Страница:
— Я позабочусь об этом, — сказал Уайнбюргер и протянул руку к телефону.
— Все нормально, — прервал генерал.
— Я бы не сказал, — продолжал я. — Похоже, кое-кто из ваших кадров начинает выходить из тени. У меня есть парочка фотографий Бобби Джо Старкуэзера, где он запечатлен лежащим на задах своего охотничьего домика. Можете получить их в качестве открыток.
— В моем доме с вами будут обращаться как с гостем, даже если вы пришли без приглашения. Можете вернуться в бар или остаться.
— Мне и здесь хорошо.
— Вы, должно быть, слишком много выпили или просто одержимы навязчивой идеей, — сказал он. — Но в вашем пребывании здесь нет никакого смысла.
— Вам следовало бы остаться в регулярной армии, генерал. Эти ребята, работающие на вас, вряд ли даже соответствуют мафиозным стандартам. Уайнбюргер — это просто брильянт в их коллекции. Как-то раз один наивный коп из Первого округа попросил его выступить защитником группы бедняков с Гаити, а он ответил: «Я слишком занят товарными марками продуктов питания». Вот такие любители и убили IPs.
— Что вам известно о IPs?
— Я тоже служил во Вьетнаме, только мое подразделение погибло, защищая невинных людей. Не думаю, что вы можете сказать то же самое.
— Как вы смеете! — воскликнул он.
— Умерьте свою благородную ярость. Вы с ног до головы вымазаны в крови Сэма Фицпатрика, и я собираюсь привлечь вас за это.
— Не обращайте внимания. Он пьян, — сказал Уайнбюргер.
— Я подкину вам еще кое-какую проблему, — продолжал я. — Я навещал отца девятнадцатилетней девушки, которую убили люди Сегуры. Интересно, захотели бы вы встретиться с ним лицом к лицу и объяснить, зачем ей нужно было отдавать свою жизнь из-за грязной игры, в которую играете вы и ваши кретины.
— Убирайтесь.
— Вы во Вьетнаме потеряли сына. Думаю, если бы он был жив, он бы считал вас позором семьи.
— Уходите из моего дома. И никогда больше не приходите сюда!
— Вам от меня покоя не будет, генерал. Я стану самым большим несчастьем в вашей жизни.
— Нет, не станешь, Робишо, — возразил Уайнбюргер. — У тебя во рту вечный двигатель, да еще из него сильно воняет. Ты просто маленькая нервная птичка, которая всем надоедает.
— Уайнбюргер, как, по-твоему, ты здесь оказался? Благодаря тому, что ты блестящий адвокат? Большинство этих людей не любят евреев. Сейчас они платят за твою задницу, но когда перестанут в тебе нуждаться, ты, скорее всего, закончишь свои деньки, как Бобби Джо или Хулио. Подумай об этом. Если бы ты был генералом, стал бы держать возле себя слизняка вроде тебя самого?
— Кругом, шагом марш отсюда! Кое-кто из твоих коллег хочет поговорить с тобой, — ответил Уайнбюргер.
Позади меня стояли двое полицейских в униформе. Они были молоды, без шляп, и чувствовали себя очень неловко в этой ситуации. Один из них попытался улыбнуться мне.
— Неважный вечер, лейтенант? — сказал он.
— Пусть вас это не беспокоит, — ответил я. — Я ношу с собой кассету с чудным рок-н-роллом. Просто расстегните мой пиджак и вытащите ее.
Его рука почти что ласково скользнула по моему животу и достала из кобуры мой пистолет 45-го калибра.
— Пройдите с нами. Мы выведем вас через боковую дверь, — сказал он. — Но в машине мы вынуждены будем надеть на вас наручники.
— Ладно, все нормально, — ответил я.
— Эй, Робишо, позвони тому поручителю, цветному, из общества «Защита». Он работает в кредит, — крикнул вслед Уайнбюргер.
В дверях я оглянулся на генерала, который сидел подняв бровь, отчего по лбу пошли морщины, и уставившись в пространство.
Я в одних носках пробрался к параше и склонился над ней. Желтый потолок украшали надписи, выжженные зажигалками. От параши воняло до рези в глазах, а похмелье уже начало сжимать сосуды в голове железным обручем. Спустя десять минут охранник и приближенный к начальству зэк в белой спецодежде открыли засов на двери и вкатили стальную тележку с едой: яичницей-болтуньей, овсянкой и кофе, от которого пахло йодом.
— Пора перекусить, джентльмены, — сказал охранник. — Условия у нас не фонтан, но сердца не каменные. Если у вас есть планы остаться сегодня на ланч, то в меню — спагетти с тефтелями. И, пожалуйста, не спрашивайте салфетки. Да, еще: есть, конечно, большой соблазн, но не пытайтесь унести еду с собой в карманах.
— Кто это такой, черт бы его побрал? — спросил один солдат, сидящий на полу.
На шее у него свободно болтался галстук, на рубашке не осталось ни одной пуговицы.
— Это очаровательный молодой человек, — ответил я.
— Самое место для недобитого комика, — сказал он, щелчком бросив окурок в стенку над парашей.
Я дождался, пока зэк раздаст бумажные тарелки с яичницей и овсянкой, а охранник выйдет за дверь, после чего подошел к решетке и стукнул по ней кольцом, чтобы привлечь внимание охранника. Он без всякого выражения взглянул на меня и заморгал, пытаясь скрыть узнавание и смущение.
— Суд будет в восемь? — спросил я.
— Вас туда в наручниках поведут. Но в котором часу, не знаю, — сказал он, чуть не добавив «лейтенант», но успел плотно сжать губы.
— А кто председательствует сегодня утром?
— Судья Флауэрс.
— О нет.
— Хотите адвоката?
— Нет, пока что нет. Ну, в любом случае, спасибо, Фил.
— Держитесь. Не поддавайтесь им. И все будет хорошо. У каждого бывает тяжелый вечер.
Какой-то старик с нечесаной, желтой от табака бородой присел ко мне на койку. На нем были дешевые ковбойские сапоги, джинсы, сидевшие на нем шароварами, и рубашка из плотной ткани с обрезанными рукавами.
— Вы не будете есть? — спросил он.
— Нет. Забирайте.
— Спасибо, — поблагодарил он и начал запихивать яичницу в рот пластмассовой ложкой. — У тебя в голове уже пауки зашевелились?
— Да.
— Загляни в мой сапог, — сказал он. — На проверке они ее не заметили, когда трясли меня. Глотни чуток. Это живо загонит пауков обратно в гнездо.
Я посмотрел на бутылку виски, спрятанную в сапоге. Глубоко вздохнув, облизал потрескавшиеся губы. Дыхание мое было тяжелее, чем запах в камере. Скоро начнет трясти, весь покроюсь потом, может, даже сухая рвота начнется. Интересно, как я буду смотреться перед судьей Флауэрсом, известным юристом утренних заседаний, который нагоняет на алкашей священный ужас с каждым ударом своего молотка?
— Сейчас я пас, но твою доброту ценю, приятель, — сказал я.
— Пользуйся. И не позволяй им на тебя набрасываться, сынок. Я столько раз представал перед этим судом, что они со мной уже не возятся. Судья дает мне тридцать дней и отпускает. Так что ничего страшного. Мы их держим на коротком поводке.
Не прошло и получаса, как перед дверьми вытрезвителя появился сержант Мотли в сопровождении охранника. Он курил сигару, спокойно наблюдая, как охранник открывает замок. Рубашка на нем сидела так плотно, что в просветах между пуговицами торчали, как проволока, волосы на черной груди.
— Идем с нами, Робишо, — сказал он.
— Посетителям зоопарка запрещено появляться до обеда, — ответил я.
— Пойдем, пойдем, — повторил он.
Я пошел между ним и охранником в дальний конец тюремного коридора. Доверенный зэк мыл шваброй пол, и наши ботинки оставляли мокрые следы там, где уже было чисто. Сквозь окна, высоко расположенные по стенам коридора, лился солнечный свет. С улицы доносился шум движения. Охранник повернул ключ на двери одиночной камеры. Мотли из-за своего веса так дышал, как будто у него была эмфизема.
— Это я попросил перевести тебя в отдельную камеру, — сказал он.
— Зачем?
— А ты хочешь, чтобы тебя кто-нибудь там уделал?
Я шагнул внутрь камеры, и охранник закрыл меня. Мотли остался стоять у дверей, голова его, похожая на пушечное ядро, покрылась капельками пота из-за жары.
— О чем ты там размышляешь? — спросил я.
— Мне пришлось побывать в твоей шкуре. Думаю, они тебе так вставят, что от тебя ничего не останется, кроме собственных яиц. Это нормально, но через какое-то время они уменьшатся до детских размеров.
— Слушай, не грузи меня.
— Ну кто тебя просил это делать? Мы никогда особо не ладили. Но я тебе расскажу одну историю, Робишо. Все думают, что я бросил тех семерых ребят подыхать в лифте, чтобы спасти собственную задницу. Да, я выскочил, но не потому, что испугался. У меня не было ключа от наручников. Не было этого проклятого ключа. Я вылез через шахту, чтобы найти у кого-нибудь отмычку. И когда мы рычагом отомкнули дверь, там внутри оказалось семь копченых устриц. Веришь ты мне или нет, но с таким багажом очень тяжело жить.
— Почему ты никому не рассказывал об этом?
— А ты знаешь, почему у меня не было ключа? В то утро Хулио Сегура прислал мне одну девочку на халяву, и она меня прокатила. Ключ был у меня в бумажнике.
— Главное, что ты пытался вытащить их, Мотли.
— Да, расскажи это всем в суде и в отделении. Пёрселу расскажи. У него всегда найдется что сказать черному человеку.
— А чем он сейчас занимается?
— Я тем парням из внутренних дел больше не симпатизирую, в отличие от тебя. По-моему, Пёрсел работает в их области. Я на других полицейских не капаю, даже на расистов, поэтому у меня насчет Пёрсела ноль комментариев.
— Он не расист.
— Проснись, Робишо. Тебя что, нужно носом ткнуть? Он все время держит стойку. Перестань строить из себя сиротку Энни.
— Ты решил заставить людей полюбить тебя?
— Понимай как хочешь. Я надеялся, ты избавился от этой дряни. Но, похоже, ты неисправим.
— Ты просто глоток свежего воздуха, старик.
— Они подведут тебя под обвинение. Я бы на твоем месте уехал из города. Думаю, у них есть планы убрать тебя.
Прислонившись щекой к решетке, я молча посмотрел на него. От страха кровь пульсировала в горле.
— Они обвинят тебя в ношении оружия, которое ты утаил, — сказал он, взглянув на меня в ответ умными, темно карими глазами.
Утро выдалось хуже некуда. Меня повели на процесс в наручниках с цепью, которая соединяла меня еще с четырьмя выпивохами, уличным торговцем, сумасшедшим эксгибиционистом и черным парнишкой, который убил служителя на бензоколонке за шестьдесят пять долларов. Судья Флауэрс относился к тем, кого мы на встречах общества анонимных алкоголиков называли белоножкой. Он сам когда-то страдал тягой к выпивке, но, избавившись от нее, держался только потому, что перекладывал свои острые внутренние мучения на жизнь других, особенно тех, кто, стоя перед ним, дышал ему в лицо перегаром. Он определил штраф за утаивание оружия в десять тысяч долларов.
У меня и тысячи не набралось бы, чтобы заплатить предварительный десятипроцентный взнос. Я сидел на скамье за решеткой, не отрывая глаз от грязных ругательств, которыми была исцарапана вся противоположная стена зала. Это было худшее утро в моей жизни, за исключением, быть может, того дня, когда моя жена ушла к нефтянику из Хьюстона. Накануне мы были на вечеринке, устроенной на лужайке у озера, он там тоже был и даже представить не мог, какое продолжение получит эта встреча. Он задевал ее плечом, сидя за столиком, поглаживал ей руку, добродушно улыбался мне, оборачивая ко мне грубоватое, но приятное лицо, как будто говоря, что нас обоих забавляет прекрасное понимание ситуации. А потом у меня как будто что-то произошло с глазами, я почувствовал, как все вокруг окрашивается одним цветом, стакан почему-то оказался наполнен красной водой, затем раздался женский крик, и чьи-то крепкие руки унесли меня с лужайки, отдаляя от его ошеломленного, искаженного ужасом лица.
Утром я нашел ее записку, которая лежала на столе под большим зонтиком, где мы обычно завтракали, пока солнце поднималось над озером Понтшартрен.
Милый Дейв!
Не знаю, чего ты ищешь, но три года совместной жизни с тобой убедили меня в том, что мне не хотелось бы при этом присутствовать. Мне очень жаль. Как говорит твой дружок, бывший бейсболист, а ныне бармен, «держи его высоко и твердо, приятель».
Николь
— Что это ты тут делаешь без штанов? — спросил охранник через решетку клетки.
— Мне жарко.
— Здесь люди ходят.
— А ты их не пускай.
— Господи Иисусе, Дейв, хочешь до кучи еще и это на себя навесить?
— Я и так повязан по рукам и ногам. В данный момент я в полном порядке.
Я открыл и снова сжал ладони. Вены на локтевых сгибах наполнились кровью.
— Пока ты не выплатил штраф, я должен перевести тебя. Ты должен присоединиться к остальным, пока не захочешь в изолятор.
— Делай, что тебе положено, Фил.
— Я не могу тебя посадить в изолятор, если ты сам не попросишь. Дейв, здесь несколько ступенек, на которых можно шею свернуть.
Я потрогал пальцем на животе шрам от удара палкой. Кто-то истерически кричал в камере в конце коридора, потом на решетке затрещал звонок экстренного вызова охраны.
— Я схожу к врачу. И ты попадешь в изолятор, хочется тебе этого или нет, — сказал он.
Я услышал его удаляющиеся шаги. Голову как будто стянуло рояльной струной. Я прикрыл веки, и перед глазами появились языки оранжевого пламени, вырывающиеся из тропического леса, американские солдаты с прикованными к коленям руками на грязном рисовом поле, осколки ракет, со свистом носящиеся в воздухе вместе с листами котельного железа и подымающимися в небо, подобно дымку из ружей, душами детей, которые лежали в канаве. Мальчишеское лицо Сэма Фицпатрика светилось в очищающем огне, как на религиозной открытке. Из-под моих ладоней катился пот, стекая по обнаженным бедрам.
В три часа пополудни по коридору в изолятор, называемый «Королевским рядом», прошел другой охранник. Здесь я был заперт в окружении доносчиков, психопатов и шумных гомосексуалистов. Дверь моей маленькой камеры была сделана из металлической решетки с окошком и подставкой для еды, которую разносил на подносе приближенный к начальству зэк. Охранник долго возился с замком, и свет из-за его спины создавал ощущение, что его тело подергивается и разделяется решеткой на части.
— Собирайтесь. Все позади, — сказал он.
— Что случилось?
— Кто-то дал за вас залог. Снимайте простынки, бросите их в коридоре. Вот эту ложку пластиковую с пола поднимите, мыло в туалете оставьте.
— Что?
— Никак не протрезвеете, что ли? Камеру за собой надо убрать, если хотите сегодня отсюда выйти.
Мы прошли по коридору к дверям с двойной решеткой на гидравлическом замке, которые вели в комнату администрации, где у двух чернокожих женщин снимали отпечатки пальцев. Я расписался в книге учета собственности, и мне выдали большой коричневый конверт, перевязанный бечевкой, где лежали мои ключи, бумажник, складной нож и ремень.
— Счастливого пути, — сказал зэк-письмоводитель.
В зоне посетителей я увидел Энни, которая сидела на деревянной скамье, зажав руки между колен. На ней были синие спортивные туфли, выбеленные джинсы и набивная блузка с фиолетовыми цветами. Столы в комнате все были заняты узниками и их пришедшими на свидание родственниками, и в эти интимные минуты каждая группка пыталась изолироваться от остальных, склоняя головы друг к другу и крепко сжимая руками свои локти. Энни попыталась улыбнуться, но я заметил по ее лицу, что она нервничает.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Конечно.
— Моя машина стоит прямо у тротуара. Можем сейчас же поехать.
— Да, поехали отсюда.
— Дейв, что-то не так?
— Эти ублюдки забрали мой пистолет. Я должен получить за него расписку.
— Ты сошел с ума? — прошептала она.
— Ладно, забудь. Поехали.
Мы вышли через стеклянные двери на улицу, и полуденная жара ударила мне в лицо, как будто кто-то открыл рядом со мной дверцу топки. Мы сели в ее машину, и она, заведя мотор, взглянула на меня с легкой тенью недовольства. Я отдернул руку, дотронувшись до раскаленной рамы окна.
— Дейв, с тобой все нормально? У тебя лицо совсем белое, — сказала она.
— Я постоянно возвращаюсь к мысли о существовании неких странных флюидов. Просто пойми, в чем причина, и не принимай все, что я сегодня наговорил, близко к сердцу. Как ты узнала, что меня посадили в тюрьму?
— Твой напарник, как же его, Клит, позвонил. Он сказал что-то такое странное, но просил передать это тебе слово в слово: «Ты все еще сам по себе, Седой. Это большая победа. Отделись от этого дерьма, пока есть время». О чем это он?
— Это значит, что он каким-то боком еще не оттаял. Не уверен, что эти слова — правда обо мне. Чувствую, многое сегодня лопнуло по швам.
Она вывернула на дорогу. Эта желтая дымка, жар, подымающийся от асфальта, нагретая кожа кресла за моей спиной, едкие выхлопные газы — ощущение было такое, что я вдыхаю летним днем пары из котелка с кипящей смолой.
— Я мало что понимаю в проблемах алкоголиков и пьяниц, Дейв. Не хочешь остановиться, взять пива? Я не прочь. Разве порой не лучше заострить эти проблемы?
У нее так легко это вышло, что я в этот момент почувствовал — я бы себе однажды пальцы ножницами отрезал за баночку ледяного пива.
— Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты просто отвезла меня домой. Тебе пришлось отдать сборщику штрафов тысячу? — сказал я.
— Да.
— Завтра я все возмещу. Мне закрыт доступ в союз кредиторов, но я возьму заначку на лодке.
— Меня сейчас не это беспокоит. Прошлым вечером ты пытался загладить свою вину, а я тебя послала.
— Ты же ждала кого-то к обеду.
— Это просто приятель из музыкальной школы. Он бы все понял.
— Давай я кое-что объясню. То, что я попал в тюрьму, с тобой никак не связано. Я четыре года не пил, а теперь забил на это.
— Ты можешь остановиться еще раз.
Я не ответил. Мы ехали по Элизиан-Филдс-авеню, направляясь к озеру. Мой полосатый льняной костюм в тюрьме измялся и был испачкан табаком; я провел рукой по лицу и почувствовал, какое оно грязное и щетинистое.
— Давай завернем в эту кафешку, а? — предложил я.
Она остановила машину у маленького кафе с открытой террасой, где под тенистыми деревьями стояли столики, люди за ними ели большие сандвичи и сочные ломти арбузов. Я заказал два газированных напитка в бумажных стаканчиках с колотым льдом и попросил официанта принести пригоршню засахаренных вишен с дольками лайма. Сев в машину, я отпил из стаканчика, держа его двумя руками, и с каждым глотком содовой воды с сиропом, толченой вишней и льдом горло и желудок обжигала острая, но сладкая боль.
— Когда я в детстве жил в Нью-Иберия, мы покупали себе напиток «доктор Нат». По вкусу был точно как этот, — сказал я. — Отец всегда покупал мне и брату «доктор Нат», когда мы выезжали в город. Тогда это было хорошим угощением.
— Как ты относишься к прошлому, Дейв? — спросила она.
Ее кудрявые волосы развевались от врывающегося в открытое окно ветра.
— Что ты имеешь в виду?
— Какие чувства ты испытываешь, когда вспоминаешь своего отца?
— Думаю о нем с нежностью.
— Да, конечно, даже несмотря на то что семья у тебя была бедной и иногда отца не было там, где ты в нем нуждался. Ты не держишь никакого зла на него сейчас, во взрослой жизни. Ты простил его и помнишь о нем только самое хорошее. Почему бы тебе не поступить точно так же с самим собой?
— Некоторых подводит собственный организм.
— Сегодня суббота, и суббота будет продолжаться весь день, и меня не волнует, что произошло вчера, по крайней мере все плохое. Мне нравится быть рядом с тобой и вспоминать что-то хорошее, зная, что со временем все изменится к лучшему. Разве тебя не учили чему-то подобному на встречах анонимных алкоголиков?
— Что-то вроде этого было.
— Поведешь меня сегодня вечером на скачки?
Я коснулся влажных кудрей, обнимая ее за шею, и провел пальцами по ее гладкой щеке. Она улыбнулась, подняв на меня глаза, и похлопала меня по бедру, и я ощутил, как слабость, подобно воде, начала разливаться по телу, а потом стала собираться, нарастая, в пояснице.
Я принял душ и побрился в своей жестяной кабине, чувствуя, как дух тюрьмы, ее грязь смывается с тела. Осторожно вымыл вокруг швов голову, потом стянул старую одежду с одного плеча и руки, куда вонзились осколки стекла, позволяя теплой воде течь по истерзанной коже. Энни приготовила филе окуня со шпинатом и сварила вкрутую яйца на моей маленькой плите, и впервые за весь день я почувствовал, что проголодался. Я вытерся, сел на краю кровати, обернув полотенце вокруг бедер, и открыл пластмассовую коробочку первой медицинской помощи, в которой хранились бинты и мази, чтобы перевязать плечо и руку. Я мог бы это сделать сам. Этого требовала гордость и большая доля самоуважения. Я посмотрел на задернутую занавеску и услышал, как Энни снимает кастрюли с плиты.
— Энни, мне нужна твоя помощь, — позвал я. Она отодвинула занавеску на двери.
— Мне немного трудно аккуратно наложить сюда повязку, — сказал я.
Она села рядом со мной, ватным тампоном наложила мазь на порезы, разрезала ножницами пластырь на полоски и приклеила сложенную в два раза большую марлевую салфетку поверх мази. А потом стала гладить руками кожу, от плеч перешла на спину, провела по груди, скользя глазами по моему телу без всякого стеснения, как будто она впервые изучала его. Я увлек ее на кровать, укладывая на спину, и стал целовать в губы, в шею, а потом расстегнул цветастую блузку и положил голову на красное родимое пятнышко на ее груди. Ее тело напряглось под моим, сдаваясь мне с тем доверием, с которым женщина отдается в тот момент, когда уже больше нет сил скрывать свое желание, и она благословляет тебя ласками, смиренными в своем великодушии, которые заставляют сильнее биться сердце и которых всегда не ждешь.
В эту минуту я хотел ее с большим желанием, чем она отдавалась мне, но я был не в силах сдерживаться.
Через несколько секунд я погрузился в нее, она крепко обняла меня, ее ноги обхватили мои почти с материнской нежностью. Я приблизился к пику возбуждения и остановился, потому что все произошло слишком быстро, но она приблизила мое лицо к своему, поцеловала в щеку, провела пальцами по затылку, говоря: «Все хорошо, Дейв. Продолжай. Все хорошо». И я ощутил, как вся моя злоба, весь страх и напряжение последних двух дней поднялись внутри меня, как темный пузырь из колодца, задержались на миг, собравшись в один сгусток энергии и скорости, и вырвались на свет, в средоточие удовольствия меж ее бедер, в ее жаркие объятия, в синюю нежность глаз. Вечером мы пошли прогуляться по тропинке меж цветочных газонов, разбитых у выгона для лошадей, а жаркая молния в это время плясала на западном склоне неба. Смотрели на наездников, которые выгуливали чистокровных жеребцов, тех, что уже набегались за свою жизнь; вдыхали чудесные запахи вскопанной и политой земли, лошадиного пота, навоза и овса из конюшен и смотрели с неподдельным изумлением и восхищением на переливчатое трепетание света на спинах чалых коней и черных трехлеток, вышагивающих по дорожке под ободками арок с фонарями.
Мы выиграли двойную дневную ставку и три билета на трибунах. Пальмы на фоне мерцающего неба были фиолетовыми, озеро поймало в свои сети звезды и луну, и когда воду всколыхнул порыв ветра с залива, поверхность испещрили пятнышки ртути. В воздухе стоял аромат дубовых деревьев, мха и ночных цветов. Игроки и любовники много отдают и довольствуются небольшим вознаграждением. Но иногда и этого хватает.
Глава 9
— Все нормально, — прервал генерал.
— Я бы не сказал, — продолжал я. — Похоже, кое-кто из ваших кадров начинает выходить из тени. У меня есть парочка фотографий Бобби Джо Старкуэзера, где он запечатлен лежащим на задах своего охотничьего домика. Можете получить их в качестве открыток.
— В моем доме с вами будут обращаться как с гостем, даже если вы пришли без приглашения. Можете вернуться в бар или остаться.
— Мне и здесь хорошо.
— Вы, должно быть, слишком много выпили или просто одержимы навязчивой идеей, — сказал он. — Но в вашем пребывании здесь нет никакого смысла.
— Вам следовало бы остаться в регулярной армии, генерал. Эти ребята, работающие на вас, вряд ли даже соответствуют мафиозным стандартам. Уайнбюргер — это просто брильянт в их коллекции. Как-то раз один наивный коп из Первого округа попросил его выступить защитником группы бедняков с Гаити, а он ответил: «Я слишком занят товарными марками продуктов питания». Вот такие любители и убили IPs.
— Что вам известно о IPs?
— Я тоже служил во Вьетнаме, только мое подразделение погибло, защищая невинных людей. Не думаю, что вы можете сказать то же самое.
— Как вы смеете! — воскликнул он.
— Умерьте свою благородную ярость. Вы с ног до головы вымазаны в крови Сэма Фицпатрика, и я собираюсь привлечь вас за это.
— Не обращайте внимания. Он пьян, — сказал Уайнбюргер.
— Я подкину вам еще кое-какую проблему, — продолжал я. — Я навещал отца девятнадцатилетней девушки, которую убили люди Сегуры. Интересно, захотели бы вы встретиться с ним лицом к лицу и объяснить, зачем ей нужно было отдавать свою жизнь из-за грязной игры, в которую играете вы и ваши кретины.
— Убирайтесь.
— Вы во Вьетнаме потеряли сына. Думаю, если бы он был жив, он бы считал вас позором семьи.
— Уходите из моего дома. И никогда больше не приходите сюда!
— Вам от меня покоя не будет, генерал. Я стану самым большим несчастьем в вашей жизни.
— Нет, не станешь, Робишо, — возразил Уайнбюргер. — У тебя во рту вечный двигатель, да еще из него сильно воняет. Ты просто маленькая нервная птичка, которая всем надоедает.
— Уайнбюргер, как, по-твоему, ты здесь оказался? Благодаря тому, что ты блестящий адвокат? Большинство этих людей не любят евреев. Сейчас они платят за твою задницу, но когда перестанут в тебе нуждаться, ты, скорее всего, закончишь свои деньки, как Бобби Джо или Хулио. Подумай об этом. Если бы ты был генералом, стал бы держать возле себя слизняка вроде тебя самого?
— Кругом, шагом марш отсюда! Кое-кто из твоих коллег хочет поговорить с тобой, — ответил Уайнбюргер.
Позади меня стояли двое полицейских в униформе. Они были молоды, без шляп, и чувствовали себя очень неловко в этой ситуации. Один из них попытался улыбнуться мне.
— Неважный вечер, лейтенант? — сказал он.
— Пусть вас это не беспокоит, — ответил я. — Я ношу с собой кассету с чудным рок-н-роллом. Просто расстегните мой пиджак и вытащите ее.
Его рука почти что ласково скользнула по моему животу и достала из кобуры мой пистолет 45-го калибра.
— Пройдите с нами. Мы выведем вас через боковую дверь, — сказал он. — Но в машине мы вынуждены будем надеть на вас наручники.
— Ладно, все нормально, — ответил я.
— Эй, Робишо, позвони тому поручителю, цветному, из общества «Защита». Он работает в кредит, — крикнул вслед Уайнбюргер.
В дверях я оглянулся на генерала, который сидел подняв бровь, отчего по лбу пошли морщины, и уставившись в пространство.
* * *
Они отвезли меня в вытрезвитель в деловой части города. Я проснулся с первыми, серыми лучами света на железной койке с процарапанными на ней именами и ругательствами, часть из которых уже заржавела. Медленно сел, зажатый с обеих сторон другими койками. В нос мне ударил запах застарелого пота, сигаретного дыма, алкоголя, мочи, блевотины и переполненной параши в углу. На всех койках, прикованных к стенам, и даже на полулежали, похрапывая, алкаши, выжившие из ума бомжи, дебоширы, все в крови, доставленные из баров, несколько полных отморозков и охваченных беспокойством водителей из среднего класса, задержанных в нетрезвом виде и надеявшихся, что с ними обойдутся со всей вежливостью, достойной их благопристойности.Я в одних носках пробрался к параше и склонился над ней. Желтый потолок украшали надписи, выжженные зажигалками. От параши воняло до рези в глазах, а похмелье уже начало сжимать сосуды в голове железным обручем. Спустя десять минут охранник и приближенный к начальству зэк в белой спецодежде открыли засов на двери и вкатили стальную тележку с едой: яичницей-болтуньей, овсянкой и кофе, от которого пахло йодом.
— Пора перекусить, джентльмены, — сказал охранник. — Условия у нас не фонтан, но сердца не каменные. Если у вас есть планы остаться сегодня на ланч, то в меню — спагетти с тефтелями. И, пожалуйста, не спрашивайте салфетки. Да, еще: есть, конечно, большой соблазн, но не пытайтесь унести еду с собой в карманах.
— Кто это такой, черт бы его побрал? — спросил один солдат, сидящий на полу.
На шее у него свободно болтался галстук, на рубашке не осталось ни одной пуговицы.
— Это очаровательный молодой человек, — ответил я.
— Самое место для недобитого комика, — сказал он, щелчком бросив окурок в стенку над парашей.
Я дождался, пока зэк раздаст бумажные тарелки с яичницей и овсянкой, а охранник выйдет за дверь, после чего подошел к решетке и стукнул по ней кольцом, чтобы привлечь внимание охранника. Он без всякого выражения взглянул на меня и заморгал, пытаясь скрыть узнавание и смущение.
— Суд будет в восемь? — спросил я.
— Вас туда в наручниках поведут. Но в котором часу, не знаю, — сказал он, чуть не добавив «лейтенант», но успел плотно сжать губы.
— А кто председательствует сегодня утром?
— Судья Флауэрс.
— О нет.
— Хотите адвоката?
— Нет, пока что нет. Ну, в любом случае, спасибо, Фил.
— Держитесь. Не поддавайтесь им. И все будет хорошо. У каждого бывает тяжелый вечер.
Какой-то старик с нечесаной, желтой от табака бородой присел ко мне на койку. На нем были дешевые ковбойские сапоги, джинсы, сидевшие на нем шароварами, и рубашка из плотной ткани с обрезанными рукавами.
— Вы не будете есть? — спросил он.
— Нет. Забирайте.
— Спасибо, — поблагодарил он и начал запихивать яичницу в рот пластмассовой ложкой. — У тебя в голове уже пауки зашевелились?
— Да.
— Загляни в мой сапог, — сказал он. — На проверке они ее не заметили, когда трясли меня. Глотни чуток. Это живо загонит пауков обратно в гнездо.
Я посмотрел на бутылку виски, спрятанную в сапоге. Глубоко вздохнув, облизал потрескавшиеся губы. Дыхание мое было тяжелее, чем запах в камере. Скоро начнет трясти, весь покроюсь потом, может, даже сухая рвота начнется. Интересно, как я буду смотреться перед судьей Флауэрсом, известным юристом утренних заседаний, который нагоняет на алкашей священный ужас с каждым ударом своего молотка?
— Сейчас я пас, но твою доброту ценю, приятель, — сказал я.
— Пользуйся. И не позволяй им на тебя набрасываться, сынок. Я столько раз представал перед этим судом, что они со мной уже не возятся. Судья дает мне тридцать дней и отпускает. Так что ничего страшного. Мы их держим на коротком поводке.
Не прошло и получаса, как перед дверьми вытрезвителя появился сержант Мотли в сопровождении охранника. Он курил сигару, спокойно наблюдая, как охранник открывает замок. Рубашка на нем сидела так плотно, что в просветах между пуговицами торчали, как проволока, волосы на черной груди.
— Идем с нами, Робишо, — сказал он.
— Посетителям зоопарка запрещено появляться до обеда, — ответил я.
— Пойдем, пойдем, — повторил он.
Я пошел между ним и охранником в дальний конец тюремного коридора. Доверенный зэк мыл шваброй пол, и наши ботинки оставляли мокрые следы там, где уже было чисто. Сквозь окна, высоко расположенные по стенам коридора, лился солнечный свет. С улицы доносился шум движения. Охранник повернул ключ на двери одиночной камеры. Мотли из-за своего веса так дышал, как будто у него была эмфизема.
— Это я попросил перевести тебя в отдельную камеру, — сказал он.
— Зачем?
— А ты хочешь, чтобы тебя кто-нибудь там уделал?
Я шагнул внутрь камеры, и охранник закрыл меня. Мотли остался стоять у дверей, голова его, похожая на пушечное ядро, покрылась капельками пота из-за жары.
— О чем ты там размышляешь? — спросил я.
— Мне пришлось побывать в твоей шкуре. Думаю, они тебе так вставят, что от тебя ничего не останется, кроме собственных яиц. Это нормально, но через какое-то время они уменьшатся до детских размеров.
— Слушай, не грузи меня.
— Ну кто тебя просил это делать? Мы никогда особо не ладили. Но я тебе расскажу одну историю, Робишо. Все думают, что я бросил тех семерых ребят подыхать в лифте, чтобы спасти собственную задницу. Да, я выскочил, но не потому, что испугался. У меня не было ключа от наручников. Не было этого проклятого ключа. Я вылез через шахту, чтобы найти у кого-нибудь отмычку. И когда мы рычагом отомкнули дверь, там внутри оказалось семь копченых устриц. Веришь ты мне или нет, но с таким багажом очень тяжело жить.
— Почему ты никому не рассказывал об этом?
— А ты знаешь, почему у меня не было ключа? В то утро Хулио Сегура прислал мне одну девочку на халяву, и она меня прокатила. Ключ был у меня в бумажнике.
— Главное, что ты пытался вытащить их, Мотли.
— Да, расскажи это всем в суде и в отделении. Пёрселу расскажи. У него всегда найдется что сказать черному человеку.
— А чем он сейчас занимается?
— Я тем парням из внутренних дел больше не симпатизирую, в отличие от тебя. По-моему, Пёрсел работает в их области. Я на других полицейских не капаю, даже на расистов, поэтому у меня насчет Пёрсела ноль комментариев.
— Он не расист.
— Проснись, Робишо. Тебя что, нужно носом ткнуть? Он все время держит стойку. Перестань строить из себя сиротку Энни.
— Ты решил заставить людей полюбить тебя?
— Понимай как хочешь. Я надеялся, ты избавился от этой дряни. Но, похоже, ты неисправим.
— Ты просто глоток свежего воздуха, старик.
— Они подведут тебя под обвинение. Я бы на твоем месте уехал из города. Думаю, у них есть планы убрать тебя.
Прислонившись щекой к решетке, я молча посмотрел на него. От страха кровь пульсировала в горле.
— Они обвинят тебя в ношении оружия, которое ты утаил, — сказал он, взглянув на меня в ответ умными, темно карими глазами.
Утро выдалось хуже некуда. Меня повели на процесс в наручниках с цепью, которая соединяла меня еще с четырьмя выпивохами, уличным торговцем, сумасшедшим эксгибиционистом и черным парнишкой, который убил служителя на бензоколонке за шестьдесят пять долларов. Судья Флауэрс относился к тем, кого мы на встречах общества анонимных алкоголиков называли белоножкой. Он сам когда-то страдал тягой к выпивке, но, избавившись от нее, держался только потому, что перекладывал свои острые внутренние мучения на жизнь других, особенно тех, кто, стоя перед ним, дышал ему в лицо перегаром. Он определил штраф за утаивание оружия в десять тысяч долларов.
У меня и тысячи не набралось бы, чтобы заплатить предварительный десятипроцентный взнос. Я сидел на скамье за решеткой, не отрывая глаз от грязных ругательств, которыми была исцарапана вся противоположная стена зала. Это было худшее утро в моей жизни, за исключением, быть может, того дня, когда моя жена ушла к нефтянику из Хьюстона. Накануне мы были на вечеринке, устроенной на лужайке у озера, он там тоже был и даже представить не мог, какое продолжение получит эта встреча. Он задевал ее плечом, сидя за столиком, поглаживал ей руку, добродушно улыбался мне, оборачивая ко мне грубоватое, но приятное лицо, как будто говоря, что нас обоих забавляет прекрасное понимание ситуации. А потом у меня как будто что-то произошло с глазами, я почувствовал, как все вокруг окрашивается одним цветом, стакан почему-то оказался наполнен красной водой, затем раздался женский крик, и чьи-то крепкие руки унесли меня с лужайки, отдаляя от его ошеломленного, искаженного ужасом лица.
Утром я нашел ее записку, которая лежала на столе под большим зонтиком, где мы обычно завтракали, пока солнце поднималось над озером Понтшартрен.
Милый Дейв!
Не знаю, чего ты ищешь, но три года совместной жизни с тобой убедили меня в том, что мне не хотелось бы при этом присутствовать. Мне очень жаль. Как говорит твой дружок, бывший бейсболист, а ныне бармен, «держи его высоко и твердо, приятель».
Николь
— Что это ты тут делаешь без штанов? — спросил охранник через решетку клетки.
— Мне жарко.
— Здесь люди ходят.
— А ты их не пускай.
— Господи Иисусе, Дейв, хочешь до кучи еще и это на себя навесить?
— Я и так повязан по рукам и ногам. В данный момент я в полном порядке.
Я открыл и снова сжал ладони. Вены на локтевых сгибах наполнились кровью.
— Пока ты не выплатил штраф, я должен перевести тебя. Ты должен присоединиться к остальным, пока не захочешь в изолятор.
— Делай, что тебе положено, Фил.
— Я не могу тебя посадить в изолятор, если ты сам не попросишь. Дейв, здесь несколько ступенек, на которых можно шею свернуть.
Я потрогал пальцем на животе шрам от удара палкой. Кто-то истерически кричал в камере в конце коридора, потом на решетке затрещал звонок экстренного вызова охраны.
— Я схожу к врачу. И ты попадешь в изолятор, хочется тебе этого или нет, — сказал он.
Я услышал его удаляющиеся шаги. Голову как будто стянуло рояльной струной. Я прикрыл веки, и перед глазами появились языки оранжевого пламени, вырывающиеся из тропического леса, американские солдаты с прикованными к коленям руками на грязном рисовом поле, осколки ракет, со свистом носящиеся в воздухе вместе с листами котельного железа и подымающимися в небо, подобно дымку из ружей, душами детей, которые лежали в канаве. Мальчишеское лицо Сэма Фицпатрика светилось в очищающем огне, как на религиозной открытке. Из-под моих ладоней катился пот, стекая по обнаженным бедрам.
В три часа пополудни по коридору в изолятор, называемый «Королевским рядом», прошел другой охранник. Здесь я был заперт в окружении доносчиков, психопатов и шумных гомосексуалистов. Дверь моей маленькой камеры была сделана из металлической решетки с окошком и подставкой для еды, которую разносил на подносе приближенный к начальству зэк. Охранник долго возился с замком, и свет из-за его спины создавал ощущение, что его тело подергивается и разделяется решеткой на части.
— Собирайтесь. Все позади, — сказал он.
— Что случилось?
— Кто-то дал за вас залог. Снимайте простынки, бросите их в коридоре. Вот эту ложку пластиковую с пола поднимите, мыло в туалете оставьте.
— Что?
— Никак не протрезвеете, что ли? Камеру за собой надо убрать, если хотите сегодня отсюда выйти.
Мы прошли по коридору к дверям с двойной решеткой на гидравлическом замке, которые вели в комнату администрации, где у двух чернокожих женщин снимали отпечатки пальцев. Я расписался в книге учета собственности, и мне выдали большой коричневый конверт, перевязанный бечевкой, где лежали мои ключи, бумажник, складной нож и ремень.
— Счастливого пути, — сказал зэк-письмоводитель.
В зоне посетителей я увидел Энни, которая сидела на деревянной скамье, зажав руки между колен. На ней были синие спортивные туфли, выбеленные джинсы и набивная блузка с фиолетовыми цветами. Столы в комнате все были заняты узниками и их пришедшими на свидание родственниками, и в эти интимные минуты каждая группка пыталась изолироваться от остальных, склоняя головы друг к другу и крепко сжимая руками свои локти. Энни попыталась улыбнуться, но я заметил по ее лицу, что она нервничает.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Конечно.
— Моя машина стоит прямо у тротуара. Можем сейчас же поехать.
— Да, поехали отсюда.
— Дейв, что-то не так?
— Эти ублюдки забрали мой пистолет. Я должен получить за него расписку.
— Ты сошел с ума? — прошептала она.
— Ладно, забудь. Поехали.
Мы вышли через стеклянные двери на улицу, и полуденная жара ударила мне в лицо, как будто кто-то открыл рядом со мной дверцу топки. Мы сели в ее машину, и она, заведя мотор, взглянула на меня с легкой тенью недовольства. Я отдернул руку, дотронувшись до раскаленной рамы окна.
— Дейв, с тобой все нормально? У тебя лицо совсем белое, — сказала она.
— Я постоянно возвращаюсь к мысли о существовании неких странных флюидов. Просто пойми, в чем причина, и не принимай все, что я сегодня наговорил, близко к сердцу. Как ты узнала, что меня посадили в тюрьму?
— Твой напарник, как же его, Клит, позвонил. Он сказал что-то такое странное, но просил передать это тебе слово в слово: «Ты все еще сам по себе, Седой. Это большая победа. Отделись от этого дерьма, пока есть время». О чем это он?
— Это значит, что он каким-то боком еще не оттаял. Не уверен, что эти слова — правда обо мне. Чувствую, многое сегодня лопнуло по швам.
Она вывернула на дорогу. Эта желтая дымка, жар, подымающийся от асфальта, нагретая кожа кресла за моей спиной, едкие выхлопные газы — ощущение было такое, что я вдыхаю летним днем пары из котелка с кипящей смолой.
— Я мало что понимаю в проблемах алкоголиков и пьяниц, Дейв. Не хочешь остановиться, взять пива? Я не прочь. Разве порой не лучше заострить эти проблемы?
У нее так легко это вышло, что я в этот момент почувствовал — я бы себе однажды пальцы ножницами отрезал за баночку ледяного пива.
— Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты просто отвезла меня домой. Тебе пришлось отдать сборщику штрафов тысячу? — сказал я.
— Да.
— Завтра я все возмещу. Мне закрыт доступ в союз кредиторов, но я возьму заначку на лодке.
— Меня сейчас не это беспокоит. Прошлым вечером ты пытался загладить свою вину, а я тебя послала.
— Ты же ждала кого-то к обеду.
— Это просто приятель из музыкальной школы. Он бы все понял.
— Давай я кое-что объясню. То, что я попал в тюрьму, с тобой никак не связано. Я четыре года не пил, а теперь забил на это.
— Ты можешь остановиться еще раз.
Я не ответил. Мы ехали по Элизиан-Филдс-авеню, направляясь к озеру. Мой полосатый льняной костюм в тюрьме измялся и был испачкан табаком; я провел рукой по лицу и почувствовал, какое оно грязное и щетинистое.
— Давай завернем в эту кафешку, а? — предложил я.
Она остановила машину у маленького кафе с открытой террасой, где под тенистыми деревьями стояли столики, люди за ними ели большие сандвичи и сочные ломти арбузов. Я заказал два газированных напитка в бумажных стаканчиках с колотым льдом и попросил официанта принести пригоршню засахаренных вишен с дольками лайма. Сев в машину, я отпил из стаканчика, держа его двумя руками, и с каждым глотком содовой воды с сиропом, толченой вишней и льдом горло и желудок обжигала острая, но сладкая боль.
— Когда я в детстве жил в Нью-Иберия, мы покупали себе напиток «доктор Нат». По вкусу был точно как этот, — сказал я. — Отец всегда покупал мне и брату «доктор Нат», когда мы выезжали в город. Тогда это было хорошим угощением.
— Как ты относишься к прошлому, Дейв? — спросила она.
Ее кудрявые волосы развевались от врывающегося в открытое окно ветра.
— Что ты имеешь в виду?
— Какие чувства ты испытываешь, когда вспоминаешь своего отца?
— Думаю о нем с нежностью.
— Да, конечно, даже несмотря на то что семья у тебя была бедной и иногда отца не было там, где ты в нем нуждался. Ты не держишь никакого зла на него сейчас, во взрослой жизни. Ты простил его и помнишь о нем только самое хорошее. Почему бы тебе не поступить точно так же с самим собой?
— Некоторых подводит собственный организм.
— Сегодня суббота, и суббота будет продолжаться весь день, и меня не волнует, что произошло вчера, по крайней мере все плохое. Мне нравится быть рядом с тобой и вспоминать что-то хорошее, зная, что со временем все изменится к лучшему. Разве тебя не учили чему-то подобному на встречах анонимных алкоголиков?
— Что-то вроде этого было.
— Поведешь меня сегодня вечером на скачки?
Я коснулся влажных кудрей, обнимая ее за шею, и провел пальцами по ее гладкой щеке. Она улыбнулась, подняв на меня глаза, и похлопала меня по бедру, и я ощутил, как слабость, подобно воде, начала разливаться по телу, а потом стала собираться, нарастая, в пояснице.
* * *
Когда мы подъехали к озеру Понтшартрен, было похоже, что на нас, вырвавшихся из-под слоя пара, налетел прохладный соленый воздух. Пеликаны ныряли, охотясь за рыбой, они погружались под воду, подняв над головой крылья, так резко, словно их сбрасывали вместо бомб истребители, взрывали мутную зеленую воду и неожиданно выскакивали из нее с серебристой рыбой, беспомощно трепыхающейся в их клювах. Далеко на горизонте воду заливал солнечный свет, и длинная, сияющая белизной яхта зарывалась носом в волну и поднималась на гребень, бурлящий пеной, разбрызгивая ее по воздуху.Я принял душ и побрился в своей жестяной кабине, чувствуя, как дух тюрьмы, ее грязь смывается с тела. Осторожно вымыл вокруг швов голову, потом стянул старую одежду с одного плеча и руки, куда вонзились осколки стекла, позволяя теплой воде течь по истерзанной коже. Энни приготовила филе окуня со шпинатом и сварила вкрутую яйца на моей маленькой плите, и впервые за весь день я почувствовал, что проголодался. Я вытерся, сел на краю кровати, обернув полотенце вокруг бедер, и открыл пластмассовую коробочку первой медицинской помощи, в которой хранились бинты и мази, чтобы перевязать плечо и руку. Я мог бы это сделать сам. Этого требовала гордость и большая доля самоуважения. Я посмотрел на задернутую занавеску и услышал, как Энни снимает кастрюли с плиты.
— Энни, мне нужна твоя помощь, — позвал я. Она отодвинула занавеску на двери.
— Мне немного трудно аккуратно наложить сюда повязку, — сказал я.
Она села рядом со мной, ватным тампоном наложила мазь на порезы, разрезала ножницами пластырь на полоски и приклеила сложенную в два раза большую марлевую салфетку поверх мази. А потом стала гладить руками кожу, от плеч перешла на спину, провела по груди, скользя глазами по моему телу без всякого стеснения, как будто она впервые изучала его. Я увлек ее на кровать, укладывая на спину, и стал целовать в губы, в шею, а потом расстегнул цветастую блузку и положил голову на красное родимое пятнышко на ее груди. Ее тело напряглось под моим, сдаваясь мне с тем доверием, с которым женщина отдается в тот момент, когда уже больше нет сил скрывать свое желание, и она благословляет тебя ласками, смиренными в своем великодушии, которые заставляют сильнее биться сердце и которых всегда не ждешь.
В эту минуту я хотел ее с большим желанием, чем она отдавалась мне, но я был не в силах сдерживаться.
Через несколько секунд я погрузился в нее, она крепко обняла меня, ее ноги обхватили мои почти с материнской нежностью. Я приблизился к пику возбуждения и остановился, потому что все произошло слишком быстро, но она приблизила мое лицо к своему, поцеловала в щеку, провела пальцами по затылку, говоря: «Все хорошо, Дейв. Продолжай. Все хорошо». И я ощутил, как вся моя злоба, весь страх и напряжение последних двух дней поднялись внутри меня, как темный пузырь из колодца, задержались на миг, собравшись в один сгусток энергии и скорости, и вырвались на свет, в средоточие удовольствия меж ее бедер, в ее жаркие объятия, в синюю нежность глаз. Вечером мы пошли прогуляться по тропинке меж цветочных газонов, разбитых у выгона для лошадей, а жаркая молния в это время плясала на западном склоне неба. Смотрели на наездников, которые выгуливали чистокровных жеребцов, тех, что уже набегались за свою жизнь; вдыхали чудесные запахи вскопанной и политой земли, лошадиного пота, навоза и овса из конюшен и смотрели с неподдельным изумлением и восхищением на переливчатое трепетание света на спинах чалых коней и черных трехлеток, вышагивающих по дорожке под ободками арок с фонарями.
Мы выиграли двойную дневную ставку и три билета на трибунах. Пальмы на фоне мерцающего неба были фиолетовыми, озеро поймало в свои сети звезды и луну, и когда воду всколыхнул порыв ветра с залива, поверхность испещрили пятнышки ртути. В воздухе стоял аромат дубовых деревьев, мха и ночных цветов. Игроки и любовники много отдают и довольствуются небольшим вознаграждением. Но иногда и этого хватает.
Глава 9
На рассвете следующего дня небо над озером было окрашено в розовый цвет, и я, надев спортивные тапочки и шорты, решил сделать пробежку в пять миль вдоль озера. Прохладный ветер дул мне в лицо, а спину пригревало солнце, и я чувствовал, как пот покрывает кожу и тут же высыхает, а в мышцах на спине и груди ощущалась упругость, напряжение и энергия, чего не было уже много недель. Чайки парили в потоках воздуха над кромкой воды, солнечные лучи золотили их крылья, а потом они резко бросались вниз, к песчаному пляжу, выхватывая клювом устриц и крабов из откатывающейся пены. Я помахал семьям, едущим на машинах в церковь, остановившись под пальмой, выпил апельсинового сока на улице, где располагались школа и детский сад, и со свежими силами вновь пустился отбивать ногами асфальт, кровь стучала в груди и голове, сердце сильно колотилось в это летнее утро, бывшее частью вечной песни.