Страница:
На следующее утро я сделал сто приседаний, позанимался часок с легкими гантелями, слушая снова и снова старую пластинку Айри Лежена «La Jolie Blonde». Потом составил список покупок и попросил мальчишку, жившего ниже по берегу, подходить к телефону, пока я ездил в одну компанию, предоставлявшую займы, где взял три тысячи долларов под залог моего дома.
Когда я вернулся, солнце стояло уже прямо над головой, белея на чистом небе. Полчаса назад звонил капитан Гидри. Я позвонил ему по межгороду в участок Первого округа, где мне ответили, что он сейчас на собрании и будет не раньше, чем через два часа. Тогда я позвонил начальнику Фицпатрика в отдел надзора за алкоголем, табакокурением и ношением оружия.
— Что вы ожидали от меня услышать этим утром? — спросил он. Я почти видел, как его рука сжимает телефонную трубку.
— Я думал, что, может, вы уже допросили никарагуанца.
— Ты бы лучше встал пораньше утром да почистил зубы в туалете.
— Как прикажете понимать?
— Одного из них ты арестовал; и надо же было додуматься привести его к тем же людям, которые пустили тебя по ветру. Они посадили его в камеру на верхнем этаже. Ночью парочке отвязных черных ребят не понравился запах у него изо рта, они сунули его голову в водосток, который шел по полу, и свернули ему шею.
Глава 10
Когда я вернулся, солнце стояло уже прямо над головой, белея на чистом небе. Полчаса назад звонил капитан Гидри. Я позвонил ему по межгороду в участок Первого округа, где мне ответили, что он сейчас на собрании и будет не раньше, чем через два часа. Тогда я позвонил начальнику Фицпатрика в отдел надзора за алкоголем, табакокурением и ношением оружия.
— Что вы ожидали от меня услышать этим утром? — спросил он. Я почти видел, как его рука сжимает телефонную трубку.
— Я думал, что, может, вы уже допросили никарагуанца.
— Ты бы лучше встал пораньше утром да почистил зубы в туалете.
— Как прикажете понимать?
— Одного из них ты арестовал; и надо же было додуматься привести его к тем же людям, которые пустили тебя по ветру. Они посадили его в камеру на верхнем этаже. Ночью парочке отвязных черных ребят не понравился запах у него изо рта, они сунули его голову в водосток, который шел по полу, и свернули ему шею.
Глава 10
После обеда я вернул Энни тысячу долларов, которые она внесла как залог за меня, а потом изучил списки дел по коммерческой собственности в судах округов Джефферсон, Орлеанс и Сент-Бернард, в которых числилось имя проныры Ларри Уайнбюргера. Я обнаружил, что он в большой степени был «хозяином трущоб», но если и владел публичным домом в одном из этих трех округов, то значился под другим именем.
Вечером я пошел на встречу анонимных алкоголиков, а позже по дороге заехал за Энни, чтобы с ней пообедать. Ночь выдалась жаркой, и я лег спать на палубе своей лодки, хотя это, пожалуй, было и небезопасно. Но я чувствовал себя в тот момент настолько дискредитированным, что сомневался, чтобы мои злоключения, повторяющиеся, как сказка про белого бычка, могли кому-нибудь угрожать. Всю ночь над озером шумел ветер, и я заснул так крепко, что меня разбудило только бьющее в глаза солнце.
Я сходил на утреннюю встречу анонимных алкоголиков во Французском квартале, потом купил оладьи и кофе в кафе «Дю Монд» и, присев на скамейку в Джексон-сквере, стал смотреть на уличных художников, рисующих портреты и шаржи туристов. В тени еще было прохладно, с реки дул легкий ветерок. Пахло кофе и выпечкой, замороженными креветками, зеленью и цветами, влажным камнем, мокрыми, сбрызнутыми водой из газонных пульверизаторов банановыми листьями, которые вымахали выше окружавшего парк железного забора с острыми наконечниками поверху. Я зашел в собор Святого Людовика и купил маленькую книжку, где описывалась история возведения собора. Потом, сидя на скамейке, листал книжку, а в нескольких футах от меня уличный музыкант-негр играл на гитаре с узким грифом.
Я уже был готов к тому, чтобы прекратить преследование. Я знал, что я не трус и не лодырь, но по какой-то очевидной причине должен был дать себе время восстановиться. Я больше не мог позволить так себя изнурять. Я уже слетел с катушек, и мне хватало нескольких минут, чтобы после одного выпитого стакана дойти до полной отключки (как говорили на наших встречах, где упал, там и встал), и если бы я опять сорвался, то не уверен, что смог бы когда-нибудь выкарабкаться.
После того как мне пришла в голову идея судиться, я даже подумывал прокрасться в дом Уайнбюргера или в его адвокатскую контору. Я знал людей, которые могли бы мне помочь добиться своего. К их числу относились воры, промышлявшие на автомойках, где они делали слепки ключей от дома со связок, на которых были и ключи зажигания; один очень ловкий человек, работавший в службе техпомощи, мог стащить крышку распределителя зажигания из машины, хозяина которой он хотел обокрасть, взломав дверь его дома; а потом, взяв машину на буксир, объезжал вокруг квартала, делал дубликаты ключей на станке, который стоял у него в грузовике, возвращал машину с липовым счетом за ремонт и через неделю обчищал квартиру.
Но делать этого не стоило. Уайнбюргер, малыш израильтянин, Филип Мерфи и генерал были не главным злом общества, потому что существовали другие, гораздо более серьезные и могущественные противники, чем я предполагал. Как только в этих ребятах перестали бы нуждаться, их бы выбросили за борт. Это заключение, к которому пришел человек, сидя в тени банановых деревьев на каменной скамье в прохладное утро, звучало цинично, но большинство честных и опытных копов сказали бы вам то же самое. Вот, например, Верховный суд можно легко упрекнуть в существовании магазинов с порнографической литературой и секс-шоу, ведь обычно они процветают, потому что кто-то из работников суда наживается на этом. Подростки употребляют наркотики не потому, что родители и учителя им позволяют. Они подсаживаются на наркоту, потому что взрослые продают ее подросткам. Здесь нет никаких физиологических тайн, никаких социологических загадок.
Когда люди начинают от чего-либо уставать, значит, скоро это закончится. Между тем Дейв Робишо не собирался отступать от этой схемы. Мой брат Джимми знал это. Он не боролся с миром. Он имел дело с электронными автоматами, запрограммированными на игру в покер, и с букмекерскими ставками, а еще я подозревал, что он продавал виски и ром, прибывающие с островов без акцизных марок. Но он всегда был джентльменом, и все его любили. Копы получали бесплатные завтраки в его ресторане; государственным законодателям наливали в его баре коктейль «Свиной глаз»; судьи знакомили его со своими женами с особой учтивостью. Он преступал закон, имея на каждый случай лицензию, но никогда не нарушал этические нормы, как часто заявлял мне.
— В тот день, когда эти люди перестанут играть на деньги и пить, мы оба лишимся работы. Так что, братец, плыви по течению.
— Извини, — ответил я, — для меня течение всегда в какой-то степени означает сток. У меня просто чуть более богатое воображение.
— Нет, просто ты веришь больше в тот мир, каким он должен быть, чем в тот, который есть. Поэтому всегда будешь идти у кого-то на поводу, как и сейчас, Дейв.
— А что, за это наказывают?
— Откуда мне знать? Я всего лишь хозяин ресторана. А ты тот, кто все время сражается на войне.
Как и следовало ожидать, по иронии судьбы мою задумчивость прервало появление кадиллака терракотового цвета с безупречно белой крышей, который свернул на обочину в двадцати футах от моей скамейки. С обеих сторон из машины вышли двое «шестерок» Диди Джи. Молодые, стройные, облаченные в летние брюки и рубашки с расстегнутыми воротами, они носили золотые медальоны на шее, зеркальные очки и туфли с кисточками, которые стали уже почти униформой. Что всегда поражало меня больше всего в мафиозных шестерках, — пресное выражение на лицах, как будто их покрыли жиром, и избитые фразы, которые, по их убеждению, свидетельствовали об их искушенности. Единственным режимом власти, который добился наибольшего успеха во взаимоотношениях с мафией, был режим Муссолини.
Фашисты вырывали им клещами волосы и ногти, убивали их или отправляли сражаться с греками. И мафию с большим радушием приняли в Союзнический фронт освобождения в 1943 году.
— Доброе утро, лейтенант. Мистер Джиакано хотел бы пригласить вас к себе домой на завтрак, — сказал водитель. — Можете поехать с нами, если хотите.
— Что-то мне трудно узнать вас в черных очках. Джо Милаццо, кажется? — спросил я.
— Точно. Я работал в пиццерии моего дяди прямо напротив вашего кабинета.
Но я вспомнил его имя не по этому поводу. Он работал мальчиком на побегушках у своего дяди и снимал ставки на тотализаторе, если дядя срывал куш. А еще год назад ходили слухи, что он и дядя давали чистокровным жеребцам допинг в таких дозах, от которых животное буквально получало разрыв сердца на последнем круге забега в Фэйрграундсе.
— А что на уме у Диди Джи? — спросил я.
— Он просто просил вас прийти, лейтенант.
— Сегодня я немного занят.
— Он сказал, что если вам слишком далеко к нему ехать, то он просит быть его гостем на ланче в «Маме Лидо».
— Передайте ему, что я премного благодарен.
— Думаю, это касается тех людей, которые причинили вам столько зла. Если хотите, позвоните из нашей машины и поговорите с ним.
— Я высоко оценил его попытку помочь мне в воскресенье. Но, как ему уже, наверное, известно, это мало что дало. Другими словами, отвозите никарагуанцев в участок Первого округа, и все будет отлично.
Он взглянул на жилой дом «Понтальба», стоявший на углу, на лице проступило затаенное раздражение.
— Я в некотором затруднении, лейтенант, — проговорил он. — Работать у мистера Джиакано очень приятно. Он оплачивает содержание моего старика в больнице, дарит велосипед моему мальчишке на Рождество, не позволяет никому платить, когда мы идем в клуб. Многие ребята много бы дали за то, чтобы получить такую работу, как у меня. Но он не любит слов «может быть» или «нет», которые говорит ему человек, чистящий его машины или развозящий его людей. Если вы не собираетесь приходить, я буду очень признателен, если вы позвоните и сообщите ему это сами.
— Боюсь, что придется тебе с этим смириться, старик.
— Ладно, я не в курсе дел мистера Джиакано. Я человек без амбиций. Меня не заботит то, что меня не касается. Но у меня есть уши. Я человек. Я не могу превратиться в комнатное растение, хотя бы потому, что люди говорят вокруг меня. И говорят о парне по имени Мерфи. Вы не заинтересовались, лейтенант, ну и ладно. Но я свою работу выполнил.
Я захлопнул книгу и откусил кусочек beignet, наблюдая за женщиной, которая подметала у входа в свой магазинчик на углу под колоннадой. В витрине висели связки сосисок и головки сыра, а маленький черный мальчик сбрызгивал водой из шланга виноград и сливы.
— Передайте Диди Джи, что я встречусь с ним в «Маме Лидо» в обед, — сказал я.
Джо Милаццо улыбнулся из-под очков и сунул в рот незажженную сигарету.
— Не пойми меня неправильно, Джо. Я всего лишь импульсивный человек. В следующий раз побереги всю эту шелуху для маршрута в другом направлении, — сказал я.
Лицо у него окаменело.
За длинным белым столом сидело человек пятнадцать. Он был уставлен бутылками с красным вином в плетеных бочонках, блюдами со спагетти и фрикадельками, лазаньей, креветками, приготовленными в каком-то томатном соусе, от которого в глазах щипало, батонами итальянского хлеба, который люди ломали руками и шумно ели, сыпля крошки на скатерть.
Ну и компания, подумал я, оглядывая сидящих. Здесь были старые бойцы, уцелевшие после бесчисленных мафиозных войн и стычек в «Анголе» и Льюисбурге, которые велись постоянно с 1950-х годов, — теперь обрюзгшие и напыщенные, с испитыми лицами и прокуренными голосами, с пучками волосков в ушах и ноздрях. Были и молодые, такие же, как Джо Милаццо, которые, похоже, выросли там, где никто никогда не работал. В их глазах всегда стоял затаенный страх, который они не могли скрыть. Такие пришьют любого, даже кого-нибудь их своих, ради того чтобы завоевать за столом местечко поближе к Диди Джи. Они ели, как троглодиты, заставляли официанток уносить блюдо, если оно остыло, недовольно кривили физиономии, если им попадался бокал с щербинкой или вилка с каплями воды. Администратор, появлявшаяся каждые десять минут, спрашивала, все ли в порядке, таким голосом, как будто набрала в рот шмелей.
Диди Джи оставил для меня стул рядом с собой. На нем был белый костюм и рубашка в оранжевых цветах с отворотами поверх пиджака. На черных волосах, выбивавшихся из раскрытого ворота рубашки, покоилась золотая медаль Святого Христофора. Из-за огромного живота ему пришлось отодвинуть свой стул чуть не к самой стене.
— Хочешь вина? — спросил он.
— Нет, спасибо.
— А я слышал, что ты снова пьешь. Говорю это только потому, что меня это не волнует. У каждого свои недостатки. Это делает нас людьми.
— Сегодня не пью. Поставь туда.
— Сегодня перерыв? Эх, мне бы так. А меня все время беспокоят дела, которые не попадают под мой контроль.
Поразительно, подумал я, как моментально срабатывают индикаторы правды, когда твой социальный статус меняется. Диди Джи уже не утруждал себя почтительным «лейтенант», обращаясь ко мне, а его прихлебатели сидели и ели так спокойно, как будто меня вообще здесь не было.
— Все время думаю об операции, которую мне нужно сделать, — вздохнул он. — Чем дольше я тяну, тем больше у меня вырежут из задницы. Но я просто не могу повернуться к этой проблеме лицом. Есть такие вещи, которые просто не можешь принять. Это же противоестественно — справлять нужду в мешок, привязанный к боку. Смотри, как мне теперь приходится сидеть. Не слишком-то удобно.
Он приподнялся на стуле, и я увидел круглую резиновую подушку в форме сиденья для унитаза из общественного туалета.
— У меня планы съездить в Бэйлорскую больницу в Хьюстоне, посмотрим, что там скажут. Все лучшие хирурги в Новом Орлеане — евреи. Как только парень моих габаритов войдет к ним в кабинет, они уставятся на мои ляжки, как будто на них наклеены ценники на мясо.
— Может, есть другой способ помочь тебе, Диди.
— Верно. Я, может, найду нормальных врачей в Хьюстоне и просто отдохну там. Мой брат оставил мне после себя офисное здание в Сан-Антонио в трех кварталах от этого местечка. Там теперь парк развлечений, кажется?
— Там исторический...
— Потому что я, хоть и родился, и вырос в Новом Орлеане, устал от людей, которые капают мне на мозги, и от этих неподкупных федералов, которые очень стараются сделать себе имя, отрезав мне член.
Он неожиданно повысил голос на последней фразе, как будто в топке поддали жару, и все за столом тут же замолчали, тихонько положив ножи и вилки на тарелки.
— Что-то я не очень понимаю, о чем это мы, — заметил я.
— Мне тут повестка из Верховного суда пришла. Мне и еще нескольким людям, с которыми у меня есть связи.
— Не знал об этом.
— Бизнес, который я веду тридцать лет, почему-то начал кому-то надоедать. Они стали морщить свои носики, как будто в воздухе вдруг чем-то завоняло. Я говорю о тех, кто работает в баптистских школах, где мои дети учатся, о тех, кто всегда во время выборов крутится неподалеку в ожидании подачек. Я неожиданно превратился в эдакий нарыв для общества.
— Ты же профессионал, Диди. Это приходит с опытом.
— Это уже не шуточки. Я повестку получил прямо из кабинета прокурора. Хотят меня в тюрягу упечь.
— Как ты сам сказал, может, как раз появится время передохнуть.
— Они на этом не остановятся. Это значит, что мне придется ломать свои правила игры. Придется делать то, что не нравится.
В его темных глазах блеснула черная вспышка.
— Надеюсь, что не стану следующим.
И я в самом деле не хотел последовать за ним. Этот разговор уже устарел. Меня не заботили его проблемы с Верховным судом, а смутные намеки на нарушение его этической системы казались мне в этот момент очередной манифестацией напыщенного величия, что вообще было для него характерно.
— Ты прав. Это личное дело, — согласился он.
Его взгляд скользнул от меня по людям вкруг стола. Они снова начали есть и болтать.
— Ты хочешь поймать этого Филипа Мерфи?
Постучав пальцами по стакану с водой, я отвернулся.
— Не надо игр, дружище, — сказал я.
— По-твоему, я играю? Человек, который уже разводил весь округ Орлеан и половину Сент-Бернарда, когда ты еще в школу бегал? По-твоему, я вытащил тебя сюда ради игр?
— Откуда у тебя ниточка к этому парню?
— Он наркоман. В один прекрасный день наркоман в любом случае откинет копыта. Раньше он баловался маком, а теперь стал законченным торчком, которому по две дозы в день нужно. Хочешь достать его — начни с этого ресторана, — сказал он, бросив картонку со спичками на скатерть. На этикетке была нарисована пальма и шла надпись: «Побережье Залива. Отличная кухня. Билокси, Миссисипи». — Он связан с парнем, который служит на автостоянке у ресторана.
— А почему тебя так беспокоит Филип Мерфи, Диди?
— На то у меня свои причины, может, даже целая связка причин.
— Он играет на другом поле. Он тебе не соперник.
— Он закручивает кое-кому гайки в Форт-Лодердейле. И кое-кто из тех мест хочет убрать его.
— Я знаю этого парня. Он не твоего круга.
— Да, верно. Но он все время влезает не в свое дело. Чего ты никак не можешь понять: южная Флорида — это не Новый Орлеан. Майами и Форт-Лодердейл — открытые города. Никто там не замыкается на своей деятельности, никто из себя крутого ковбоя не изображает. И это всегда ценилось. А теперь везде цветные, кубинцы и колумбийцы. Они же грязные животные. Они пришьют тебя за пятьдесят баксов, друг у друга детей убивают. А потом приходят такие парни, как Мерфи, и начинают проворачивать с ними политические делишки: интриги против Кастро или вот эта ерунда, которая в Центральной Америке творится. Эти недочеловеки, которые людоедством занимаются, которые на птицефермах родились, — кончают работой на правительство. А в это самое время ребята вроде меня должны являться пред светлые очи Верховного суда.
Я взял картонку со спичками и сунул в карман рубашки.
— Спасибо за информацию, Диди. Надеюсь, в Бэйлоре все для тебя обернется наилучшим образом, — пожелал я.
— Ты же не поел. Тебе не нравится итальянская еда?
— Знаешь ведь, какие мы, старые пьяницы, у нас шрамы на животе и все такое.
— Может, тебе не нравится быть моим гостем, а?
— Я ценю твое гостеприимство. Ты всегда был щедрым человеком. Увидимся, Диди.
— Да, обязательно. Всегда буду рад. Но запомни одну вещь. Я в тюряге никогда не сидел. Ни разу за тридцать лет. Можешь сказать это любому из тех бездельников, кто работает у прокурора.
Настоящей проблемой было то, что никто, кроме самого Диди Джи, не ведал, что творится в голове Диди Джи. Большинство копов делят преступников на простаков и дегенератов, или же предполагают, что умные преступники рассуждают так же, как они. Но правда заключается в том, что ни один человек в мире не знает, что происходит в мозгу психопата. Диди Джи был порочным, но чувствительным толстяком, способным с одинаковой легкостью дать официантке на чай пятьдесят долларов и воткнуть острую пику для колки льда в живот ее мужу. Когда он помогал собирать дань с ростовщиков в Алжире[30], символом его появления стала окровавленная бейсбольная бита, которую он хранил для подтверждения собственных требований на заднем сиденье кабриолета.
Но каким-то образом у него и его семейства находились свои защитники. Журналисты зачастую обращались к ним как к почетным людям города, живущим по тайным, частным законам морали; по телевизору показывали подробные документальные фильмы о его многочисленных родственниках, о том, как они ходят на воскресную службу, о том, какие они патриоты, вскользь упоминая об их связях с полулегальными формами организованной преступности, такими как бизнес на номерах машин и доходы с профсоюзов. Они были просто бизнесменами, не более аморальными, чем крупные корпорации.
Возможно, так оно и было. Но я видел их жертв: владельцев маленьких продуктовых магазинчиков и дворников, которые брали у них в долг, а потом становились служащими в собственных магазинах; работников ночных клубов, розничных торговцев пивом и мясом, жокеев, которые не могли выехать из города без их разрешения; наркоторговцев, которым требовалось все больше «мулов» для перевозки их груза; и тех, кто становился живым уроком и чья голова взрывалась на тысячи кусочков от крупной картечи, выпущенной из двустволки, залепляя мозгами ветровое стекло машины.
И, может, еще более серьезной проблемой было то, что такие, как Диди Джи, понимали нас, а мы не могли их раскусить. Была ли их порочность наследственной или они творили зло по личному выбору? Я сделал вдох через трубку и, нырнув в глубину, заскользил над серым волнистым песчаным дном, разгоняя маленьких рыбешек, которые суетливо уносились прочь, переливаясь в зеленовато-желтом свете. В соленой воде озера покоились останки людей, представлявших собой крайности человеческого поведения. Они были сотворены тем же Создателем, что и другие люди. Но на этом сходство заканчивалось.
Три года назад маленький самолет из Тампы с семьей на борту столкнулся над заливом с сильнейшим встречным ветром. За время борьбы с ним вышло все топливо, и люди на парашютах спустились в озеро в десяти милях отсюда. Они выбросились, имея при себе всего один баллон с кислородом. Отец и мать отлично плавали и могли бы доплыть до берега или до дамбы, но они остались со своими тремя детьми, поддерживая их на плаву в течение двух дней. Потом один за другим родители и старшие дети погрузились под воду. Выжил лишь самый младший ребенок, потому что отец прицепил ему на спину баллон, а на голову повязал свою рубашку, чтобы не напекло солнце.
В нескольких милях к западу, прямо у южного побережья города Морган лежал разбитый, весь покрытый морскими тварями корпус германской подлодки, потопленной американским эсминцем в 1942 году, когда нацистские субмарины имели привычку залегать на дно в ожидании танкеров с нефтью, шедших с очистительных заводов в Батон-Руж и Новый Орлеан. Ловцы креветок из Нью-Иберия рассказывали, что поздними вечерами весь горизонт на юге освещался оранжевым пламенем, а они потом частенько вытаскивали в своих сетях обугленные тела. Трудно было распознать среди них нацистов, но я представлял их одетыми в черную форму, узкоглазыми существами, живущими под водой, которые всегда готовы сжечь или убить людей.
Много лет спустя, учась в колледже, я как-то нырнул с баллоном кислорода и водолазным поясом на дно к остову лодки. Она лежала на боку, на глубине шестидесяти футов, на капитанской рубке еще виднелись нарисованные краской идентификационные номера. Корма накренилась над уступом, где дно уходило ниже, и мне показалось, что возле гребных винтов вертятся песчаные акулы. Сердце забилось у меня в груди, я часто задышал, быстро расходуя кислород, и почувствовал, что вспотел в своей маске. Поняв, что так и не избавился от своих детских страхов, я поплыл дальше, к черной массивной рубке, и постучал по стальной обшивке рукоятью своего охотничьего ножа.
А потом, когда я стал подниматься на поверхность, случилось самое странное из всего, что произошло в моей жизни. Я почувствовал, что попал в струю холодного течения, поднявшегося волной из темноты, лежавшей под гребными винтами, а от корпуса полетели вверх пузырьки воздуха. Я услышал, как металлические пласты обшивки скрежещут по дну, затем раздался какой-то треск, в воду поднялось грязное облако мха с песком, и неожиданно лодка задрожала и, встав почти вертикально, начала соскальзывать вниз с континентального шельфа. Я в ужасе наблюдал за ней, пока она не скрылась в черной пустоте. Песчаные акулы засуетились, как темные тени, увлекаемые невидимым потоком.
Позже я узнал, что лодка дрейфовала вдоль Луизианского побережья, и так совпало, что я стал свидетелем того, как сильное течение увлекает подобный вес. И все же я так и не смог выбросить из головы образы потонувших нацистов, которые все еще плавали на своей лодке: их пустые глазницы и оскалы поросли водорослями, и даже под тихой изумрудной гладью залива они продолжали строить дьявольские планы. Миноносец пробил брешь в обшивке их судна глубоководным снарядом в 1942 году. Но я был уверен, что все то зло, что они олицетворяли, с лихвой окупила та семья, что пожертвовала жизнью ради самого младшего ребенка.
— Дейв, это ты? — спросил он.
— Да.
— Где ты пропадаешь? Я тебе уже два часа звоню.
— А в чем дело?
— Ненавижу сообщать плохие новости. Это насчет твоего брата, Джимми. Кто-то выстрелил в него дважды, когда он был в общественном туалете рядом с Французским рынком.
Вечером я пошел на встречу анонимных алкоголиков, а позже по дороге заехал за Энни, чтобы с ней пообедать. Ночь выдалась жаркой, и я лег спать на палубе своей лодки, хотя это, пожалуй, было и небезопасно. Но я чувствовал себя в тот момент настолько дискредитированным, что сомневался, чтобы мои злоключения, повторяющиеся, как сказка про белого бычка, могли кому-нибудь угрожать. Всю ночь над озером шумел ветер, и я заснул так крепко, что меня разбудило только бьющее в глаза солнце.
Я сходил на утреннюю встречу анонимных алкоголиков во Французском квартале, потом купил оладьи и кофе в кафе «Дю Монд» и, присев на скамейку в Джексон-сквере, стал смотреть на уличных художников, рисующих портреты и шаржи туристов. В тени еще было прохладно, с реки дул легкий ветерок. Пахло кофе и выпечкой, замороженными креветками, зеленью и цветами, влажным камнем, мокрыми, сбрызнутыми водой из газонных пульверизаторов банановыми листьями, которые вымахали выше окружавшего парк железного забора с острыми наконечниками поверху. Я зашел в собор Святого Людовика и купил маленькую книжку, где описывалась история возведения собора. Потом, сидя на скамейке, листал книжку, а в нескольких футах от меня уличный музыкант-негр играл на гитаре с узким грифом.
Я уже был готов к тому, чтобы прекратить преследование. Я знал, что я не трус и не лодырь, но по какой-то очевидной причине должен был дать себе время восстановиться. Я больше не мог позволить так себя изнурять. Я уже слетел с катушек, и мне хватало нескольких минут, чтобы после одного выпитого стакана дойти до полной отключки (как говорили на наших встречах, где упал, там и встал), и если бы я опять сорвался, то не уверен, что смог бы когда-нибудь выкарабкаться.
После того как мне пришла в голову идея судиться, я даже подумывал прокрасться в дом Уайнбюргера или в его адвокатскую контору. Я знал людей, которые могли бы мне помочь добиться своего. К их числу относились воры, промышлявшие на автомойках, где они делали слепки ключей от дома со связок, на которых были и ключи зажигания; один очень ловкий человек, работавший в службе техпомощи, мог стащить крышку распределителя зажигания из машины, хозяина которой он хотел обокрасть, взломав дверь его дома; а потом, взяв машину на буксир, объезжал вокруг квартала, делал дубликаты ключей на станке, который стоял у него в грузовике, возвращал машину с липовым счетом за ремонт и через неделю обчищал квартиру.
Но делать этого не стоило. Уайнбюргер, малыш израильтянин, Филип Мерфи и генерал были не главным злом общества, потому что существовали другие, гораздо более серьезные и могущественные противники, чем я предполагал. Как только в этих ребятах перестали бы нуждаться, их бы выбросили за борт. Это заключение, к которому пришел человек, сидя в тени банановых деревьев на каменной скамье в прохладное утро, звучало цинично, но большинство честных и опытных копов сказали бы вам то же самое. Вот, например, Верховный суд можно легко упрекнуть в существовании магазинов с порнографической литературой и секс-шоу, ведь обычно они процветают, потому что кто-то из работников суда наживается на этом. Подростки употребляют наркотики не потому, что родители и учителя им позволяют. Они подсаживаются на наркоту, потому что взрослые продают ее подросткам. Здесь нет никаких физиологических тайн, никаких социологических загадок.
Когда люди начинают от чего-либо уставать, значит, скоро это закончится. Между тем Дейв Робишо не собирался отступать от этой схемы. Мой брат Джимми знал это. Он не боролся с миром. Он имел дело с электронными автоматами, запрограммированными на игру в покер, и с букмекерскими ставками, а еще я подозревал, что он продавал виски и ром, прибывающие с островов без акцизных марок. Но он всегда был джентльменом, и все его любили. Копы получали бесплатные завтраки в его ресторане; государственным законодателям наливали в его баре коктейль «Свиной глаз»; судьи знакомили его со своими женами с особой учтивостью. Он преступал закон, имея на каждый случай лицензию, но никогда не нарушал этические нормы, как часто заявлял мне.
— В тот день, когда эти люди перестанут играть на деньги и пить, мы оба лишимся работы. Так что, братец, плыви по течению.
— Извини, — ответил я, — для меня течение всегда в какой-то степени означает сток. У меня просто чуть более богатое воображение.
— Нет, просто ты веришь больше в тот мир, каким он должен быть, чем в тот, который есть. Поэтому всегда будешь идти у кого-то на поводу, как и сейчас, Дейв.
— А что, за это наказывают?
— Откуда мне знать? Я всего лишь хозяин ресторана. А ты тот, кто все время сражается на войне.
Как и следовало ожидать, по иронии судьбы мою задумчивость прервало появление кадиллака терракотового цвета с безупречно белой крышей, который свернул на обочину в двадцати футах от моей скамейки. С обеих сторон из машины вышли двое «шестерок» Диди Джи. Молодые, стройные, облаченные в летние брюки и рубашки с расстегнутыми воротами, они носили золотые медальоны на шее, зеркальные очки и туфли с кисточками, которые стали уже почти униформой. Что всегда поражало меня больше всего в мафиозных шестерках, — пресное выражение на лицах, как будто их покрыли жиром, и избитые фразы, которые, по их убеждению, свидетельствовали об их искушенности. Единственным режимом власти, который добился наибольшего успеха во взаимоотношениях с мафией, был режим Муссолини.
Фашисты вырывали им клещами волосы и ногти, убивали их или отправляли сражаться с греками. И мафию с большим радушием приняли в Союзнический фронт освобождения в 1943 году.
— Доброе утро, лейтенант. Мистер Джиакано хотел бы пригласить вас к себе домой на завтрак, — сказал водитель. — Можете поехать с нами, если хотите.
— Что-то мне трудно узнать вас в черных очках. Джо Милаццо, кажется? — спросил я.
— Точно. Я работал в пиццерии моего дяди прямо напротив вашего кабинета.
Но я вспомнил его имя не по этому поводу. Он работал мальчиком на побегушках у своего дяди и снимал ставки на тотализаторе, если дядя срывал куш. А еще год назад ходили слухи, что он и дядя давали чистокровным жеребцам допинг в таких дозах, от которых животное буквально получало разрыв сердца на последнем круге забега в Фэйрграундсе.
— А что на уме у Диди Джи? — спросил я.
— Он просто просил вас прийти, лейтенант.
— Сегодня я немного занят.
— Он сказал, что если вам слишком далеко к нему ехать, то он просит быть его гостем на ланче в «Маме Лидо».
— Передайте ему, что я премного благодарен.
— Думаю, это касается тех людей, которые причинили вам столько зла. Если хотите, позвоните из нашей машины и поговорите с ним.
— Я высоко оценил его попытку помочь мне в воскресенье. Но, как ему уже, наверное, известно, это мало что дало. Другими словами, отвозите никарагуанцев в участок Первого округа, и все будет отлично.
Он взглянул на жилой дом «Понтальба», стоявший на углу, на лице проступило затаенное раздражение.
— Я в некотором затруднении, лейтенант, — проговорил он. — Работать у мистера Джиакано очень приятно. Он оплачивает содержание моего старика в больнице, дарит велосипед моему мальчишке на Рождество, не позволяет никому платить, когда мы идем в клуб. Многие ребята много бы дали за то, чтобы получить такую работу, как у меня. Но он не любит слов «может быть» или «нет», которые говорит ему человек, чистящий его машины или развозящий его людей. Если вы не собираетесь приходить, я буду очень признателен, если вы позвоните и сообщите ему это сами.
— Боюсь, что придется тебе с этим смириться, старик.
— Ладно, я не в курсе дел мистера Джиакано. Я человек без амбиций. Меня не заботит то, что меня не касается. Но у меня есть уши. Я человек. Я не могу превратиться в комнатное растение, хотя бы потому, что люди говорят вокруг меня. И говорят о парне по имени Мерфи. Вы не заинтересовались, лейтенант, ну и ладно. Но я свою работу выполнил.
Я захлопнул книгу и откусил кусочек beignet, наблюдая за женщиной, которая подметала у входа в свой магазинчик на углу под колоннадой. В витрине висели связки сосисок и головки сыра, а маленький черный мальчик сбрызгивал водой из шланга виноград и сливы.
— Передайте Диди Джи, что я встречусь с ним в «Маме Лидо» в обед, — сказал я.
Джо Милаццо улыбнулся из-под очков и сунул в рот незажженную сигарету.
— Не пойми меня неправильно, Джо. Я всего лишь импульсивный человек. В следующий раз побереги всю эту шелуху для маршрута в другом направлении, — сказал я.
Лицо у него окаменело.
* * *
Диди Джи зарезервировал для обеда частную комнатку в глубине ресторана. По всем стенам висели розовые и бледно-лиловые занавески, связанные по бокам, чтобы создавать впечатление окон на стенах, на которых тонко были выписаны виды Венеции с гондолами, лодочниками в полосатых футболках, широких шляпах, с мандолинами в руках. По плинтусам и деревянным наличникам вокруг дверных проемов тянулись нарисованные виноградные лозы, завивавшиеся в углах на потолок, где висели гроздья зеленого пластикового винограда.За длинным белым столом сидело человек пятнадцать. Он был уставлен бутылками с красным вином в плетеных бочонках, блюдами со спагетти и фрикадельками, лазаньей, креветками, приготовленными в каком-то томатном соусе, от которого в глазах щипало, батонами итальянского хлеба, который люди ломали руками и шумно ели, сыпля крошки на скатерть.
Ну и компания, подумал я, оглядывая сидящих. Здесь были старые бойцы, уцелевшие после бесчисленных мафиозных войн и стычек в «Анголе» и Льюисбурге, которые велись постоянно с 1950-х годов, — теперь обрюзгшие и напыщенные, с испитыми лицами и прокуренными голосами, с пучками волосков в ушах и ноздрях. Были и молодые, такие же, как Джо Милаццо, которые, похоже, выросли там, где никто никогда не работал. В их глазах всегда стоял затаенный страх, который они не могли скрыть. Такие пришьют любого, даже кого-нибудь их своих, ради того чтобы завоевать за столом местечко поближе к Диди Джи. Они ели, как троглодиты, заставляли официанток уносить блюдо, если оно остыло, недовольно кривили физиономии, если им попадался бокал с щербинкой или вилка с каплями воды. Администратор, появлявшаяся каждые десять минут, спрашивала, все ли в порядке, таким голосом, как будто набрала в рот шмелей.
Диди Джи оставил для меня стул рядом с собой. На нем был белый костюм и рубашка в оранжевых цветах с отворотами поверх пиджака. На черных волосах, выбивавшихся из раскрытого ворота рубашки, покоилась золотая медаль Святого Христофора. Из-за огромного живота ему пришлось отодвинуть свой стул чуть не к самой стене.
— Хочешь вина? — спросил он.
— Нет, спасибо.
— А я слышал, что ты снова пьешь. Говорю это только потому, что меня это не волнует. У каждого свои недостатки. Это делает нас людьми.
— Сегодня не пью. Поставь туда.
— Сегодня перерыв? Эх, мне бы так. А меня все время беспокоят дела, которые не попадают под мой контроль.
Поразительно, подумал я, как моментально срабатывают индикаторы правды, когда твой социальный статус меняется. Диди Джи уже не утруждал себя почтительным «лейтенант», обращаясь ко мне, а его прихлебатели сидели и ели так спокойно, как будто меня вообще здесь не было.
— Все время думаю об операции, которую мне нужно сделать, — вздохнул он. — Чем дольше я тяну, тем больше у меня вырежут из задницы. Но я просто не могу повернуться к этой проблеме лицом. Есть такие вещи, которые просто не можешь принять. Это же противоестественно — справлять нужду в мешок, привязанный к боку. Смотри, как мне теперь приходится сидеть. Не слишком-то удобно.
Он приподнялся на стуле, и я увидел круглую резиновую подушку в форме сиденья для унитаза из общественного туалета.
— У меня планы съездить в Бэйлорскую больницу в Хьюстоне, посмотрим, что там скажут. Все лучшие хирурги в Новом Орлеане — евреи. Как только парень моих габаритов войдет к ним в кабинет, они уставятся на мои ляжки, как будто на них наклеены ценники на мясо.
— Может, есть другой способ помочь тебе, Диди.
— Верно. Я, может, найду нормальных врачей в Хьюстоне и просто отдохну там. Мой брат оставил мне после себя офисное здание в Сан-Антонио в трех кварталах от этого местечка. Там теперь парк развлечений, кажется?
— Там исторический...
— Потому что я, хоть и родился, и вырос в Новом Орлеане, устал от людей, которые капают мне на мозги, и от этих неподкупных федералов, которые очень стараются сделать себе имя, отрезав мне член.
Он неожиданно повысил голос на последней фразе, как будто в топке поддали жару, и все за столом тут же замолчали, тихонько положив ножи и вилки на тарелки.
— Что-то я не очень понимаю, о чем это мы, — заметил я.
— Мне тут повестка из Верховного суда пришла. Мне и еще нескольким людям, с которыми у меня есть связи.
— Не знал об этом.
— Бизнес, который я веду тридцать лет, почему-то начал кому-то надоедать. Они стали морщить свои носики, как будто в воздухе вдруг чем-то завоняло. Я говорю о тех, кто работает в баптистских школах, где мои дети учатся, о тех, кто всегда во время выборов крутится неподалеку в ожидании подачек. Я неожиданно превратился в эдакий нарыв для общества.
— Ты же профессионал, Диди. Это приходит с опытом.
— Это уже не шуточки. Я повестку получил прямо из кабинета прокурора. Хотят меня в тюрягу упечь.
— Как ты сам сказал, может, как раз появится время передохнуть.
— Они на этом не остановятся. Это значит, что мне придется ломать свои правила игры. Придется делать то, что не нравится.
В его темных глазах блеснула черная вспышка.
— Надеюсь, что не стану следующим.
И я в самом деле не хотел последовать за ним. Этот разговор уже устарел. Меня не заботили его проблемы с Верховным судом, а смутные намеки на нарушение его этической системы казались мне в этот момент очередной манифестацией напыщенного величия, что вообще было для него характерно.
— Ты прав. Это личное дело, — согласился он.
Его взгляд скользнул от меня по людям вкруг стола. Они снова начали есть и болтать.
— Ты хочешь поймать этого Филипа Мерфи?
Постучав пальцами по стакану с водой, я отвернулся.
— Не надо игр, дружище, — сказал я.
— По-твоему, я играю? Человек, который уже разводил весь округ Орлеан и половину Сент-Бернарда, когда ты еще в школу бегал? По-твоему, я вытащил тебя сюда ради игр?
— Откуда у тебя ниточка к этому парню?
— Он наркоман. В один прекрасный день наркоман в любом случае откинет копыта. Раньше он баловался маком, а теперь стал законченным торчком, которому по две дозы в день нужно. Хочешь достать его — начни с этого ресторана, — сказал он, бросив картонку со спичками на скатерть. На этикетке была нарисована пальма и шла надпись: «Побережье Залива. Отличная кухня. Билокси, Миссисипи». — Он связан с парнем, который служит на автостоянке у ресторана.
— А почему тебя так беспокоит Филип Мерфи, Диди?
— На то у меня свои причины, может, даже целая связка причин.
— Он играет на другом поле. Он тебе не соперник.
— Он закручивает кое-кому гайки в Форт-Лодердейле. И кое-кто из тех мест хочет убрать его.
— Я знаю этого парня. Он не твоего круга.
— Да, верно. Но он все время влезает не в свое дело. Чего ты никак не можешь понять: южная Флорида — это не Новый Орлеан. Майами и Форт-Лодердейл — открытые города. Никто там не замыкается на своей деятельности, никто из себя крутого ковбоя не изображает. И это всегда ценилось. А теперь везде цветные, кубинцы и колумбийцы. Они же грязные животные. Они пришьют тебя за пятьдесят баксов, друг у друга детей убивают. А потом приходят такие парни, как Мерфи, и начинают проворачивать с ними политические делишки: интриги против Кастро или вот эта ерунда, которая в Центральной Америке творится. Эти недочеловеки, которые людоедством занимаются, которые на птицефермах родились, — кончают работой на правительство. А в это самое время ребята вроде меня должны являться пред светлые очи Верховного суда.
Я взял картонку со спичками и сунул в карман рубашки.
— Спасибо за информацию, Диди. Надеюсь, в Бэйлоре все для тебя обернется наилучшим образом, — пожелал я.
— Ты же не поел. Тебе не нравится итальянская еда?
— Знаешь ведь, какие мы, старые пьяницы, у нас шрамы на животе и все такое.
— Может, тебе не нравится быть моим гостем, а?
— Я ценю твое гостеприимство. Ты всегда был щедрым человеком. Увидимся, Диди.
— Да, обязательно. Всегда буду рад. Но запомни одну вещь. Я в тюряге никогда не сидел. Ни разу за тридцать лет. Можешь сказать это любому из тех бездельников, кто работает у прокурора.
* * *
Вода в озере просто кипела, когда я вернулся домой. Высокие волны долетали до крыши, и каждый дюйм металла и дерева на палубе раскалился, как сковородка. Я надел плавки, маску с трубкой и нырнул в озеро. У поверхности вода прогрелась, но я чувствовал, что ниже — слой холодной воды, и чем дальше от берега, тем она была холоднее. Впереди, на мертвой зыби воды, покачивались три пеликана, их мокрые клювы раздулись от рыбы, а я все старался понять, к чему клонил Диди Джи. Я не поверил его разглагольствованиям о том, что Мерфи осложняет жизнь группировкам в южной Флориде, а его недовольство тем, что правительство поддерживает кубинскую политическую мафию, казалось, возникло прямо в момент разговора. Но кто ему про это наплел? В переводе на язык закона южная Флорида была землей смоляных ям Ла-Бреа.Настоящей проблемой было то, что никто, кроме самого Диди Джи, не ведал, что творится в голове Диди Джи. Большинство копов делят преступников на простаков и дегенератов, или же предполагают, что умные преступники рассуждают так же, как они. Но правда заключается в том, что ни один человек в мире не знает, что происходит в мозгу психопата. Диди Джи был порочным, но чувствительным толстяком, способным с одинаковой легкостью дать официантке на чай пятьдесят долларов и воткнуть острую пику для колки льда в живот ее мужу. Когда он помогал собирать дань с ростовщиков в Алжире[30], символом его появления стала окровавленная бейсбольная бита, которую он хранил для подтверждения собственных требований на заднем сиденье кабриолета.
Но каким-то образом у него и его семейства находились свои защитники. Журналисты зачастую обращались к ним как к почетным людям города, живущим по тайным, частным законам морали; по телевизору показывали подробные документальные фильмы о его многочисленных родственниках, о том, как они ходят на воскресную службу, о том, какие они патриоты, вскользь упоминая об их связях с полулегальными формами организованной преступности, такими как бизнес на номерах машин и доходы с профсоюзов. Они были просто бизнесменами, не более аморальными, чем крупные корпорации.
Возможно, так оно и было. Но я видел их жертв: владельцев маленьких продуктовых магазинчиков и дворников, которые брали у них в долг, а потом становились служащими в собственных магазинах; работников ночных клубов, розничных торговцев пивом и мясом, жокеев, которые не могли выехать из города без их разрешения; наркоторговцев, которым требовалось все больше «мулов» для перевозки их груза; и тех, кто становился живым уроком и чья голова взрывалась на тысячи кусочков от крупной картечи, выпущенной из двустволки, залепляя мозгами ветровое стекло машины.
И, может, еще более серьезной проблемой было то, что такие, как Диди Джи, понимали нас, а мы не могли их раскусить. Была ли их порочность наследственной или они творили зло по личному выбору? Я сделал вдох через трубку и, нырнув в глубину, заскользил над серым волнистым песчаным дном, разгоняя маленьких рыбешек, которые суетливо уносились прочь, переливаясь в зеленовато-желтом свете. В соленой воде озера покоились останки людей, представлявших собой крайности человеческого поведения. Они были сотворены тем же Создателем, что и другие люди. Но на этом сходство заканчивалось.
Три года назад маленький самолет из Тампы с семьей на борту столкнулся над заливом с сильнейшим встречным ветром. За время борьбы с ним вышло все топливо, и люди на парашютах спустились в озеро в десяти милях отсюда. Они выбросились, имея при себе всего один баллон с кислородом. Отец и мать отлично плавали и могли бы доплыть до берега или до дамбы, но они остались со своими тремя детьми, поддерживая их на плаву в течение двух дней. Потом один за другим родители и старшие дети погрузились под воду. Выжил лишь самый младший ребенок, потому что отец прицепил ему на спину баллон, а на голову повязал свою рубашку, чтобы не напекло солнце.
В нескольких милях к западу, прямо у южного побережья города Морган лежал разбитый, весь покрытый морскими тварями корпус германской подлодки, потопленной американским эсминцем в 1942 году, когда нацистские субмарины имели привычку залегать на дно в ожидании танкеров с нефтью, шедших с очистительных заводов в Батон-Руж и Новый Орлеан. Ловцы креветок из Нью-Иберия рассказывали, что поздними вечерами весь горизонт на юге освещался оранжевым пламенем, а они потом частенько вытаскивали в своих сетях обугленные тела. Трудно было распознать среди них нацистов, но я представлял их одетыми в черную форму, узкоглазыми существами, живущими под водой, которые всегда готовы сжечь или убить людей.
Много лет спустя, учась в колледже, я как-то нырнул с баллоном кислорода и водолазным поясом на дно к остову лодки. Она лежала на боку, на глубине шестидесяти футов, на капитанской рубке еще виднелись нарисованные краской идентификационные номера. Корма накренилась над уступом, где дно уходило ниже, и мне показалось, что возле гребных винтов вертятся песчаные акулы. Сердце забилось у меня в груди, я часто задышал, быстро расходуя кислород, и почувствовал, что вспотел в своей маске. Поняв, что так и не избавился от своих детских страхов, я поплыл дальше, к черной массивной рубке, и постучал по стальной обшивке рукоятью своего охотничьего ножа.
А потом, когда я стал подниматься на поверхность, случилось самое странное из всего, что произошло в моей жизни. Я почувствовал, что попал в струю холодного течения, поднявшегося волной из темноты, лежавшей под гребными винтами, а от корпуса полетели вверх пузырьки воздуха. Я услышал, как металлические пласты обшивки скрежещут по дну, затем раздался какой-то треск, в воду поднялось грязное облако мха с песком, и неожиданно лодка задрожала и, встав почти вертикально, начала соскальзывать вниз с континентального шельфа. Я в ужасе наблюдал за ней, пока она не скрылась в черной пустоте. Песчаные акулы засуетились, как темные тени, увлекаемые невидимым потоком.
Позже я узнал, что лодка дрейфовала вдоль Луизианского побережья, и так совпало, что я стал свидетелем того, как сильное течение увлекает подобный вес. И все же я так и не смог выбросить из головы образы потонувших нацистов, которые все еще плавали на своей лодке: их пустые глазницы и оскалы поросли водорослями, и даже под тихой изумрудной гладью залива они продолжали строить дьявольские планы. Миноносец пробил брешь в обшивке их судна глубоководным снарядом в 1942 году. Но я был уверен, что все то зло, что они олицетворяли, с лихвой окупила та семья, что пожертвовала жизнью ради самого младшего ребенка.
* * *
Когда я поднялся наверх по веревочной лестнице, на палубе звонил телефон. Сев в душную тень под зонт от солнца, я поднес трубку к уху, вытирая лицо полотенцем. Это был капитан Гидри.— Дейв, это ты? — спросил он.
— Да.
— Где ты пропадаешь? Я тебе уже два часа звоню.
— А в чем дело?
— Ненавижу сообщать плохие новости. Это насчет твоего брата, Джимми. Кто-то выстрелил в него дважды, когда он был в общественном туалете рядом с Французским рынком.