Страница:
С сияющим лицом он смотрел на свояченицу. На кухне его жена пыталась что-нибудь приготовить из их жалких пайков.
— Однако сверхчеловеческий разум может творить зло, — проговорила Беатриса-Джоанна. — Тогда это уже не Бог, не так ли?
— Где есть зло, там обязательно есть и добро, — изрек Шонни.
Он был непоколебим. Улыбкой Беатриса-Джоанна показала, что, безусловно, верит ему. Еще добрых два месяца ей придется почти во всем зависеть от Шонни. Жизнь внутри ее шевелилась, живот у Беатрисы-Джоанны вздулся, но чувствовала она себя хорошо. Забот хватало, однако Беатриса-Джоанна была почти счастлива. Ее не оставляло чувство вины перед Тристрамом, беспокоили проблемы, вызванные необходимостью так долго хранить секрет своего пребывания здесь. Когда приходили гости или заглядывали работники с фермы, Беатрисе— Джоанне приходилось бежать в туалет с той скоростью, какую могла позволить ее нынешняя комплекция. Выходить на улицу она могла только тайно, после наступления темноты. Мейвис и Беатриса-Джоанна гуляли между засохшими рядами кустов «живой» изгороди и полями погибшей пшеницы и ячменя. Детишки держались молодцами. Им еще раньше было велено не болтать лишнего об опасных и кощунственных разговорах родителей. Бог был их тайной, такой же тайной стала и беременность их тети. Дети были смышлеными и симпатичными деревенскими ребятишками, хотя и чуть более худенькими, чем следовало бы Димфне было семь, а Ллуэлину девять лет. Сегодня, за пару дней до Рождества, они сидели дома и вырезали из кусочков картона листики остролиста. Настоящий остролист был весь поражен болезнью.
— Мы постараемся и на этот раз встретить Рождество как следует, — говорил Шонни. — У меня еще есть сливянка и алка достаточно. И четыре курицы, бедняжки, хранятся в леднике. От Рождества до Рождества, слава Богу, достаточно времени, чтобы прикинуть, что будет в непредсказуемом будущем.
Димфна, орудующая ножницами, высунув язык от усердия, неожиданно обратилась к Шонни: — Пап!
— Что, моя дорогая?
— А Рождество, это на самом деле что такое? Государство владело умами детей в той же мере, что и родители.
— Ты знаешь, что это такое Ты не хуже меня знаешь, с чем все это связано Ллуэлин, напомни ей.
— О! — с готовностью откликнулся Ллуэлин, вырезавший листик. — Ну, значит, родился этот парнишка, потом его убили
— повесили на дереве, а потом съели.
— Во-первых, — проговорил Шонни, — он был не парнишка.
— Ну дяденька, — поправился Ллуэлин. — Но ведь дяденька
— это тот же парень.
— Он был Сын Божий! — крикнул Шонни, стукнув по столу кулаком. — Бог и человек. И он не был съеден, после того как его убили. Он вознесся прямо на небо Хотя насчет съедения ты кое в чем прав, благослови тебя Бог, но это делаем мы сами. Во время мессы мы едим Его тело и пьем Его кровь. Но они превоплощены, понимаете — вы слушаете, что я говорю? — они превоплощены в хлеб и вино.
— А когда Он придет опять, Его съедят по-настоящему? — спросил Ллуэлин, работая ножницами.
— Хм, что ты хочешь сказать этими своими странными словами? — поинтересовался Шонни.
— Что его съедят. Как съели Джима Уиттла, — объяснил Ллуэлин. Он принялся вырезать новый листик, полностью погрузившись в это занятие. — Это так и будет, пап?
— О чем это ты говоришь? — встревожено спросил Шонни. — О чем это ты? Кого это съели? Ну-ка давай, расскажи, малец.
Он потряс мальчика за плечо, но тот спокойно продолжал вырезать листики.
— Он перестал ходить в школу. Папа и мама зарезали его и съели, — небрежно бросил Ллуэлин.
— Как ты узнал об этом? Где это ты услышал такую дикую историю? Кто это рассказал тебе такую ужасную глупость?
— Это правда, пап, — вступила в разговор Димфна. — Хорошо так? — спросила она, показывая свой картонный листик.
— Подожди с этим, — нетерпеливо отмахнулся отец. — Расскажите мне, что вы слышали. Кто это рассказывает вам такие страшные сказки?
— Это не страшная сказка, — надулся Ллуэлин. — Это правда. Нас было много, мы шли из школы мимо их дома и сами видели, это правда! На плите у них стояла такая большая кастрюля, и там что-то варилось и булькало. И другие ребята заходили к ним и видели.
Димфна хихикнула.
— Да простит вас Бог, — проговорил Шонни. — Это ведь ужасное, страшное событие, а вы смеетесь, только и всего-то. .. Скажите мне, — теперь он тряс обоих детей, — то, что вы рассказали, — действительно правда? Ради всего святого… Потому что если вы шутите такими страшными вещами, то я вам обещаю, клянусь Господом Иисусом Христом, что я выдеру вас как Сидоровых коз!
— Это правда! — заплакал Ллуэлин. — Мы видели, мы оба видели! У нее была такая большая ложка, и она накладывала это на две тарелки, и шел пар, и некоторые дети просили дать им попробовать, потому что они были голодные, но Димфна и я испугались, потому что говорят, что папа и мама Джима Уиттла не в своем уме, поэтому мы быстро побежали домой, но нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили!
— Кто велел вам ничего не рассказывать?
— Они. Большие мальчики. Фрэнк Бамбер сказал, что он нас побьет, если мы расскажем…
— Что расскажете?
Ллуэлин опустил голову.
— Что сделал Фрэнк Бамбер.
— А что сделал Фрэнк?
— Он унес в руке большой кусок, он сказал, что хотел есть. Но мы тоже хотели есть, а мы не взяли ни кусочка, мы просто побежали домой.
Димфна хихикнула. Шонни опустил руки.
— Боже милостивый… — проговорил он.
— Потому что он это украл, понимаешь, пап, — объяснил Ллуэлин. — Фрэнк Бамбер схватил это рукой и побежал, а они стали кричать и ругаться.
Шонни чувствовал себя дурак дураком, Беатриса-Джоанна понимала его состояние.
— Какое ужасное, жуткое происшествие, — вздохнула она.
— Но если вы едите этого парня, который Бог, так почему же это ужасно? — осмелев, спросил Ллуэлин. — Если Бога есть можно, то почему нельзя есть Джима Уиттла, что в этом ужасного?
— Потому, — ответила Димфна рассудительно, — что когда едят Бога, то всегда много остается. Ты не можешь съесть Бога потому, что он все время появляется, появляется и появляется и никогда не может закончиться. Вот, глупая твоя голова! — добавила Димфна, продолжая вырезать листики остролиста.
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
— Однако сверхчеловеческий разум может творить зло, — проговорила Беатриса-Джоанна. — Тогда это уже не Бог, не так ли?
— Где есть зло, там обязательно есть и добро, — изрек Шонни.
Он был непоколебим. Улыбкой Беатриса-Джоанна показала, что, безусловно, верит ему. Еще добрых два месяца ей придется почти во всем зависеть от Шонни. Жизнь внутри ее шевелилась, живот у Беатрисы-Джоанны вздулся, но чувствовала она себя хорошо. Забот хватало, однако Беатриса-Джоанна была почти счастлива. Ее не оставляло чувство вины перед Тристрамом, беспокоили проблемы, вызванные необходимостью так долго хранить секрет своего пребывания здесь. Когда приходили гости или заглядывали работники с фермы, Беатрисе— Джоанне приходилось бежать в туалет с той скоростью, какую могла позволить ее нынешняя комплекция. Выходить на улицу она могла только тайно, после наступления темноты. Мейвис и Беатриса-Джоанна гуляли между засохшими рядами кустов «живой» изгороди и полями погибшей пшеницы и ячменя. Детишки держались молодцами. Им еще раньше было велено не болтать лишнего об опасных и кощунственных разговорах родителей. Бог был их тайной, такой же тайной стала и беременность их тети. Дети были смышлеными и симпатичными деревенскими ребятишками, хотя и чуть более худенькими, чем следовало бы Димфне было семь, а Ллуэлину девять лет. Сегодня, за пару дней до Рождества, они сидели дома и вырезали из кусочков картона листики остролиста. Настоящий остролист был весь поражен болезнью.
— Мы постараемся и на этот раз встретить Рождество как следует, — говорил Шонни. — У меня еще есть сливянка и алка достаточно. И четыре курицы, бедняжки, хранятся в леднике. От Рождества до Рождества, слава Богу, достаточно времени, чтобы прикинуть, что будет в непредсказуемом будущем.
Димфна, орудующая ножницами, высунув язык от усердия, неожиданно обратилась к Шонни: — Пап!
— Что, моя дорогая?
— А Рождество, это на самом деле что такое? Государство владело умами детей в той же мере, что и родители.
— Ты знаешь, что это такое Ты не хуже меня знаешь, с чем все это связано Ллуэлин, напомни ей.
— О! — с готовностью откликнулся Ллуэлин, вырезавший листик. — Ну, значит, родился этот парнишка, потом его убили
— повесили на дереве, а потом съели.
— Во-первых, — проговорил Шонни, — он был не парнишка.
— Ну дяденька, — поправился Ллуэлин. — Но ведь дяденька
— это тот же парень.
— Он был Сын Божий! — крикнул Шонни, стукнув по столу кулаком. — Бог и человек. И он не был съеден, после того как его убили. Он вознесся прямо на небо Хотя насчет съедения ты кое в чем прав, благослови тебя Бог, но это делаем мы сами. Во время мессы мы едим Его тело и пьем Его кровь. Но они превоплощены, понимаете — вы слушаете, что я говорю? — они превоплощены в хлеб и вино.
— А когда Он придет опять, Его съедят по-настоящему? — спросил Ллуэлин, работая ножницами.
— Хм, что ты хочешь сказать этими своими странными словами? — поинтересовался Шонни.
— Что его съедят. Как съели Джима Уиттла, — объяснил Ллуэлин. Он принялся вырезать новый листик, полностью погрузившись в это занятие. — Это так и будет, пап?
— О чем это ты говоришь? — встревожено спросил Шонни. — О чем это ты? Кого это съели? Ну-ка давай, расскажи, малец.
Он потряс мальчика за плечо, но тот спокойно продолжал вырезать листики.
— Он перестал ходить в школу. Папа и мама зарезали его и съели, — небрежно бросил Ллуэлин.
— Как ты узнал об этом? Где это ты услышал такую дикую историю? Кто это рассказал тебе такую ужасную глупость?
— Это правда, пап, — вступила в разговор Димфна. — Хорошо так? — спросила она, показывая свой картонный листик.
— Подожди с этим, — нетерпеливо отмахнулся отец. — Расскажите мне, что вы слышали. Кто это рассказывает вам такие страшные сказки?
— Это не страшная сказка, — надулся Ллуэлин. — Это правда. Нас было много, мы шли из школы мимо их дома и сами видели, это правда! На плите у них стояла такая большая кастрюля, и там что-то варилось и булькало. И другие ребята заходили к ним и видели.
Димфна хихикнула.
— Да простит вас Бог, — проговорил Шонни. — Это ведь ужасное, страшное событие, а вы смеетесь, только и всего-то. .. Скажите мне, — теперь он тряс обоих детей, — то, что вы рассказали, — действительно правда? Ради всего святого… Потому что если вы шутите такими страшными вещами, то я вам обещаю, клянусь Господом Иисусом Христом, что я выдеру вас как Сидоровых коз!
— Это правда! — заплакал Ллуэлин. — Мы видели, мы оба видели! У нее была такая большая ложка, и она накладывала это на две тарелки, и шел пар, и некоторые дети просили дать им попробовать, потому что они были голодные, но Димфна и я испугались, потому что говорят, что папа и мама Джима Уиттла не в своем уме, поэтому мы быстро побежали домой, но нам сказали, чтобы мы никому ничего не говорили!
— Кто велел вам ничего не рассказывать?
— Они. Большие мальчики. Фрэнк Бамбер сказал, что он нас побьет, если мы расскажем…
— Что расскажете?
Ллуэлин опустил голову.
— Что сделал Фрэнк Бамбер.
— А что сделал Фрэнк?
— Он унес в руке большой кусок, он сказал, что хотел есть. Но мы тоже хотели есть, а мы не взяли ни кусочка, мы просто побежали домой.
Димфна хихикнула. Шонни опустил руки.
— Боже милостивый… — проговорил он.
— Потому что он это украл, понимаешь, пап, — объяснил Ллуэлин. — Фрэнк Бамбер схватил это рукой и побежал, а они стали кричать и ругаться.
Шонни чувствовал себя дурак дураком, Беатриса-Джоанна понимала его состояние.
— Какое ужасное, жуткое происшествие, — вздохнула она.
— Но если вы едите этого парня, который Бог, так почему же это ужасно? — осмелев, спросил Ллуэлин. — Если Бога есть можно, то почему нельзя есть Джима Уиттла, что в этом ужасного?
— Потому, — ответила Димфна рассудительно, — что когда едят Бога, то всегда много остается. Ты не можешь съесть Бога потому, что он все время появляется, появляется и появляется и никогда не может закончиться. Вот, глупая твоя голова! — добавила Димфна, продолжая вырезать листики остролиста.
Глава 4
— К вам посетитель, — объявил Тристраму надзиратель. — Но если вы и на него будете орать и обзывать, как меня, тогда вы действительно за дело сидите, а не по ошибке, мистер Сквернослов. Проходите, сэр, — сказал он кому-то, стоявшему в коридоре.
В камере появилась фигура в черной униформе с эмблемами в виде расколотых яиц на лацканах кителя.
— Они вас не обидят, сэр, так что можете быть спокойны. Я вернусь минут через десять, сэр, — объявил надзиратель и вышел вон.
— Послушайте, я же вас знаю, — проговорил худой, слабый, заросший бородой Тристрам.
Капитан улыбнулся, снял фуражку, обнажив короткие прямые прилизанные рыжеватые волосы, и пригладил левый ус.
— Вы должны меня знать, — снова улыбнулся капитан. — У нас, видите ли, была очень приятная, но, боюсь, не очень плодотворная встреча за стаканом вина в «Метрополе», пару месяцев назад.
— Да, точно, я вас знаю! — повторил Тристрам свирепо. — Я никогда не забываю лиц. Тут-то и сказывается профессия учителя. Ну, вы принесли приказ о моем освобождении? Кончилось ли время моих страданий наконец?
Экс-священник, который с недавних пор стал требовать, чтобы его называли Блаженным Амвросием Бейли, поднял на капитана безумные глаза и заговорил: — Поспешите! Очередь кающихся грешников за дверью растянулась на милю. Быстро становитесь на колени и исповедуйтесь!
Капитан глупо улыбнулся: — Я просто пришел сказать вам, где ваша жена. Вид у Тристрама был мрачный и тупой.
— Нет у меня никакой жены, — пробурчал он. — Я с ней разошелся.
— Ну, это чушь, понимаете ли, — заволновался капитан. — Жена у вас есть совершенно точно, и в настоящий момент она находится у своих сестры и зятя под Престоном. Адрес — Государственная ферма НВ-313.
— Так, — зловеще прохрипел Тристрам. — Так вот где эта сука!
— Да, ваша жена находится там, — подтвердил капитан. — Там она ждет рождения, понимаете ли, незаконного, хотя и законнорожденного, ребенка.
Экс-священник, устав ждать, когда капитан опустится на колени и начнет свою Исповедь, уже слушал, покачивая головой и тяжело вздыхая, признания какого-то невидимого незнакомца. «Блудодеяние — мерзкий грех. Как часто вы его совершали?» — бормотал расстрига.
— По крайней мере, таковым он считается, — продолжал капитан. — Вашу жену оставили в покое, понимаете ли, никто из наших людей не досаждал ей в этом убежище в Северной провинции. Я получил информацию о ее местонахождении через нашу службу контроля на транспорте. Может быть, вас удивляет, понимаете ли, почему мы ее не сцапаем? Может быть, вас это интересует?
— А-а, чушь собачья! — прорычал Тристрам. — Ничего меня не интересует, потому что я ничего не знаю. Засадили сюда подыхать с голоду, никаких новостей из внешнего мира, писем нет, никто ко мне не приходит…
Он уже готов был превратиться в прежнего Тристрама, распустить нюни, но взял себя в руки и заорал: — … и наплевать! Будьте вы прокляты! Мне вообще на всех вас, сволочей, наплевать! Понятно?!
— Ну и хорошо, — проговорил капитан. — Но время не ждет, понимаете ли. Я хочу знать, когда, по вашим подсчетам, у нее должен родиться ребенок?
— Какой ребенок? Кто что-нибудь говорил о ребенке? — бушевал Тристрам.
«Идите с миром, да благословит вас Бог», — отпустил кому-то грехи Блаженный Амвросий Бейли. Потом он забормотал. «Я прощаю мучителей моих. Сквозь свет этого всепожирающего огня я вижу вечный свет грядущего».
— Ах, не тратьте попусту время, понимаете ли! — нетерпеливо произнес капитан. — Вы же говорили, что у нее должен быть ребенок. Мы, конечно, довольно легко можем установить, что она беременна, понимаете ли. Я хочу знать, когда у нее родится ребенок. Когда она, по вашим расчетам, забеременела?
— Не знаю. — Тристрам уныло и безразлично покрутил головой. — Понятия не имею.
Капитан вынул из кармана кителя что-то завернутое в хрустящую желтую бумагу.
— Может быть, это оттого, что вы голодны, — предположил он. — Немного синтешока, возможно, поможет вам.
Капитан развернул плитку и протянул ее Тристраму. Блаженный Амвросий Бейли оказался проворней: мелькнув как молния, он вцепился в шоколадку, пуская слюни. Тристрам бросился на блаженного; рыча и царапаясь, они пытались вырвать друг у друга лакомство. В конце концов каждому досталось примерно по половине плитки. Трех секунд оказалось достаточно, чтобы липкая коричневая масса была сожрана без остатка.
— Давайте продолжим! — требовательно проговорил капитан. — Когда это произошло?
— Каа эо паиао? — Тристрам облизывал нёбо и обсасывал пальцы. — Ах, это! — наконец выговорил он разборчиво. — Должно быть, в мае. Я вспомнил, когда это было. Это случилось в начале Интерфазы.
— Что вы имеете в виду? — упрямо продолжал задавать вопросы капитан. — Что это за «интерфаза»?
— Да, конечно, — сообразил Тристрам, — вы ведь не историк, так ведь? О такой науке, как историография, вы и понятия не имеете. Вы просто наемный убийца с карманами, набитыми синтешоком.
Он рыгнул и сморщился от отвращения.
— Интерфаза началась тогда, когда все наемные убийцы вроде вас принялись расхаживать по улицам с важным видом. Дайте мне еще, черт возьми!
Неожиданно Тристрам набросился на своего сокамерника.
— Это был мой синтешок! Он предназначался мне, чтоб ты сдох!
Тристрам осыпал слабыми ударами Блаженного Амвросия Бейли, который, сложив руки лодочкой и воздев очи горе, причитал: «Отец небесный, прости их, ибо они не ведают, что творят».
Задыхаясь, Тристрам опустил руки.
— Ладно, — сказал капитан. — Теперь мы по крайней мере знаем, когда начинать действовать. Можете радоваться, понимаете ли. Скоро ваш брат будет окончательно скомпрометирован, а жена наказана.
— Что это у вас на уме? О чем вы говорите? О наказании? Какое наказание? Если вы собираетесь нагадить моей жене, то оставьте эту суку в покое, слышите? Она моя жена, а не ваша! Я со своей женой сам разберусь.
Без всякого смущения Тристрам вдруг слезливо зашмыгал носом.
— О, Битти, Битти! Почему ты не вызволишь меня отсюда?
— заскулил он.
— Вы понимаете, конечно, что вас гноят здесь по милости вашего брата? — проговорил капитан.
— Меньше болтайте, — неожиданно усмехнулся Тристрам, — а больше давайте синтешока, вы, жадный лицемер! Живее! Ну, давайте, давайте!
— Подайте на пропитание, Христа ради! — проблеял Блаженный Амвросий Бейли. — Не забывайте служителей Господа во дни благополучия вашего!
Блаженный упал на колени и, обхватив ноги капитана, чуть не повалил его на пол.
— Надзиратель! — завопил капитан.
— И оставьте моего ребенка в покое, — с угрозой произнес Тристрам. — Это мой ребенок, вы, маньяк-детоубийца!
Сжав свои слабые кулаки, он принялся барабанить по спине капитана, как по двери.
— Мой ребенок, ты, свинья! Передай мой протест и самые похабные пожелания этому самому сволочному из миров, ты, бандит!
Ловкими, длинными, как у обезьяны, руками Тристрам принялся быстро обшаривать карманы капитана в поисках синтешока.
— Надзиратель! — кричал капитан, стараясь освободиться.
Блаженный Амвросий Бейли отпустил его ноги и уныло пополз на свои нары.
— Прочтите пять раз «Отче наш» и пять раз «Богородицу» сегодня и завтра в честь этого Маленького Цветка, — бормотал он себе под нос. — Идите с миром, да хранит вас Бог».
— Ну как, они ведь ничего плохого вам не сделали, сэр, нет? — бодро поинтересовался входящий надзиратель. — Ну вот и хорошо!
Руки Тристрама, слишком несмелые, чтобы продолжать дальнейший обыск, повисли вдоль тела.
— Вот он, — показал на Тристрама надзиратель, — был сущий дьявол, когда сюда попал. Сладу с ним не было, настоящий уголовник. Ну а сейчас много покорней, — не без гордости сообщил тюремщик.
Тристрам забился в свой угол и непрерывно повторял: «Мой ребенок, мой ребенок, мой ребенок!» Нервно улыбаясь, капитан вышел из камеры, напутствуемый этим заклинанием.
В камере появилась фигура в черной униформе с эмблемами в виде расколотых яиц на лацканах кителя.
— Они вас не обидят, сэр, так что можете быть спокойны. Я вернусь минут через десять, сэр, — объявил надзиратель и вышел вон.
— Послушайте, я же вас знаю, — проговорил худой, слабый, заросший бородой Тристрам.
Капитан улыбнулся, снял фуражку, обнажив короткие прямые прилизанные рыжеватые волосы, и пригладил левый ус.
— Вы должны меня знать, — снова улыбнулся капитан. — У нас, видите ли, была очень приятная, но, боюсь, не очень плодотворная встреча за стаканом вина в «Метрополе», пару месяцев назад.
— Да, точно, я вас знаю! — повторил Тристрам свирепо. — Я никогда не забываю лиц. Тут-то и сказывается профессия учителя. Ну, вы принесли приказ о моем освобождении? Кончилось ли время моих страданий наконец?
Экс-священник, который с недавних пор стал требовать, чтобы его называли Блаженным Амвросием Бейли, поднял на капитана безумные глаза и заговорил: — Поспешите! Очередь кающихся грешников за дверью растянулась на милю. Быстро становитесь на колени и исповедуйтесь!
Капитан глупо улыбнулся: — Я просто пришел сказать вам, где ваша жена. Вид у Тристрама был мрачный и тупой.
— Нет у меня никакой жены, — пробурчал он. — Я с ней разошелся.
— Ну, это чушь, понимаете ли, — заволновался капитан. — Жена у вас есть совершенно точно, и в настоящий момент она находится у своих сестры и зятя под Престоном. Адрес — Государственная ферма НВ-313.
— Так, — зловеще прохрипел Тристрам. — Так вот где эта сука!
— Да, ваша жена находится там, — подтвердил капитан. — Там она ждет рождения, понимаете ли, незаконного, хотя и законнорожденного, ребенка.
Экс-священник, устав ждать, когда капитан опустится на колени и начнет свою Исповедь, уже слушал, покачивая головой и тяжело вздыхая, признания какого-то невидимого незнакомца. «Блудодеяние — мерзкий грех. Как часто вы его совершали?» — бормотал расстрига.
— По крайней мере, таковым он считается, — продолжал капитан. — Вашу жену оставили в покое, понимаете ли, никто из наших людей не досаждал ей в этом убежище в Северной провинции. Я получил информацию о ее местонахождении через нашу службу контроля на транспорте. Может быть, вас удивляет, понимаете ли, почему мы ее не сцапаем? Может быть, вас это интересует?
— А-а, чушь собачья! — прорычал Тристрам. — Ничего меня не интересует, потому что я ничего не знаю. Засадили сюда подыхать с голоду, никаких новостей из внешнего мира, писем нет, никто ко мне не приходит…
Он уже готов был превратиться в прежнего Тристрама, распустить нюни, но взял себя в руки и заорал: — … и наплевать! Будьте вы прокляты! Мне вообще на всех вас, сволочей, наплевать! Понятно?!
— Ну и хорошо, — проговорил капитан. — Но время не ждет, понимаете ли. Я хочу знать, когда, по вашим подсчетам, у нее должен родиться ребенок?
— Какой ребенок? Кто что-нибудь говорил о ребенке? — бушевал Тристрам.
«Идите с миром, да благословит вас Бог», — отпустил кому-то грехи Блаженный Амвросий Бейли. Потом он забормотал. «Я прощаю мучителей моих. Сквозь свет этого всепожирающего огня я вижу вечный свет грядущего».
— Ах, не тратьте попусту время, понимаете ли! — нетерпеливо произнес капитан. — Вы же говорили, что у нее должен быть ребенок. Мы, конечно, довольно легко можем установить, что она беременна, понимаете ли. Я хочу знать, когда у нее родится ребенок. Когда она, по вашим расчетам, забеременела?
— Не знаю. — Тристрам уныло и безразлично покрутил головой. — Понятия не имею.
Капитан вынул из кармана кителя что-то завернутое в хрустящую желтую бумагу.
— Может быть, это оттого, что вы голодны, — предположил он. — Немного синтешока, возможно, поможет вам.
Капитан развернул плитку и протянул ее Тристраму. Блаженный Амвросий Бейли оказался проворней: мелькнув как молния, он вцепился в шоколадку, пуская слюни. Тристрам бросился на блаженного; рыча и царапаясь, они пытались вырвать друг у друга лакомство. В конце концов каждому досталось примерно по половине плитки. Трех секунд оказалось достаточно, чтобы липкая коричневая масса была сожрана без остатка.
— Давайте продолжим! — требовательно проговорил капитан. — Когда это произошло?
— Каа эо паиао? — Тристрам облизывал нёбо и обсасывал пальцы. — Ах, это! — наконец выговорил он разборчиво. — Должно быть, в мае. Я вспомнил, когда это было. Это случилось в начале Интерфазы.
— Что вы имеете в виду? — упрямо продолжал задавать вопросы капитан. — Что это за «интерфаза»?
— Да, конечно, — сообразил Тристрам, — вы ведь не историк, так ведь? О такой науке, как историография, вы и понятия не имеете. Вы просто наемный убийца с карманами, набитыми синтешоком.
Он рыгнул и сморщился от отвращения.
— Интерфаза началась тогда, когда все наемные убийцы вроде вас принялись расхаживать по улицам с важным видом. Дайте мне еще, черт возьми!
Неожиданно Тристрам набросился на своего сокамерника.
— Это был мой синтешок! Он предназначался мне, чтоб ты сдох!
Тристрам осыпал слабыми ударами Блаженного Амвросия Бейли, который, сложив руки лодочкой и воздев очи горе, причитал: «Отец небесный, прости их, ибо они не ведают, что творят».
Задыхаясь, Тристрам опустил руки.
— Ладно, — сказал капитан. — Теперь мы по крайней мере знаем, когда начинать действовать. Можете радоваться, понимаете ли. Скоро ваш брат будет окончательно скомпрометирован, а жена наказана.
— Что это у вас на уме? О чем вы говорите? О наказании? Какое наказание? Если вы собираетесь нагадить моей жене, то оставьте эту суку в покое, слышите? Она моя жена, а не ваша! Я со своей женой сам разберусь.
Без всякого смущения Тристрам вдруг слезливо зашмыгал носом.
— О, Битти, Битти! Почему ты не вызволишь меня отсюда?
— заскулил он.
— Вы понимаете, конечно, что вас гноят здесь по милости вашего брата? — проговорил капитан.
— Меньше болтайте, — неожиданно усмехнулся Тристрам, — а больше давайте синтешока, вы, жадный лицемер! Живее! Ну, давайте, давайте!
— Подайте на пропитание, Христа ради! — проблеял Блаженный Амвросий Бейли. — Не забывайте служителей Господа во дни благополучия вашего!
Блаженный упал на колени и, обхватив ноги капитана, чуть не повалил его на пол.
— Надзиратель! — завопил капитан.
— И оставьте моего ребенка в покое, — с угрозой произнес Тристрам. — Это мой ребенок, вы, маньяк-детоубийца!
Сжав свои слабые кулаки, он принялся барабанить по спине капитана, как по двери.
— Мой ребенок, ты, свинья! Передай мой протест и самые похабные пожелания этому самому сволочному из миров, ты, бандит!
Ловкими, длинными, как у обезьяны, руками Тристрам принялся быстро обшаривать карманы капитана в поисках синтешока.
— Надзиратель! — кричал капитан, стараясь освободиться.
Блаженный Амвросий Бейли отпустил его ноги и уныло пополз на свои нары.
— Прочтите пять раз «Отче наш» и пять раз «Богородицу» сегодня и завтра в честь этого Маленького Цветка, — бормотал он себе под нос. — Идите с миром, да хранит вас Бог».
— Ну как, они ведь ничего плохого вам не сделали, сэр, нет? — бодро поинтересовался входящий надзиратель. — Ну вот и хорошо!
Руки Тристрама, слишком несмелые, чтобы продолжать дальнейший обыск, повисли вдоль тела.
— Вот он, — показал на Тристрама надзиратель, — был сущий дьявол, когда сюда попал. Сладу с ним не было, настоящий уголовник. Ну а сейчас много покорней, — не без гордости сообщил тюремщик.
Тристрам забился в свой угол и непрерывно повторял: «Мой ребенок, мой ребенок, мой ребенок!» Нервно улыбаясь, капитан вышел из камеры, напутствуемый этим заклинанием.
Глава 5
В конце декабря в Бриджуотере (графство Сомерсет в Западной провинции) на Томаса Вартона, средних лет мужчину, возвращавшегося домой с работы чуть позже полуночи, напали несколько юнцов. Они закололи его ножом, разрезали тело, зажарили куски мяса на вертелах, поливая жиром, а потом разделили на порции и раздали обывателям. Все это совершенно открыто и без всякого стеснения было проделано на одной из площадей города. Голодная толпа ссорилась из-за кусков и обрезков мяса, ее сдерживали чавкающие и выпачканные жиром «серые» (ведь общественный порядок не должен нарушаться).
В Тирске, округ Норт-Райдинг, трое парней — Альфред Пиклз, Дэвид Огден и Джеки Пристли — были убиты молотком в темном хлопковом складе, и через задний двор их тела были перетащены в один из прилегающих домов. Две ночи улица была полна веселым запахом зажаренных на шампурах шашлыков. В Сток-он-Тренте в сугробе был случайно обнаружен труп женщины, из которого опытной рукой было вырезано несколько хороших кусков. Позднее установили, что убитой была Мария Беннет, девица, двадцати восьми лет.
В Джиллингеме, графство Кент, район Большого Лондона, на неприметной боковой улочке открылась столовая, где каждый вечер жарили мясо, а служащие обеих полиций, похоже, были постоянными посетителями. Носились слухи, что в некоторых местах саффолкского побережья, где люди закоснели в грехе, устраивались шикарные рождественские ужины с жареными поросятами.
В Глазго в новогоднюю ночь секта бородатых почитателей Ньяля принесла многочисленные человеческие жертвы, причем внутренности предназначались их сожженному на костре и обожествленному стороннику, а плоть — им самим.
В Керколди, где нравы были попроще, повсеместно устраивались частные вечеринки с мясными сандвичами.
Новый год начался с рассказов о застенчивом пока людоедстве в Мерипорте, Ранкорне, Бёрслеме, Уэст-Бромвиче и Киддерминстере. Вскоре будто бы вспышки каннибализма начались и в самой столице: некто по имени Эймис Претерпел насильственную ампутацию руки неподалеку от Кингзвей; С. Р. Кок, журналист, был сварен в старом медном котле неподалеку от Шепердсбуш; мисс Джоан Уэйн, учительница, была зажарена по частям.
Так или иначе, это были слухи. Проверить, правдивы они или нет, было практически невозможно: с таким же успехом они могли быть плодом больной фантазии очень голодных людей. Каждая взятая отдельно история была столь невероятной, что заставляла сомневаться в остальных. Из Бродика, что на острове Арран, сообщали, что за всеобщим ночным пожиранием человеческой плоти при красноватом свете костров, на углях которых шипел жир, последовала сексуальная оргия и что на следующее утро из утоптанной на этом месте земли вьшез корень-козлобородник. Вот этому поверить было совершенно невозможно, даже будучи самым легковерным человеком.
В Тирске, округ Норт-Райдинг, трое парней — Альфред Пиклз, Дэвид Огден и Джеки Пристли — были убиты молотком в темном хлопковом складе, и через задний двор их тела были перетащены в один из прилегающих домов. Две ночи улица была полна веселым запахом зажаренных на шампурах шашлыков. В Сток-он-Тренте в сугробе был случайно обнаружен труп женщины, из которого опытной рукой было вырезано несколько хороших кусков. Позднее установили, что убитой была Мария Беннет, девица, двадцати восьми лет.
В Джиллингеме, графство Кент, район Большого Лондона, на неприметной боковой улочке открылась столовая, где каждый вечер жарили мясо, а служащие обеих полиций, похоже, были постоянными посетителями. Носились слухи, что в некоторых местах саффолкского побережья, где люди закоснели в грехе, устраивались шикарные рождественские ужины с жареными поросятами.
В Глазго в новогоднюю ночь секта бородатых почитателей Ньяля принесла многочисленные человеческие жертвы, причем внутренности предназначались их сожженному на костре и обожествленному стороннику, а плоть — им самим.
В Керколди, где нравы были попроще, повсеместно устраивались частные вечеринки с мясными сандвичами.
Новый год начался с рассказов о застенчивом пока людоедстве в Мерипорте, Ранкорне, Бёрслеме, Уэст-Бромвиче и Киддерминстере. Вскоре будто бы вспышки каннибализма начались и в самой столице: некто по имени Эймис Претерпел насильственную ампутацию руки неподалеку от Кингзвей; С. Р. Кок, журналист, был сварен в старом медном котле неподалеку от Шепердсбуш; мисс Джоан Уэйн, учительница, была зажарена по частям.
Так или иначе, это были слухи. Проверить, правдивы они или нет, было практически невозможно: с таким же успехом они могли быть плодом больной фантазии очень голодных людей. Каждая взятая отдельно история была столь невероятной, что заставляла сомневаться в остальных. Из Бродика, что на острове Арран, сообщали, что за всеобщим ночным пожиранием человеческой плоти при красноватом свете костров, на углях которых шипел жир, последовала сексуальная оргия и что на следующее утро из утоптанной на этом месте земли вьшез корень-козлобородник. Вот этому поверить было совершенно невозможно, даже будучи самым легковерным человеком.
Глава 6
У Беатрисы-Джоанны вот-вот должны были начаться схватки.
— Бедная старушка, — причитал Шонни. — Бедная несчастная старушка.
Ясным бодрящим февральским утром он, его жена и свояченица стояли у загончика Бесси, больной свиньи. Бесси — огромная серая туша, гора неподвижной плоти — лежала на боку и тихо хрипела. Другой бок, обращенный кверху, был испещрен пятнышками и тяжело вздымался. Картина напоминала сон охотника. Панкельтские глаза Шонни были полны слез.
— Черви в ярд длиной, — горестно сказал он, — ужасные живые черви. Почему черви жить могут, а она нет? Бедная, бедная старушка!
— Ах, прекрати, Шонни, — брезгливо фыркнула Мей-вис. — Мы должны воспитать в себе жестокосердие. И ведь, в конце концов, она всего лишь свинья!
— Всего лишь свинья? Всего лишь свинья?! — Шонни был возмущен. — Она выросла вместе с детьми, да благословит ее Бог. Она была членом семьи. Она безотказно отдавала нам своих поросят, чтобы мы могли прилично питаться. И она достойна того — да хранит Господь ее душу! — чтобы ее похоронили по-христиански.
Беатриса-Джоанна могла выразить свое сочувствие слезами, во многом она понимала Шонни лучше, чем Мейвис. Но сейчас ею владела другая мысль начинаются родовые схватки. Все справедливо сегодня: свинья умирает, человек рождается. Страха не было, Беатриса-Джоанна доверяла и Шонни, и Мейвис. Шонни особенно. Беременность ее протекала обычным для здоровой женщины порядком и осложнялась лишь совершенно определенными обстоятельствами: сильным желанием поесть малосольных огурчиков, которое оставалось неудовлетворенным, и потребностью переставить мебель в доме, что было в корне пресечено Мейвис. Иногда по ночам она тосковала по уютным объятиям… нет, как ни странно, не Дерека, а…
— А-а-а-а-х-х!
— Второй раз за двадцать минут, — сказала Мейвис. — Шла бы ты лучше в дом.
— Это схватки, — как-то даже весело произнес Шонни. — Где-нибудь к вечеру можно ждать, слава Богу.
— Немного больно, — сказала Беатриса-Джоанна — Совсем немного, чуть-чуть.
— Хорошо! — загорелся энергией действия Шонни — Первым делом тебе нужно поставить клизму. Из мыльной воды. Ты это возьмешь на себя, да, Мейвис? И хорошо бы ей принять горячую ванну, да. Слава Богу, горячей воды у нас достаточно.
Он торопливо отвел женщин в дом, оставив Бесси страдать в одиночестве, и принялся греметь ящиками своего стола.
— Лигатуры! — кричал Шонни. — Мне нужно наделать лигатур!
— У тебя еще куча времени, — спокойно сказала Мейвис. — Она же человек, а не дикое животное, понимаешь?
— Вот поэтому я и должен наделать лигатур! — бушевал Шонни. — Боже мой, женщина, ты что же, хочешь, чтобы она перегрызла пуповину, как кошка?!
привязал к изголовью кровати длинное полотенце и приказал: — Тяни вот за это, девочка, сильно тяни! Да поможет тебе Бог, теперь уже скоро.
Беатриса-Джоанна со стоном потянула за полотенце.
— Мейвис! — позвал Шонни. — Работа мне предстоит долгая, принеси мне пару бутылочек сливянки и стакан.
— Там и остались-то всего две бутылки.
— Вот и принеси мне их, будь хорошей девочкой. Ничего, ничего, красавица моя, — обратился он к Беатрисе-Джоанне. — Ты тяни давай, Бог тебе в помощь!
Шонни проверил, греются ли на радиаторе старомодные свивальники, которые сестры вязали долгими зимними вечерами. Лигатуры были простерилизованы, ножницы кипятились в ванночке, на полу сияла большая оцинкованная ванна, вата ждала, когда ее свернут в тампоны, бандажная повязка была на месте — все, по сути дела, было готово.
— Благослови тебя Бот, дорогуша моя, — приветствовал Шонни супругу, тащившую бутылки с вином. — Сегодня будет большой день!
Этот день был действительно долгим. Почти два часа Беатриса-Джоанна билась, напрягая все мускулы. Она кричала от боли, а Шонни кричал ей слова ободрения, прихлебывая сливянку, и, наблюдая, ждал, потея не меньше ее.
— Если бы у меня было хоть какое-нибудь обезболивающее средство, — бормотал Шонни. — Вот, девочка! — вдруг воскликнул он и, ничуть не смущаясь, протянул ей бутылку. — Выпей немного.
Мейвис вовремя поймала его руку и отдернула назад.
— Смотри! — крикнула она. — Начинается!
Беатриса-Джоанна пронзительно завизжала.
На свет появилась головка ребенка, которая наконец закончила свое трудное путешествие, оставив позади костный туннель тазового пояса и протолкнувшись сквозь влагалище к воздуху того мира, пока равнодушного к нему, который скоро должен стать враждебным. После короткой паузы наружу вышло все тельце.
— Отлично! — сказал Шонни.
Его глаза сияли, когда он, осторожно и с нежностью, протирал влажным тампоном зажмуренные глазки младенца. Новорожденный громко закричал, приветствуя мир.
— Восхитительно! — похвалил Шонни.
Когда пульс в пуповине начал ослабевать, он взял две веревочки-лигатуры и ловко перевязал ее в двух местах. Шонни затягивал лигатуры все туже и туже, оставив между ними небольшое пространство. Осторожно взяв простерилизованные ножницы, он обрезал в этом месте пуповину. Теперь этот новый комочек жизни, полный ожесточенно вдыхаемого воздуха, существовал сам по себе.
— Мальчик, — проговорила Мейвис.
— Мальчик? Да, точно, — подтвердил Шонни.
Освободившись от своей матери, мальчик перестал быть просто чем-то неизвестным. Шонни вернулся к роженице, чтобы наблюдать за выходом плаценты, а Мейвис, завернув ребенка в пеленку, положила его в коробку, рядом с радиатором. Купание должно было состояться чуть позже.
— Боже милостивый! — воскликнул Шонни, наблюдавший за роженицей.
Беатриса-Джоанна снова закричала, но уже не так громко, как раньше.
— Еще один! — сообщил пораженный Шонни. — Близнецы, ей— богу! Многоплодные роды, клянусь Господом Иисусом Христом!
— Бедная старушка, — причитал Шонни. — Бедная несчастная старушка.
Ясным бодрящим февральским утром он, его жена и свояченица стояли у загончика Бесси, больной свиньи. Бесси — огромная серая туша, гора неподвижной плоти — лежала на боку и тихо хрипела. Другой бок, обращенный кверху, был испещрен пятнышками и тяжело вздымался. Картина напоминала сон охотника. Панкельтские глаза Шонни были полны слез.
— Черви в ярд длиной, — горестно сказал он, — ужасные живые черви. Почему черви жить могут, а она нет? Бедная, бедная старушка!
— Ах, прекрати, Шонни, — брезгливо фыркнула Мей-вис. — Мы должны воспитать в себе жестокосердие. И ведь, в конце концов, она всего лишь свинья!
— Всего лишь свинья? Всего лишь свинья?! — Шонни был возмущен. — Она выросла вместе с детьми, да благословит ее Бог. Она была членом семьи. Она безотказно отдавала нам своих поросят, чтобы мы могли прилично питаться. И она достойна того — да хранит Господь ее душу! — чтобы ее похоронили по-христиански.
Беатриса-Джоанна могла выразить свое сочувствие слезами, во многом она понимала Шонни лучше, чем Мейвис. Но сейчас ею владела другая мысль начинаются родовые схватки. Все справедливо сегодня: свинья умирает, человек рождается. Страха не было, Беатриса-Джоанна доверяла и Шонни, и Мейвис. Шонни особенно. Беременность ее протекала обычным для здоровой женщины порядком и осложнялась лишь совершенно определенными обстоятельствами: сильным желанием поесть малосольных огурчиков, которое оставалось неудовлетворенным, и потребностью переставить мебель в доме, что было в корне пресечено Мейвис. Иногда по ночам она тосковала по уютным объятиям… нет, как ни странно, не Дерека, а…
— А-а-а-а-х-х!
— Второй раз за двадцать минут, — сказала Мейвис. — Шла бы ты лучше в дом.
— Это схватки, — как-то даже весело произнес Шонни. — Где-нибудь к вечеру можно ждать, слава Богу.
— Немного больно, — сказала Беатриса-Джоанна — Совсем немного, чуть-чуть.
— Хорошо! — загорелся энергией действия Шонни — Первым делом тебе нужно поставить клизму. Из мыльной воды. Ты это возьмешь на себя, да, Мейвис? И хорошо бы ей принять горячую ванну, да. Слава Богу, горячей воды у нас достаточно.
Он торопливо отвел женщин в дом, оставив Бесси страдать в одиночестве, и принялся греметь ящиками своего стола.
— Лигатуры! — кричал Шонни. — Мне нужно наделать лигатур!
— У тебя еще куча времени, — спокойно сказала Мейвис. — Она же человек, а не дикое животное, понимаешь?
— Вот поэтому я и должен наделать лигатур! — бушевал Шонни. — Боже мой, женщина, ты что же, хочешь, чтобы она перегрызла пуповину, как кошка?!
привязал к изголовью кровати длинное полотенце и приказал: — Тяни вот за это, девочка, сильно тяни! Да поможет тебе Бог, теперь уже скоро.
Беатриса-Джоанна со стоном потянула за полотенце.
— Мейвис! — позвал Шонни. — Работа мне предстоит долгая, принеси мне пару бутылочек сливянки и стакан.
— Там и остались-то всего две бутылки.
— Вот и принеси мне их, будь хорошей девочкой. Ничего, ничего, красавица моя, — обратился он к Беатрисе-Джоанне. — Ты тяни давай, Бог тебе в помощь!
Шонни проверил, греются ли на радиаторе старомодные свивальники, которые сестры вязали долгими зимними вечерами. Лигатуры были простерилизованы, ножницы кипятились в ванночке, на полу сияла большая оцинкованная ванна, вата ждала, когда ее свернут в тампоны, бандажная повязка была на месте — все, по сути дела, было готово.
— Благослови тебя Бот, дорогуша моя, — приветствовал Шонни супругу, тащившую бутылки с вином. — Сегодня будет большой день!
Этот день был действительно долгим. Почти два часа Беатриса-Джоанна билась, напрягая все мускулы. Она кричала от боли, а Шонни кричал ей слова ободрения, прихлебывая сливянку, и, наблюдая, ждал, потея не меньше ее.
— Если бы у меня было хоть какое-нибудь обезболивающее средство, — бормотал Шонни. — Вот, девочка! — вдруг воскликнул он и, ничуть не смущаясь, протянул ей бутылку. — Выпей немного.
Мейвис вовремя поймала его руку и отдернула назад.
— Смотри! — крикнула она. — Начинается!
Беатриса-Джоанна пронзительно завизжала.
На свет появилась головка ребенка, которая наконец закончила свое трудное путешествие, оставив позади костный туннель тазового пояса и протолкнувшись сквозь влагалище к воздуху того мира, пока равнодушного к нему, который скоро должен стать враждебным. После короткой паузы наружу вышло все тельце.
— Отлично! — сказал Шонни.
Его глаза сияли, когда он, осторожно и с нежностью, протирал влажным тампоном зажмуренные глазки младенца. Новорожденный громко закричал, приветствуя мир.
— Восхитительно! — похвалил Шонни.
Когда пульс в пуповине начал ослабевать, он взял две веревочки-лигатуры и ловко перевязал ее в двух местах. Шонни затягивал лигатуры все туже и туже, оставив между ними небольшое пространство. Осторожно взяв простерилизованные ножницы, он обрезал в этом месте пуповину. Теперь этот новый комочек жизни, полный ожесточенно вдыхаемого воздуха, существовал сам по себе.
— Мальчик, — проговорила Мейвис.
— Мальчик? Да, точно, — подтвердил Шонни.
Освободившись от своей матери, мальчик перестал быть просто чем-то неизвестным. Шонни вернулся к роженице, чтобы наблюдать за выходом плаценты, а Мейвис, завернув ребенка в пеленку, положила его в коробку, рядом с радиатором. Купание должно было состояться чуть позже.
— Боже милостивый! — воскликнул Шонни, наблюдавший за роженицей.
Беатриса-Джоанна снова закричала, но уже не так громко, как раньше.
— Еще один! — сообщил пораженный Шонни. — Близнецы, ей— богу! Многоплодные роды, клянусь Господом Иисусом Христом!
Глава 7
— На выход, — сказал надзиратель.
— Пора! — взорвался Тристрам, вскакивая с койки. — Давно пора, мерзкая ты личность! Только принеси мне чего— нибудь пожрать, прежде чем я уйду. Чтоб ты треснул!
— Не вы, — злорадно проговорил надзиратель. — Он. — И показал на сокамерника. — Вы с нами еще долго пробудете, мистер Дерьмо. Это его выпускают.
Блаженный Амвросий Бейли, потрясенный словами надзирателя, моргая и тараща глаза, с трудом возвращался к реальности: с конца января ему казалось, что он постоянно ощущает в себе присутствие духа Божия. Блаженный был очень слаб.
— Предатель! — зашипел Тристрам. — Стукач! Ты им врал про меня, врал, и своим враньем покупал свою вонючую свободу!
Глядя на тюремщика бешеными глазами, он с надеждой спросил: — Вы уверены, что не ошиблись? Вы совершенно уверены, что освобождают не меня?!
— Его! — ткнул пальцем надзиратель. — Не вас, а его. Вы же не… — он заглянул в бумажку, зажатую в кулаке, — вы же не «духовное лицо» или как это там, ведь нет? Вот их всех приказано освободить. А такие ругатели, как вы, будут и дальше здесь сидеть. Понятно?
— Это вопиющая, чудовищная несправедливость! — в отчаянии закричал Тристрам.
Молитвенно сложив руки и сгорбившись так, словно ему перебили шею, Тристрам упал на колени перед тюремщиком.
— Пожалуйста, выпустите меня вместо него! Ему уже все равно. Он думает, что уже мертв, сожжен на костре. Он думает, что его не сегодня-завтра канонизируют. Он просто не воспринимает действительности. Умоляю!!!
— Это его освобождают, — снова ткнул пальцем в священника надзиратель, — его. Вот тут на бумаге его имя, смотрите: А. Т. Бейли. А вам, мистер Сквернослов, придется остаться здесь. Не беспокойтесь, мы вам подыщем другого товарища. Ну, пошли, старина, — мягко обратился надзиратель к Блаженному Амвросию.
— Вам нужно выйти отсюда и прибыть в распоряжение какого-то парня в Ламбет, а он вам скажет, что дальше делать. Ну, идем?
Надзиратель довольно сильно потряс Блаженного за плечо.
— Отдайте мне его пайку, — все еще стоя на коленях, клянчил Тристрам. — По крайней мере хоть это вы можете сделать, будьте вы прокляты! Я подыхаю с голоду!
— Мы все голодаем! — прорычал надзиратель. — А некоторым из нас еще приходится работать, а не бездельничать целыми днями! Мы все сейчас пытаемся прожить на этих самых ЕП и нескольких каплях синтелака в день, и говорят, что и этого ненадолго хватит, если так и дальше будет продолжаться… Ну, пошли! — снова тряхнул он Блаженного Амвросия.
— Пора! — взорвался Тристрам, вскакивая с койки. — Давно пора, мерзкая ты личность! Только принеси мне чего— нибудь пожрать, прежде чем я уйду. Чтоб ты треснул!
— Не вы, — злорадно проговорил надзиратель. — Он. — И показал на сокамерника. — Вы с нами еще долго пробудете, мистер Дерьмо. Это его выпускают.
Блаженный Амвросий Бейли, потрясенный словами надзирателя, моргая и тараща глаза, с трудом возвращался к реальности: с конца января ему казалось, что он постоянно ощущает в себе присутствие духа Божия. Блаженный был очень слаб.
— Предатель! — зашипел Тристрам. — Стукач! Ты им врал про меня, врал, и своим враньем покупал свою вонючую свободу!
Глядя на тюремщика бешеными глазами, он с надеждой спросил: — Вы уверены, что не ошиблись? Вы совершенно уверены, что освобождают не меня?!
— Его! — ткнул пальцем надзиратель. — Не вас, а его. Вы же не… — он заглянул в бумажку, зажатую в кулаке, — вы же не «духовное лицо» или как это там, ведь нет? Вот их всех приказано освободить. А такие ругатели, как вы, будут и дальше здесь сидеть. Понятно?
— Это вопиющая, чудовищная несправедливость! — в отчаянии закричал Тристрам.
Молитвенно сложив руки и сгорбившись так, словно ему перебили шею, Тристрам упал на колени перед тюремщиком.
— Пожалуйста, выпустите меня вместо него! Ему уже все равно. Он думает, что уже мертв, сожжен на костре. Он думает, что его не сегодня-завтра канонизируют. Он просто не воспринимает действительности. Умоляю!!!
— Это его освобождают, — снова ткнул пальцем в священника надзиратель, — его. Вот тут на бумаге его имя, смотрите: А. Т. Бейли. А вам, мистер Сквернослов, придется остаться здесь. Не беспокойтесь, мы вам подыщем другого товарища. Ну, пошли, старина, — мягко обратился надзиратель к Блаженному Амвросию.
— Вам нужно выйти отсюда и прибыть в распоряжение какого-то парня в Ламбет, а он вам скажет, что дальше делать. Ну, идем?
Надзиратель довольно сильно потряс Блаженного за плечо.
— Отдайте мне его пайку, — все еще стоя на коленях, клянчил Тристрам. — По крайней мере хоть это вы можете сделать, будьте вы прокляты! Я подыхаю с голоду!
— Мы все голодаем! — прорычал надзиратель. — А некоторым из нас еще приходится работать, а не бездельничать целыми днями! Мы все сейчас пытаемся прожить на этих самых ЕП и нескольких каплях синтелака в день, и говорят, что и этого ненадолго хватит, если так и дальше будет продолжаться… Ну, пошли! — снова тряхнул он Блаженного Амвросия.