Страница:
Исчерпав набор обыденных вопросов, старик замолчал, не зная, то ли отступиться, то ли пытаться продолжить этот односторонний диалог. Ему на выручку пришла жена. Неудовлетворенная выбранной темой беседы, она принялась рассказывать о целях намеченного ими путешествия. Из райцентра они собирались попасть поездом в столицу края, к дочке на свадьбу, она намечена на послезавтра. Если ничего не случиться, тьфу-тьфу, конечно, они как раз успевают.
Он слушал, не перебивая, и не слышал ее слов. Речь женщины как-то странно успокаивала, убаюкивала его. "Проснулся" он только однажды, словно кольнуло что-то и, незаметно взглянув на часы, обнаружил, что автобус запаздывает на десять минут. Женщина все говорила, изредка поправляя прядь волос, выбивавшуюся из-под черного платка. Ее муж сидел молча, поглядывая то на супругу, то на компанию молодых людей - трое юношей лет двадцати, не больше - рассказывающих друг другу не то анекдоты, не то просто смешные случаи из жизни. Один из парней обладал на удивление светлой шевелюрой, собранные на затылке в хвост волосы резко выделялись пшенично-белым мазком на фоне темно-синей джинсовой куртки. Когда юноша поворачивал голову, мазок этот метался по плечам, растекаясь и вновь собираясь, становясь то пепельно-серым, то вновь светлея.
Автобуса по-прежнему не было. Восемь лет назад он тоже запаздывал, но на остановке, кроме тех четверых и еще одной женщины, которую оставили там... навсегда... никого не было. Наверное, приди автобус вовремя, он сейчас жил бы в этом крае. Может быть....
С Грозным его связывали не столько воспоминания босоногого детства, по-своему приятные и оттого западающие в душу, но более всего знакомство с той женщиной, которую, как ему когда-то казалось, он любил и любил бы вечно, и которая согласившись разделить с ним его годы, вышла за него. Ныне же столица республики стала чужой, как и любой другой город этой планеты, и та, что он водил когда-то поздними знойными вечерами под звездчатым южным небом по тенистым бульварам, паркам и ореховым рощам, легко, почти незаметно выскользнула из памяти, оставив после себя лишь флер непонятной ностальгии, фотографический образ в глубинах памяти, да слабый запах духов "Инфини".
Тех, кто восемь лет назад вместе с ним стояли на остановке, в ожидании автобуса, он встретил неожиданно, тогда, когда менее всего предполагал о свидании. И почему-то именно запах духов "Инфини" возник в памяти, едва он увидел, а через мгновение и узнал тех троих, что работали ныне в героиновой лаборатории, подаренной его командиру. Его узнали столь же скоро; спустя несколько минут, когда охрана вышла, и все четверо остались наедине, те трое немедленно подошли к нему, а он двинулся им навстречу, и каждый с намерением начать давно проговоренный в душе разговор. Они сошлись вместе, странно и страшно изменившиеся за последние восемь лет люди, поддерживающие меж собой когда-то шапочное знакомство и испытавшие некую дружескую близость товарищей по несчастью за время долгой дороги в неизвестность на дощатом полу фургона, увозившим их куда-то на юг. С близости этой они и подошли друг к другу, произнесли первые давно заготовленные фразы приветствия, обменялись ими, как паролем, позволяющим определить степень доверия к стоявшему рядом человеку. И замолчали неожиданно.
Разговор умер сам собой, прежняя общность их внезапно исчезла после первых же произнесенных слов, точно оказались они людьми, ошибавшимися в приветствии. Они долго молчали, разглядывая пристально друг друга, веря и не веря своим глазам да и всему происшедшему с времен остановки, дощатого фургона, путешествия на юг....
По истечении пяти минут, те трое снова вернулись к работе, сославшись на занятость, а он так же извинился за тех, кто ожидал его за дверью. И тихо покинул лабораторию, прикрыв с превеликой осторожностью за собой дверь. После чего сел в изгвазданный внедорожник, рядом с водителем; на заднем сиденьи уже находились двое воинов. "Газик" проворно взял с места, выезжая на разболтанную колею. Сыны ислама торопились окончить свой ежедневный обход за податью, газу, как они называли свой сбор, у них на пути оставалось лишь ближайшее селение, и так уже донельзя нищее и обескровленное: те, кого не увели на войну под зеленое знамя, зимой голодали.
Воинов Аллаха, конечно, тоже надлежало кормить. Много раньше, до войны еще, когда через республику шли грузовые и пассажирские поезда, а в аэропорту Грозного "Северном" приземлялись лайнеры, прожить за счет газу было проще. Ныне же все пути были перекрыты, и теперь нынешним властителям независимой республики все больше и больше приходилось считаться с зачастившими эмиссарами исламского мира. Выданный ими под великое дело освобождения соседних народов от ига большого брата и основания халифата от моря до моря большой кредит - оружием, медикаментами, обмундированием и, конечно, валютой, - к коему оказались привычны воины, к их же неприятному удивлению необходимо было с усердием отрабатывать, отчитываясь буквально за каждый сделанный шаг. С требованиями, непривычно жесткими, все же приходилось считаться, ибо для многих командиров это была единственная возможность доказать свою состоятельность и жить свободно и вволю, то есть так, как они успели привыкнуть за годы независимости. Ни от кого.
Так, незаметно, но неумолимо приблизилась новая война, расползшаяся по всем, прилегающим к республике территориям, постепенно взявшая в заложники своей неуемной жажды боли и крови весь регион. Подобно заразной болезни, она сначала распространила свои метастазы где-то на дальних окраинах некогда могущественной империи, не на окраинах даже, а за ними, у самых границ, безразлично далеко, о ней вспоминали лишь, когда слышали новостные сводки с полей затяжных невыразительных и бессмысленных боев. Когда империя рухнула, растрескавшись по швам республик, она пробралась в эти осколки. А не так давно, несколько лет назад, началась и в этой беспокойной, разом взорвавшейся и втянувшейся в бессмысленную и беспощадную бойню, независимой республике. От нее заразившейся и ныне гниющей заживо и гниением своим продолжавшей распространять дурную болезнь вокруг, разгоняющей ее дальше и дальше и этим надеющейся хоть как-то, хотя бы на время избавиться от нее.
Подошел грязный замызганный "Пазик". Дверь скрипнула, с шипением отворившись. Он зашел последним, подыскав себе местечко в конце салона, подальше и от пожилой четы и от глаз прочих пассажиров. При входе в станицу он успел переодеться изрядно поношенный костюм, куртку и старые ботинки, ту одежду, что нес с собой. Газету положил в карман брезентовой ветровки, дабы она сразу бросалась в глаза.
Он был частицей той болезни, ее разносчиком. Он болен ею давно, кто знает, скольким людям, соприкоснувшись пожатием рук, передал медленно убивавший организм вирус, сколько их, вот так же, как он, носит его в себе, передавая от одного к другому, дальше, и дальше разнося по новоосваиваемым территориям, не зная, не понимая того, что за миссия возложена на них.
В автобусе сидело человек десять, на него никто не обратил внимания, конечно, видели и хуже. "Пазик" дернулся с места, он устало закрыл глаза, привалясь к мокрому стеклу автобуса. Осталось совсем недолго ждать, еще час, чуть меньше, и он доберется до райцентра.
Дальнейшее не представляло сложности. Адрес он помнил хорошо, как добраться ему подробно объяснили за несколько дней до того, как он с сопровождением прибыл на "эту сторону". С тех пор он не раз повторял последовательность своих действий при сходе с автобуса. Идти недалеко, минут двадцать, можно сесть на местный транспорт, "пятерку", но лучше не ждать, не засвечиваться среди пассажиров, а просто идти. Перейти площадь, свернуть налево, затем прямо до первого светофора, снова налево.... Конечный пункт путешествия настолько заметен, что мимо него невозможно проскочить. В это время в двухэтажное кирпичное здание белого цвета с двускатной крышей - постройка начала века - заходит и выходит довольно много народа, в отличие от соседствующих с ним нежилых домов, занимаемых муниципальными и государственными учреждениями. И точно напротив, как ориентир, - панельная жилая девятиэтажка, возвышающаяся над зданиями окрест.
Что дальше: удостовериться, что все в порядке, войти-выйти и уехать. Уже другой дорогой, в другое селение. Оттуда, как и было обещано, его отправят назад к полевому командиру. Но не исключено, впрочем, что на некоторое время - для выполнения схожих миссий - могут оставить у сопредельного военноначальника; назвать его полевым командиром просто язык не поворачивается - не может человек, носящий это звание, иметь роскошной дачи в три этажа под Урус-Мартаном и полдюжины внедорожников известных марок для передвижения по пересеченной местности. Тем более командир, прилюдно именующий себя ваххабитом.
Похоже, ваххабизм в республике скорее стал модным, нежели насущно необходимым. Вайнашская история свидетельствовала об отсутствии у населения тяги к ортодоксальному исламу; стоит вспомнить, что приснопамятный имам Шамиль1 пытался в свое время объединить Кавказ именно под зеленым знаменем чистого ислама. Но ему удалось лишь поднять его на борьбу с неверными, не более; первым, кто воспротивился новым нормам морали и права, а затем и предал его, были, увы, его соплеменники.
Ныне, во исполнение заветов Мухаммеда аль-Ваххаба, призывавшего к очищению и возврату в "истинный ислам" в республике введены нормы шариата. Новые суды наказывают провинившихся палочными ударами, в один или несколько приемов, в особо тяжелых случаях - публичный расстрел, благо, с боеприпасами в республике проблем нет и не предвидится на ближайшие десятилетия. Впрочем, кажется, это единственное, что наличествует в избытке. И иные заветы аль-Ваххаба соблюдаются с неукоснительной точностью, особенно запрет, наложенный основателем на чрезмерное почитание умерших. Так во исполнение его власть предержащие уже несколько лет не открывают место захоронения невинно убиенного ракетой воздух-земля первого президента независимой республики. Боязнь ли это нежелательного, неуместного в нынешнее время паломничества на могилу народного героя или страх перед именем покойного генерала из Прибалтики, чье нежданное, негаданное появление перед вайнахами - уже сама по себе легенда, достойная упоминания в истории. Как, вообще, многое в республике.
Об истории сотворения этого мифа слышал в самой республике, да и за ее пределами тоже, едва ли не каждый, но верят ведь не истории, а самому мифу. Так проще и легче. Ему порой хотелось бы узнать, что об этом мифе думают люди здесь, на "этой стороне", несколькими минутами ранее, в разговоре с пожилой четой ему показалось даже, что именно сейчас представился уникальный случай узнать об этом поподробнее. Но, конечно же, он не решился заводить подобный разговор ни с пассажирами автобуса, ни со стариками, коим он пожертвовал из мгновенного побуждения полсотни рублей.
Он взглянул на часы. "Пазик" трясся по узкой выщербленной трассе "бетонки", окна автобуса по-прежнему заливал дождь. Скорость была невысокой, водитель не спешил, опасаясь газовать на скользкой ухабистой дороге. С приездом в райцентр он сильно запоздает. Но это все равно. Ему дали большой гандикап, он успеет даже в том случае, если автобус, не дай Бог, конечно, сломается по дороге, и невесть сколько придется ждать помощи. А возможно, идти пешком. Ведь времени у него - до восьми вечера, четыре с половиной часа.
"Пазик" в очередной раз тряхнуло, так сильно, что рюкзак с бутылкой свалился с соседнего сиденья. Полная тяжелая бутылка глухо бухнула об пол. Он торопливо поднял свою котомку, заглянул внутрь. Нет, все в порядке, пластиковый корпус "баллона" даже не помялся от удара. Так что за содержимое можно не волноваться.
Миф обыкновенно начинался так, как и любой другой миф о человеке, положившем начало великому делу освобождения, но не дожившего до нынешнего светлого часа. Он подумал, что в этих словах, произнесенных сейчас, заключена своеобразная шутка: больше недели в небе нет ни единого просвета.
Генерал, безусловно, был выдающимся стратегом и тактиком. Воюя за империю на ее далеких южных рубежах с одними жителями бедной горной страны за свободу и независимость других ее жителей, генерал мужественно выполнял свой гражданский и воинский долг. А за его спиной, как и следовало ожидать, поминутно плелись коварные интриги имперских прихлебателей, жаждавших получить славу и награды от блестяще проведенных генералом операций. В итоге же зло, как и положено на раннем этапе истории, восторжествовало: генерала отправили в Прибалтику, на другую, сытую и покойную окраину империи и о его существовании забыли. Все, кроме одного человека.
Второе действующее лицо мифа - фигура весьма и весьма противоречивая. Трудно сказать наверняка какими помыслами руководствовалась она, какие цели преследовала, когда отправилась в путь за прославленным генералом, дабы позвать его с собой на родину. Миф не склонен отвечать на подобные вопросы.
Рюкзак снова норовил съехать на пол, он положил его к себе на колени, чувствуя под измятой тканью упругий цилиндр бутылки. Автобус резко повернул влево, на мгновение ему показалось, что тучи начали расходиться, и сквозь их плотную пелену проглянуло солнце. Но нет, то был всего лишь фонарь на потрескавшемся столбе, подле заброшенного в глухой степи домика. Ветхое строение вынырнуло из полутьмы как призрак, освещенное бледным светом фар автобуса и снова исчезло, потонуло в зыбком холоде ноябрьского вечера.
Ему отчего-то вспомнилась весна этого года, столь же зыбкая и холодная. В расположение отряда его полевого командира прибыл представитель из Урус-Мартана; оба долго о чем-то спорили, порывисто показывая руками то на восток, то на запад. Командир тогда казался жалким оборванцем, в сравнении с одетым в дорогой костюм с искрой представителем, прибывшем на чрезмерно тюнингованном "джипе", стоящем, должно быть, как пара зенитных орудий. Ему особенно запомнился конец их разговора. Последний вопрос, который они обсуждали, касался религии. Представитель был несколько удивлен, кажется, неприятно удивлен тем, что командир предложил совершить ему намаз, и решительно, с некоторым вызовом в голосе, ответил отказом. Но более всего его поразило обращенное к востоку лицо собеседника, творившего молитву. Когда тот поднялся с колен, представитель не без доли презрения в голосе заметил, что истинный моджахед, молится в сторону Мекки, а не куда попало. В ответ командир заметил, не повышая голоса, что Мекка и Медина расположены слишком близко друг к другу, чтобы ненароком не нарушить заповедь об излишнем почитании могил, он молится в сторону благословенного Каспия; не о том ли говорится мудрецами, что к воину, умершему за истинную веру на берегу великого моря, спустится сам Всевышний, чтобы проводить его в рай. И не за правоверный Кавказ ли от моря до моря воюют они, предавая свои жизни в руки Всемилостейшего? На это представитель из Урус-Мартана ни ответил ничего, лишь покачал головой, хмыкнул и, не попрощавшись, уехал. А полевой командир вернулся к своему пополнению - пятнадцатилетним юношам, коих он обучал стрельбе из автомата с бедра на пленных кафирах2. Когда выстрелы и стоны стихли, он бродил меж трупов, подзывая по одному к себе, указывая на ошибки и особо отмечая приобретенные в последние дни молодыми воинами навыки.
За окном стало светло. "Пазик" въехал в город, редкие огни фонарей стали появляться на улицах. Одноэтажные бревенчатые домишки частой застройки быстро сменились более современными панельными зданиями, мелькнуло несколько новостроек, появились ярко освещенные рекламные щиты на полупустых грязных улицах. Автобус сбавил ход, притормозил у первого на его пути светофора. Мотор неожиданно заглох, но водитель, несколько раз повернув ключ в замке зажигания, справился и с этой проблемой. "Пазик", зашелестев покрышками по залитым дождем улочкам, стал выруливать к автостоянке.
Все, он прибыл. Автобус остановился подле навеса здания диспетчерской, - дождь почти перестал, - и дверь с шипением растворилась.
Он вышел, как и вошел, последним. Поправил рюкзак на плече, чтобы не задевал подживавшие язвы. Сердце торопливо застучало, стоило ему пройти первый десяток метров круто вверх по узкой улочке, ведущей от площади в центр города. Надо помнить, напомнил он себе, сбавляя шаг, что спешить уже нельзя. Поднявшись на вершину, он остановился передохнуть, а затем снова, так же решительно, но уже много медленнее, зашагал вниз по склону застроенного разновысокими зданиями холма.
У самых его ног светились оконца полуподвальных помещений. Обыкновенно они были закрыты от глаз любопытных плотными занавесями, но в одном, открытом внешнему миру, ему довелось увидеть молодую семью: она готовила обед, он нянчился с ребенком, подбрасывая его на коленях, в свободной руке держа какую-то книгу, толщиной в добрый вершок. На столе, рядом с шипящей сковородкой - обезглавленная пластмассовая бутылка, подобная той, что лежала в его рюкзаке, с засушенными стеблями с плодами декоративного физалиса и лунариями. Более он ничего не успел рассмотреть, ноги пронесли его мимо.
В некоторых домах окна бельэтажа находились на уровне его макушки, и тогда он видел ажурные тюлевые занавесочки и непременные герань и "тещин язык" на подоконнике. И еще зеленоватый или желтоватый свет двух-трехрожковой люстры или плафона, подвешенной к потолку.
Заглядевшись, он чуть было не прошел мимо поворота. Привлекла внимание цветная фотография в окне. Узкое спокойное лицо человека с Кавказа, на вид лет сорок, в пилотке и полевом мундире; в первый момент ему показалось, что он узнал этого человека: те же короткие усики, впалые щеки, яркие черные глаза, от которых невозможно увернуться. Нет, конечно, нет, спустя мгновение он понял, что ошибся. Здесь не может быть такой фотографии, это не "та сторона", он позволил своим мыслям течь не в том направлении, вот и все.
Не останавливаясь, он повернул на нужную улочку, переходя перекресток наискосок, и зашагал теперь уже вниз, с холма.
Впрочем, не ошибиться он и не мог. Слишком часть видел похожие портреты на площадях городов и селений, в окнах домов, на лобовых стеклах автомобилей, там, на "той стороне". Человека, того самого бравого генерала и первого президента независимой республики, за которого он принял военного, снятого на фотографии, вспоминали при каждом удобном случае, в каждой, достаточно длинной беседе, так или иначе затронувшей судьбу отчизны на одном из виражей разговора. И очень часто в тех беседах поминалось имя другого человека, неразрывно связанного с генералом. Имя человека, ставшего вторым президентом после смерти Джохара, человека, сделавшего многое, если не все, для того, чтобы воин с тех бесчисленных фотографий стал первым избранником вайнашского народа.
Об их отношениях, первого и второго президентов, можно лишь строить догадки. Он как-то никогда и не задумывался об этом. Второй президент (вообще-то, всего лишь исполняющий обязанности президента, так и не выигравший выборы, которые последовали вскоре за смертью генерала), был писателем, членом Союза писателей империи. В стране его имя популярности не имело, но на родине его знали. Он считался знатоком - тогда еще единого -вайнашского народа, писал не только не государственном, но и на родном, чеченском, чем в наибольшей степени и заслужил приязнь жителей республики, тех, кто удосужился прочесть его творения. Но громкого успеха ни в начале, ни на исходе своей карьеры добиться так и не удалось, он сам менее всего, считал это отсутствием таланта, скорее внешними препонами, коими всегда был и будет богат наш мир.
Литературная карьера исполняющего обязанности второго президента была резко остановлена, а затем и вовсе свернута, когда ветер перемен, проникший из-за "железного занавеса", загулял по империи с удесятеренной силой, и вайнашская республика заволновалась. Безвестный, безымянный, трибун из ниоткуда, поднимавшийся на помост вслед за умолкшим оратором, говорил на площадях о новой свободе, о грядущих переменах, которые не придут сами и не будут заслужены - которые надо взять самим, заплатив за это. Люди слушали и внимали с упоением. Он сам слушал и внимал... с тем же упоением, что и все, с праздником, жившим краткий миг в его уставшей душе. Выслушав, собравшиеся требовали перемен, обещанных и быстрых... и еще больших, чем обещанных. Декларированный Советом суверенитет от империи было воспринят с радостью, с искренним восторгом, с песнями и плясками на площадях, но уже через неделю после провозглашения о нем рассуждали, как о должном. К нему привыкли столь скоро, что быстрота эта удивила самих жителей республики. Впрочем, было понятно, что вайнахи жаждали чего-то иного, но, чего именно - пока еще и сами не понимали. В то время понял только один он, писатель, даже не понял - почувствовал, наверное. Интуиция, присущая людям творческим, сработала в нем. И писатель отправился в далекое путешествие за народным кумиром, за обожаемым героем, за златым всемогущим идолом, по которому истосковалась мятежная республика.
В те беспокойные дни к вайнашскому народу и прибыл генерал из Прибалтики. Усилиями уговорившего его писателя согласный взять на себя роль кумира, и для скорейшего достижения этой цели спешно выучивающий родной язык и знакомящейся с родной культурой. Протеже наверняка рассчитывал на определенное влияние на своего ставленника, влияние, к его несчастью, так и оставшееся мечтою... а иначе, если рассуждать рационально, какой был прок ему в этой поездке?
Меж тем, народный герой, неутомимый боец с огромной империей, Давид, победивший Голиафа на глиняных ногах, с успехом справлялся с новой, непривычной для себя, публичной ролью. Это видели все, это чувствовали, и за это генерала любили особенно. Воистину, он прославил себя сам. И не одним деянием, а многими. Он вскоре понял, что вайнахи не умеют жить друг с другом в мире в обретшей суверенитет республике, более того, они не могут жить в мире с ним, народным любимцем одних и проклятием других вайнахов. И тогда, согласно его мудрому решению, территория бывшей автономии была поделена на две неравные части, и меньшая утихла, едва только крупнейшее в ней село стали именовать столицей. Большая, оставшаяся за генералом, осталась по-прежнему беспокойной. Как и сам генерал.
Он искренне жалел, что видеть генерала живьем ему так и не довелось. Прежде, лишь на экране телевизора, в новостных выпусках, после похищения с автобусной остановки - и вовсе, лишь благодаря просачивающимся в подвал слухам, он узнавал о деяниях вайнашского президента. Во времена эти были и низложение Верховного Совета за очевидное соглашательство с империей, и штурм здания избирательной комиссии, и подавление путча, в котором оказалась замешана злыми своими кознями империя, помогавшая оружием и людьми предателям вайнашского народа. А после подавления генерал убедительно, с фактами, против которых не попрешь, доказал - и он, уже освобожденный из подвала, получивший помилование нового полевого командира, исполнивший не одну его волю, видел это своими глазами - как сильно оказалась замешана империя в кровавых событиях того времени. И не мог не поверить истине. И не мог не уверовать в правое дело, данное генералу свыше. И был согласным с ним душой своей, уверовавшей в то, что дела его, как и дела его командира, столь же правые. Ибо впереди была война, которую выиграл его народ. Правда, уже без своего, убиенного президента. Где-то в перерыве всех этих событий было знаменитое объявление генералом большого газу на весь проходящий через республику транспорт как контрибуцию, наложенную на империю за все: и за многовековой гнет вайнахов, и за поддержку недавнего путча, и депортацию народа перед Великой войной далеко-далеко за море, в Казахстанские степи.
В то время, перед самой войной жители республики, с легкой руки генерала и его муфтиев, и к собственному, кажется, удивлению враз стали правоверными вайнахами, носителями великой культуры и древнейших традиций, ведшихся со времен старика Ноя. Новые учебники истории запестрели славными датами. Новые учителя стали по новым заветам учить мальчишек. Светская власть окончилась вместе с имперским правлением в республике. Народ, истосковавшийся по истинной культуре, по традициям прошлого, склонился пред нормами шариата, о коих многие старики знали лишь понаслышке и принял заповеди аль-Ваххаба. Заповеди распространялись бесплатно новыми учителями - и он не был исключен из общего числа, получив двуязыкую зеленую книжицу в подарок: на чеченском и арабском.
Перед лицом всегдашней, недреманной внешней угрозы со стороны империи, неизменной из века в век, вайнахи приняли новую веру и новые ее символы и новыми заветами оградили себя от греха. Став долгожданно провозглашенным единым народом, а не сообществом тейпов, как в прежние века, в душе вайнахи почувствовали себя настоящими борзами3 - а иным и не место в суверенном государстве, борющемся с имперским гнетом, международным сионизмом и растленной культурой, насаждаемой Западом. Иные тут и не остались. А тем же, кто остался, то есть правоверным мусульманам, хранителям истинных знаний, было позволено многое в награду за верность зеленому знамени; и позволение это обязывало всех замкнуть уста и склонить спину. Каждый вкусил позволения, каждый, кто мог, получил то, что хотел... или того, кого хотел, в полное свое владение. Рабство стало модным в республике, рабство стало насущно необходимым ей. Всякий, имевший дом, должен был иметь раба: из пленных ли, из бедняков соседнего тейпа ли, заложника ли, как он сам, не имеет значение. Это было новой и, одновременно, старой традицией суверенной республики. Как когда-то прежде, в далекие годы свободной жизни, до прихода генерала Ермолова и солдат империи вайнахи славились среди прочих народов набегами, разбоем и грабежами, похищением невест, - тем, что ныне именовалось вольным вайнашским духом. А ведь за заложника, томящегося в зиндане или прислуживающего женщинам на кухне, можно, в случае нужды потребовать и получать выкуп....
Он слушал, не перебивая, и не слышал ее слов. Речь женщины как-то странно успокаивала, убаюкивала его. "Проснулся" он только однажды, словно кольнуло что-то и, незаметно взглянув на часы, обнаружил, что автобус запаздывает на десять минут. Женщина все говорила, изредка поправляя прядь волос, выбивавшуюся из-под черного платка. Ее муж сидел молча, поглядывая то на супругу, то на компанию молодых людей - трое юношей лет двадцати, не больше - рассказывающих друг другу не то анекдоты, не то просто смешные случаи из жизни. Один из парней обладал на удивление светлой шевелюрой, собранные на затылке в хвост волосы резко выделялись пшенично-белым мазком на фоне темно-синей джинсовой куртки. Когда юноша поворачивал голову, мазок этот метался по плечам, растекаясь и вновь собираясь, становясь то пепельно-серым, то вновь светлея.
Автобуса по-прежнему не было. Восемь лет назад он тоже запаздывал, но на остановке, кроме тех четверых и еще одной женщины, которую оставили там... навсегда... никого не было. Наверное, приди автобус вовремя, он сейчас жил бы в этом крае. Может быть....
С Грозным его связывали не столько воспоминания босоногого детства, по-своему приятные и оттого западающие в душу, но более всего знакомство с той женщиной, которую, как ему когда-то казалось, он любил и любил бы вечно, и которая согласившись разделить с ним его годы, вышла за него. Ныне же столица республики стала чужой, как и любой другой город этой планеты, и та, что он водил когда-то поздними знойными вечерами под звездчатым южным небом по тенистым бульварам, паркам и ореховым рощам, легко, почти незаметно выскользнула из памяти, оставив после себя лишь флер непонятной ностальгии, фотографический образ в глубинах памяти, да слабый запах духов "Инфини".
Тех, кто восемь лет назад вместе с ним стояли на остановке, в ожидании автобуса, он встретил неожиданно, тогда, когда менее всего предполагал о свидании. И почему-то именно запах духов "Инфини" возник в памяти, едва он увидел, а через мгновение и узнал тех троих, что работали ныне в героиновой лаборатории, подаренной его командиру. Его узнали столь же скоро; спустя несколько минут, когда охрана вышла, и все четверо остались наедине, те трое немедленно подошли к нему, а он двинулся им навстречу, и каждый с намерением начать давно проговоренный в душе разговор. Они сошлись вместе, странно и страшно изменившиеся за последние восемь лет люди, поддерживающие меж собой когда-то шапочное знакомство и испытавшие некую дружескую близость товарищей по несчастью за время долгой дороги в неизвестность на дощатом полу фургона, увозившим их куда-то на юг. С близости этой они и подошли друг к другу, произнесли первые давно заготовленные фразы приветствия, обменялись ими, как паролем, позволяющим определить степень доверия к стоявшему рядом человеку. И замолчали неожиданно.
Разговор умер сам собой, прежняя общность их внезапно исчезла после первых же произнесенных слов, точно оказались они людьми, ошибавшимися в приветствии. Они долго молчали, разглядывая пристально друг друга, веря и не веря своим глазам да и всему происшедшему с времен остановки, дощатого фургона, путешествия на юг....
По истечении пяти минут, те трое снова вернулись к работе, сославшись на занятость, а он так же извинился за тех, кто ожидал его за дверью. И тихо покинул лабораторию, прикрыв с превеликой осторожностью за собой дверь. После чего сел в изгвазданный внедорожник, рядом с водителем; на заднем сиденьи уже находились двое воинов. "Газик" проворно взял с места, выезжая на разболтанную колею. Сыны ислама торопились окончить свой ежедневный обход за податью, газу, как они называли свой сбор, у них на пути оставалось лишь ближайшее селение, и так уже донельзя нищее и обескровленное: те, кого не увели на войну под зеленое знамя, зимой голодали.
Воинов Аллаха, конечно, тоже надлежало кормить. Много раньше, до войны еще, когда через республику шли грузовые и пассажирские поезда, а в аэропорту Грозного "Северном" приземлялись лайнеры, прожить за счет газу было проще. Ныне же все пути были перекрыты, и теперь нынешним властителям независимой республики все больше и больше приходилось считаться с зачастившими эмиссарами исламского мира. Выданный ими под великое дело освобождения соседних народов от ига большого брата и основания халифата от моря до моря большой кредит - оружием, медикаментами, обмундированием и, конечно, валютой, - к коему оказались привычны воины, к их же неприятному удивлению необходимо было с усердием отрабатывать, отчитываясь буквально за каждый сделанный шаг. С требованиями, непривычно жесткими, все же приходилось считаться, ибо для многих командиров это была единственная возможность доказать свою состоятельность и жить свободно и вволю, то есть так, как они успели привыкнуть за годы независимости. Ни от кого.
Так, незаметно, но неумолимо приблизилась новая война, расползшаяся по всем, прилегающим к республике территориям, постепенно взявшая в заложники своей неуемной жажды боли и крови весь регион. Подобно заразной болезни, она сначала распространила свои метастазы где-то на дальних окраинах некогда могущественной империи, не на окраинах даже, а за ними, у самых границ, безразлично далеко, о ней вспоминали лишь, когда слышали новостные сводки с полей затяжных невыразительных и бессмысленных боев. Когда империя рухнула, растрескавшись по швам республик, она пробралась в эти осколки. А не так давно, несколько лет назад, началась и в этой беспокойной, разом взорвавшейся и втянувшейся в бессмысленную и беспощадную бойню, независимой республике. От нее заразившейся и ныне гниющей заживо и гниением своим продолжавшей распространять дурную болезнь вокруг, разгоняющей ее дальше и дальше и этим надеющейся хоть как-то, хотя бы на время избавиться от нее.
Подошел грязный замызганный "Пазик". Дверь скрипнула, с шипением отворившись. Он зашел последним, подыскав себе местечко в конце салона, подальше и от пожилой четы и от глаз прочих пассажиров. При входе в станицу он успел переодеться изрядно поношенный костюм, куртку и старые ботинки, ту одежду, что нес с собой. Газету положил в карман брезентовой ветровки, дабы она сразу бросалась в глаза.
Он был частицей той болезни, ее разносчиком. Он болен ею давно, кто знает, скольким людям, соприкоснувшись пожатием рук, передал медленно убивавший организм вирус, сколько их, вот так же, как он, носит его в себе, передавая от одного к другому, дальше, и дальше разнося по новоосваиваемым территориям, не зная, не понимая того, что за миссия возложена на них.
В автобусе сидело человек десять, на него никто не обратил внимания, конечно, видели и хуже. "Пазик" дернулся с места, он устало закрыл глаза, привалясь к мокрому стеклу автобуса. Осталось совсем недолго ждать, еще час, чуть меньше, и он доберется до райцентра.
Дальнейшее не представляло сложности. Адрес он помнил хорошо, как добраться ему подробно объяснили за несколько дней до того, как он с сопровождением прибыл на "эту сторону". С тех пор он не раз повторял последовательность своих действий при сходе с автобуса. Идти недалеко, минут двадцать, можно сесть на местный транспорт, "пятерку", но лучше не ждать, не засвечиваться среди пассажиров, а просто идти. Перейти площадь, свернуть налево, затем прямо до первого светофора, снова налево.... Конечный пункт путешествия настолько заметен, что мимо него невозможно проскочить. В это время в двухэтажное кирпичное здание белого цвета с двускатной крышей - постройка начала века - заходит и выходит довольно много народа, в отличие от соседствующих с ним нежилых домов, занимаемых муниципальными и государственными учреждениями. И точно напротив, как ориентир, - панельная жилая девятиэтажка, возвышающаяся над зданиями окрест.
Что дальше: удостовериться, что все в порядке, войти-выйти и уехать. Уже другой дорогой, в другое селение. Оттуда, как и было обещано, его отправят назад к полевому командиру. Но не исключено, впрочем, что на некоторое время - для выполнения схожих миссий - могут оставить у сопредельного военноначальника; назвать его полевым командиром просто язык не поворачивается - не может человек, носящий это звание, иметь роскошной дачи в три этажа под Урус-Мартаном и полдюжины внедорожников известных марок для передвижения по пересеченной местности. Тем более командир, прилюдно именующий себя ваххабитом.
Похоже, ваххабизм в республике скорее стал модным, нежели насущно необходимым. Вайнашская история свидетельствовала об отсутствии у населения тяги к ортодоксальному исламу; стоит вспомнить, что приснопамятный имам Шамиль1 пытался в свое время объединить Кавказ именно под зеленым знаменем чистого ислама. Но ему удалось лишь поднять его на борьбу с неверными, не более; первым, кто воспротивился новым нормам морали и права, а затем и предал его, были, увы, его соплеменники.
Ныне, во исполнение заветов Мухаммеда аль-Ваххаба, призывавшего к очищению и возврату в "истинный ислам" в республике введены нормы шариата. Новые суды наказывают провинившихся палочными ударами, в один или несколько приемов, в особо тяжелых случаях - публичный расстрел, благо, с боеприпасами в республике проблем нет и не предвидится на ближайшие десятилетия. Впрочем, кажется, это единственное, что наличествует в избытке. И иные заветы аль-Ваххаба соблюдаются с неукоснительной точностью, особенно запрет, наложенный основателем на чрезмерное почитание умерших. Так во исполнение его власть предержащие уже несколько лет не открывают место захоронения невинно убиенного ракетой воздух-земля первого президента независимой республики. Боязнь ли это нежелательного, неуместного в нынешнее время паломничества на могилу народного героя или страх перед именем покойного генерала из Прибалтики, чье нежданное, негаданное появление перед вайнахами - уже сама по себе легенда, достойная упоминания в истории. Как, вообще, многое в республике.
Об истории сотворения этого мифа слышал в самой республике, да и за ее пределами тоже, едва ли не каждый, но верят ведь не истории, а самому мифу. Так проще и легче. Ему порой хотелось бы узнать, что об этом мифе думают люди здесь, на "этой стороне", несколькими минутами ранее, в разговоре с пожилой четой ему показалось даже, что именно сейчас представился уникальный случай узнать об этом поподробнее. Но, конечно же, он не решился заводить подобный разговор ни с пассажирами автобуса, ни со стариками, коим он пожертвовал из мгновенного побуждения полсотни рублей.
Он взглянул на часы. "Пазик" трясся по узкой выщербленной трассе "бетонки", окна автобуса по-прежнему заливал дождь. Скорость была невысокой, водитель не спешил, опасаясь газовать на скользкой ухабистой дороге. С приездом в райцентр он сильно запоздает. Но это все равно. Ему дали большой гандикап, он успеет даже в том случае, если автобус, не дай Бог, конечно, сломается по дороге, и невесть сколько придется ждать помощи. А возможно, идти пешком. Ведь времени у него - до восьми вечера, четыре с половиной часа.
"Пазик" в очередной раз тряхнуло, так сильно, что рюкзак с бутылкой свалился с соседнего сиденья. Полная тяжелая бутылка глухо бухнула об пол. Он торопливо поднял свою котомку, заглянул внутрь. Нет, все в порядке, пластиковый корпус "баллона" даже не помялся от удара. Так что за содержимое можно не волноваться.
Миф обыкновенно начинался так, как и любой другой миф о человеке, положившем начало великому делу освобождения, но не дожившего до нынешнего светлого часа. Он подумал, что в этих словах, произнесенных сейчас, заключена своеобразная шутка: больше недели в небе нет ни единого просвета.
Генерал, безусловно, был выдающимся стратегом и тактиком. Воюя за империю на ее далеких южных рубежах с одними жителями бедной горной страны за свободу и независимость других ее жителей, генерал мужественно выполнял свой гражданский и воинский долг. А за его спиной, как и следовало ожидать, поминутно плелись коварные интриги имперских прихлебателей, жаждавших получить славу и награды от блестяще проведенных генералом операций. В итоге же зло, как и положено на раннем этапе истории, восторжествовало: генерала отправили в Прибалтику, на другую, сытую и покойную окраину империи и о его существовании забыли. Все, кроме одного человека.
Второе действующее лицо мифа - фигура весьма и весьма противоречивая. Трудно сказать наверняка какими помыслами руководствовалась она, какие цели преследовала, когда отправилась в путь за прославленным генералом, дабы позвать его с собой на родину. Миф не склонен отвечать на подобные вопросы.
Рюкзак снова норовил съехать на пол, он положил его к себе на колени, чувствуя под измятой тканью упругий цилиндр бутылки. Автобус резко повернул влево, на мгновение ему показалось, что тучи начали расходиться, и сквозь их плотную пелену проглянуло солнце. Но нет, то был всего лишь фонарь на потрескавшемся столбе, подле заброшенного в глухой степи домика. Ветхое строение вынырнуло из полутьмы как призрак, освещенное бледным светом фар автобуса и снова исчезло, потонуло в зыбком холоде ноябрьского вечера.
Ему отчего-то вспомнилась весна этого года, столь же зыбкая и холодная. В расположение отряда его полевого командира прибыл представитель из Урус-Мартана; оба долго о чем-то спорили, порывисто показывая руками то на восток, то на запад. Командир тогда казался жалким оборванцем, в сравнении с одетым в дорогой костюм с искрой представителем, прибывшем на чрезмерно тюнингованном "джипе", стоящем, должно быть, как пара зенитных орудий. Ему особенно запомнился конец их разговора. Последний вопрос, который они обсуждали, касался религии. Представитель был несколько удивлен, кажется, неприятно удивлен тем, что командир предложил совершить ему намаз, и решительно, с некоторым вызовом в голосе, ответил отказом. Но более всего его поразило обращенное к востоку лицо собеседника, творившего молитву. Когда тот поднялся с колен, представитель не без доли презрения в голосе заметил, что истинный моджахед, молится в сторону Мекки, а не куда попало. В ответ командир заметил, не повышая голоса, что Мекка и Медина расположены слишком близко друг к другу, чтобы ненароком не нарушить заповедь об излишнем почитании могил, он молится в сторону благословенного Каспия; не о том ли говорится мудрецами, что к воину, умершему за истинную веру на берегу великого моря, спустится сам Всевышний, чтобы проводить его в рай. И не за правоверный Кавказ ли от моря до моря воюют они, предавая свои жизни в руки Всемилостейшего? На это представитель из Урус-Мартана ни ответил ничего, лишь покачал головой, хмыкнул и, не попрощавшись, уехал. А полевой командир вернулся к своему пополнению - пятнадцатилетним юношам, коих он обучал стрельбе из автомата с бедра на пленных кафирах2. Когда выстрелы и стоны стихли, он бродил меж трупов, подзывая по одному к себе, указывая на ошибки и особо отмечая приобретенные в последние дни молодыми воинами навыки.
За окном стало светло. "Пазик" въехал в город, редкие огни фонарей стали появляться на улицах. Одноэтажные бревенчатые домишки частой застройки быстро сменились более современными панельными зданиями, мелькнуло несколько новостроек, появились ярко освещенные рекламные щиты на полупустых грязных улицах. Автобус сбавил ход, притормозил у первого на его пути светофора. Мотор неожиданно заглох, но водитель, несколько раз повернув ключ в замке зажигания, справился и с этой проблемой. "Пазик", зашелестев покрышками по залитым дождем улочкам, стал выруливать к автостоянке.
Все, он прибыл. Автобус остановился подле навеса здания диспетчерской, - дождь почти перестал, - и дверь с шипением растворилась.
Он вышел, как и вошел, последним. Поправил рюкзак на плече, чтобы не задевал подживавшие язвы. Сердце торопливо застучало, стоило ему пройти первый десяток метров круто вверх по узкой улочке, ведущей от площади в центр города. Надо помнить, напомнил он себе, сбавляя шаг, что спешить уже нельзя. Поднявшись на вершину, он остановился передохнуть, а затем снова, так же решительно, но уже много медленнее, зашагал вниз по склону застроенного разновысокими зданиями холма.
У самых его ног светились оконца полуподвальных помещений. Обыкновенно они были закрыты от глаз любопытных плотными занавесями, но в одном, открытом внешнему миру, ему довелось увидеть молодую семью: она готовила обед, он нянчился с ребенком, подбрасывая его на коленях, в свободной руке держа какую-то книгу, толщиной в добрый вершок. На столе, рядом с шипящей сковородкой - обезглавленная пластмассовая бутылка, подобная той, что лежала в его рюкзаке, с засушенными стеблями с плодами декоративного физалиса и лунариями. Более он ничего не успел рассмотреть, ноги пронесли его мимо.
В некоторых домах окна бельэтажа находились на уровне его макушки, и тогда он видел ажурные тюлевые занавесочки и непременные герань и "тещин язык" на подоконнике. И еще зеленоватый или желтоватый свет двух-трехрожковой люстры или плафона, подвешенной к потолку.
Заглядевшись, он чуть было не прошел мимо поворота. Привлекла внимание цветная фотография в окне. Узкое спокойное лицо человека с Кавказа, на вид лет сорок, в пилотке и полевом мундире; в первый момент ему показалось, что он узнал этого человека: те же короткие усики, впалые щеки, яркие черные глаза, от которых невозможно увернуться. Нет, конечно, нет, спустя мгновение он понял, что ошибся. Здесь не может быть такой фотографии, это не "та сторона", он позволил своим мыслям течь не в том направлении, вот и все.
Не останавливаясь, он повернул на нужную улочку, переходя перекресток наискосок, и зашагал теперь уже вниз, с холма.
Впрочем, не ошибиться он и не мог. Слишком часть видел похожие портреты на площадях городов и селений, в окнах домов, на лобовых стеклах автомобилей, там, на "той стороне". Человека, того самого бравого генерала и первого президента независимой республики, за которого он принял военного, снятого на фотографии, вспоминали при каждом удобном случае, в каждой, достаточно длинной беседе, так или иначе затронувшей судьбу отчизны на одном из виражей разговора. И очень часто в тех беседах поминалось имя другого человека, неразрывно связанного с генералом. Имя человека, ставшего вторым президентом после смерти Джохара, человека, сделавшего многое, если не все, для того, чтобы воин с тех бесчисленных фотографий стал первым избранником вайнашского народа.
Об их отношениях, первого и второго президентов, можно лишь строить догадки. Он как-то никогда и не задумывался об этом. Второй президент (вообще-то, всего лишь исполняющий обязанности президента, так и не выигравший выборы, которые последовали вскоре за смертью генерала), был писателем, членом Союза писателей империи. В стране его имя популярности не имело, но на родине его знали. Он считался знатоком - тогда еще единого -вайнашского народа, писал не только не государственном, но и на родном, чеченском, чем в наибольшей степени и заслужил приязнь жителей республики, тех, кто удосужился прочесть его творения. Но громкого успеха ни в начале, ни на исходе своей карьеры добиться так и не удалось, он сам менее всего, считал это отсутствием таланта, скорее внешними препонами, коими всегда был и будет богат наш мир.
Литературная карьера исполняющего обязанности второго президента была резко остановлена, а затем и вовсе свернута, когда ветер перемен, проникший из-за "железного занавеса", загулял по империи с удесятеренной силой, и вайнашская республика заволновалась. Безвестный, безымянный, трибун из ниоткуда, поднимавшийся на помост вслед за умолкшим оратором, говорил на площадях о новой свободе, о грядущих переменах, которые не придут сами и не будут заслужены - которые надо взять самим, заплатив за это. Люди слушали и внимали с упоением. Он сам слушал и внимал... с тем же упоением, что и все, с праздником, жившим краткий миг в его уставшей душе. Выслушав, собравшиеся требовали перемен, обещанных и быстрых... и еще больших, чем обещанных. Декларированный Советом суверенитет от империи было воспринят с радостью, с искренним восторгом, с песнями и плясками на площадях, но уже через неделю после провозглашения о нем рассуждали, как о должном. К нему привыкли столь скоро, что быстрота эта удивила самих жителей республики. Впрочем, было понятно, что вайнахи жаждали чего-то иного, но, чего именно - пока еще и сами не понимали. В то время понял только один он, писатель, даже не понял - почувствовал, наверное. Интуиция, присущая людям творческим, сработала в нем. И писатель отправился в далекое путешествие за народным кумиром, за обожаемым героем, за златым всемогущим идолом, по которому истосковалась мятежная республика.
В те беспокойные дни к вайнашскому народу и прибыл генерал из Прибалтики. Усилиями уговорившего его писателя согласный взять на себя роль кумира, и для скорейшего достижения этой цели спешно выучивающий родной язык и знакомящейся с родной культурой. Протеже наверняка рассчитывал на определенное влияние на своего ставленника, влияние, к его несчастью, так и оставшееся мечтою... а иначе, если рассуждать рационально, какой был прок ему в этой поездке?
Меж тем, народный герой, неутомимый боец с огромной империей, Давид, победивший Голиафа на глиняных ногах, с успехом справлялся с новой, непривычной для себя, публичной ролью. Это видели все, это чувствовали, и за это генерала любили особенно. Воистину, он прославил себя сам. И не одним деянием, а многими. Он вскоре понял, что вайнахи не умеют жить друг с другом в мире в обретшей суверенитет республике, более того, они не могут жить в мире с ним, народным любимцем одних и проклятием других вайнахов. И тогда, согласно его мудрому решению, территория бывшей автономии была поделена на две неравные части, и меньшая утихла, едва только крупнейшее в ней село стали именовать столицей. Большая, оставшаяся за генералом, осталась по-прежнему беспокойной. Как и сам генерал.
Он искренне жалел, что видеть генерала живьем ему так и не довелось. Прежде, лишь на экране телевизора, в новостных выпусках, после похищения с автобусной остановки - и вовсе, лишь благодаря просачивающимся в подвал слухам, он узнавал о деяниях вайнашского президента. Во времена эти были и низложение Верховного Совета за очевидное соглашательство с империей, и штурм здания избирательной комиссии, и подавление путча, в котором оказалась замешана злыми своими кознями империя, помогавшая оружием и людьми предателям вайнашского народа. А после подавления генерал убедительно, с фактами, против которых не попрешь, доказал - и он, уже освобожденный из подвала, получивший помилование нового полевого командира, исполнивший не одну его волю, видел это своими глазами - как сильно оказалась замешана империя в кровавых событиях того времени. И не мог не поверить истине. И не мог не уверовать в правое дело, данное генералу свыше. И был согласным с ним душой своей, уверовавшей в то, что дела его, как и дела его командира, столь же правые. Ибо впереди была война, которую выиграл его народ. Правда, уже без своего, убиенного президента. Где-то в перерыве всех этих событий было знаменитое объявление генералом большого газу на весь проходящий через республику транспорт как контрибуцию, наложенную на империю за все: и за многовековой гнет вайнахов, и за поддержку недавнего путча, и депортацию народа перед Великой войной далеко-далеко за море, в Казахстанские степи.
В то время, перед самой войной жители республики, с легкой руки генерала и его муфтиев, и к собственному, кажется, удивлению враз стали правоверными вайнахами, носителями великой культуры и древнейших традиций, ведшихся со времен старика Ноя. Новые учебники истории запестрели славными датами. Новые учителя стали по новым заветам учить мальчишек. Светская власть окончилась вместе с имперским правлением в республике. Народ, истосковавшийся по истинной культуре, по традициям прошлого, склонился пред нормами шариата, о коих многие старики знали лишь понаслышке и принял заповеди аль-Ваххаба. Заповеди распространялись бесплатно новыми учителями - и он не был исключен из общего числа, получив двуязыкую зеленую книжицу в подарок: на чеченском и арабском.
Перед лицом всегдашней, недреманной внешней угрозы со стороны империи, неизменной из века в век, вайнахи приняли новую веру и новые ее символы и новыми заветами оградили себя от греха. Став долгожданно провозглашенным единым народом, а не сообществом тейпов, как в прежние века, в душе вайнахи почувствовали себя настоящими борзами3 - а иным и не место в суверенном государстве, борющемся с имперским гнетом, международным сионизмом и растленной культурой, насаждаемой Западом. Иные тут и не остались. А тем же, кто остался, то есть правоверным мусульманам, хранителям истинных знаний, было позволено многое в награду за верность зеленому знамени; и позволение это обязывало всех замкнуть уста и склонить спину. Каждый вкусил позволения, каждый, кто мог, получил то, что хотел... или того, кого хотел, в полное свое владение. Рабство стало модным в республике, рабство стало насущно необходимым ей. Всякий, имевший дом, должен был иметь раба: из пленных ли, из бедняков соседнего тейпа ли, заложника ли, как он сам, не имеет значение. Это было новой и, одновременно, старой традицией суверенной республики. Как когда-то прежде, в далекие годы свободной жизни, до прихода генерала Ермолова и солдат империи вайнахи славились среди прочих народов набегами, разбоем и грабежами, похищением невест, - тем, что ныне именовалось вольным вайнашским духом. А ведь за заложника, томящегося в зиндане или прислуживающего женщинам на кухне, можно, в случае нужды потребовать и получать выкуп....