Страница:
Сглотнув, она широко открыла глаза и вытерла тыльной стороной руки мокрые щеки. Она все еще судорожно вздрагивала при каждом вздохе, но уже слушала меня.
— Я оказался во Вьетнаме почти в самом начале кампании, — продолжал я. — Свежеиспеченным лейтенантом с ученой степенью по английскому языку, всерьез полагавшим, что способен руководить военными действиями. А почему бы и нет? Все казалось простым, когда я там был. Вьетконговцы обычно пытались стрелять в нас из какого-то древнего японского и французского барахла, которое постоянно перегревалось и едва ли не гнулось. Зачастую эти винтовки просто взрывались у них в руках. А потом мы как-то пробирались через каучуковую плантацию и столкнулись с другого рода неприятелем — с северо-вьетнамской регулярной частью, вооруженной автоматами Калашникова. Они заманили нас в заминированную зону и там выпустили дух. Если кто-то пытался незаметно уползти, он взлетал на воздух от мины, которая взрывалась прямо под ним, или превращался в решето под перекрестным огнем. За пятнадцать минут мы потеряли десять человек, после чего капитан сдался. Они погнали нас через ряд каучуковых деревьев на дно обмелевшего русла реки, где артиллерия вьетнамской республиканской армии только что уничтожила мирных жителей одной вьетконговской деревушки. По берегам и в воде лежали мертвые дети, женщины, старики... И я понял, что сейчас они построят нас и расстреляют и мы присоединимся к тем, кто уже плавал в воде. Но вместо этого они сорвали с нас мокрую одежду и привязали за руки к деревьям струнами из разбитого пианино, которое стояло в одном домике на плантации. Потом съели наши пайки, выкурили наши сигареты и стали на нас мочиться. Мы сидели на земле как побитые собаки, пока они все это проделывали. Я осуждал капитана за капитуляцию. И даже испытывал удовольствие, когда они мочились на него. Но произошло еще кое-что, что позже намертво застряло у меня в голове. Нас заметили с вертолета, и где-то через десять минут группа спасателей и следопытов стала пробираться через ту же заминированную зону, чтобы освободить нас. Мы были приманкой в этой мышеловке. Я слышал автоматные очереди и взрывы мин, крики наших ребят, видел даже кровь и куски разорванных тел на ветках деревьев и был рад, что меня там нет, что я сижу в луже мочи и спасен от всего этого ужаса, который происходит там, где умирают ребята, пытавшиеся нас спасти. То я пытался представить, что думал вовсе не об этом и все проносящееся у меня в голове не имеет ничего общего с действительностью. То я мечтал убить каждого вьетконговца и каждого северо-вьетнамского солдата, но правда всего происходящего тогда, до того как парочка вертолетов выжгла все вокруг, состояла в том, что я был рад, что кто-то другой, а не я был перемолот в фарш. Вот что я подразумеваю, когда говорю, что большинство бы просто подняли кверху лапки. Ты не обычная девушка. У тебя есть особое мужество, и его не сломить недоумку, которому одна дорога — стать жареной сосиской.
— Ты чувствовал то, что чувствовал бы любой человек. Это было естественно, — сказала она.
— Да, верно, но сегодня из тебя вышел лучший солдат, чем из меня во Вьетнаме, только ты не хочешь себе в этом признаться, — сказал я, убирая ей светлые кудри со лба. — И к тому же куда более симпатичный.
Она не мигая смотрела на меня.
— Красивая и смелая. Опасное сочетание, — добавил я.
Перед синевой этих по-детски ясных глаз что-то внутри меня замирало.
— Как думаешь, теперь сможешь что-нибудь проглотить? — спросил я.
— Да.
— Мой папа прекрасно готовил. Он научил меня и моего сводного брата всем своим кулинарным секретам.
— Думаю, он научил тебя и еще кое-чему. И ты вырос очень хорошим человеком.
Она с улыбкой смотрела на меня. Я сжал ее руку, все еще холодную и безжизненную, а потом пошел с ней на кухню, где подогрел молока и приготовил омлет с сыром и зеленым луком. Мы сидели и ели за кофейным столиком, а я наблюдал, как ее лицу возвращается нормальный цвет.
Я вынудил ее рассказать о своей семье, доме, музыке, работе, обо всем, что она собой представляла до того, как Бобби Джо облапал ее. Энни рассказала, что выросла на ферме, где выращивали пшеницу и сорго, на север от Уичиты, в штате Канзас, что мать ее была меннониткой с пацифистскими взглядами, а отец — последователем идей Джона Брауна[11]. В ее описании Канзас представал холмистой зеленой страной, покрытой ленточками тихих речек и точечками деревьев — дубов, зеленых и серебристых тополей, и раскинувшей под горячим синим небом широкие бескрайние просторы, полнившиеся гудением цикад летними вечерами. Но в то же время это была страна, населенная религиозными фанатиками, ярыми сторонниками сухого закона, наивными реакционерами и, для равновесия, противниками ядерного оружия и разнообразными группировками борцов за мир. Просто дурдом под открытым небом. Или, по крайней мере, так казалось Энни, поэтому она и уехала в Тулан[12] учиться музыке и с тех пор не покидала Нового Орлеана.
Но теперь в ее глаза стал закрадываться сон.
— Похоже, одной моей знакомой деточке пора в кровать, — сказал я.
— Ничего подобного. Я не устала.
— Как же, как же, — проговорил я, обнимая ее, и, склонив ее голову к своему плечу, закрыл ей глаза. И ощутил ее дыхание на своей груди.
— Я не деточка. Мне уже двадцать семь, — сонно пробормотала она.
Подхватив другой рукой под коленки, я отнес ее в спальню и уложил на кровать. Потом снял с нее туфли и укрыл простыней. Она взглянула на меня снизу вверх и обвила рукой мою шею.
— Не уходи, — попросила она.
— Я буду на диване в гостиной. Утром позавтракаем на Французском рынке. Если услышишь какой-то шум, не пугайся — это я. Я часто брожу по ночам, — сказал я и потушил свет.
Это была правда, я, как правило, плохо спал. Иногда из-за того, что в голове всплывали воспоминания о войне, но гораздо чаще бессонница наступала от одиночества. Даже святые отцы никогда не превозносили прелестей полночной бессонницы. Я посмотрел по телевизору три фильма подряд, пока за окном среди деревьев не забрезжил серый рассвет. Когда же я наконец уснул, то был уверен, что день не за горами и поэтому все мои ночные холостяцкие мучения, бесконечные самооправдания вкупе с алкогольными чудовищами успокоятся в обозримом будущем.
Эта связь, а также беспечное отношение к ней Джимми сводило меня с ума, так же как и все, что он делал в жизни, чтобы доказать, с одной стороны, насколько мы разные, а с другой — что он мне не просто сводный брат и внебрачный сын моего отца. Но я никогда не мог долго злиться на него — не дольше, чем в детстве, когда его проделки оканчивались неизменно печально, после чего нам обоим доставалось.
Несмотря на то что он был на полтора года младше, мы все делали вместе. Мыли бутылки в протоке, подрабатывая на фабрике острых соусов, ощипывали цыплят на птицефабрике по десять центов за штуку. В боулинг-клубе мы выстраивали сбитые кегли, вынимая их из глубокой ямы, всегда забитой мокрыми от пота, проклинающими все на свете неграми, сбитыми кеглями и тяжелыми шарами, которые легко могли переломить большую берцовую кость, — мало кто из белых ребят мог такое выдержать. Но с фабрики острых соусов хозяин выгнал нас обоих, поскольку мы для него были на одно лицо, хотя именно Джимми выдумал мыть бутылки скопом в больших мешках, полоща их в протоке. С птицефабрики нас турнули после того, как он придумал способ ускорить процесс ощипывания, выпустил из клеток все шесть дюжин цыплят одновременно и погнал их во двор, где мы собирались забить их, а потом ошпарить в больших котлах; но птицы в панике полетели в окно, где был установлен большой вентилятор, и металлические лопасти изрезали их на мелкие кусочки.
В один жаркий вечерок в боулинг забрела шпана с Рейлроуд-авеню. Они стали метать шары один за другим, не дожидаясь, пока мальчишка заново поставит кегли в рамку. Это были те самые отморозки, которые, вооружившись ремнями, дробью и шариками из подшипников, отправлялись субботними вечерами бить негров. Эти негры, сидевшие в ямах боулинга, не решались защищаться, но Джимми никогда не умел сдерживаться, он привык наносить ответный удар без промедления. Он вытаскивал по четыре кегли за раз из ямы, соседней с моей, его футболка была вымазана грязью, с мокрых волос капал пот. И тут мимо его колен пролетел мяч, глухо ударившись о кожаный стопор. Через минуту повторилось то же самое. Тогда он поставил рамку для кеглей у конечного борта дорожки, перешел в соседнюю яму и вернулся с банкой пережеванного табака. Он засыпал его в мяч через отверстия для пальцев, заткнул их жвачкой и пустил по желобу обратно.
Секундой позже мы услышали громкие проклятия и, выглянув из-под рам, увидели мордоворота, который с испугом осматривал свою руку.
— Эй, чувак, а теперь вымажь этим свой нос. Станет полегче, — выкрикнул Джимми.
После работы трое ребят из той компании поймали нас на стоянке и минут пять избивали ногами, пока не вышел хозяин и не прогнал их, а нас обоих уволил. Джимми долго бежал за их грузовиком и кидал в него камни.
— Мы с тобой будем разносить газеты, — пообещал он. Разгоряченное лицо его было в грязных потеках пота и пыли. — Кому охота всю жизнь подбирать кегли? В наши дни в офисах зарабатывают круче.
Нам обоим предстояло сильно измениться после поступления в колледж в Лафайете, и мы во многом стали отходить от образа жизни нашего отца-каджуна. Через некоторое время я пошел в армию, и меня отправили во Вьетнам, а Джимми вступил в ряды Национальной гвардии, взял кредит под залог маленького дома с участком в семь акров, который оставил нам отец, и открыл кафе на Декатур-стрит в Новом Орлеане. Позже он купил первый из своих ресторанов, стал носить дорогие украшения, заимел гардероб из пятисот костюмов и усвоил манеры обитателей округа Гарден-Дистрикт. Наконец, вступил в Южный яхт-клуб, прежде всего потому, что полагал, что там знают о деньгах и власти то, чего он не знает. Следует еще упомянуть о бесчисленном множестве женщин, которые появлялись в его жизни и исчезали из нее. Но где бы я ни видел его, на Канал-стрит или в собственном ресторане в окружении весельчаков бизнесменов, каждый раз замечал по его глазам, что он добродушно посмеивается над их плоскими шутками, и тогда в моей памяти на миг вспыхивал его детский образ, и я снова видел мальчишку в рабочем комбинезоне, который мечется в цыплячьем облаке, летящем прямо в большой вентилятор, или бросает камни в пикап, спрятавшись в темноте.
— Как поживаете, лейтенант? — спросил он бесцветным голосом. Он всегда разговаривал так, как будто у него в носу разросся хрящ.
— Прекрасно, — ответил я. — Как жизнь, Диди?
— Сказать по правде, не так уж здорово. У меня нашли рак толстой кишки. Вот отрежут кусок кишки и зашьют задницу, и придется ходить с мешком дерьма на боку.
— Сочувствую, — отозвался я.
— Мой врач говорит, что разницы никакой: сам я сыграю в ящик или они вгонят меня в гроб. Радуйся, что ты молод, — произнес он и положил в рот мясную тефтелю со спагетти и ломтиком хлеба.
— Тут о тебе кое-какие слухи ходят, — улыбнулся Джимми.
На нем был угольно-черный костюм и серый галстук, золотые часы и кольца поблескивали в мягком освещении ресторана. Еще с тех пор, как он был ребенком, он всегда пускал в ход улыбку, когда хотел скрыть вину, перескочить через трудности или отказать кому-то в просьбе.
— Как говорится, на улицах столько чепухи болтают, — сказал я.
— Вмешиваться в дела Хулио Сегуры — не чепуха, -возразил Джимми.
— Иногда нужно и его жизнь разнообразить, — заметил я.
— К некоторым лучше не приближаться, — ответил Джимми.
— Ну и что ты слышал? — поинтересовался я.
— Да вот говорят, что кое-кто хочет сбить спесь с одного копа из отдела убийств.
— Это уже не новость, Джим. Я узнал об этом еще от Джонни Массины в «Анголе».
— Ну так не будь легкомыслен, — предостерег Джимми.
— Мы говорим о таких мелких людишках, лейтенант, — вмешался Диди Джи, — которые наполовину индейцы, или цветные, или кто там их знает. Я вот недавно купил чудесную зимнюю виллу в Хэллендейле, во Флориде, и тут же рядом поселились какие-то колумбийцы и перерыли весь двор к чертям, чтобы огород устроить, а их детки все время мочились из окна второго этажа на мою машину. Стоило триста тысяч выбрасывать, чтобы в такой район переезжать.
Да еще все время удобряли грядки с помидорами свежим куриным пометом. Запах такой стоял, что нос отваливался.
— Зачем ты попросил меня встретиться, Джимми? -спросил я.
— Хулио Сегура — самая настоящая дрянь. Для него никаких правил не существует. Ни твоих, ни Диди. Очень многие хотели бы, чтобы карьера этого парня закончилась. Но он все еще жив, и это потому, что кое-кому хочется, чтобы он жил. Ну а я не хочу, чтобы ты бесцельно подставлялся.
И Джимми умолк. Диди Джи расправился с едой и закурил сигарету, бросив спичку в свою пустую тарелку.
— Есть парочка ребят, которые когда-то работали на меня. Сейчас уже не работают, — начал он. — Но они иногда околачиваются в моих заведениях. И любят болтать о том, что происходит в городе. Джимми скажет тебе — мне не интересны слухи. К тому же эти ребята — только приложение к своему члену. Я не трачу время на болтовню таких сосунков. Но, по правде говоря, лейтенант, я сильно изменил свое отношение к людям в последнее время. Может, это возраст и проклятая гниль в кишке. Просто есть сорт людей, с которыми я не хотел бы иметь больше ничего общего. Вот они из таких. Если спросишь их имена, честно отвечу, что не помню. У меня в голове заклинивает, когда речь заходит о таких дрянных людишках, которых я вынужден принимать к себе на работу.
— Я сегодня тоже не силен в именах, Диди, — сказал я.
— Потому что история, если это правда, действительно ужасна и показывает, каких подонков страна пропускает через границу, — ответил он. — Эта цветная девчонка была салонной проституткой одного сутенера, имевшего квартиру рядом с озером. У этой продажной шкуры (говорю так, потому что он настоящий подонок) есть несколько шлюх, и он все время водит их к себе в особняк, прежде всего по той простой причине, что он редкостный урод, к которому ни одна женщина не прикоснется, если она не слепая. Ну вот и эта девка ездила туда, а он, похоже, запал на нее не на шутку. А она начала подумывать, как бы вырваться оттуда. Сутенер позволял своему карлику возить ее в город по магазинам, давал ей столько кокаина, сколько захочет, знакомил с разными воротилами из латиносов, как будто она была не просто очередной шлюшкой с десятидолларовой задницей и пятицентовыми мозгами. Но девчонка не знала, что этот парень использует своих шлюх, как Джимми Дюрант — бумажные салфетки. Как-то утром после выпивки ее стошнило в его бассейн, и тогда ее воздыхатель велел карлику отвезти ее обратно в салон. Он даже не представлял себе, какие могут быть амбиции у цветной девки, которая все детство только и делала, что выкапывала сладкий картофель у себя на огороде. Потому что у этой шлюшки имелись уши, а память цепкая, как липучка для мух. Все то время, пока она нюхала кокаин или кувыркалась с этим уродом, она слышала много серьезных разговоров, и я скажу тебе, лейтенант, что этот парень, да и другие сутенеры имели свои дела с правительством и военными.
— Что ты имеешь в виду под «правительством»? — спросил я.
— Я просто пересказываю сплетни, я не анализирую. Мне это не интересно. На мой взгляд, служба иммиграции должна отправлять таких людей на фабрики, чтобы их там пускали на мыло. Девчонка попыталась прижать его. В результате она вылетела из салона, и ее взяли в протоку порыбачить, а там опоили, да так, что у нее глазки в кучку собрались. Когда она уже перестала что-либо соображать, ей вкололи такую дозу, что она сразу испустила дух.
— Я ценю твой дар рассказчика, Диди, но обидно представить, что ты всерьез считаешь, что у тебя нет конкурентов.
— Ты меня обижаешь, — протянул он.
— Мы уже давно знаем все, что ты мне рассказал, кроме, пожалуй, упоминания о правительстве и военных. Но насчет них ты выразился очень невнятно. И думаю, не случайно. А ведь это как-то нехорошо для человека с твоим именем, который пользуется расположением многих в нашем управлении.
— Я говорил искренне, лейтенант. Я не притворялся, что понимаю все, о чем слышал, потому что эти люди частенько врут.
— Ну ты же взрослый человек, Диди. Перестань обращаться со мной как с маленьким.
Он выпустил дым через нос и раздавил окурок в тарелке. Его черные глаза сверкнули.
— Да не знаю я, чем он там занимается. На обычный бизнес не похоже, — произнес он. Потом сделал паузу и опять заговорил: — Один парень рассказывал, что эта девка, прежде чем ее сбросили в воду, посмеялась над слонами. Сам разбирайся, о ком речь.
Через несколько минут Диди Джи достал чековую книжку, расплатился и с двумя охранниками, которые ждали его у стойки бара, вышел из ресторана. Обивка из красной кожи на стуле, где он сидел, стала такой, будто по ней долго били каменной бабой.
— Он здесь всем на выходе дает на чай. Он немного неуверенно себя чувствует, — проговорил Джимми.
— Да он психопат, — сказал я.
— Ну, бывает и хуже.
— И ты находишь, что с такими приятно общаться? Тебе следовало бы серьезно подумать, прежде чем ставить на него. У ребят вроде Диди Джи неудачники в друзьях не ходят. Всегда найдется тот, кто задаст им хорошую встряску.
Он усмехнулся.
— Ты хороший брат, — сказал он, — но ты слишком уж беспокоишься обо мне. Вспомни, это я всегда вытаскивал нас из беды.
— Потому что именно ты всегда втягивал нас в нее.
— Но в ванной чуть не утонул прошлой ночью не я. Ты выплеснул ведро с дерьмом на клетку с гиенами, братишка.
— От кого ты услышал о прошлой ночи?
— Забудь о том, от кого я все слышу или что я делаю с Диди Джи. Лучше позаботься о своем маленьком дружке, а то эти латиносы подвесят тебя за него просохнуть. Что ты думаешь насчет этих разговоров о слонах?
— Откуда мне знать об этом?
— Слышал когда-нибудь о парне по имени Фицпатрик?
— Нет. А что ты знаешь о нем?
— Ничего. Спасибо за обед. Кстати, Джонни Массина рассказал мне, что ты собираешься разгромить автоматы Диди, те, что с резинками. То-то бы он порадовался, если в узнал.
— Ты действительно слишком веришь всяким болтунам, Дейв.
Парочка идей для размышления во время чистки оружия
(подставьте подходящие имена и географические названия штата из старой доброй конфедерации[13], в котором вы выросли)
1. На главной улице одного городка в восточном Техасе нарисован знак: «Ниггер, не позволяй солнцу в этой стране светить тебе на голову».
2. Джонни Кэш некогда сидел (отбывал срок) в Фолсомской тюрьме.
3. В Уоррене Хардинге была примесь негритянской крови.
4. Шпанская мушка и кока-кола превращают девушку в настоящую нимфоманку, готовую отдаться сразу в машине перед киноэкраном.
5. Пробитый корпус нацистской подлодки, атакованной на глубине близ острова Гранд в 1942 году, все еще дрейфует у континентального шельфа. В безветренную ночь в определенном месте с судов для ловли креветок из Морган-сити можно услышать в тумане крики утонувших моряков.
6. Негра-насильника линчевали недалеко от Лафайета. Его тело поместили в красный деревянный ящик и прибили к пекановому дереву в качестве предупреждения другим. Рассохшийся ящик с лохмотьями и костями висит там и по сей день.
7. Пистолет 45-го калибра был сконструирован после восстания на Филиппинах. Мятежники, должно быть, перетянули свои гениталии кожаными ремнями, что, скорее всего, и привело их в состояние маниакального возбуждения. И поэтому входившие в их тела пули из наших «спрингфилдов» и «крейгов» 30 — 40-го калибров причиняли им не больше вреда, чем раскаленные иголки. А вот 45-й калибр пробивает дырки в людях размером с крокетный шар.
Во всех мифах есть смутный элемент истины, и объективная правда о пистолете 45-го калибра состоит в том, что это стопроцентно смертоносное оружие. Свой я купил на рынке в Сайгоне, недалеко от аэропорта. И хранил его заряженным стальными пулями, которыми можно было разнести мотор автомобиля, превратить кирпичную стену в груду щебня или, при частой стрельбе, изрешетить бронежилет.
Откуда брались эти дурные мысли? Годы пьянства приучили меня не доверять подсознанию, поскольку оно начинало управлять мной таким хитрым образом, что обычно все оборачивалось для меня, или для окружающих, или для всех вместе как нельзя хуже. Но в то же самое время я сознавал, что втянут в игру, в которой противники намного умнее, жестче и имеют более серьезные связи, чем те психи и неудачники, с какими я, как правило, имел дело.
Если у меня и были сомнения относительно последнего соображения, все они рассеялись, когда у пристани остановилась серая правительственная машина и рыжий веснушчатый человек в поношенном льняном полосатом костюме, сшитом лет пятнадцать, а то все тридцать назад, спустился по трапу в мой плавучий дом.
Он показал свое удостоверение и улыбнулся.
— Сэм Фицпатрик, Государственное казначейство Соединенных Штатов, — представился он. — Вы что, готовитесь к войне?
Глава 4
— Я оказался во Вьетнаме почти в самом начале кампании, — продолжал я. — Свежеиспеченным лейтенантом с ученой степенью по английскому языку, всерьез полагавшим, что способен руководить военными действиями. А почему бы и нет? Все казалось простым, когда я там был. Вьетконговцы обычно пытались стрелять в нас из какого-то древнего японского и французского барахла, которое постоянно перегревалось и едва ли не гнулось. Зачастую эти винтовки просто взрывались у них в руках. А потом мы как-то пробирались через каучуковую плантацию и столкнулись с другого рода неприятелем — с северо-вьетнамской регулярной частью, вооруженной автоматами Калашникова. Они заманили нас в заминированную зону и там выпустили дух. Если кто-то пытался незаметно уползти, он взлетал на воздух от мины, которая взрывалась прямо под ним, или превращался в решето под перекрестным огнем. За пятнадцать минут мы потеряли десять человек, после чего капитан сдался. Они погнали нас через ряд каучуковых деревьев на дно обмелевшего русла реки, где артиллерия вьетнамской республиканской армии только что уничтожила мирных жителей одной вьетконговской деревушки. По берегам и в воде лежали мертвые дети, женщины, старики... И я понял, что сейчас они построят нас и расстреляют и мы присоединимся к тем, кто уже плавал в воде. Но вместо этого они сорвали с нас мокрую одежду и привязали за руки к деревьям струнами из разбитого пианино, которое стояло в одном домике на плантации. Потом съели наши пайки, выкурили наши сигареты и стали на нас мочиться. Мы сидели на земле как побитые собаки, пока они все это проделывали. Я осуждал капитана за капитуляцию. И даже испытывал удовольствие, когда они мочились на него. Но произошло еще кое-что, что позже намертво застряло у меня в голове. Нас заметили с вертолета, и где-то через десять минут группа спасателей и следопытов стала пробираться через ту же заминированную зону, чтобы освободить нас. Мы были приманкой в этой мышеловке. Я слышал автоматные очереди и взрывы мин, крики наших ребят, видел даже кровь и куски разорванных тел на ветках деревьев и был рад, что меня там нет, что я сижу в луже мочи и спасен от всего этого ужаса, который происходит там, где умирают ребята, пытавшиеся нас спасти. То я пытался представить, что думал вовсе не об этом и все проносящееся у меня в голове не имеет ничего общего с действительностью. То я мечтал убить каждого вьетконговца и каждого северо-вьетнамского солдата, но правда всего происходящего тогда, до того как парочка вертолетов выжгла все вокруг, состояла в том, что я был рад, что кто-то другой, а не я был перемолот в фарш. Вот что я подразумеваю, когда говорю, что большинство бы просто подняли кверху лапки. Ты не обычная девушка. У тебя есть особое мужество, и его не сломить недоумку, которому одна дорога — стать жареной сосиской.
— Ты чувствовал то, что чувствовал бы любой человек. Это было естественно, — сказала она.
— Да, верно, но сегодня из тебя вышел лучший солдат, чем из меня во Вьетнаме, только ты не хочешь себе в этом признаться, — сказал я, убирая ей светлые кудри со лба. — И к тому же куда более симпатичный.
Она не мигая смотрела на меня.
— Красивая и смелая. Опасное сочетание, — добавил я.
Перед синевой этих по-детски ясных глаз что-то внутри меня замирало.
— Как думаешь, теперь сможешь что-нибудь проглотить? — спросил я.
— Да.
— Мой папа прекрасно готовил. Он научил меня и моего сводного брата всем своим кулинарным секретам.
— Думаю, он научил тебя и еще кое-чему. И ты вырос очень хорошим человеком.
Она с улыбкой смотрела на меня. Я сжал ее руку, все еще холодную и безжизненную, а потом пошел с ней на кухню, где подогрел молока и приготовил омлет с сыром и зеленым луком. Мы сидели и ели за кофейным столиком, а я наблюдал, как ее лицу возвращается нормальный цвет.
Я вынудил ее рассказать о своей семье, доме, музыке, работе, обо всем, что она собой представляла до того, как Бобби Джо облапал ее. Энни рассказала, что выросла на ферме, где выращивали пшеницу и сорго, на север от Уичиты, в штате Канзас, что мать ее была меннониткой с пацифистскими взглядами, а отец — последователем идей Джона Брауна[11]. В ее описании Канзас представал холмистой зеленой страной, покрытой ленточками тихих речек и точечками деревьев — дубов, зеленых и серебристых тополей, и раскинувшей под горячим синим небом широкие бескрайние просторы, полнившиеся гудением цикад летними вечерами. Но в то же время это была страна, населенная религиозными фанатиками, ярыми сторонниками сухого закона, наивными реакционерами и, для равновесия, противниками ядерного оружия и разнообразными группировками борцов за мир. Просто дурдом под открытым небом. Или, по крайней мере, так казалось Энни, поэтому она и уехала в Тулан[12] учиться музыке и с тех пор не покидала Нового Орлеана.
Но теперь в ее глаза стал закрадываться сон.
— Похоже, одной моей знакомой деточке пора в кровать, — сказал я.
— Ничего подобного. Я не устала.
— Как же, как же, — проговорил я, обнимая ее, и, склонив ее голову к своему плечу, закрыл ей глаза. И ощутил ее дыхание на своей груди.
— Я не деточка. Мне уже двадцать семь, — сонно пробормотала она.
Подхватив другой рукой под коленки, я отнес ее в спальню и уложил на кровать. Потом снял с нее туфли и укрыл простыней. Она взглянула на меня снизу вверх и обвила рукой мою шею.
— Не уходи, — попросила она.
— Я буду на диване в гостиной. Утром позавтракаем на Французском рынке. Если услышишь какой-то шум, не пугайся — это я. Я часто брожу по ночам, — сказал я и потушил свет.
Это была правда, я, как правило, плохо спал. Иногда из-за того, что в голове всплывали воспоминания о войне, но гораздо чаще бессонница наступала от одиночества. Даже святые отцы никогда не превозносили прелестей полночной бессонницы. Я посмотрел по телевизору три фильма подряд, пока за окном среди деревьев не забрезжил серый рассвет. Когда же я наконец уснул, то был уверен, что день не за горами и поэтому все мои ночные холостяцкие мучения, бесконечные самооправдания вкупе с алкогольными чудовищами успокоятся в обозримом будущем.
* * *
А около полудня позвонил тот, кого я считал самым непутевым в нашей семье, и попросил заглянуть на обед к нему в ресторан на улице Дофинов. В самом деле, мой сводный брат Джимми, которого люди принимали за моего близнеца, по-своему был джентльменом. Он обладал чувством юмора и справедливости, унаследованным от отца, и со всеми — равными и подчиненными — обходился уважительно. Всегда вовремя выплачивал карточные долги, а к женщинам относился почти с викторианским благородством, возможно, потому, что его мать была, как поговаривали, проституткой с Аббевилль-стрит, хотя никто из нас ее не помнил. Но в то же время он крепко увяз в шальных деньгах, которые крутятся на тотализаторах, в покере и в игровых автоматах, что привело его к не особенно прочной, но опасной связи с Дидони Джиакано.Эта связь, а также беспечное отношение к ней Джимми сводило меня с ума, так же как и все, что он делал в жизни, чтобы доказать, с одной стороны, насколько мы разные, а с другой — что он мне не просто сводный брат и внебрачный сын моего отца. Но я никогда не мог долго злиться на него — не дольше, чем в детстве, когда его проделки оканчивались неизменно печально, после чего нам обоим доставалось.
Несмотря на то что он был на полтора года младше, мы все делали вместе. Мыли бутылки в протоке, подрабатывая на фабрике острых соусов, ощипывали цыплят на птицефабрике по десять центов за штуку. В боулинг-клубе мы выстраивали сбитые кегли, вынимая их из глубокой ямы, всегда забитой мокрыми от пота, проклинающими все на свете неграми, сбитыми кеглями и тяжелыми шарами, которые легко могли переломить большую берцовую кость, — мало кто из белых ребят мог такое выдержать. Но с фабрики острых соусов хозяин выгнал нас обоих, поскольку мы для него были на одно лицо, хотя именно Джимми выдумал мыть бутылки скопом в больших мешках, полоща их в протоке. С птицефабрики нас турнули после того, как он придумал способ ускорить процесс ощипывания, выпустил из клеток все шесть дюжин цыплят одновременно и погнал их во двор, где мы собирались забить их, а потом ошпарить в больших котлах; но птицы в панике полетели в окно, где был установлен большой вентилятор, и металлические лопасти изрезали их на мелкие кусочки.
В один жаркий вечерок в боулинг забрела шпана с Рейлроуд-авеню. Они стали метать шары один за другим, не дожидаясь, пока мальчишка заново поставит кегли в рамку. Это были те самые отморозки, которые, вооружившись ремнями, дробью и шариками из подшипников, отправлялись субботними вечерами бить негров. Эти негры, сидевшие в ямах боулинга, не решались защищаться, но Джимми никогда не умел сдерживаться, он привык наносить ответный удар без промедления. Он вытаскивал по четыре кегли за раз из ямы, соседней с моей, его футболка была вымазана грязью, с мокрых волос капал пот. И тут мимо его колен пролетел мяч, глухо ударившись о кожаный стопор. Через минуту повторилось то же самое. Тогда он поставил рамку для кеглей у конечного борта дорожки, перешел в соседнюю яму и вернулся с банкой пережеванного табака. Он засыпал его в мяч через отверстия для пальцев, заткнул их жвачкой и пустил по желобу обратно.
Секундой позже мы услышали громкие проклятия и, выглянув из-под рам, увидели мордоворота, который с испугом осматривал свою руку.
— Эй, чувак, а теперь вымажь этим свой нос. Станет полегче, — выкрикнул Джимми.
После работы трое ребят из той компании поймали нас на стоянке и минут пять избивали ногами, пока не вышел хозяин и не прогнал их, а нас обоих уволил. Джимми долго бежал за их грузовиком и кидал в него камни.
— Мы с тобой будем разносить газеты, — пообещал он. Разгоряченное лицо его было в грязных потеках пота и пыли. — Кому охота всю жизнь подбирать кегли? В наши дни в офисах зарабатывают круче.
Нам обоим предстояло сильно измениться после поступления в колледж в Лафайете, и мы во многом стали отходить от образа жизни нашего отца-каджуна. Через некоторое время я пошел в армию, и меня отправили во Вьетнам, а Джимми вступил в ряды Национальной гвардии, взял кредит под залог маленького дома с участком в семь акров, который оставил нам отец, и открыл кафе на Декатур-стрит в Новом Орлеане. Позже он купил первый из своих ресторанов, стал носить дорогие украшения, заимел гардероб из пятисот костюмов и усвоил манеры обитателей округа Гарден-Дистрикт. Наконец, вступил в Южный яхт-клуб, прежде всего потому, что полагал, что там знают о деньгах и власти то, чего он не знает. Следует еще упомянуть о бесчисленном множестве женщин, которые появлялись в его жизни и исчезали из нее. Но где бы я ни видел его, на Канал-стрит или в собственном ресторане в окружении весельчаков бизнесменов, каждый раз замечал по его глазам, что он добродушно посмеивается над их плоскими шутками, и тогда в моей памяти на миг вспыхивал его детский образ, и я снова видел мальчишку в рабочем комбинезоне, который мечется в цыплячьем облаке, летящем прямо в большой вентилятор, или бросает камни в пикап, спрятавшись в темноте.
* * *
Когда я вошел, Диди Джи с моим братом обедали в обитой красной кожей нише в глубине ресторана. Огромный живот Диди Джи имел очертания трех сложенных стопкой автомобильных камер, каждый кулак был размером с небольшую кастрюлю, толстая шея — как пожарный кран, а темноволосая курчавая голова — круглая и крепкая, как пушечное ядро. В молодости он собирал дань для ростовщиков за рекой в Алжире, отсюда и пошла легенда о его привычке совать чужие руки в аквариум с пираньями. Еще мне было известно, что один полицейский в Гретне прострелил ему плечо из пистолета, проделав здоровую дыру, а скорую помощь вызывать не стал, оставив его истекать кровью на обочине дороги. Однако Диди выжил и добился, чтобы того полицейского уволили. Та же участь постигала его во всех других местах, куда коп пытался потом устроиться, пока наконец он не нанялся к Диди Джи последней шестеркой, превратившись в жалкое существо, с которым Диди обращался как с куклой вуду, напоказ втыкая в него иголки. Поприветствовав меня белозубой улыбкой, Джимми пожал мне руку и позвал официанта, чтобы тот принес мне с мармита порцию бифштекса с омаром. Диди Джи так набил рот, что ему пришлось отложить вилку с ножом и жевать чуть ли не минуту, а потом еще сделать хороший глоток красного вина, прежде чем он смог что-то сказать.— Как поживаете, лейтенант? — спросил он бесцветным голосом. Он всегда разговаривал так, как будто у него в носу разросся хрящ.
— Прекрасно, — ответил я. — Как жизнь, Диди?
— Сказать по правде, не так уж здорово. У меня нашли рак толстой кишки. Вот отрежут кусок кишки и зашьют задницу, и придется ходить с мешком дерьма на боку.
— Сочувствую, — отозвался я.
— Мой врач говорит, что разницы никакой: сам я сыграю в ящик или они вгонят меня в гроб. Радуйся, что ты молод, — произнес он и положил в рот мясную тефтелю со спагетти и ломтиком хлеба.
— Тут о тебе кое-какие слухи ходят, — улыбнулся Джимми.
На нем был угольно-черный костюм и серый галстук, золотые часы и кольца поблескивали в мягком освещении ресторана. Еще с тех пор, как он был ребенком, он всегда пускал в ход улыбку, когда хотел скрыть вину, перескочить через трудности или отказать кому-то в просьбе.
— Как говорится, на улицах столько чепухи болтают, — сказал я.
— Вмешиваться в дела Хулио Сегуры — не чепуха, -возразил Джимми.
— Иногда нужно и его жизнь разнообразить, — заметил я.
— К некоторым лучше не приближаться, — ответил Джимми.
— Ну и что ты слышал? — поинтересовался я.
— Да вот говорят, что кое-кто хочет сбить спесь с одного копа из отдела убийств.
— Это уже не новость, Джим. Я узнал об этом еще от Джонни Массины в «Анголе».
— Ну так не будь легкомыслен, — предостерег Джимми.
— Мы говорим о таких мелких людишках, лейтенант, — вмешался Диди Джи, — которые наполовину индейцы, или цветные, или кто там их знает. Я вот недавно купил чудесную зимнюю виллу в Хэллендейле, во Флориде, и тут же рядом поселились какие-то колумбийцы и перерыли весь двор к чертям, чтобы огород устроить, а их детки все время мочились из окна второго этажа на мою машину. Стоило триста тысяч выбрасывать, чтобы в такой район переезжать.
Да еще все время удобряли грядки с помидорами свежим куриным пометом. Запах такой стоял, что нос отваливался.
— Зачем ты попросил меня встретиться, Джимми? -спросил я.
— Хулио Сегура — самая настоящая дрянь. Для него никаких правил не существует. Ни твоих, ни Диди. Очень многие хотели бы, чтобы карьера этого парня закончилась. Но он все еще жив, и это потому, что кое-кому хочется, чтобы он жил. Ну а я не хочу, чтобы ты бесцельно подставлялся.
И Джимми умолк. Диди Джи расправился с едой и закурил сигарету, бросив спичку в свою пустую тарелку.
— Есть парочка ребят, которые когда-то работали на меня. Сейчас уже не работают, — начал он. — Но они иногда околачиваются в моих заведениях. И любят болтать о том, что происходит в городе. Джимми скажет тебе — мне не интересны слухи. К тому же эти ребята — только приложение к своему члену. Я не трачу время на болтовню таких сосунков. Но, по правде говоря, лейтенант, я сильно изменил свое отношение к людям в последнее время. Может, это возраст и проклятая гниль в кишке. Просто есть сорт людей, с которыми я не хотел бы иметь больше ничего общего. Вот они из таких. Если спросишь их имена, честно отвечу, что не помню. У меня в голове заклинивает, когда речь заходит о таких дрянных людишках, которых я вынужден принимать к себе на работу.
— Я сегодня тоже не силен в именах, Диди, — сказал я.
— Потому что история, если это правда, действительно ужасна и показывает, каких подонков страна пропускает через границу, — ответил он. — Эта цветная девчонка была салонной проституткой одного сутенера, имевшего квартиру рядом с озером. У этой продажной шкуры (говорю так, потому что он настоящий подонок) есть несколько шлюх, и он все время водит их к себе в особняк, прежде всего по той простой причине, что он редкостный урод, к которому ни одна женщина не прикоснется, если она не слепая. Ну вот и эта девка ездила туда, а он, похоже, запал на нее не на шутку. А она начала подумывать, как бы вырваться оттуда. Сутенер позволял своему карлику возить ее в город по магазинам, давал ей столько кокаина, сколько захочет, знакомил с разными воротилами из латиносов, как будто она была не просто очередной шлюшкой с десятидолларовой задницей и пятицентовыми мозгами. Но девчонка не знала, что этот парень использует своих шлюх, как Джимми Дюрант — бумажные салфетки. Как-то утром после выпивки ее стошнило в его бассейн, и тогда ее воздыхатель велел карлику отвезти ее обратно в салон. Он даже не представлял себе, какие могут быть амбиции у цветной девки, которая все детство только и делала, что выкапывала сладкий картофель у себя на огороде. Потому что у этой шлюшки имелись уши, а память цепкая, как липучка для мух. Все то время, пока она нюхала кокаин или кувыркалась с этим уродом, она слышала много серьезных разговоров, и я скажу тебе, лейтенант, что этот парень, да и другие сутенеры имели свои дела с правительством и военными.
— Что ты имеешь в виду под «правительством»? — спросил я.
— Я просто пересказываю сплетни, я не анализирую. Мне это не интересно. На мой взгляд, служба иммиграции должна отправлять таких людей на фабрики, чтобы их там пускали на мыло. Девчонка попыталась прижать его. В результате она вылетела из салона, и ее взяли в протоку порыбачить, а там опоили, да так, что у нее глазки в кучку собрались. Когда она уже перестала что-либо соображать, ей вкололи такую дозу, что она сразу испустила дух.
— Я ценю твой дар рассказчика, Диди, но обидно представить, что ты всерьез считаешь, что у тебя нет конкурентов.
— Ты меня обижаешь, — протянул он.
— Мы уже давно знаем все, что ты мне рассказал, кроме, пожалуй, упоминания о правительстве и военных. Но насчет них ты выразился очень невнятно. И думаю, не случайно. А ведь это как-то нехорошо для человека с твоим именем, который пользуется расположением многих в нашем управлении.
— Я говорил искренне, лейтенант. Я не притворялся, что понимаю все, о чем слышал, потому что эти люди частенько врут.
— Ну ты же взрослый человек, Диди. Перестань обращаться со мной как с маленьким.
Он выпустил дым через нос и раздавил окурок в тарелке. Его черные глаза сверкнули.
— Да не знаю я, чем он там занимается. На обычный бизнес не похоже, — произнес он. Потом сделал паузу и опять заговорил: — Один парень рассказывал, что эта девка, прежде чем ее сбросили в воду, посмеялась над слонами. Сам разбирайся, о ком речь.
Через несколько минут Диди Джи достал чековую книжку, расплатился и с двумя охранниками, которые ждали его у стойки бара, вышел из ресторана. Обивка из красной кожи на стуле, где он сидел, стала такой, будто по ней долго били каменной бабой.
— Он здесь всем на выходе дает на чай. Он немного неуверенно себя чувствует, — проговорил Джимми.
— Да он психопат, — сказал я.
— Ну, бывает и хуже.
— И ты находишь, что с такими приятно общаться? Тебе следовало бы серьезно подумать, прежде чем ставить на него. У ребят вроде Диди Джи неудачники в друзьях не ходят. Всегда найдется тот, кто задаст им хорошую встряску.
Он усмехнулся.
— Ты хороший брат, — сказал он, — но ты слишком уж беспокоишься обо мне. Вспомни, это я всегда вытаскивал нас из беды.
— Потому что именно ты всегда втягивал нас в нее.
— Но в ванной чуть не утонул прошлой ночью не я. Ты выплеснул ведро с дерьмом на клетку с гиенами, братишка.
— От кого ты услышал о прошлой ночи?
— Забудь о том, от кого я все слышу или что я делаю с Диди Джи. Лучше позаботься о своем маленьком дружке, а то эти латиносы подвесят тебя за него просохнуть. Что ты думаешь насчет этих разговоров о слонах?
— Откуда мне знать об этом?
— Слышал когда-нибудь о парне по имени Фицпатрик?
— Нет. А что ты знаешь о нем?
— Ничего. Спасибо за обед. Кстати, Джонни Массина рассказал мне, что ты собираешься разгромить автоматы Диди, те, что с резинками. То-то бы он порадовался, если в узнал.
— Ты действительно слишком веришь всяким болтунам, Дейв.
* * *
В этот вечер я вышел на палубу моего плавучего дома со стаканчиком холодного мятного чая и в зеленовато-желтых сумерках сел чистить три моих пистолета — табельный револьвер 38-го калибра, припрятанную «беретту» 25-го калибра и армейский пистолет-автомат 45-го калибра. Пока разбирал ствол самого крупнокалиберного, я задумался о мифах, с которыми выросли ребята моего поколения на юге. Как и все мифы, они были более или менее точным отражением в метафорической форме того, что на самом деле происходило внутри нас, а именно — нашего необъяснимого восхищения злом. В такие моменты я всегда подозревал, что настоящим певцом нашей южной родины был Джон Кальвин, а не сэр Вальтер Скотт.Парочка идей для размышления во время чистки оружия
(подставьте подходящие имена и географические названия штата из старой доброй конфедерации[13], в котором вы выросли)
1. На главной улице одного городка в восточном Техасе нарисован знак: «Ниггер, не позволяй солнцу в этой стране светить тебе на голову».
2. Джонни Кэш некогда сидел (отбывал срок) в Фолсомской тюрьме.
3. В Уоррене Хардинге была примесь негритянской крови.
4. Шпанская мушка и кока-кола превращают девушку в настоящую нимфоманку, готовую отдаться сразу в машине перед киноэкраном.
5. Пробитый корпус нацистской подлодки, атакованной на глубине близ острова Гранд в 1942 году, все еще дрейфует у континентального шельфа. В безветренную ночь в определенном месте с судов для ловли креветок из Морган-сити можно услышать в тумане крики утонувших моряков.
6. Негра-насильника линчевали недалеко от Лафайета. Его тело поместили в красный деревянный ящик и прибили к пекановому дереву в качестве предупреждения другим. Рассохшийся ящик с лохмотьями и костями висит там и по сей день.
7. Пистолет 45-го калибра был сконструирован после восстания на Филиппинах. Мятежники, должно быть, перетянули свои гениталии кожаными ремнями, что, скорее всего, и привело их в состояние маниакального возбуждения. И поэтому входившие в их тела пули из наших «спрингфилдов» и «крейгов» 30 — 40-го калибров причиняли им не больше вреда, чем раскаленные иголки. А вот 45-й калибр пробивает дырки в людях размером с крокетный шар.
Во всех мифах есть смутный элемент истины, и объективная правда о пистолете 45-го калибра состоит в том, что это стопроцентно смертоносное оружие. Свой я купил на рынке в Сайгоне, недалеко от аэропорта. И хранил его заряженным стальными пулями, которыми можно было разнести мотор автомобиля, превратить кирпичную стену в груду щебня или, при частой стрельбе, изрешетить бронежилет.
Откуда брались эти дурные мысли? Годы пьянства приучили меня не доверять подсознанию, поскольку оно начинало управлять мной таким хитрым образом, что обычно все оборачивалось для меня, или для окружающих, или для всех вместе как нельзя хуже. Но в то же самое время я сознавал, что втянут в игру, в которой противники намного умнее, жестче и имеют более серьезные связи, чем те психи и неудачники, с какими я, как правило, имел дело.
Если у меня и были сомнения относительно последнего соображения, все они рассеялись, когда у пристани остановилась серая правительственная машина и рыжий веснушчатый человек в поношенном льняном полосатом костюме, сшитом лет пятнадцать, а то все тридцать назад, спустился по трапу в мой плавучий дом.
Он показал свое удостоверение и улыбнулся.
— Сэм Фицпатрик, Государственное казначейство Соединенных Штатов, — представился он. — Вы что, готовитесь к войне?
Глава 4
— Похоже, вы мне не верите, — продолжал он. — Думаете, я украл удостоверение и машину?
Он не переставал улыбаться.
— Да нет, я вам верю. Просто вы выглядите так, будто сбежали из шоу «Хауди-Дуди»[14].
— Я часто слышу такие комплименты. Люди в Новом Орлеане отличаются большим чувством юмора. Я слышал, вас слегка приперли к стенке из-за меня.
— Это ваши слова.
— Не предложите ли мне немного чаю со льдом?
— Если хотите.
— Не здесь. Вы слишком горячи, лейтенант. Прямо обжечься можно. Вы понадобились нам для одного дельца. Но боюсь, оно будет нелегким. Другие кандидаты для него оказались в кое-каких вопросах непонятливыми.
— О чем вы говорите?
— У них возникли трудности. В операции произошел сбой, и они обозлились на одного болвана, который влез в дело и стал путаться у них под ногами. Это, как правило, ничего хорошего не дает, но они уверены в обратном.
Он не переставал улыбаться.
— Да нет, я вам верю. Просто вы выглядите так, будто сбежали из шоу «Хауди-Дуди»[14].
— Я часто слышу такие комплименты. Люди в Новом Орлеане отличаются большим чувством юмора. Я слышал, вас слегка приперли к стенке из-за меня.
— Это ваши слова.
— Не предложите ли мне немного чаю со льдом?
— Если хотите.
— Не здесь. Вы слишком горячи, лейтенант. Прямо обжечься можно. Вы понадобились нам для одного дельца. Но боюсь, оно будет нелегким. Другие кандидаты для него оказались в кое-каких вопросах непонятливыми.
— О чем вы говорите?
— У них возникли трудности. В операции произошел сбой, и они обозлились на одного болвана, который влез в дело и стал путаться у них под ногами. Это, как правило, ничего хорошего не дает, но они уверены в обратном.