можете поймать какую-нибудь другую машину Если мы до Эйлсбери доедем, конечно.
Грузовичок дрожал, словно подтверждая сомнения водителя.
— Вы издалека идете, — заметил хозяин фургона, с любопытством разглядывая Тристрама. — Не слишком-то много людей сейчас путешествует.
Тристрам рассказал свою историю.
Водитель был тощим человеком в странной униформе: китель «серого», гражданские брюки такого же землистого цвета, что и фургон, на коленях лежала землистого цвета фуражка, под погонами были пропущены белые ремни портупеи. Когда Тристрам дошел в своем рассказе до побега из тюрьмы, водитель, всхрапывая, коротко рассмеялся.
— Если бы вы дождались сегодняшнего утра, вас бы с поклонами выпроводили из заведения. Они открыли свои ворота, по-видимому, потому, что начали испытывать сильные трудности с продовольственным снабжением. По крайней мере так мне сказали в Илинге.
Тристрам тоже коротко рассмеялся. Все труды Чарли Линклейтера оказались ни к чему.
— Вы же понимаете, я совсем не в курсе событий, — объяснил он. — Я просто не знаю, что происходит.
— О, я тоже мало что могу вам рассказать. Похоже, что в настоящее время у нас нет никакого центрального правительства, но мы пытаемся организовать кое-какой правопорядок на местах. Можно сказать, что-то вроде военного положения. В моем лице вы можете видеть одного из представителей воскрешенной военщины. Я солдат.
Водитель снова, всхрапывая, хохотнул.
— Армии. Полки. Батальоны. Взводы, — проговорил Тристрам.
Когда-то он читал об этом.
— Мы не можем дольше терпеть все происходящее, — заявил водитель. — Этот каннибализм, когда потрошат всех подряд, забитую канализацию… Мы должны подумать о наших женах и детях! Так или иначе в Эйлсбери мы уже кое чего добились. Нам даже удалось заставить людей понемногу работать.
— А что вы едите? — спросил Тристрам. Солдат громко расхохотался.
— Официально это называется консервированной свининой,
— ответил он. — Должны же мы что-то есть. Голодное брюхо ко всему глухо. Видите ли, нам частенько приходится применять оружие. Именем закона, — добавил он серьезно. — Мясо и вода. Возможно, это слишком похоже на тигриную диету, но консервирование придает этой пище более цивилизованный вид. И у нас есть надежда, вы знаете, у нас есть надежда, что положение начнет улучшаться. И — верите ли, нет — я в прошлый выходной по-настоящему рыбачил!
— Много поймали?
— Бычка поймал, — ответил солдат и снова рассмеялся. — Паршивого маленького бычка!
— А могу я спросить, какова была цель вашей поездки?
— Цель поездки? О, нам доложили, что по дороге из Илинга в Финчли есть склад боеприпасов, принадлежавший полиции. Однако какие-то свиньи добрались туда раньше нас. Одна из этих банд. Они моего капрала укокошили. Он был капралом не из лучших, но они не имели права его убивать. Доедают его сейчас, наверное, проклятые каннибалы.
Всю эту историю солдат рассказал с совершенно невозмутимым видом.
— Похоже на то, что мы все каннибалы.
— Да, но мы в Эйлсбери, черт побери, по крайней мере цивилизованные каннибалы! Ведь совершенно другое дело, если вы выковыриваете это из консервной банки.
Глава 3
Западнее Хинкли Тристрам впервые в жизни увидел вспаханное поле.
Дела у него, в общем, шли хорошо: ночь он провел в казарме в цивилизованном Эйлсбери, потом прогулялся при хорошей погоде по Бисестер-роуд; в пяти милях от Эйлсбери его подобрал армейский грузовик и довез до самого Блэкторна. Пообедал Тристрам в вооруженном, но гостеприимном Бисестере (там он даже побрился и постригся), затем прошел по железнодорожным путям до Ардли и там — о чудо! — сев на поезд, влекомый древним паровозом, который топили дровами, доехал аж до Банбери.
У Тристрама была лишь горстка металлических денег, которую он наскреб в карманах костюма оглушенного им человека, но энтузиасты, обслуживавшие все три вагона поезда, оказались археологами и о плате за проезд имели смутное представление.
На сей раз Тристрам ночевал в каком-то затянутом паутиной подвале на Варвик-роуд, а в сам Варвик он приехал на следующий день задолго до обеда на грузовике, груженном брякавшим всю дорогу стрелковым оружием. В городе, мрачноватом из-за военного положения, ему наговорили страхов о Кенилворте, где будто бы правила шайка фанатиков вроде секты «Пятая монархия», исповедовавшая жестокую доктрину экзофагии — поедания чужаков. Зато Ковентри, заверили Тристрама, достаточно безопасен для иногородних. Приняв во внимание сказанное, он побрел дальше обходной дорогой через Лимингтон. Путешествие было значительно облегчено тем, что его подвез на заднем сиденье веселый мотоциклист-связной.
Ковентри мог бы показаться почти нормальным городом, если бы не атмосфера военного гарнизона: общие мессы, переклички перед воротами фабрик, комендантский час… На городской заставе Тристрама принялись жадно расспрашивать о новостях, но что он мог рассказать! Тем не менее приняли его радушно и разрешили воспользоваться столовой сержантов— саперов. Когда на рассвете Тристрам покидал город, в карманы ему засунули пару банок мясных консервов. Он шагал по направлению к Нанитону, погода стояла чудесная, и впервые за много лет ему по-настоящему захотелось петь.
Тристрам подходил к северной границе Большого Лондона. Он предвкушал, как скоро вдохнет деревенского воздуха.
В Бедфорде его подобрал штабной автомобиль. В нем сидели похожий на Фальстафа полковник и его адъютант с красным от алка лицом. На этом автомобиле Тристрам проехал через Нанитон до дороги на Шрусбери. Здесь-то наконец и началась настоящая сельская местность: ровные вспаханные поля, изредка мелькнет какой-нибудь домик, и надо всем огромное небо, которому не угрожают надменные монолиты небоскребов.
Тристрам укрылся за какими-то воротами и немного вздремнул, вдыхая запах земли Слава Тебе, Боже всемогущий!
Когда он проснулся, то подумал, что все еще спит. Ему показалось, что он слышит сипловатые звуки флейты и энергичные вдохи поющих людей. Слова песни несли в себе идею столь прямую и конечную, что Тристраму подумалось, а не услышит ли он снова изречение. «Евхаристический прием пищи» В песне говорилось примерно следующее «Яблочки созреют, орешки почернеют, юбчонки вверх, штанишки вниз!» Примитивная мелодия все повторялась и повторялась в бесконечном da capo.[9] И Тристрам увидел, он увидел, он увидел, как мужчины и женщины, рассеявшись в поле — пара здесь, пара там, здесь и там — действуя с ритуальной серьезностью, образовывали все новых и новых существ с двумя спинами. При свете весеннего солнца юбки вздымались вверх, брюки падали вниз, и, среди возделанного поля, соединялись спелые яблоки и темные орехи. Осталось шесть, пять, четыре, три, два, один мужчина и он… и они…
Почему в песне поется о «гобе»? Они сеют, а не жнут в этом поле. Но придет время, и они сожнут посеянное, обязательно сожнут. Вся жизнь едина.
Та болезнь была вызвана отказом человека размножаться.
Дела у него, в общем, шли хорошо: ночь он провел в казарме в цивилизованном Эйлсбери, потом прогулялся при хорошей погоде по Бисестер-роуд; в пяти милях от Эйлсбери его подобрал армейский грузовик и довез до самого Блэкторна. Пообедал Тристрам в вооруженном, но гостеприимном Бисестере (там он даже побрился и постригся), затем прошел по железнодорожным путям до Ардли и там — о чудо! — сев на поезд, влекомый древним паровозом, который топили дровами, доехал аж до Банбери.
У Тристрама была лишь горстка металлических денег, которую он наскреб в карманах костюма оглушенного им человека, но энтузиасты, обслуживавшие все три вагона поезда, оказались археологами и о плате за проезд имели смутное представление.
На сей раз Тристрам ночевал в каком-то затянутом паутиной подвале на Варвик-роуд, а в сам Варвик он приехал на следующий день задолго до обеда на грузовике, груженном брякавшим всю дорогу стрелковым оружием. В городе, мрачноватом из-за военного положения, ему наговорили страхов о Кенилворте, где будто бы правила шайка фанатиков вроде секты «Пятая монархия», исповедовавшая жестокую доктрину экзофагии — поедания чужаков. Зато Ковентри, заверили Тристрама, достаточно безопасен для иногородних. Приняв во внимание сказанное, он побрел дальше обходной дорогой через Лимингтон. Путешествие было значительно облегчено тем, что его подвез на заднем сиденье веселый мотоциклист-связной.
Ковентри мог бы показаться почти нормальным городом, если бы не атмосфера военного гарнизона: общие мессы, переклички перед воротами фабрик, комендантский час… На городской заставе Тристрама принялись жадно расспрашивать о новостях, но что он мог рассказать! Тем не менее приняли его радушно и разрешили воспользоваться столовой сержантов— саперов. Когда на рассвете Тристрам покидал город, в карманы ему засунули пару банок мясных консервов. Он шагал по направлению к Нанитону, погода стояла чудесная, и впервые за много лет ему по-настоящему захотелось петь.
Тристрам подходил к северной границе Большого Лондона. Он предвкушал, как скоро вдохнет деревенского воздуха.
В Бедфорде его подобрал штабной автомобиль. В нем сидели похожий на Фальстафа полковник и его адъютант с красным от алка лицом. На этом автомобиле Тристрам проехал через Нанитон до дороги на Шрусбери. Здесь-то наконец и началась настоящая сельская местность: ровные вспаханные поля, изредка мелькнет какой-нибудь домик, и надо всем огромное небо, которому не угрожают надменные монолиты небоскребов.
Тристрам укрылся за какими-то воротами и немного вздремнул, вдыхая запах земли Слава Тебе, Боже всемогущий!
Когда он проснулся, то подумал, что все еще спит. Ему показалось, что он слышит сипловатые звуки флейты и энергичные вдохи поющих людей. Слова песни несли в себе идею столь прямую и конечную, что Тристраму подумалось, а не услышит ли он снова изречение. «Евхаристический прием пищи» В песне говорилось примерно следующее «Яблочки созреют, орешки почернеют, юбчонки вверх, штанишки вниз!» Примитивная мелодия все повторялась и повторялась в бесконечном da capo.[9] И Тристрам увидел, он увидел, он увидел, как мужчины и женщины, рассеявшись в поле — пара здесь, пара там, здесь и там — действуя с ритуальной серьезностью, образовывали все новых и новых существ с двумя спинами. При свете весеннего солнца юбки вздымались вверх, брюки падали вниз, и, среди возделанного поля, соединялись спелые яблоки и темные орехи. Осталось шесть, пять, четыре, три, два, один мужчина и он… и они…
Почему в песне поется о «гобе»? Они сеют, а не жнут в этом поле. Но придет время, и они сожнут посеянное, обязательно сожнут. Вся жизнь едина.
Та болезнь была вызвана отказом человека размножаться.
Глава 4
— Итак, приступаем! — сердито выкрикнул руководитель. У него была внешность предводителя ряженых: жилистый человек с гнусавым голосом, красным носом и синими щеками.
— Слушайте, слушайте, ну пожалуйста, слушайте же! — жалобно призывал он. — Список партнеров выглядит так.
«Затейник» принялся читать по бумажке, которую держал в руке: — Мистер Липсет — мисс Кемени, мистер Минрат — миссис Грэхем, мистер Эванс — миссис Эванс, мистер Хильярд — мисс Этель Даффус…
«Затейник» читал. Тристрам, жмурясь от солнца, сидел у небольшой гостиницы в Атерстоуне, благосклонно наблюдая, как мужчины и женщины разбиваются на пары.
— … мистер Финли — мисс Рэйчел Даффус, мистер Майо — мисс Лоури…
Словно собираясь танцевать деревенский танец, выкликаемые становились в две шеренги лицом к своим «суженым», кто краснея от стыда, кто хихикая, кто нагло, кто застенчиво, кто отчаянно, а кто и с готовностью.
— Очень хорошо, — утомленно произнес наконец «затейник». — В поля!
Взявшись за руки, парочки двинулись «в поля». «Затейник» увидел Тристрама. Устало покачивая головой, он подошел и уселся на скамейку рядом с ним.
— В удивительное время мы живем, — начал разговор «затейник». — Вы просто идете куда-нибудь?
— Я иду в Престон, — ответил Тристрам. — Могу я вас спросить, если позволите, зачем вся эта… «заорганизованность»?
— Ах, да обычное дело! — ответил «затейник». — Есть ведь жадность, эгоизм… Некоторые люди привыкли загребать все самое лучшее… Этот самый Хильярд, например. А бедную Белинду Лоури все время обходят вниманием. Не знаю,, приносит ли это в действительности какую-нибудь пользу, — мрачно признался он. — Хотел бы я знать, есть ли в этом что— нибудь большее, чем простое потворство своим желаниям.
— Конечно, есть, — ответил Тристрам. — Это один из способов показать, что разум является единственным инструментом, который может управлять нашей жизнью. Возвращение к магии — власти над событиями, вот что это такое. Мне это кажется очень здоровой тенденцией.
— Я предвижу опасности, — возразил «затейник». — Ревность, драки, собственничество, распад браков.
Он был твердым пессимистом.
— Будущее покажет, что к чему, — примирительно сказал Тристрам. — Вот увидите: сначала повсеместно настанет эпоха свободной любви, а потом снова утвердятся христианские ценности. Совершенно не о чем беспокоиться.
«Затейник» мрачно уставился на солнце и на облака, которые тихо и солидно плыли по голубому небу.
— Я полагаю, что вы нормальны, — проговорил он после продолжительного молчания. — Мне кажется, вы из тех же людей, что и Хильярд. Настоящий, закоренелый злопыхатель этот Хильярд. Он всегда говорил, что существующее положение не может сохраняться вечно. Они смеялись надо мной, когда я сделал то, что сделал. А Хильярд смеялся громче всех! Я мог бы убить Хильярда, — зло произнес «затейник», стиснув в кулаках большие пальцы рук.
— Убить? — переспросил Тристрам. — Убить в эти дни… — он запнулся, — любви?
— Это было, когда я работал в Жилищном управлении Личфилда, — взволнованно продолжал «затейник», — тогда это и случилось. Нужно было заполнить вакансию, и я должен был получить повышение. Я был старший, понимаете…
(«Если это не дни любви, то, уж несомненно, дни честных и откровенных признаний», — подумал Тристрам.) — Мистер Консет, наш заведующий, сказал мне, что рассматриваются две кандидатуры — моя и еще одного человека, по фамилии Моэм. Этот Моэм был гораздо младше меня, но он был гомо. Так вот, я много думал об этом. Сам я никогда не был особенно склонен к этому, но, несомненно, что-то предпринять я мог. Я долго размышлял, прежде чем приступить к делу, потому что, в конце концов, мне предстояло совершить очень важный шаг. Как бы там ни было, прокрутившись ночь в постели, истерзавшись сомнениями, я собрался с духом и пошел к доктору Манчипу. Доктор Манчип сказал, что это очень простая операция, совсем не опасная… и он ее сделал. Он мне сказал, что в общей анастезии нет необходимости, и я наблюдал, как он это делал.
— Понятно… — проговорил Тристрам. — А я-то думал, почему у вас голос такой…
— Вот поэтому. И посмотрите на меня теперь! «Затейник» раскинул руки.
— Сделанного не воротишь. Как мне приспособиться к этому новому миру? Меня должны были предупредить, хоть кто— нибудь должен был сказать мне… Откуда я мог знать, что тот мир не будет вечен?! — Он понизил голос. — Вы знаете, как стал называть меня этот самый Хильярд с недавнего времени? Он стал называть меня «каплун». И причмокивает при этом губами. Шутит, конечно, но шутка эта весьма дурного свойства.
— Понимаю, — поддакнул Тристрам.
— Мне это совсем не нравится. Мне это очень даже не нравится!
— Держитесь твердо и ждите, — посоветовал Тристрам. — История — это колесо. И такой мир не может существовать вечно. Недалек тот день, когда мы вернемся к либерализму и пелагианству, к сексуальной инверсии и — поверьте! — к тому, через что прошли вы. Мы непременно повторим свой путь, потому что сейчас имеем вот это. — Тристрам повел рукой в направлении вспаханного поля, откуда доносилось негромкое сосредоточенное пыхтение. — Вследствие биологической нацеленности всего этого, — объяснил он.
— Ну, а пока мне приходится бороться с такими людьми, как Хильярд, — печально проговорил «затейник», и его передернуло. — Которые называют меня каплуном.
— Слушайте, слушайте, ну пожалуйста, слушайте же! — жалобно призывал он. — Список партнеров выглядит так.
«Затейник» принялся читать по бумажке, которую держал в руке: — Мистер Липсет — мисс Кемени, мистер Минрат — миссис Грэхем, мистер Эванс — миссис Эванс, мистер Хильярд — мисс Этель Даффус…
«Затейник» читал. Тристрам, жмурясь от солнца, сидел у небольшой гостиницы в Атерстоуне, благосклонно наблюдая, как мужчины и женщины разбиваются на пары.
— … мистер Финли — мисс Рэйчел Даффус, мистер Майо — мисс Лоури…
Словно собираясь танцевать деревенский танец, выкликаемые становились в две шеренги лицом к своим «суженым», кто краснея от стыда, кто хихикая, кто нагло, кто застенчиво, кто отчаянно, а кто и с готовностью.
— Очень хорошо, — утомленно произнес наконец «затейник». — В поля!
Взявшись за руки, парочки двинулись «в поля». «Затейник» увидел Тристрама. Устало покачивая головой, он подошел и уселся на скамейку рядом с ним.
— В удивительное время мы живем, — начал разговор «затейник». — Вы просто идете куда-нибудь?
— Я иду в Престон, — ответил Тристрам. — Могу я вас спросить, если позволите, зачем вся эта… «заорганизованность»?
— Ах, да обычное дело! — ответил «затейник». — Есть ведь жадность, эгоизм… Некоторые люди привыкли загребать все самое лучшее… Этот самый Хильярд, например. А бедную Белинду Лоури все время обходят вниманием. Не знаю,, приносит ли это в действительности какую-нибудь пользу, — мрачно признался он. — Хотел бы я знать, есть ли в этом что— нибудь большее, чем простое потворство своим желаниям.
— Конечно, есть, — ответил Тристрам. — Это один из способов показать, что разум является единственным инструментом, который может управлять нашей жизнью. Возвращение к магии — власти над событиями, вот что это такое. Мне это кажется очень здоровой тенденцией.
— Я предвижу опасности, — возразил «затейник». — Ревность, драки, собственничество, распад браков.
Он был твердым пессимистом.
— Будущее покажет, что к чему, — примирительно сказал Тристрам. — Вот увидите: сначала повсеместно настанет эпоха свободной любви, а потом снова утвердятся христианские ценности. Совершенно не о чем беспокоиться.
«Затейник» мрачно уставился на солнце и на облака, которые тихо и солидно плыли по голубому небу.
— Я полагаю, что вы нормальны, — проговорил он после продолжительного молчания. — Мне кажется, вы из тех же людей, что и Хильярд. Настоящий, закоренелый злопыхатель этот Хильярд. Он всегда говорил, что существующее положение не может сохраняться вечно. Они смеялись надо мной, когда я сделал то, что сделал. А Хильярд смеялся громче всех! Я мог бы убить Хильярда, — зло произнес «затейник», стиснув в кулаках большие пальцы рук.
— Убить? — переспросил Тристрам. — Убить в эти дни… — он запнулся, — любви?
— Это было, когда я работал в Жилищном управлении Личфилда, — взволнованно продолжал «затейник», — тогда это и случилось. Нужно было заполнить вакансию, и я должен был получить повышение. Я был старший, понимаете…
(«Если это не дни любви, то, уж несомненно, дни честных и откровенных признаний», — подумал Тристрам.) — Мистер Консет, наш заведующий, сказал мне, что рассматриваются две кандидатуры — моя и еще одного человека, по фамилии Моэм. Этот Моэм был гораздо младше меня, но он был гомо. Так вот, я много думал об этом. Сам я никогда не был особенно склонен к этому, но, несомненно, что-то предпринять я мог. Я долго размышлял, прежде чем приступить к делу, потому что, в конце концов, мне предстояло совершить очень важный шаг. Как бы там ни было, прокрутившись ночь в постели, истерзавшись сомнениями, я собрался с духом и пошел к доктору Манчипу. Доктор Манчип сказал, что это очень простая операция, совсем не опасная… и он ее сделал. Он мне сказал, что в общей анастезии нет необходимости, и я наблюдал, как он это делал.
— Понятно… — проговорил Тристрам. — А я-то думал, почему у вас голос такой…
— Вот поэтому. И посмотрите на меня теперь! «Затейник» раскинул руки.
— Сделанного не воротишь. Как мне приспособиться к этому новому миру? Меня должны были предупредить, хоть кто— нибудь должен был сказать мне… Откуда я мог знать, что тот мир не будет вечен?! — Он понизил голос. — Вы знаете, как стал называть меня этот самый Хильярд с недавнего времени? Он стал называть меня «каплун». И причмокивает при этом губами. Шутит, конечно, но шутка эта весьма дурного свойства.
— Понимаю, — поддакнул Тристрам.
— Мне это совсем не нравится. Мне это очень даже не нравится!
— Держитесь твердо и ждите, — посоветовал Тристрам. — История — это колесо. И такой мир не может существовать вечно. Недалек тот день, когда мы вернемся к либерализму и пелагианству, к сексуальной инверсии и — поверьте! — к тому, через что прошли вы. Мы непременно повторим свой путь, потому что сейчас имеем вот это. — Тристрам повел рукой в направлении вспаханного поля, откуда доносилось негромкое сосредоточенное пыхтение. — Вследствие биологической нацеленности всего этого, — объяснил он.
— Ну, а пока мне приходится бороться с такими людьми, как Хильярд, — печально проговорил «затейник», и его передернуло. — Которые называют меня каплуном.
Глава 5
Тристрам, будучи человеком еще молодым и не безобразным, был приветливо встречен дамами Шенстона. Он галантно извинялся перед ними, оправдываясь тем, что должен успеть в Личфилд до захода солнца. В дорогу его проводили поцелуями.
Личфилд взорвался перед ним, как бомба. Здесь в самом разгаре было что-то вроде карнавала, который отнюдь не знаменовал собой прощание с плотью, совсем нет! Тристрам пришел в замешательство при виде факельного шествия со знаменами и транспарантами, раскачивавшимися над головами людей. На транспарантах было написано: «Личфилдская Гильдия Плодовитости» и «Группа Любви Южного Стаффа».
Смешавшись с толпой на тротуаре, Тристрам наблюдал за шествием.
Впереди колонны маршировал оркестр, составленный из инструментов доэлектронной эпохи, в грохоте и взвизгиваниях которого можно было угадать ту же мелодию, что выводилась на флейте в поле под Хинкли, но теперь, благодаря этой меди, мелодия стала мясистой, кроваво-красной и уверенной. Толпа приветствовала оркестр криками. Следом за оркестром шли два клоуна, которые лупили друг друга и непрерывно падали. Они возглавляли группу комических персонажей в армейских ботинках, длинных кителях, но без штанов. Какая-то женщина за спиной у Тристрама завизжала: «И-и-и-и! Этел, вон наш Артур!» Кителя и фуражки для этой таращащей глаза, махающей руками, кричащей и шатающейся фаланги наверняка были украдены у Народной полиции (где-то она сейчас, где?). Высоко над головами ряженых торчала картонка с тщательно выведенной надписью: «ПОЛИЦИЯ СОВОКУПЛЕНИЙ». Бесштанные полицейские колотили друг друга тряпичными дубинками или дырявили ими воздух в каком-то бесстыдном фаллическом ритме.
— Этел, что значит это слово? — снова закричала женщина позади Тристрама. — Пока скажешь, язык сломаешь!
Маленький человечек в шляпе перевел ей коротким термином в духе Лоуренса.
— И-и-хи-хи-и! — завизжала женщина.
За «полицейскими» шли маленькие мальчики и девочки в зеленых костюмчиках, свеженькие и хорошенькие. К их пальчикам были привязаны разноцветные воздушные шары в форме сосисок.
— О-о-о-о! — простонала девица с увядшим ртом и жидкими прямыми волосами, стоявшая рядом с Тристрамом. — Они преле— естны, не правда ли?
Шарики в воздухе весело сталкивались друг с другом; это было что-то наподобие веселого бескровного боя подушками.
За детьми, прыгая и кривляясь, снова следовали шуты. Это были мужчины: одни в старинных пышных женских юбках, с огромными, разного размера грудями, другие в обтягивающих шутовских костюмах с гульфиками в форме мешочков. Они занимались тем, что ловили друг друга за ягодицы и, неуклюже пританцовывая, пародировали половой акт.
— И-и-хи-хи-и! — вопила женщина за спиной у Тристрама.
— Я сейчас помру от смеха, чес-слово!
Шум сменился восхищенным молчанием, за которым последовали искренние и громкие приветственные крики: показалась белая платформа, заваленная бумажными цветами. На высоком троне сидела миловидная девушка в голубом платье и венке из цветов — тоже бумажных — со скипетром в руке. Окруженная звездными феями, улыбающаяся и волнующе зрелая, это была она — королева личфилдского праздника.
— Да, она настоящая красотка, — проговорила одна из женщин. — Это дочка Джо Тредуэлла.
Платформу влекли за потрескивавшие веревки с вплетенными в них цветами молодые люди в белых рубашках и красных рейтузах, красивые и мускулистые. За платформой степенно шло духовенство. Священники несли хоругвь, на которой эрзац-шелком было вышито: «БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ». За духовенством маршировала местная армия с устрашающей величины знаменами. Надписи на них гласили: «Ребята генерала Хепгуда» и «Мы спасли Личфилд». Толпа во всю силу легких выкрикивала приветствия.
Шествие замыкала группа молоденьких, грациозно ступавших девушек (ни одной из них не было и пятнадцати), каждая из которых держалась за конец ленты, другим концом прикрепленной к верхушке длинного толстого шеста, приапического символа, который вызвал особый восторг толпы. Несла его миловидная мать семейства в длинном одеянии — раскрывшаяся роза в окружении еще не распустившихся бутончиков первоцвета.
Процессия направилась к окраине города; зеваки, толкаясь и обмениваясь тумаками, бросились на проезжую часть дороги и последовали за шествием.
В невидимой голове колонны грохнул барабаном и взорвался медью оркестр, наигрывая веселую мелодию в размере шесть восьмых — о тутовых кустах, об орехах и цветах, о спелых яблоках — и расчищая шествию путь в опускающейся весенней ночи. Тристрам был захвачен толпой и шел вместе со всеми, не в силах сопротивляться («пусть яблоки зреют»), сквозь город — гнездо лебедя («а орешки почернеют»), а любой лексикограф («юбчонки вверх») знает, что Lich на среднеанглийском значит «труп» («штанишки вниз»). Как несоответственно сегодняшней ночи звучит название города: Личфилд — «Поле трупов». Мужчины и женщины, юноши и девушки, толкаясь, пихаясь локтями и смеясь, идут вслед за процессией; высоко поднятый деревянный фаллос, покачиваясь, белеет впереди, к нему сходятся красивые ленты; вот согбенный, но бодрый старик; женщина средних лет, полная нетерпения; вожделеющие юноши, застенчивые девушки, готовые на все, лица лунообразные, лица как топоры, утюги, цветы, яйца, тутовые ягоды; все носы мира: надменный итальянский, плоский восточный, курносый, с вывернутыми ноздрями, торчащий, как шпора, луковицей, горбатый, кривой, расплющенный; волосы золотистые, рыжие, прямые, как у эскимоса, вьющиеся, волнистые, редеющие, вылезающие, с тонзурами и проплешинами; щеки — теплые и рдеющие, как спелые яблоки, коричневые, как орехи, освещаемые вспышками огней и подогреваемые энтузиазмом, шелестящие юбки — все было устремлено вперед, туда, где сеют семя в борозды и в брюки.
Почти пустая продовольственная сумка Тристрама где-то потерялась, дубинка исчезла. Его руки были свободны для танцев и объятий.
На лугу городской окраины на скамьях расположился дудящий, гремящий, лязгающий и воющий оркестр. Приапический шест был воткнут в заранее выкопанную в центре лужайки яму. Ленты хлопали на ветру и обвивались вокруг мужчин, которые закапывали яму и утрамбовывали землю у основания шеста. Местная армия, изящно выполнив команду «разойдись», составляла винтовки в пирамиды. Вспыхивали ракеты, и горели костры, пылали и шипели жаровни. «Личфилдские сосиски», — призывала вывеска. Тристрам влился в очередь голодных любителей сосисок, которые раздавали бесплатно скупыми порциями, насаженными на палочки, и вскоре уже жевал пересоленное мясо, приговаривая: «Гоячё, ошинь гоячё» и выдыхая облачка пара.
Танцы вокруг приапического шеста начали юноши и мнимые девственницы. По краям луга (эвфемизм для обозначения половины акра бурой земли с почти начисто вытоптанной травой) кружились и грубо флиртовали старшие. Разгоряченная темноволосая женщина лет тридцати с небольшим приблизилась к Тристраму и спросила: — Не хотите ли станцевать, паренек?
— С удовольствием, — ответил Тристрам.
— У вас такой печальный вид, словно вас зацепил чей-то коготок, — проговорила женщина. — Я права?
— Еще пара дней, еще чуточку везения, и я буду с ней, — признался Тристрам. — А пока…
Они закружились в танце. Оркестр снова и снова повторял свою разухабистую мелодию. Скоро Тристрам и его партнерша свернули в поле. Туда многие сворачивали. Для этого времени года ночь была теплой.
В полночь, когда гуляки, тяжело дыша, устроились у костров, расстегнув пуговицы, фанфары возвестили о начале конкурса на звание мужчины — короля праздника Королева сидела на своей платформе поодаль; у ее ног растрепанные и раскрасневшиеся фрейлины, хихикая, поправляли юбки. Рядом с платформой за наспех сколоченным столом устроились судьи — городские старейшины, морщинистыми руками передававшие друг другу бутыль с алком.
Короткий список содержал имена пяти претендентов, которые должны были состязаться в физической силе и ловкости. Дезмонд Сивард согнул кочергу — скрежеща зубами и похрустывая костями, — и прошел на руках сорок ярдов. Джолибой Адаме сделал сальто несчетное количество раз и закончил выступление прыжком через костер. Джеральд Тойнби задержал дыхание на пять минут и станцевал вприсядку. Джимми Куэйр ходил на четвереньках животом кверху, а на животе у него стоял маленький мальчик в позе Эроса (как оказалось — его брат). Этот номер, вследствие своей новизны и притязаний на эстетичность, сорвал много аплодисментов. Но корона досталась Мел-вину Джонсону (славная фамилия!), который, стоя на голове и балансируя задранными вверх ногами, прочел стих собственного сочинения. Было странно видеть перевернутый рот и слышать, как из него вылетают неперевернутые слова:
О королева красоты!
Когда б я мог Любовь ее завоевать, Я б сердце ей, Как медальон, Отдал — на шею надевать!
О королева красоты!
Когда б я мог Любовь ее завоевать, Я б каждый день Обильный ужин На стол велел ей Подавать!
О королева красоты!
Когда б я мог Любви зажечь ответный дар, Я б в золоченом галеоне Все бури жизни миновал!
Напрасно буквоеды ворчали, что в правилах соревнований ничего не говорится о способности претендентов к версификаторству, и вопрошали о том, как же, собственно говоря, соискатель продемонстрировал силу и ловкость?
— Он скоро продемонстрирует эти свои способности в необходимой мере! — со смехом выкрикнул кто-то из толпы. Единодушное положительное решение судей было встречено одобрительным ревом. Мелвин Джонсон был увенчан короной из фольги и, под громкие приветственные крики, отнесен на крепких плечах мужчин к своей королеве, после чего королевская чета, сопровождаемая отроками и отроковицами, запевшими старинную свадебную песню, слов которой Тристрам не мог разобрать, рука об руку проследовали в поле, чтобы вкусить любви. На почтительном расстоянии за ними следовал простой люд. Вот имена тех, кто сеял под луной — один сеятель сверху, другой снизу: Чарли Аарон с Глэдис Вудворд, Дэн Эйбел с Моникой Вильсон, Говард Вильсон с Кларой Хоскинс-Эбрехелл, Фреди Эдлер с Дианой Гертрудой Уильямс, Билл Эйгар с Мэри Уэсткотт, Гарольд Олд с Луизой Вертхеймер, Джим Уикс с Пэм Азимов, Форд Уолвертон Эйвери с Люси Вивиан, Дэнис Бродрик с Дороти Ходж, Джон Халберстрам с Джесси Гринидж, Тристрам Фокс с Анн Онимкой, Рон Хейнлейн с Агнессой Гелбер, Шерман Фейлер с Маргарет Эванс, Джордж Фишер с Лили Росс, Элф Мелдрам с Джони Крамп, Элвис Фенвик с Брендой Фенвик, Джон Джеймс Де Ропп с Асмарой Джонс, Томми Элиот с Китти Элфик — и многие, многие другие. Когда скрылась луна и поднялся ветерок, они собрались у костров и как хорошо поработавшие люди проспали у потрескивавших красных углей до рассвета.
Личфилд взорвался перед ним, как бомба. Здесь в самом разгаре было что-то вроде карнавала, который отнюдь не знаменовал собой прощание с плотью, совсем нет! Тристрам пришел в замешательство при виде факельного шествия со знаменами и транспарантами, раскачивавшимися над головами людей. На транспарантах было написано: «Личфилдская Гильдия Плодовитости» и «Группа Любви Южного Стаффа».
Смешавшись с толпой на тротуаре, Тристрам наблюдал за шествием.
Впереди колонны маршировал оркестр, составленный из инструментов доэлектронной эпохи, в грохоте и взвизгиваниях которого можно было угадать ту же мелодию, что выводилась на флейте в поле под Хинкли, но теперь, благодаря этой меди, мелодия стала мясистой, кроваво-красной и уверенной. Толпа приветствовала оркестр криками. Следом за оркестром шли два клоуна, которые лупили друг друга и непрерывно падали. Они возглавляли группу комических персонажей в армейских ботинках, длинных кителях, но без штанов. Какая-то женщина за спиной у Тристрама завизжала: «И-и-и-и! Этел, вон наш Артур!» Кителя и фуражки для этой таращащей глаза, махающей руками, кричащей и шатающейся фаланги наверняка были украдены у Народной полиции (где-то она сейчас, где?). Высоко над головами ряженых торчала картонка с тщательно выведенной надписью: «ПОЛИЦИЯ СОВОКУПЛЕНИЙ». Бесштанные полицейские колотили друг друга тряпичными дубинками или дырявили ими воздух в каком-то бесстыдном фаллическом ритме.
— Этел, что значит это слово? — снова закричала женщина позади Тристрама. — Пока скажешь, язык сломаешь!
Маленький человечек в шляпе перевел ей коротким термином в духе Лоуренса.
— И-и-хи-хи-и! — завизжала женщина.
За «полицейскими» шли маленькие мальчики и девочки в зеленых костюмчиках, свеженькие и хорошенькие. К их пальчикам были привязаны разноцветные воздушные шары в форме сосисок.
— О-о-о-о! — простонала девица с увядшим ртом и жидкими прямыми волосами, стоявшая рядом с Тристрамом. — Они преле— естны, не правда ли?
Шарики в воздухе весело сталкивались друг с другом; это было что-то наподобие веселого бескровного боя подушками.
За детьми, прыгая и кривляясь, снова следовали шуты. Это были мужчины: одни в старинных пышных женских юбках, с огромными, разного размера грудями, другие в обтягивающих шутовских костюмах с гульфиками в форме мешочков. Они занимались тем, что ловили друг друга за ягодицы и, неуклюже пританцовывая, пародировали половой акт.
— И-и-хи-хи-и! — вопила женщина за спиной у Тристрама.
— Я сейчас помру от смеха, чес-слово!
Шум сменился восхищенным молчанием, за которым последовали искренние и громкие приветственные крики: показалась белая платформа, заваленная бумажными цветами. На высоком троне сидела миловидная девушка в голубом платье и венке из цветов — тоже бумажных — со скипетром в руке. Окруженная звездными феями, улыбающаяся и волнующе зрелая, это была она — королева личфилдского праздника.
— Да, она настоящая красотка, — проговорила одна из женщин. — Это дочка Джо Тредуэлла.
Платформу влекли за потрескивавшие веревки с вплетенными в них цветами молодые люди в белых рубашках и красных рейтузах, красивые и мускулистые. За платформой степенно шло духовенство. Священники несли хоругвь, на которой эрзац-шелком было вышито: «БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ». За духовенством маршировала местная армия с устрашающей величины знаменами. Надписи на них гласили: «Ребята генерала Хепгуда» и «Мы спасли Личфилд». Толпа во всю силу легких выкрикивала приветствия.
Шествие замыкала группа молоденьких, грациозно ступавших девушек (ни одной из них не было и пятнадцати), каждая из которых держалась за конец ленты, другим концом прикрепленной к верхушке длинного толстого шеста, приапического символа, который вызвал особый восторг толпы. Несла его миловидная мать семейства в длинном одеянии — раскрывшаяся роза в окружении еще не распустившихся бутончиков первоцвета.
Процессия направилась к окраине города; зеваки, толкаясь и обмениваясь тумаками, бросились на проезжую часть дороги и последовали за шествием.
В невидимой голове колонны грохнул барабаном и взорвался медью оркестр, наигрывая веселую мелодию в размере шесть восьмых — о тутовых кустах, об орехах и цветах, о спелых яблоках — и расчищая шествию путь в опускающейся весенней ночи. Тристрам был захвачен толпой и шел вместе со всеми, не в силах сопротивляться («пусть яблоки зреют»), сквозь город — гнездо лебедя («а орешки почернеют»), а любой лексикограф («юбчонки вверх») знает, что Lich на среднеанглийском значит «труп» («штанишки вниз»). Как несоответственно сегодняшней ночи звучит название города: Личфилд — «Поле трупов». Мужчины и женщины, юноши и девушки, толкаясь, пихаясь локтями и смеясь, идут вслед за процессией; высоко поднятый деревянный фаллос, покачиваясь, белеет впереди, к нему сходятся красивые ленты; вот согбенный, но бодрый старик; женщина средних лет, полная нетерпения; вожделеющие юноши, застенчивые девушки, готовые на все, лица лунообразные, лица как топоры, утюги, цветы, яйца, тутовые ягоды; все носы мира: надменный итальянский, плоский восточный, курносый, с вывернутыми ноздрями, торчащий, как шпора, луковицей, горбатый, кривой, расплющенный; волосы золотистые, рыжие, прямые, как у эскимоса, вьющиеся, волнистые, редеющие, вылезающие, с тонзурами и проплешинами; щеки — теплые и рдеющие, как спелые яблоки, коричневые, как орехи, освещаемые вспышками огней и подогреваемые энтузиазмом, шелестящие юбки — все было устремлено вперед, туда, где сеют семя в борозды и в брюки.
Почти пустая продовольственная сумка Тристрама где-то потерялась, дубинка исчезла. Его руки были свободны для танцев и объятий.
На лугу городской окраины на скамьях расположился дудящий, гремящий, лязгающий и воющий оркестр. Приапический шест был воткнут в заранее выкопанную в центре лужайки яму. Ленты хлопали на ветру и обвивались вокруг мужчин, которые закапывали яму и утрамбовывали землю у основания шеста. Местная армия, изящно выполнив команду «разойдись», составляла винтовки в пирамиды. Вспыхивали ракеты, и горели костры, пылали и шипели жаровни. «Личфилдские сосиски», — призывала вывеска. Тристрам влился в очередь голодных любителей сосисок, которые раздавали бесплатно скупыми порциями, насаженными на палочки, и вскоре уже жевал пересоленное мясо, приговаривая: «Гоячё, ошинь гоячё» и выдыхая облачка пара.
Танцы вокруг приапического шеста начали юноши и мнимые девственницы. По краям луга (эвфемизм для обозначения половины акра бурой земли с почти начисто вытоптанной травой) кружились и грубо флиртовали старшие. Разгоряченная темноволосая женщина лет тридцати с небольшим приблизилась к Тристраму и спросила: — Не хотите ли станцевать, паренек?
— С удовольствием, — ответил Тристрам.
— У вас такой печальный вид, словно вас зацепил чей-то коготок, — проговорила женщина. — Я права?
— Еще пара дней, еще чуточку везения, и я буду с ней, — признался Тристрам. — А пока…
Они закружились в танце. Оркестр снова и снова повторял свою разухабистую мелодию. Скоро Тристрам и его партнерша свернули в поле. Туда многие сворачивали. Для этого времени года ночь была теплой.
В полночь, когда гуляки, тяжело дыша, устроились у костров, расстегнув пуговицы, фанфары возвестили о начале конкурса на звание мужчины — короля праздника Королева сидела на своей платформе поодаль; у ее ног растрепанные и раскрасневшиеся фрейлины, хихикая, поправляли юбки. Рядом с платформой за наспех сколоченным столом устроились судьи — городские старейшины, морщинистыми руками передававшие друг другу бутыль с алком.
Короткий список содержал имена пяти претендентов, которые должны были состязаться в физической силе и ловкости. Дезмонд Сивард согнул кочергу — скрежеща зубами и похрустывая костями, — и прошел на руках сорок ярдов. Джолибой Адаме сделал сальто несчетное количество раз и закончил выступление прыжком через костер. Джеральд Тойнби задержал дыхание на пять минут и станцевал вприсядку. Джимми Куэйр ходил на четвереньках животом кверху, а на животе у него стоял маленький мальчик в позе Эроса (как оказалось — его брат). Этот номер, вследствие своей новизны и притязаний на эстетичность, сорвал много аплодисментов. Но корона досталась Мел-вину Джонсону (славная фамилия!), который, стоя на голове и балансируя задранными вверх ногами, прочел стих собственного сочинения. Было странно видеть перевернутый рот и слышать, как из него вылетают неперевернутые слова:
О королева красоты!
Когда б я мог Любовь ее завоевать, Я б сердце ей, Как медальон, Отдал — на шею надевать!
О королева красоты!
Когда б я мог Любовь ее завоевать, Я б каждый день Обильный ужин На стол велел ей Подавать!
О королева красоты!
Когда б я мог Любви зажечь ответный дар, Я б в золоченом галеоне Все бури жизни миновал!
Напрасно буквоеды ворчали, что в правилах соревнований ничего не говорится о способности претендентов к версификаторству, и вопрошали о том, как же, собственно говоря, соискатель продемонстрировал силу и ловкость?
— Он скоро продемонстрирует эти свои способности в необходимой мере! — со смехом выкрикнул кто-то из толпы. Единодушное положительное решение судей было встречено одобрительным ревом. Мелвин Джонсон был увенчан короной из фольги и, под громкие приветственные крики, отнесен на крепких плечах мужчин к своей королеве, после чего королевская чета, сопровождаемая отроками и отроковицами, запевшими старинную свадебную песню, слов которой Тристрам не мог разобрать, рука об руку проследовали в поле, чтобы вкусить любви. На почтительном расстоянии за ними следовал простой люд. Вот имена тех, кто сеял под луной — один сеятель сверху, другой снизу: Чарли Аарон с Глэдис Вудворд, Дэн Эйбел с Моникой Вильсон, Говард Вильсон с Кларой Хоскинс-Эбрехелл, Фреди Эдлер с Дианой Гертрудой Уильямс, Билл Эйгар с Мэри Уэсткотт, Гарольд Олд с Луизой Вертхеймер, Джим Уикс с Пэм Азимов, Форд Уолвертон Эйвери с Люси Вивиан, Дэнис Бродрик с Дороти Ходж, Джон Халберстрам с Джесси Гринидж, Тристрам Фокс с Анн Онимкой, Рон Хейнлейн с Агнессой Гелбер, Шерман Фейлер с Маргарет Эванс, Джордж Фишер с Лили Росс, Элф Мелдрам с Джони Крамп, Элвис Фенвик с Брендой Фенвик, Джон Джеймс Де Ропп с Асмарой Джонс, Томми Элиот с Китти Элфик — и многие, многие другие. Когда скрылась луна и поднялся ветерок, они собрались у костров и как хорошо поработавшие люди проспали у потрескивавших красных углей до рассвета.