Страница:
Ки-Уэст — это город дикого винограда, фикусов, магнолий, красного дерева, королевских и кокосовых пальм; город балконов, засаженных геранью и жасмином и увитых кроваво-красной бугенвиллеей. Он был построен на коралловом песке, с трех сторон окружен водой, и под воздействием соленого ветра краска на деревянных постройках приобрела бесцветно-серый оттенок. В разное время город этот населяли то индейцы, то головорезы Жана Лафита — они заманивали торговые корабли на рифы и грабили их; здесь жил Джеймс Одюбон[11], кубинские политические эмигранты, художники, гомосексуалисты, наркоторговцы и всякий сброд, которому просто некуда больше ехать.
В Ки-Уэст полно маленьких пивных, забегаловок, где можно отведать сырых устриц, ресторанчиков, пропахших вареными креветками, оладьями с начинкой из моллюсков и жареной рыбой, маленьких бухточек, где рыбаки расставляют сети на омара, кирпичных пакгаузов и государственных оружейных заводиков XIX века. На тенистых улочках стояли наспех сколоченные дома с деревянными ставнями и покосившимися верандами. Из-за летней жары туристов почти не осталось, и ничто не нарушало обычный ритм жизни. По дороге в мотель таксисту пришлось заехать на заправку, и некоторое время я просидел в машине, глядя на пожилых негров, сидевших на пустых ящиках близ бакалейной лавочки, на корни фикуса, пробуравившие бетонный тротуар, на залитые тусклым вечерним светом мощеные улицы и темные верхушки деревьев, и почудилось мне, что вовсе я и не уезжал из Нью-Иберия на поиски лишних неприятностей.
Но я-то уехал.
Я поселился в мотеле на южной оконечности острова и заказал в номер бутылку виски и ведерко льда. Потом выпил пару порций, предварительно разбавив виски водой, принял душ и переоделся. Посмотрев в окно, я увидел трепещущие на ветру кокосовые пальмы и красное закатное солнце, окрасившее воду в цвет бургундского вина. Коралловые рифы образовали возле самого берега небольшую естественную гавань, где покачивались на рейде несколько парусных лодок. Я распахнул окно, чтобы впустить прохладный бриз, потом вышел и отправился но Дюваль-стрит к ресторану моего приятеля, где работала официанткой Робин.
Однако не успел я пройти и пары шагов, как в желудке у меня вновь заурчало. Я заглянул в бар «У Джо» и заказал выпивку, пытаясь привести мысли в порядок. Вообще-то, не все, что я сегодня сделал, представлялось мне поспешным решением. Робин действительно была моим лучшим «контактом» из всех, кто связан с новоорлеанским сбродом, работавшим на Буббу Рока, и мне пришлось звонить своему другу по междугородке, чтобы убедиться, что она все еще работает в его ресторане; но ведь я мог попытаться расспросить ее и по телефону, прежде чем срываться в Ки-Уэст.
Этот вывод заставил меня признать, что по правде единственной причиной, по которой я приехал, было сосущее чувство одиночества. Вдобавок когда ты с трудом себя контролируешь. А еще ты снова пьян и неизвестно, чем это все кончится. А еще... еще музыкальный автомат играет «Сладкий».
— Что это у вас за старье играет? Этой песне уже, поди, лет двадцать, — спросил я у бармена.
— О чем это ты?
— Нового у вас ничего нет? 1987-й на дворе.
— Автомат сломан, парень. И вообще, полегче, а?
Я вышел на улицу. Мое разгоряченное от выпивки лицо овевал теплый ветер. Возле бара был маленький пирс; некоторое время я простоял, глядя, как волны заливают деревянный настил и как снуют в воде маленькие рыбки, вспыхивающие тусклым зеленоватым светом.
Ресторан был полон, а хорошо освещенный чистый бар вполне подходил, чтобы пропустить пару рюмок перед ужином. Когда я вошел, то почувствовал себя ныряльщиком, покинувшим свой батискаф и погрузившимся в сверкающе-враждебное подводное царство.
Метрдотель внимательно посмотрел на меня. Я, конечно, поправил галстук и попытался разгладить мятые полы пиджака, но мне все-таки стоило надеть темные очки.
— У вас заказан столик, сэр? — спросил он.
— Скажите Робин, что приехал Дейв Робишо. Я подожду в баре.
— Простите?
— Скажите ей, что здесь Дейв из Нового Орлеана. Мою фамилию трудно воспринять на слух.
— Сэр, я советую вам встретиться с ней в нерабочее время.
— Послушайте, вы наверняка прекрасно разбираетесь в людях. Посмотрите на меня. Разве похоже, что я собираюсь уходить?
Я заказал выпивку и через пять минут увидел ее. На ней было короткое черное платье и белый фартук, ее фигура и танцующая походка заставляли мужчин искоса поглядывать на нее. Она улыбнулась мне, но в ее глазах я прочел замешательство.
— И ты проделал такой путь из-за меня? — спросила она.
— Как ты, детка?
— Неплохо. Ничего себе работенка. Эй, не вставай.
— Ты когда заканчиваешь работу?
— Через три часа. Пойдем, посидишь со мной. Блин, тяжелый-то какой.
— Пьяный ветер дул сегодня утром в Нью-Иберия.
— Ладно, пошли-ка с мамочкой и закажем что-нибудь поесть.
— Я ел в самолете.
— Оно и видно, — усмехнулась она.
Мы уселись в обтянутые светло-коричневой кожей кресла по ту сторону бара. Она закурила сигарету.
— Дейв, что ты делаешь? — спросила она.
— О чем ты?
— Об атом. — Она постучала ногтем по моему бокалу виски с содовой.
— Надо же иногда расслабиться.
— Ты что же, с женой поругался?
— Закажу-ка я себе еще порцию. Ты-то что будешь, кофе или кока-колу?
— Буду ли я кофе? Браво, Дейв. Послушай, я постараюсь смыться пораньше, вот только кончится запарка с ужином. Вот тебе ключ от моей квартиры, и через часик я подойду. Это недалеко.
— У тебя дома есть что-нибудь выпить?
— Пара бутылок пива, и все. Я тут хорошо себя веду, Дейв. Никаких колес, никакой выпивки. Ты не представляешь, как хорошо я себя чувствую по утрам.
— Встретимся «У Джо».
— Что ты там забыл? Туда ходят какие-то придурки из колледжа, которые где-то слышали, что на стены тамошнего туалета ссал Эрнест Хемингуэй... бррр...
— Увидимся через час, детка. Ты — прелесть.
— Ага, посетители бара «Улыбка Джека» мне тоже так говорили. Особенно когда пытались пощупать. По-моему, сегодня утром тебе прямо в башку угодила молния.
Когда примерно через час она появилась «У Джо», я сидел в одиночестве за одним из дальних столиков, поток воздуха от напольного вентилятора колыхал мою штанину, а мокрый рукав моего полотняного пиджака, висящий на стуле, хлопал на ветру, точно вывешенная на просушку простыня. Большая раздвижная дверь была нараспашку, и были видны пурпурные огни улицы. Двое полицейских пытались задержать пьяного, причем вели себя крайне бесцеремонно. Ему светила кутузка.
— Пошли, лейтенант, — сказала она.
— Подож-ж-жди-ка, пусть легавые свалят. Башка так и кружится. Ки-Уэст не место для неприятностей.
— Стоит мне тряхнуть сиськами, они шляпы снимают. Такие джентльмены. Хватит пить, пошли.
— Я должен рассказать тебе кое-что. Про мою жену. А потом ты мне поподробнее расскажешь кое о ком из наших новоорлеанских знакомых.
— Завтра утром. Сегодня вечером мамочка будет готовить тебе бифштекс.
— Ее убили.
— Что?!
— Расстреляли в упор из обрезов. Да, такие дела.
Она уставилась на меня, открыв рот. Ее ноздри побелели.
— Ты хочешь сказать... что Бубба Рок убил твою жену?
— Может быть, он. А может, и нет. С такими, как Бубба, никогда точно не знаешь.
— Дейв, мне очень жаль. Господи Иисусе. А я тут при чем? Господи, я не верю.
— Ты тут ни при чем.
— Если бы так, ты бы не приехал.
— Я просто хотел расспросить тебя кое о чем. Да и просто увидеть.
— Наверное, потому-то ты неровно дышал ко мне, когда еще не был женат. Ладно, поговорим об этом, когда просохнешь. — Она осмотрелась; поток прохладного воздуха ерошил ее короткие черные волосы. — Это местечко — дыра, и вообще весь город — дыра. Полным-полно лесбиянок и проституток из Нью-Йорка без гроша. Зачем ты только меня сюда отправил?
— Ты же вроде сказала, что здесь неплохо.
— Как мне может быть неплохо, когда у людей жен убивают? Ты, видать, сам полез на рожон, Дейв. Не послушал мамочку.
Вместо ответа я потянулся к стакану.
— Не выйдет, милый. Сегодня мы больше пить не будем. — Она забрала у меня стакан и вылила его содержимое прямо на стол.
Она жила на втором этаже ветхого оштукатуренного дома с красной черепичной крышей на углу Дюваль-стрит. Одну из стен разрушал огромный баньян, а крошечный двор зарос травой и лохматыми бананами. Квартира Робин состояла из крошечной кухни и спальни, отгороженной шторкой, а диван, обеденный стол и стулья будто привезли с распродажи подержанных вещей.
Робин была доброй и старалась от чистого сердца, но стряпня ей не удалась — в особенности с точки зрения человека, чей желудок был отравлен алкоголем. Бифштекс подгорел, картошка плавала в жутковатой смеси жира, сажи и пережаренного лука; кухня пропиталась дымом и запахом неаппетитной стряпни. Я попытался съесть хоть немного, но не смог. Алкоголь выжег мое нутро, кожа на лице стала серой и жесткой; такое впечатление, что я разом постарел на сотню лет или кто-то просунул мне нож между ребер и медленно проворачивает.
— Тебе что, плохо?
— Нет, просто надо прилечь.
С минуту она смотрела на меня при свете свисавшей с потолка лампочки без абажура. У нее были зеленые глаза и густые длинные ресницы, так что, в отличие от большинства своих товарок с Бурбон-стрит, накладные ей были ни к чему. Она достала из комода две чистые простыни и постелила мне на кушетке. Я плюхнулся на нее, разулся и принялся тереть лицо руками. Я снова стал потеть, и даже от пота тянуло алкоголем, как тянет сыростью и холодом из открытого колодца. Она принесла мне подушку.
— Робин, — позвал я.
— В чем дело, лейтенант? — спросила она.
Я положил ладонь ей на запястье. Она присела рядом, смотря прямо перед собой, скрестив руки на груди и поджав колени под своим черными платьем.
— Ты уверен, что ты этого хочешь? — спросила она.
— Уверен.
— Неужели ты только затем и приехал? Что, поближе никого не нашлось?
— Не говори так. Ты знаешь, как я к тебе отношусь.
— Не знаю, правда не знаю. Ты мне друг, и я тебя не брошу, просто я не хочу, чтобы ты лгал мне.
Она выключила свет и разделась. В темноте было видно, как хороша ее загорелая кожа и округлая грудь. Ее руки ласкали и обнимали меня, губы шептали на ухо нежные слова; она просто уступила мне, как порывистому мальчишке. Сам я не чувствовал ничего. Когда гроб с телом Энни опустили внутрь склепа, в душе моей образовалась зияющая пустота. Слышно было, как шуршит листвой ночной ветер. В голове у меня шумело, как шумит море в маленькой ракушке.
Когда я проснулся, еще не рассвело, улицы были освещены серым предрассветным сумраком и над восточным горизонтом едва поднималось красное солнце; листва банановых деревьев, стучавшихся в окно, была покрыта капельками росы. Я налил в кружку воды из-под крана, выпил ее — и меня тут же вырвало. Меня трясло, а перед глазами стояли разноцветные круги. Не одеваясь, я прошел в ванную, выдавил на палец зубной пасты из тюбика, пытаясь таким образом почистить зубы, после чего меня снова вывернуло, и в желудке начались дикие спазмы, да такие, что под конец изо рта пошла кровавая пена. Глаза слезились не переставая, а кожа лица на ощупь была холодной, как у покойника; лицо с одно стороны саднило, точно меня огрели здоровенной книгой, дыхание было кислым и прерывистым.
Я вытер пот и остатки воды и направился к холодильнику.
— Можешь не искать. Я вылила все пиво сегодня в четыре утра, — отозвалась Робин. Она стояла у плиты и варила яйца в кастрюльке.
— А таблетки какие-нибудь у тебя есть?
— Говорю тебе, с этим делом я завязала. Никакого спиртного и колес. — Она была босиком, в черных шортиках и джинсовой рубашке, расстегнутой до самого бюстгальтера.
— Хоть аспирин-то у тебя есть? Ну же, Робин. Я ведь не наркоман какой. У меня всего лишь похмелье.
— Кому ты это говоришь? Кстати, твой кошелек я тоже спрятала. Так что ни шиша у вас, лейтенант, не выйдет.
Да, долгое мне предстояло утро. Робин права — уж кого-кого, а ее не проведешь. Чтобы раздобыть выпивку, алкоголик способен обвести вокруг пальца кого угодно — кроме себе подобных. Робин раскусила меня в два счета.
— Иди-ка в душ, Дейв, — сказала она. — А я как раз завтрак приготовлю. Любишь бекон с вареными яйцами?
Я включил воду, такую горячую, что едва терпел, подставил под струю голову с открытым ртом и яростно принялся смывать с себя запах сигарет и прочие последствия вчерашнего загула. Потом резко врубил холодную воду, уперся ладонями в стену и мысленно посчитал до шестидесяти.
— Бекон, кажется, слегка... того, — сказала она.
Я только что вылез из душа, и мы сидели за столом.
Больше всего вышеупомянутый продукт напоминал кусок резины. Спаренные вкрутую яйца она размяла вилкой.
— Не нравится — не ешь, — обиженно сказала она.
— Нет, Робин, правда вкусно.
— Ты не ощущаешь по утрам угрызения совести? Кажется, это у вас на собраниях так называется, а?
— Нет, не ощущаю.
— Я была шлюхой с семнадцати. Ты получил бесплатно. Так что избавь меня от своего нытья, Дейв.
— Не говори так о себе.
— Не люблю я этой пурги «наутро после».
— Послушай, Робин. Вчера вечером я пришел к тебе потому, что никогда раньше мне не было так одиноко.
Она отхлебнула кофе и поставила чашку на блюдце.
— Ты — славный парень, просто я слишком много раз слышала подобные слова.
— Зачем ты так? Вряд ли кто-то еще смог бы успокоить меня вчера так, как ты.
Она убрала в раковину грязную посуду, подошла ко мне и коснулась губами моих волос.
— Ничего, Седой, пройдет твое похмелье, — сказала она. — У мамочки столько их было, не счесть.
Однако то, что мучило меня, было не просто похмелье. До этого я год не брал в рот ни капли, и за этот счастливый год, наполненный солнцем, силой и здоровьем, когда пробежки по вечерам и физические упражнения стали для меня нормой, за этот год мой организм успел утратить всю сопротивляемость алкоголю. Все равно что засыпать кило десять сахару в бензобак машины и врубить двигатель на полную — за считанные минуты все клапаны и прочие детали полетят к чертовой бабушке.
— Могу я забрать мой кошелек? — спросил я.
— Под подушкой на тахте.
Я извлек его оттуда, сунул в задний карман брюк и надел туфли.
— За пивом идешь?
— Это мысль.
— Тогда я пас. Сам разбирайся, я тебе не помощник.
— Потому что ты лучше всех, Робин.
— Сюсюкать будешь с кем-нибудь другим. Я уже выросла.
— Ты не так поняла, детка. Я сейчас куплю себе плавки, и мы с тобой сходим на пляж. А потом я угощу тебя славным обедом.
— Ага. Вроде как и в баре посидеть, и мамочку не обидеть.
— Никаких баров. Обещаю.
Она взглянула мне в глаза. Тут ее лицо просияло.
— Послушай, может быть, пообедаем прямо тут? Зачем тебе на меня тратиться?
Я улыбнулся ей.
— Я правда хочу пригласить тебя куда-нибудь.
В то первое утро воздержания мне с трудом удавалось связно мыслить хотя бы пять минут. Я чувствовал себя абсолютно разбитым. В магазине одежды мои руки все еще тряслись, а продавец, почуяв мое дыхание, резко отстранился. В маленькой пляжной закусочной я выпил кофе со льдом и проглотил четыре таблетки аспирина. Прищурив глаза, я с трудом смотрел на яркое солнце, пробивавшееся сквозь лохматые листья пальмы. За глоток виски я бы сейчас лезвие бритвы проглотил.
Змеи, терзавшие меня, выползли из своей корзинки, но я надеялся, что они только слегка перекусят и оставят меня в покое. За доллар я взял напрокат у мальчика-кубинца его ласты и маску, нырнул в теплые воды лагуны и поплыл под водой вдоль кораллового рифа. Вода была зеленовато-прозрачной, как желе, и даже на глубине тридцати футов я отчетливо видел кораллы-огневики ползающих по песку крабов; вот в тени кораллов, недвижная, как бревно, застыла акула-нянька, там и сям торчат колыхаемые подводным течением тонкие ленты водорослей и снуют черные морские ежи, чьи острые иглы способны проколоть ступню насквозь. Я набрал воздуха и нырнул на самую глубину, где вода была холоднее, и тут же передо мной возникло заостренное рыльце барракуды, она посмотрела на меня и молниеносно пустилась наутек, промелькнув над самым моим ухом подобно выпущенной из лука серебристой стреле.
Когда я вернулся на берег, мне стало значительно легче; я прилег на песок рядом с Робин, растянувшейся на полотенце в тени кокосовых пальм. Хватит ныть, подумал я, пора приниматься за дело. Хотя я прекрасно знал, что Робин это вряд ли понравится.
— В Новом Орлеане считают, что Джерри бежал на острова, — начал я.
Она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом согнула одну ногу и смахнула песок с колена.
— Ну же, Робин, — умоляюще сказал я.
— Я развязалась со всеми этими скотами.
— Нет уж, это я буду с ними развязываться. Как говорили ребята из первого отдела, «запру на замок и выкину свидетельства о рождении».
— Да ты прямо остряк.
— Где он? — Я улыбнулся ей и сбил ногтем с ее коленки еще пару песчинок.
— Не знаю. Однако на островах его точно нет. Была у него на Бимини какая-то мулатка, к ней-то он туда и ездил. Но однажды он обкурился марихуаны и уронил ее ребенка. Головой об асфальт. Он говорит, там есть какая-то тюрьма на коралловом островке, так там так хреново, что можно из негра белого сделать.
— А его мамаша — когда она не в Новом Орлеане, то куда ездит?
— У нее есть какая-то родня на севере Луизианы. Они любили всей толпой завалиться в бар и потребовать одноразовые плевательницы.
— Где именно на севере?
— Откуда мне знать?
— Теперь расскажи-ка мне все-все, о чем говорили Эдди Китс и гаитянин, когда являлись к тебе на квартиру.
Она нахмурилась, отвернулась и уставилась на подростков, гонявших на досках вдоль рифа. Над лагуной, там, где зияло пятно темно-синей, почти черной воды, парили пеликаны.
— Ты думаешь, моя голова — это диктофон? — спросила она. — По-твоему, я обязана помнить, что говорили два ублюдка, пока ломали мне палец дверью? Знаешь, каково женщине наедине с такими людоедами?
Она сидела отвернувшись, но я заметил, что ее глаза заблестели.
— И потом, какая тебе разница, что они там болтали? Это придурки, которые даже школу толком закончить не смогли, вдобавок строят из себя крутых парней, из тех, что по телику показывают. Как там Джерри говорит: «Я вам не мальчик на побегушках»? Какая скромность. Держу пари, в тюряге ему приходилось что ни вечер задницу подставлять.
Я молча ждал, когда она заговорит снова. Она затянулась и задержала дым, словно косячок курила.
— Этот черножопый хотел обезобразить мое лицо, — сказала она. — А второй — как бишь его? — ну, этот Китс, сказал, мол, тот тип не хочет, чтоб мы резали его девочек, они ж ему деньги зарабатывают, оставь ей сувенир на память, на руке или на ноге, и все. Вроде как Робин — стоящая девочка. На что черный ответил, что тот вечно всякое дерьмо несет. Это, как его, давай ржать, закурил сигарету и сказал, что, по крайней мере, он не живет в говенной развалюхе и не спит в ведьминой могиле... Как тебе такой базар? Слушать их было не намного приятнее, чем пить из канализации.
— Ну-ка, еще раз, что там про ведьму?
— Этот... черномазый живет с ведьмой. Ну, или рядом с могилой ведьмы, что-то в этом роде. Не пытайся найти в этом скрытый смысл, поскольку эти парни, по всей вероятности, свои мозги нашли на свалке. Кто ж еще пойдет работать на Буббу Рока? В конце концов все оказываются на нарах. Говорят, после того как парня выпустят, Бубба его и сортиры драить не возьмет. Высший класс, да.
Я взял ее руку в ладони и тихонько сжал. Ее ручка была маленькой и загорелой. Она посмотрела мне в глаза, ее губы приоткрылись, обнажив белые зубы.
— Сегодня вечером я улетаю обратно.
— Хорошие вести не лежат на месте.
— Я серьезно, детка. А хочешь, поехали со мной в Нью-Иберия.
— Если тебя мучает совесть, сходи в церковь.
— Я держу лодочную станцию, и еще одна пара рук мне точно не помешает. А еще у меня живет маленькая девочка.
— Я не привыкла к жизни на природе, Седой. Приезжай, когда решишь что-нибудь серьезное.
— Вечно ты думаешь, что я тебя обманываю.
— Нет, ты просто из тех, кто живет по заведомо невыполнимым правилам. Потому-то у тебя вечно все не так. Угости девочку обедом, а?
Иногда человека необходимо оставить в покое. Как и в этот раз.
Высоко над водой в небо взмыл пеликан и пролетел над нами, зажав в клюве окровавленную рыбку.
Глава 7
В Ки-Уэст полно маленьких пивных, забегаловок, где можно отведать сырых устриц, ресторанчиков, пропахших вареными креветками, оладьями с начинкой из моллюсков и жареной рыбой, маленьких бухточек, где рыбаки расставляют сети на омара, кирпичных пакгаузов и государственных оружейных заводиков XIX века. На тенистых улочках стояли наспех сколоченные дома с деревянными ставнями и покосившимися верандами. Из-за летней жары туристов почти не осталось, и ничто не нарушало обычный ритм жизни. По дороге в мотель таксисту пришлось заехать на заправку, и некоторое время я просидел в машине, глядя на пожилых негров, сидевших на пустых ящиках близ бакалейной лавочки, на корни фикуса, пробуравившие бетонный тротуар, на залитые тусклым вечерним светом мощеные улицы и темные верхушки деревьев, и почудилось мне, что вовсе я и не уезжал из Нью-Иберия на поиски лишних неприятностей.
Но я-то уехал.
Я поселился в мотеле на южной оконечности острова и заказал в номер бутылку виски и ведерко льда. Потом выпил пару порций, предварительно разбавив виски водой, принял душ и переоделся. Посмотрев в окно, я увидел трепещущие на ветру кокосовые пальмы и красное закатное солнце, окрасившее воду в цвет бургундского вина. Коралловые рифы образовали возле самого берега небольшую естественную гавань, где покачивались на рейде несколько парусных лодок. Я распахнул окно, чтобы впустить прохладный бриз, потом вышел и отправился но Дюваль-стрит к ресторану моего приятеля, где работала официанткой Робин.
Однако не успел я пройти и пары шагов, как в желудке у меня вновь заурчало. Я заглянул в бар «У Джо» и заказал выпивку, пытаясь привести мысли в порядок. Вообще-то, не все, что я сегодня сделал, представлялось мне поспешным решением. Робин действительно была моим лучшим «контактом» из всех, кто связан с новоорлеанским сбродом, работавшим на Буббу Рока, и мне пришлось звонить своему другу по междугородке, чтобы убедиться, что она все еще работает в его ресторане; но ведь я мог попытаться расспросить ее и по телефону, прежде чем срываться в Ки-Уэст.
Этот вывод заставил меня признать, что по правде единственной причиной, по которой я приехал, было сосущее чувство одиночества. Вдобавок когда ты с трудом себя контролируешь. А еще ты снова пьян и неизвестно, чем это все кончится. А еще... еще музыкальный автомат играет «Сладкий».
— Что это у вас за старье играет? Этой песне уже, поди, лет двадцать, — спросил я у бармена.
— О чем это ты?
— Нового у вас ничего нет? 1987-й на дворе.
— Автомат сломан, парень. И вообще, полегче, а?
Я вышел на улицу. Мое разгоряченное от выпивки лицо овевал теплый ветер. Возле бара был маленький пирс; некоторое время я простоял, глядя, как волны заливают деревянный настил и как снуют в воде маленькие рыбки, вспыхивающие тусклым зеленоватым светом.
Ресторан был полон, а хорошо освещенный чистый бар вполне подходил, чтобы пропустить пару рюмок перед ужином. Когда я вошел, то почувствовал себя ныряльщиком, покинувшим свой батискаф и погрузившимся в сверкающе-враждебное подводное царство.
Метрдотель внимательно посмотрел на меня. Я, конечно, поправил галстук и попытался разгладить мятые полы пиджака, но мне все-таки стоило надеть темные очки.
— У вас заказан столик, сэр? — спросил он.
— Скажите Робин, что приехал Дейв Робишо. Я подожду в баре.
— Простите?
— Скажите ей, что здесь Дейв из Нового Орлеана. Мою фамилию трудно воспринять на слух.
— Сэр, я советую вам встретиться с ней в нерабочее время.
— Послушайте, вы наверняка прекрасно разбираетесь в людях. Посмотрите на меня. Разве похоже, что я собираюсь уходить?
Я заказал выпивку и через пять минут увидел ее. На ней было короткое черное платье и белый фартук, ее фигура и танцующая походка заставляли мужчин искоса поглядывать на нее. Она улыбнулась мне, но в ее глазах я прочел замешательство.
— И ты проделал такой путь из-за меня? — спросила она.
— Как ты, детка?
— Неплохо. Ничего себе работенка. Эй, не вставай.
— Ты когда заканчиваешь работу?
— Через три часа. Пойдем, посидишь со мной. Блин, тяжелый-то какой.
— Пьяный ветер дул сегодня утром в Нью-Иберия.
— Ладно, пошли-ка с мамочкой и закажем что-нибудь поесть.
— Я ел в самолете.
— Оно и видно, — усмехнулась она.
Мы уселись в обтянутые светло-коричневой кожей кресла по ту сторону бара. Она закурила сигарету.
— Дейв, что ты делаешь? — спросила она.
— О чем ты?
— Об атом. — Она постучала ногтем по моему бокалу виски с содовой.
— Надо же иногда расслабиться.
— Ты что же, с женой поругался?
— Закажу-ка я себе еще порцию. Ты-то что будешь, кофе или кока-колу?
— Буду ли я кофе? Браво, Дейв. Послушай, я постараюсь смыться пораньше, вот только кончится запарка с ужином. Вот тебе ключ от моей квартиры, и через часик я подойду. Это недалеко.
— У тебя дома есть что-нибудь выпить?
— Пара бутылок пива, и все. Я тут хорошо себя веду, Дейв. Никаких колес, никакой выпивки. Ты не представляешь, как хорошо я себя чувствую по утрам.
— Встретимся «У Джо».
— Что ты там забыл? Туда ходят какие-то придурки из колледжа, которые где-то слышали, что на стены тамошнего туалета ссал Эрнест Хемингуэй... бррр...
— Увидимся через час, детка. Ты — прелесть.
— Ага, посетители бара «Улыбка Джека» мне тоже так говорили. Особенно когда пытались пощупать. По-моему, сегодня утром тебе прямо в башку угодила молния.
Когда примерно через час она появилась «У Джо», я сидел в одиночестве за одним из дальних столиков, поток воздуха от напольного вентилятора колыхал мою штанину, а мокрый рукав моего полотняного пиджака, висящий на стуле, хлопал на ветру, точно вывешенная на просушку простыня. Большая раздвижная дверь была нараспашку, и были видны пурпурные огни улицы. Двое полицейских пытались задержать пьяного, причем вели себя крайне бесцеремонно. Ему светила кутузка.
— Пошли, лейтенант, — сказала она.
— Подож-ж-жди-ка, пусть легавые свалят. Башка так и кружится. Ки-Уэст не место для неприятностей.
— Стоит мне тряхнуть сиськами, они шляпы снимают. Такие джентльмены. Хватит пить, пошли.
— Я должен рассказать тебе кое-что. Про мою жену. А потом ты мне поподробнее расскажешь кое о ком из наших новоорлеанских знакомых.
— Завтра утром. Сегодня вечером мамочка будет готовить тебе бифштекс.
— Ее убили.
— Что?!
— Расстреляли в упор из обрезов. Да, такие дела.
Она уставилась на меня, открыв рот. Ее ноздри побелели.
— Ты хочешь сказать... что Бубба Рок убил твою жену?
— Может быть, он. А может, и нет. С такими, как Бубба, никогда точно не знаешь.
— Дейв, мне очень жаль. Господи Иисусе. А я тут при чем? Господи, я не верю.
— Ты тут ни при чем.
— Если бы так, ты бы не приехал.
— Я просто хотел расспросить тебя кое о чем. Да и просто увидеть.
— Наверное, потому-то ты неровно дышал ко мне, когда еще не был женат. Ладно, поговорим об этом, когда просохнешь. — Она осмотрелась; поток прохладного воздуха ерошил ее короткие черные волосы. — Это местечко — дыра, и вообще весь город — дыра. Полным-полно лесбиянок и проституток из Нью-Йорка без гроша. Зачем ты только меня сюда отправил?
— Ты же вроде сказала, что здесь неплохо.
— Как мне может быть неплохо, когда у людей жен убивают? Ты, видать, сам полез на рожон, Дейв. Не послушал мамочку.
Вместо ответа я потянулся к стакану.
— Не выйдет, милый. Сегодня мы больше пить не будем. — Она забрала у меня стакан и вылила его содержимое прямо на стол.
Она жила на втором этаже ветхого оштукатуренного дома с красной черепичной крышей на углу Дюваль-стрит. Одну из стен разрушал огромный баньян, а крошечный двор зарос травой и лохматыми бананами. Квартира Робин состояла из крошечной кухни и спальни, отгороженной шторкой, а диван, обеденный стол и стулья будто привезли с распродажи подержанных вещей.
Робин была доброй и старалась от чистого сердца, но стряпня ей не удалась — в особенности с точки зрения человека, чей желудок был отравлен алкоголем. Бифштекс подгорел, картошка плавала в жутковатой смеси жира, сажи и пережаренного лука; кухня пропиталась дымом и запахом неаппетитной стряпни. Я попытался съесть хоть немного, но не смог. Алкоголь выжег мое нутро, кожа на лице стала серой и жесткой; такое впечатление, что я разом постарел на сотню лет или кто-то просунул мне нож между ребер и медленно проворачивает.
— Тебе что, плохо?
— Нет, просто надо прилечь.
С минуту она смотрела на меня при свете свисавшей с потолка лампочки без абажура. У нее были зеленые глаза и густые длинные ресницы, так что, в отличие от большинства своих товарок с Бурбон-стрит, накладные ей были ни к чему. Она достала из комода две чистые простыни и постелила мне на кушетке. Я плюхнулся на нее, разулся и принялся тереть лицо руками. Я снова стал потеть, и даже от пота тянуло алкоголем, как тянет сыростью и холодом из открытого колодца. Она принесла мне подушку.
— Робин, — позвал я.
— В чем дело, лейтенант? — спросила она.
Я положил ладонь ей на запястье. Она присела рядом, смотря прямо перед собой, скрестив руки на груди и поджав колени под своим черными платьем.
— Ты уверен, что ты этого хочешь? — спросила она.
— Уверен.
— Неужели ты только затем и приехал? Что, поближе никого не нашлось?
— Не говори так. Ты знаешь, как я к тебе отношусь.
— Не знаю, правда не знаю. Ты мне друг, и я тебя не брошу, просто я не хочу, чтобы ты лгал мне.
Она выключила свет и разделась. В темноте было видно, как хороша ее загорелая кожа и округлая грудь. Ее руки ласкали и обнимали меня, губы шептали на ухо нежные слова; она просто уступила мне, как порывистому мальчишке. Сам я не чувствовал ничего. Когда гроб с телом Энни опустили внутрь склепа, в душе моей образовалась зияющая пустота. Слышно было, как шуршит листвой ночной ветер. В голове у меня шумело, как шумит море в маленькой ракушке.
Когда я проснулся, еще не рассвело, улицы были освещены серым предрассветным сумраком и над восточным горизонтом едва поднималось красное солнце; листва банановых деревьев, стучавшихся в окно, была покрыта капельками росы. Я налил в кружку воды из-под крана, выпил ее — и меня тут же вырвало. Меня трясло, а перед глазами стояли разноцветные круги. Не одеваясь, я прошел в ванную, выдавил на палец зубной пасты из тюбика, пытаясь таким образом почистить зубы, после чего меня снова вывернуло, и в желудке начались дикие спазмы, да такие, что под конец изо рта пошла кровавая пена. Глаза слезились не переставая, а кожа лица на ощупь была холодной, как у покойника; лицо с одно стороны саднило, точно меня огрели здоровенной книгой, дыхание было кислым и прерывистым.
Я вытер пот и остатки воды и направился к холодильнику.
— Можешь не искать. Я вылила все пиво сегодня в четыре утра, — отозвалась Робин. Она стояла у плиты и варила яйца в кастрюльке.
— А таблетки какие-нибудь у тебя есть?
— Говорю тебе, с этим делом я завязала. Никакого спиртного и колес. — Она была босиком, в черных шортиках и джинсовой рубашке, расстегнутой до самого бюстгальтера.
— Хоть аспирин-то у тебя есть? Ну же, Робин. Я ведь не наркоман какой. У меня всего лишь похмелье.
— Кому ты это говоришь? Кстати, твой кошелек я тоже спрятала. Так что ни шиша у вас, лейтенант, не выйдет.
Да, долгое мне предстояло утро. Робин права — уж кого-кого, а ее не проведешь. Чтобы раздобыть выпивку, алкоголик способен обвести вокруг пальца кого угодно — кроме себе подобных. Робин раскусила меня в два счета.
— Иди-ка в душ, Дейв, — сказала она. — А я как раз завтрак приготовлю. Любишь бекон с вареными яйцами?
Я включил воду, такую горячую, что едва терпел, подставил под струю голову с открытым ртом и яростно принялся смывать с себя запах сигарет и прочие последствия вчерашнего загула. Потом резко врубил холодную воду, уперся ладонями в стену и мысленно посчитал до шестидесяти.
— Бекон, кажется, слегка... того, — сказала она.
Я только что вылез из душа, и мы сидели за столом.
Больше всего вышеупомянутый продукт напоминал кусок резины. Спаренные вкрутую яйца она размяла вилкой.
— Не нравится — не ешь, — обиженно сказала она.
— Нет, Робин, правда вкусно.
— Ты не ощущаешь по утрам угрызения совести? Кажется, это у вас на собраниях так называется, а?
— Нет, не ощущаю.
— Я была шлюхой с семнадцати. Ты получил бесплатно. Так что избавь меня от своего нытья, Дейв.
— Не говори так о себе.
— Не люблю я этой пурги «наутро после».
— Послушай, Робин. Вчера вечером я пришел к тебе потому, что никогда раньше мне не было так одиноко.
Она отхлебнула кофе и поставила чашку на блюдце.
— Ты — славный парень, просто я слишком много раз слышала подобные слова.
— Зачем ты так? Вряд ли кто-то еще смог бы успокоить меня вчера так, как ты.
Она убрала в раковину грязную посуду, подошла ко мне и коснулась губами моих волос.
— Ничего, Седой, пройдет твое похмелье, — сказала она. — У мамочки столько их было, не счесть.
Однако то, что мучило меня, было не просто похмелье. До этого я год не брал в рот ни капли, и за этот счастливый год, наполненный солнцем, силой и здоровьем, когда пробежки по вечерам и физические упражнения стали для меня нормой, за этот год мой организм успел утратить всю сопротивляемость алкоголю. Все равно что засыпать кило десять сахару в бензобак машины и врубить двигатель на полную — за считанные минуты все клапаны и прочие детали полетят к чертовой бабушке.
— Могу я забрать мой кошелек? — спросил я.
— Под подушкой на тахте.
Я извлек его оттуда, сунул в задний карман брюк и надел туфли.
— За пивом идешь?
— Это мысль.
— Тогда я пас. Сам разбирайся, я тебе не помощник.
— Потому что ты лучше всех, Робин.
— Сюсюкать будешь с кем-нибудь другим. Я уже выросла.
— Ты не так поняла, детка. Я сейчас куплю себе плавки, и мы с тобой сходим на пляж. А потом я угощу тебя славным обедом.
— Ага. Вроде как и в баре посидеть, и мамочку не обидеть.
— Никаких баров. Обещаю.
Она взглянула мне в глаза. Тут ее лицо просияло.
— Послушай, может быть, пообедаем прямо тут? Зачем тебе на меня тратиться?
Я улыбнулся ей.
— Я правда хочу пригласить тебя куда-нибудь.
В то первое утро воздержания мне с трудом удавалось связно мыслить хотя бы пять минут. Я чувствовал себя абсолютно разбитым. В магазине одежды мои руки все еще тряслись, а продавец, почуяв мое дыхание, резко отстранился. В маленькой пляжной закусочной я выпил кофе со льдом и проглотил четыре таблетки аспирина. Прищурив глаза, я с трудом смотрел на яркое солнце, пробивавшееся сквозь лохматые листья пальмы. За глоток виски я бы сейчас лезвие бритвы проглотил.
Змеи, терзавшие меня, выползли из своей корзинки, но я надеялся, что они только слегка перекусят и оставят меня в покое. За доллар я взял напрокат у мальчика-кубинца его ласты и маску, нырнул в теплые воды лагуны и поплыл под водой вдоль кораллового рифа. Вода была зеленовато-прозрачной, как желе, и даже на глубине тридцати футов я отчетливо видел кораллы-огневики ползающих по песку крабов; вот в тени кораллов, недвижная, как бревно, застыла акула-нянька, там и сям торчат колыхаемые подводным течением тонкие ленты водорослей и снуют черные морские ежи, чьи острые иглы способны проколоть ступню насквозь. Я набрал воздуха и нырнул на самую глубину, где вода была холоднее, и тут же передо мной возникло заостренное рыльце барракуды, она посмотрела на меня и молниеносно пустилась наутек, промелькнув над самым моим ухом подобно выпущенной из лука серебристой стреле.
Когда я вернулся на берег, мне стало значительно легче; я прилег на песок рядом с Робин, растянувшейся на полотенце в тени кокосовых пальм. Хватит ныть, подумал я, пора приниматься за дело. Хотя я прекрасно знал, что Робин это вряд ли понравится.
— В Новом Орлеане считают, что Джерри бежал на острова, — начал я.
Она достала из сумочки сигарету и закурила. Потом согнула одну ногу и смахнула песок с колена.
— Ну же, Робин, — умоляюще сказал я.
— Я развязалась со всеми этими скотами.
— Нет уж, это я буду с ними развязываться. Как говорили ребята из первого отдела, «запру на замок и выкину свидетельства о рождении».
— Да ты прямо остряк.
— Где он? — Я улыбнулся ей и сбил ногтем с ее коленки еще пару песчинок.
— Не знаю. Однако на островах его точно нет. Была у него на Бимини какая-то мулатка, к ней-то он туда и ездил. Но однажды он обкурился марихуаны и уронил ее ребенка. Головой об асфальт. Он говорит, там есть какая-то тюрьма на коралловом островке, так там так хреново, что можно из негра белого сделать.
— А его мамаша — когда она не в Новом Орлеане, то куда ездит?
— У нее есть какая-то родня на севере Луизианы. Они любили всей толпой завалиться в бар и потребовать одноразовые плевательницы.
— Где именно на севере?
— Откуда мне знать?
— Теперь расскажи-ка мне все-все, о чем говорили Эдди Китс и гаитянин, когда являлись к тебе на квартиру.
Она нахмурилась, отвернулась и уставилась на подростков, гонявших на досках вдоль рифа. Над лагуной, там, где зияло пятно темно-синей, почти черной воды, парили пеликаны.
— Ты думаешь, моя голова — это диктофон? — спросила она. — По-твоему, я обязана помнить, что говорили два ублюдка, пока ломали мне палец дверью? Знаешь, каково женщине наедине с такими людоедами?
Она сидела отвернувшись, но я заметил, что ее глаза заблестели.
— И потом, какая тебе разница, что они там болтали? Это придурки, которые даже школу толком закончить не смогли, вдобавок строят из себя крутых парней, из тех, что по телику показывают. Как там Джерри говорит: «Я вам не мальчик на побегушках»? Какая скромность. Держу пари, в тюряге ему приходилось что ни вечер задницу подставлять.
Я молча ждал, когда она заговорит снова. Она затянулась и задержала дым, словно косячок курила.
— Этот черножопый хотел обезобразить мое лицо, — сказала она. — А второй — как бишь его? — ну, этот Китс, сказал, мол, тот тип не хочет, чтоб мы резали его девочек, они ж ему деньги зарабатывают, оставь ей сувенир на память, на руке или на ноге, и все. Вроде как Робин — стоящая девочка. На что черный ответил, что тот вечно всякое дерьмо несет. Это, как его, давай ржать, закурил сигарету и сказал, что, по крайней мере, он не живет в говенной развалюхе и не спит в ведьминой могиле... Как тебе такой базар? Слушать их было не намного приятнее, чем пить из канализации.
— Ну-ка, еще раз, что там про ведьму?
— Этот... черномазый живет с ведьмой. Ну, или рядом с могилой ведьмы, что-то в этом роде. Не пытайся найти в этом скрытый смысл, поскольку эти парни, по всей вероятности, свои мозги нашли на свалке. Кто ж еще пойдет работать на Буббу Рока? В конце концов все оказываются на нарах. Говорят, после того как парня выпустят, Бубба его и сортиры драить не возьмет. Высший класс, да.
Я взял ее руку в ладони и тихонько сжал. Ее ручка была маленькой и загорелой. Она посмотрела мне в глаза, ее губы приоткрылись, обнажив белые зубы.
— Сегодня вечером я улетаю обратно.
— Хорошие вести не лежат на месте.
— Я серьезно, детка. А хочешь, поехали со мной в Нью-Иберия.
— Если тебя мучает совесть, сходи в церковь.
— Я держу лодочную станцию, и еще одна пара рук мне точно не помешает. А еще у меня живет маленькая девочка.
— Я не привыкла к жизни на природе, Седой. Приезжай, когда решишь что-нибудь серьезное.
— Вечно ты думаешь, что я тебя обманываю.
— Нет, ты просто из тех, кто живет по заведомо невыполнимым правилам. Потому-то у тебя вечно все не так. Угости девочку обедом, а?
Иногда человека необходимо оставить в покое. Как и в этот раз.
Высоко над водой в небо взмыл пеликан и пролетел над нами, зажав в клюве окровавленную рыбку.
Глава 7
Настало мое первое утро после возвращения в Нью-Иберия. Меня разбудила возня соек и пересмешников в ветвях мимозы. Я нацепил тренировочные штаны и кроссовки и пробежался трусцой до самого разводного моста, попил кофе со смотрителем и припустил обратно домой. Принял душ, побрился и, устроившись за столиком на веранде, позавтракал мюсли и клубникой, любуясь изящными листочками мимозы, трепещущими на ветру. Прошло почти двое суток с тех пор, как я пил спиртное. Я все еще ощущал слабость, нервы мои были на взводе, но я чувствовал, что тигр, терзавший меня последние дни, насытился и утих.
Приехав в Лафайет, я стал расспрашивать двух священников, работавших вместе с погибшим пилотом. Как я и предполагал, у этого отца Меланкона была особая миссия. Он организовывал специальные фермы для нелегальных иммигрантов на территории Флориды и Техаса. Во Флорида-Сити его пару раз избивали, а однажды упекли на три месяца в тюрьму Браунсвилль за то, что он проколол шины полицейского автомобиля, в котором находились задержанные нелегалы. Дальше — больше. Вместе с сообщниками он проник на территорию одного из военных заводов «Дженерал Электрик» и повредил пару деталей защитного корпуса ядерной ракеты, за что и отсидел три года в печально известной тюрьме Денбери.
Меня всегда удивляли методы, при помощи которых наше правительство пыталось держать под контролем противозаконную деятельность служителей церкви. Обвинители клеймили их «наивными мечтателями», которые покинули монастыри и оставили кафедры проповедника для того лишь, чтобы очутиться среди извращенцев и дегенератов в местах не столь отдаленных. Тем не менее большинству осужденных священников ничто не мешало проповедовать свою веру за решеткой.
Однако имена Джонни Дартеза и Виктора Ромеро ничего не говорили лафайетским священникам. Единственное, что они говорили о Меланконе, — то, что это был «достойный уважения человек, просто у него были необычные друзья, иногда помогавшие ему при переправке нелегальных иммигрантов из Гватемалы и Сальвадора».
— Ромеро... ну, такой низенький, с черными курчавыми волосами, еще в берете ходит, — сказал я.
Один из священников задумчиво почесал лоб.
— Вы видели его?
— Ну, берета на нем не было, а так вроде сходится. С месяц назад я видел его вместе с отцом Меланконом. Он еще рассказал, что родился в Новом Орлеане, но у него есть родственники в Гватемале.
— Вы знаете, где он сейчас?
— К сожалению, нет.
— Если этот парень объявится, позвоните Майносу Дотриву из Управления по борьбе с наркотиками или мне домой. — Я нацарапал координаты на клочке бумаги и вручил ему.
— Этот человек попал в беду?
— Боюсь, что да. Когда-то он продавал наркотики, а сейчас подался в информаторы Департамента по делам иммиграции и натурализации. Уж не знаю, что хуже.
В Нью-Иберия я поехал через мост Бро, чтобы зайти пообедать в кафе «У мулата». Там я заказал жареных крабов, салат из креветок, рагу, французский батон и чай со льдом. Теперь в это заведение ходили в основном люди семейные, и о временах моей юности, когда здесь были ночной клуб и игорный дом, напоминали лишь полированная площадка для танцев да барная стойка красного дерева. За последние двадцать пять лет Южная Луизиана очень изменилась, по большей части к лучшему. Не стало законов об обязательном изолированном проживании чернокожих, подростки больше не собирались субботними вечерами «лупить ниггеров», никаких тебе горящих крестов Ку-клукс-клана и разжигателей расовой ненависти вроде судьи Линдера Переса. Вместе с тем в прошлом осталось и нечто хорошее — дух мирного, почти доисторического сосуществования культур. Конечно, и в нынешние времена полно гадостей вроде наркотиков, чего раньше фактически не было, но ставки на бега теперь не принимают, и игровые автоматы с рядами вишенок, слив и золотых колокольчиков исчезли, уступив место видеоиграм, все меньше становится бильярдных и недорогих баров, где рабочий люд может раскинуть картишки, а кафешки, где играет живая музыка и нет разницы, кто ты — мулат или негр, теперь наводняют туристы с кассетными магнитофонами, которые едут сюда записать «этно». Давным-давно закрылись знаменитые на всю округу бордели — заведение Маргарет в Опеллусас и отель «Колонна» в Лафайете, а заведения на Рейлроуд-авеню в Нью-Иберия позакрывались.
Приехав в Лафайет, я стал расспрашивать двух священников, работавших вместе с погибшим пилотом. Как я и предполагал, у этого отца Меланкона была особая миссия. Он организовывал специальные фермы для нелегальных иммигрантов на территории Флориды и Техаса. Во Флорида-Сити его пару раз избивали, а однажды упекли на три месяца в тюрьму Браунсвилль за то, что он проколол шины полицейского автомобиля, в котором находились задержанные нелегалы. Дальше — больше. Вместе с сообщниками он проник на территорию одного из военных заводов «Дженерал Электрик» и повредил пару деталей защитного корпуса ядерной ракеты, за что и отсидел три года в печально известной тюрьме Денбери.
Меня всегда удивляли методы, при помощи которых наше правительство пыталось держать под контролем противозаконную деятельность служителей церкви. Обвинители клеймили их «наивными мечтателями», которые покинули монастыри и оставили кафедры проповедника для того лишь, чтобы очутиться среди извращенцев и дегенератов в местах не столь отдаленных. Тем не менее большинству осужденных священников ничто не мешало проповедовать свою веру за решеткой.
Однако имена Джонни Дартеза и Виктора Ромеро ничего не говорили лафайетским священникам. Единственное, что они говорили о Меланконе, — то, что это был «достойный уважения человек, просто у него были необычные друзья, иногда помогавшие ему при переправке нелегальных иммигрантов из Гватемалы и Сальвадора».
— Ромеро... ну, такой низенький, с черными курчавыми волосами, еще в берете ходит, — сказал я.
Один из священников задумчиво почесал лоб.
— Вы видели его?
— Ну, берета на нем не было, а так вроде сходится. С месяц назад я видел его вместе с отцом Меланконом. Он еще рассказал, что родился в Новом Орлеане, но у него есть родственники в Гватемале.
— Вы знаете, где он сейчас?
— К сожалению, нет.
— Если этот парень объявится, позвоните Майносу Дотриву из Управления по борьбе с наркотиками или мне домой. — Я нацарапал координаты на клочке бумаги и вручил ему.
— Этот человек попал в беду?
— Боюсь, что да. Когда-то он продавал наркотики, а сейчас подался в информаторы Департамента по делам иммиграции и натурализации. Уж не знаю, что хуже.
В Нью-Иберия я поехал через мост Бро, чтобы зайти пообедать в кафе «У мулата». Там я заказал жареных крабов, салат из креветок, рагу, французский батон и чай со льдом. Теперь в это заведение ходили в основном люди семейные, и о временах моей юности, когда здесь были ночной клуб и игорный дом, напоминали лишь полированная площадка для танцев да барная стойка красного дерева. За последние двадцать пять лет Южная Луизиана очень изменилась, по большей части к лучшему. Не стало законов об обязательном изолированном проживании чернокожих, подростки больше не собирались субботними вечерами «лупить ниггеров», никаких тебе горящих крестов Ку-клукс-клана и разжигателей расовой ненависти вроде судьи Линдера Переса. Вместе с тем в прошлом осталось и нечто хорошее — дух мирного, почти доисторического сосуществования культур. Конечно, и в нынешние времена полно гадостей вроде наркотиков, чего раньше фактически не было, но ставки на бега теперь не принимают, и игровые автоматы с рядами вишенок, слив и золотых колокольчиков исчезли, уступив место видеоиграм, все меньше становится бильярдных и недорогих баров, где рабочий люд может раскинуть картишки, а кафешки, где играет живая музыка и нет разницы, кто ты — мулат или негр, теперь наводняют туристы с кассетными магнитофонами, которые едут сюда записать «этно». Давным-давно закрылись знаменитые на всю округу бордели — заведение Маргарет в Опеллусас и отель «Колонна» в Лафайете, а заведения на Рейлроуд-авеню в Нью-Иберия позакрывались.