Страница:
— Полагаю, Ромеро собирался избавиться от машины, потому и пригнал ее сюда. А Китс, скорее всего, должен был забрать его на другом автомобиле. Потом по какой-то причине Ромеро застрелил его. Может быть, просто что-то не поделили. А статься, это Китс должен был прикончить Ромеро, но у него не вышло.
— А зачем Китсу было убивать Ромеро?
— Да откуда я должен знать? По-хорошему, о Ромеро и речи быть не должно. Его надо было упечь в кутузку давным-давно. Почему бы тебе не нажать на своих коллег?
— Может быть, и стоит. Может, им самим это не нравится. Иногда эти засранцы становятся неуправляемыми. Однажды мы взяли под защиту как свидетеля одно уличного торговца. А он вместо благодарности возьми и пристрели продавца винного магазина. Так тоже бывает.
— Мне ничуть вас не жаль. Поехали, Сесил. Пока, Майнос.
Мы с Сесилом отправились обратно; на пути нам попадались лодочные станции, пивные и рыбацкие хижины на сваях. Ветер развевал пучки мха, свисавшие с засохших кипарисовых стволов. В кафе на мосту Бро я угостил Сесила жареной рыбой, потом в нависшем над дорогой полуденном мареве мы покатили в Нью-Иберия.
Последовавшие два часа я проторчал в своем кабинете, зарывшись в бумаги, однако так и не смог сосредоточиться на бланках и формах. Никогда не любил заниматься подобными вещами: во-первых, они не имеют никакого отношения к настоящей работе — пусть ими занимаются те, кто жаждет повышения, или прирожденные канцелярские крысы. К тому же, как и многие люди, достигшие среднего возраста, я понял, что кража времени — куда более серьезное преступление, чем кража денег или имущества.
Я допил кофе и уставился в окно на залитые солнцем деревья. Позвонил домой узнать, как Алафэр, потом Батисту, на лодочную станцию. Сходил в туалет — просто чтоб отвлечься. Однако мне пришлось вернуться к письменному столу: показатель раскрываемости, почасовой отчет о произведенных действиях — при том что большинство из задержанных выпущено под залог и, скорее всего, вряд ли чье-либо дело дойдет до суда. Кончилось тем, что я открыл самый большой ящик своего письменного стола и сунул туда все бумаги. Задвинув ящик носком ботинка, сменился со службы и прикатил домой как раз вовремя, чтобы увидеть отъезжающее такси и Робин Гэддис, стоящую с чемоданом на крыльце.
На ней были кожаные лакированные туфли, «ливайсы» и свободная блузка с нежным, точно нарисованным акварелью, розово-серым рисунком. Я притормозил, выскочил из грузовичка и пошел ей навстречу; под моими ногами хрустели сухие листья. Она улыбнулась мне и закурила сигарету. Попыталась принять непринужденный вид, однако глаза ее блестели, а на лице застыло беспокойство.
— Ничего себе, да ты и в самом деле живешь среди пеликанов и аллигаторов. А всякие там нутрии и змеи по ночам в дом не залазят?
— Как ты, Робин?
— Подожди. Дай мне окончательно убедиться, что я на твердой земле. Понимаешь, я прилетела рейсом одной из этих чокнутых компаний, на роже пилота красовалась трехдневная щетина, вдобавок от него перло чесноком. Мы так лихо ныряли в воздушные ямы, что двигатели замирали, в колонках играло мамбо, а от самолета, наверное, на мили тянуло коноплей.
Я взял ее за руку, и вдруг мне самому стало неловко. Я легонько приобнял ее за плечи и поцеловал в щеку. Волосы у нее были теплые, сзади на шее выступили капельки пота. Она прижалась ко мне животом, и я почувствовал, как у меня напряглись мышцы в паху.
— Сегодня, по-моему, ты не намерен сжимать меня в медвежьих тисках, — сказала она. — И это здорово, Седой. Ничего страшного. У меня все ништяк. Не надо ничего говорить. Мамочка и так все знает. Ей просто до смерти захотелось купить тридцатидевятидолларовый билет на самолет авиакомпании «Камикадзе Эрлайнс».
— Что произошло в Ки-Уэст?
— Я решила сменить место работы. На новом не получилось.
— Расскажи подробнее.
Она отвернулась от меня и уставилась в окно на ореховые деревья.
— Просто в один прекрасный день мне до чертиков надоело разносить кукурузные оладьи. Тут я познакомилась с парнем, который держит диско-бар на другом конце острова. Вроде бы классное местечко, щедрые чаевые и тому подобное. Так оно и было. Правда, одно «но» — угадай, какое? Выяснилось, что заведение облюбовали педики. Так этот парень и старший бармен придумали очень умную аферу. Приезжает, значит, такой кадр — не закоренелый, а такой, у кого и семья, и дети есть. Ладно, напивается, значит, до чертиков и давай лапать какого-нибудь смазливого мальчика, — а они, пользуясь его кредиткой, заказывали полдюжины ящиков шампанского и даже подпись его подделывали. Ну и когда месяц спустя мужику приходил счет, он ничего не мог поделать — либо ни черта не помнил, либо стыдно было признаться, что он посещает подобные места.
Ну и в один прекрасный день, сразу после закрытия, я возьми и скажи этим ребятам, что я о них думаю. Ну, хозяин сидит себе на стуле и с этакой мерзкой улыбочкой начинает гладить мои бедра. И смотрит мне прямо в глаза — знает, сволочь, что у мамочки нет ни денег, ни друзей, ей некуда пойти. Правда, в этот момент у меня в руках была чашечка горячего кофе — и я плеснула ее прямо ему на причиндалы.
Слышала, что на следующий день он ходил так, будто ему причинное место мышеловкой защемило. Но, — она цокнула языком и тряхнула головой, — у меня с собой всего лишь сто двадцать баксов и даже пособия по безработице мне не положено — эти скоты сообщили в центр занятости, что я была уволена за то, что не пробивала чеки и таким образом прикарманивала деньги. Вот так-то, Седой.
Я потрепал ее по шейке и взял чемодан.
— Дом у нас большой. Днем бывает жарковато, зато ночью прохладно. Думаю, тебе понравится, — сказал я, жестом хозяина распахнув перед ней дверь. — Кстати, мне требуется помощник на лодочной станции.
— Типа... продавать червяков и тому подобное?
— Ага.
— Брр. Червяки. Терпеть не могу.
— Со мной живет маленькая девочка и ее няня, но одна из комнат пустует. Я поставлю туда раскладушку и принесу вентилятор, можешь там спать.
— Ого.
— Сам я сплю на диванчике в гостиной.
— А-а, понятно.
— Бессонница, знаешь ли. Ну и вообще. Иногда я допоздна смотрю телевизор.
Я заметил, что она уставилась на замок, висящий на двери нашей с Энни спальни.
— Здорово у тебя. Ты и правда здесь вырос?
— Да.
Она опустилась на диван, и я увидел усталость в ее глазах. Сигарету она положила на пустую тарелку из-под леденцов, стоявшую на кофейном столике.
— Ты ведь не куришь? Наверное, я тут порчу воздух, — сказала она.
— Ничего страшного.
— Дейв, я прекрасно знаю, что усложняю тебе жизнь. Я этого не хочу, поверь мне. Просто иногда бывают трудные времена. Знаешь, у меня был выбор: либо к тебе, либо опять раздеваться перед публикой. А меня от этого тошнит.
Я присел рядом и обнял ее за плечи. Сперва я почувствовал, как она напряглась всем телом, потом положила голову мне на плечо. Я легонько коснулся пальцами ее щек и губ и поцеловал в лоб, пытаясь убедить себя, что я ей просто друг, а не бывший любовник, которого запросто выводит из равновесия размеренное нежное дыхание женщины.
Увы, в своей жизни я слишком часто нарушал обещания и обеты. За окнами стеной лил дождь, дождь стучал по крышам, ветер сотрясал деревья и бушевала гроза, а мы с Робин, Алафэр и няней сидели за столом и поглощали красную фасоль, рис и сосиски. Вскоре небо прояснилось, и над намокшими полями взошла луна; ночной ветер пах сырой землей, цветами и сахарным тростником. Было уже за полночь, когда она вошла в гостиную. На полу лежали квадраты лунного света, и очертания ее длинных ног, нагих плеч и рук, казалось, излучают холодное сияние. Она присела возле меня на диван, наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Я почувствовал запах ее духов и пудры. Пальцы ее скользнули по моему лицу, по волосам, провели по седой пряди за ухом, точно она видела ее в первый раз. На ней был только коротенький халатик, видно было, как вздымается под тканью ее упругая грудь; когда я обнял ее, на ощупь ее кожа казалась такой горячей, словно она целый день провела под палящим солнцем. Я притянул ее к себе, ноги ее раздвинулись, а рука помогла мне войти. Я растворился в ее горячем теле, в горячем шепоте и ласках, в движениях ее тела, и это стало моим признанием самому себе в зависимости, одиночестве и неспособности наложить запреты на собственную жизнь. Внезапно мне почудилось, будто подъехала машина, и я весь напрягся, а она приподнялась на коленях, заглянула мне в глаза и поцеловала взасос, вновь вбирая в себя, точно ее любовь была способна изгнать тени ночных кошмаров из моего скорбящего сердца.
— Я тут нашел один бар с классной музыкой, — это был Майнос, — помнишь Клифтона Шенье?[15] Так эти ребята играют в точности как он.
В трубке слышалась музыка и звон пивных бутылок.
— Ты где?
— Я же сказал тебе, в баре. На улице Опелусас.
— По-моему, для музыки как-то... поздновато, Майнос.
— У меня для тебя есть история. Черт, куча историй. Ты знал, что во Вьетнаме я был сотрудником военной разведки?
— Нет.
— Ну ладно. Так вот, у нас порой бывали проблемы. Такие, решать которые, руководствуясь писаными правилами, было невозможно. Был у нас там, к примеру, один француз, гражданский — он нам в свое время много крови попортил.
— Ты на машине?
— Ну да.
— Оставь ее на стоянке. Возьми такси и поезжай в ближайший мотель. Не пытайся вернуться в Лафайет самостоятельно. Понял?
— Послушай. Этот француз связался с тамошней разведкой в Сайгоне. Ему докладывали шлюхи, да и кое-кто из военных, к тому же, по слухам, это по его приказу запытали до смерти одного из наших агентов. Но мы никак не могли собрать хоть какие-то доказательства, да и его французский паспорт создавал нам трудности.
— Я не настроен говорить с тобой о Вьетнаме.
— Наш майор ни черта не смог с ним поделать, так что мы вот что решили: позвали одного сержанта: он оказывал нам мелкие услуги, ну, там, пробраться на виллу и перерезать кому-нибудь горло лезвием безопасной бритвы. Его задачей было выследить этого лягушатника и уложить из винтовки с оптическим прицелом, а потом вернуться в клуб военнослужащих низшего состава и допить пиво. И как ты думаешь? Он ошибся домом. Сидит себе, значит, ничего не подозревающий голландский коммерсант, улиток палочками лопает, а тут наш сержант — раз! — и выпустил его мозги прямо на блузку супруге.
— Хочешь совет, Майнос? К черту Вьетнам. Забудь про все это.
— Дело не в том. Я говорю о нас с тобой, приятель. Еще Скотт Фицджеральд писал что-то в этом роде. Мы с тобой служим огромному, насквозь фальшивому ведомству.
— Послушай, давай ты закажешь что-нибудь пожрать и я приеду к тебе.
— Кое-кто из федералов хочет заключить сделку с Ромеро.
— Сделку?
— Он знает кучу дерьма про кучу народа. Он нужен нам. Или кому-то еще.
Я намертво вцепился в трубку. Мне показалось, что деревянный стул, на котором я сидел, намертво впился мне в спину.
— Ты это серьезно? Кто-то из ваших говорил с Ромеро? Они знают, где он?
— Не называй их «нашими». С ним говорили какие-то новоорлеанские федералы. Где он сейчас, им неизвестно, однако они сказали, что он вернется, если они согласятся на ту сделку. И знаешь, что я им ответил?
Я сделал глубокий вдох.
— Я им ответил: «Пошли вы с вашими сделками! Робишо на это не купится». Ты знаешь, я собой горжусь, — добавил он.
— В каком ты баре?
— Забудь про меня. Так, по-твоему, я правильно сделал? Ты же не собираешься заключать с ними сделки?
— Давай поговорим завтра?
— Черт, нет. Все, что у меня было, я сказал. А теперь твоя очередь. Скажи мне одну вещь, только честно. Не надо признаваться, просто скажи, что я не прав.
Это ты нашел «тойоту», связал Китса, привез его в это самое болото, приставил ему пистолет к ребрам и пустил в расход? Ведь так?
— Нет, не так.
— Да ладно, Робишо. Смотри; ты появляешься на квартире убитого гаитянина сразу же после прибытия полиции. Почему так? И теперь другой мужик, которого ты ненавидишь до такой степени, что расквасил ему нос бильярдным кием, найден на дне Хендерсоновой дамбы. Китс же из Бруклина, так что здешних мест он не знал, как не знает их и Ромеро. А ты всю жизнь рыбачил в здешних болотах. Так что если это дело попадет не к местным Холмсам, тебя упекут.
— Перед сном примешь два драже витамина В и четыре таблетки аспирина, — отозвался я. — Допустим, стометровку утром на рекорд не пробежишь, но башка болеть не будет.
— То есть я кругом не прав, так?
— Именно. А теперь я закругляюсь. Надеюсь, им не придется вышвыривать тебя вон. Ты неплохой парень для федерала, Данкенштейн.
Он, видимо, собрался отвечать, но я положил трубку. С улицы слышались протяжные крики ночных птиц.
В ресторанчике неутомимо гудели электровентиляторы, столики были завалены останками крабовых панцирей, в окна со стуком влетали жуки, а музыкальный автомат наяривал неизменную «Блондинку». Ветерок шевелил темные волосы Робин, ее глаза светились счастьем, а в уголке рта осталось пятнышко острого соуса. Несмотря на свою тяжелую жизнь, Робин оставалась доброй девочкой и принимала мои ласки со смешной и трогательной благодарностью. Должно быть, мы влюбляемся в женщин по разным причинам. Одни просто красивы, и ты не можешь устоять перед соблазном обладания. Другие завоевывают любовь постепенно, своей добротой, участием, нежностью и заботой — такой могла быть любящая мать. И тут появляется та самая странная девочка, прямо с улицы шагнувшая к тебе в душу; та, что не имеет ничего общего с окружавшей тебя столько времени теплотой и нежностью, которую ты уже и не замечаешь. Напротив — она несуразно одета, с вечно смазанной помадой, с сумочкой через плечо и широко распахнутыми блестящими глазами, словно древние фурии призвали ее в свою компанию.
Мы с Робин заключили соглашение: я отпускаю няню и она помогает мне присматривать за Алафэр и работать на станции. Она пообещала мне, что не прикоснется больше к спиртному и наркотикам, и я поверил, хотя не знал толком, долго ли ей удастся продержаться. Никогда не понимал сути такого явления, как алкогольная зависимость; наверное, даже не смогу толком сформулировать, кто такие алкоголики. Мне известно много примеров, когда люди совершенно самостоятельно бросали пить, а потом срывались, уходили в запой и были вынуждены буквально на четвереньках приползать на собрания. Знал я и других, которые, перестав пить, превращались в серых мышек, влачивших существование с энтузиазмом моли. Лично я сделал единственный вывод об алкоголиках: я один из них. То, как относятся к этой проблеме другие, меня мало интересовало, пока мне не пытались его навязать. Вечером, когда мы возвращались домой по дороге с навесом из кипарисов и иллюминацией из светляков, мы заехали в магазинчик в Нью-Иберия и взяли напрокат видеомагнитофон и кассету с диснеевским фильмом. Потом к нам пришел Батист и принес кровяных колбасок: мы поджарили их в духовке и приготовили лимонад с колотым льдом и мятой, разлили его по стаканам и принялись смотреть фильм. Когда я направился за очередной порцией лимонада, я украдкой взглянул на отблеск экрана, мерцавший на лицах Алафэр, Робин и Батиста. Впервые после гибели Энни я почувствовал, что у меня есть семья.
— Это Робишо?
— Да. Кто это?
— Легавый, да? — Голос шел словно из ямы в мокром песке.
— Верно. Так кто это?
— Это Виктор Ромеро. Меня в последнее время все достали, рассказывают неприятные истории. В основном с твоим участием.
Я едва не подавился ветчиной. Отодвинул от себя тарелку и выпрямился на стуле.
— Ты слушаешь? — спросил он. На фоне его голоса мне послышался глухой удар и шипение.
— Угу.
— Все норовят отхватить кусок моей шкуры, я вроде крайний во всех преступлениях в Луизиане. Поговаривают, что меня собираются засадить лет на тридцать, что я типа убил тех, в самолете, и за это гнить мне в тюряге. Так что теперь весь Новый Орлеан от меня шарахается, потому как, по их мнению, у федералов на меня стоит, и теперь я прокаженный, к которому не следует прикасаться. Ты слушаешь?
— Да.
— Так вот, я решил пойти на сделку. Они получат кого покрупнее, а взамен мне скостят срок. Я сказал им, что максимум — три года. Не больше. И что я слышу? Что некий Робишо — упертая скотина и на такие дела не согласится. Так что все дело в тебе, засранец.
Сердце мое бешено заколотилось. Кровь прихлынула к вискам.
— Ты хочешь встретиться?
— Ты что, спятил?
И снова мне послышался тот самый глухой удар и шипение.
— Я хочу опять поговорить с ублюдками из Управления по борьбе с наркотиками, — заговорил он вновь. — А от тебя мне надо, чтобы ты ничего им не рассказывал — ну, что кто-то стрелял в тебя и прочее. Это существенно облегчит мою участь. Я рассказываю эту байду кому следует, а взамен, может, сообщу кое-что тебе.
— Я не собираюсь заключать с тобой никаких сделок, Ромеро. Я думаю, что ты — обыкновенная дешевка, от которой всех тошнит. Так что предлагаю тебе написать все это на открытке и прислать по почте. Как нечего будет делать, может, и прочту.
— Да ну?
Я не ответил. С секунду он промолчал, затем заговорил снова:
— Хочешь знать, кто приказал пришить твою жену?
Я глубоко вдохнул и почувствовал, как твердеют мышцы на груди. Я сглотнул и постарался говорить как можно более спокойно:
— Пока я от тебя ничего, кроме шума, не услышал. Если у тебя есть информация, выкладывай и перестань болтать.
— Так ты считаешь, что я болтун? Тогда жри, ублюдок: у тебя в спальне на окне стоит вентилятор, в прихожей стоял телефон, но кто-то оборвал провод, а пока они разбирались с твоей бабой, ты прятался в темноте перед домом.
Я попытался взять себя в руки. Во рту у меня пересохло, и, прежде чем заговорить, я облизнул губы. Мне бы промолчать, однако я уже был на взводе.
— Я найду тебя, — хрипло пробормотал я.
— Если и так, ты ничего от меня не узнаешь. Все это мне рассказал черномазый. Если хочешь услышать окончание, соглашайся на сделку. У тебя самого совесть нечиста.
— Послушай...
— Нет уж, это ты послушай. Ты идешь к этим засранцам в управление, и вы все вместе решаете, что со мной делать. Если вы решаете правильно — а именно три года, желательно условно, — ты публикуешь в местной газетке объявление: «Виктор, ситуация улучшилась». Я вижу это объявление, и тогда, может быть, мой адвокат позвонит в управление и договорится о встрече.
— Тебя пытался убить Эдди Китс. В конечном счете с тобой будет то же самое, что и с гаитянином, так-то.
— Да пошел ты. Тридцать восемь дней я питался одними жуками и ящерицами и вернулся в лагерь с нанизанными на прутик ушами одиннадцати узкоглазых. Даю тебе срок до воскресенья. После этого — сам знаешь.
Перед тем как он повесил трубку, я вроде услышал звонок трамвая.
Остаток дня я провел пытаясь вспомнить, слышал ли я этот голос раньше. Его ли я слышал на пороге своего дома в ту роковую ночь? Точно я не знал. Однако сама мысль, что я говорил о сделке с одним из предполагаемых убийц моей жены, буравила мой мозг как червь.
Пропитанные кровью простыни и покрывало унесли в качестве вещественных доказательств, однако в матраце и на ножках кровати я обнаружил следы от пуль — и погрузил пальцы в отверстия, словно в раны на теле Господа нашего. Бурые пятна на цветастых обоях и на спинке кровати будто оставила малярная кисть. Я провел ладонью по стене и в тех местах, где пули прошили дерево, почувствовал рваные края бумаги. Из окон ярко светила луна, на моем колене лежал ее отблеск. Я внезапно ощутил острый приступ одиночества, точно узник каменного колодца, с тоской взирающий на серебристые облачка, плывущие по темному небу.
Я вспомнил своего отца. Как мне не хватало его в эту минуту! Он был неграмотным и никогда не покидал пределов Луизианы, однако с его инстинктивным знанием мира не сравнился бы ни один философ. Порой он сильно пил и ввязывался в драки с азартом мальчишки-бейсболиста, но сердце у него было доброе, к тому же он обладал острым чувством справедливости и отвращения к бессмысленному насилию.
Однажды он рассказал мне, как стал свидетелем убийства. Тогда он был совсем юным, и эта картина стала для него олицетворением жестокости — жестокости толпы в отношении одного человека, хотя назвать его невинной жертвой было нельзя. Случилось это зимой 1935 года. В притоне Маргарет — старом борделе на улице Опелусас (говорят, он открылся еще во времена Гражданской войны) — полицейские спугнули парня, грабившего банки вместе с Джоном Диллинджером и Гомером ван Метером. Полицейская машина неотступно преследовала его до округа Иберия, и когда его тачка угодила в канаву, он выскочил из нее и помчался по заснеженному полю. Случилось так, что на этом поле работал мой отец — вместе с негром-помощником они корчевали засохшие стебли сахарного тростника, свозили их в кучи на тележке, запряженной мулом, и поджигали. Он видел, как убегавший промчался мимо них по направлению к старому сараю, стоявшему возле нашего ветряка. Отец вспоминал, что он был без пальто, в белой рубашке с запонками и галстуком-бабочкой. В руках парень сжимал соломенную шляпу-канотье, словно ни за что в жизни не хотел с ней расстаться. Один из полицейских выстрелил из ружья и, видимо, попал ему в ногу, потому что тот тяжело повалился в кучу сухих стеблей. Полицейские, все как один в костюмах и фетровых шляпах, выстроились полукругом вокруг раненого, равнодушно внимая его мольбам о пощаде. Потом они начали пальбу из револьверов и автоматических пистолетов, и с каждым выстрелом на белой рубахе несчастного расцветали алые цветы.
...алые цветы, ставшие бурыми, они легко превращаются в пыль, они шуршат и рассыпаются под моими пальцами. Они распяли ее на этой кровати, на этой стене, они равнодушно загнали ее крики, ее ужас и боль в дерево; и кровать, сделанная руками моего отца, стала ей смертным ложем.
Вздрогнув, я ощутил прикосновение чьей-то ладони к моему плечу. Это была Робин. Залитая лунным светом, она казалась привидением. Она взяла меня за руку и потянула к себе.
— Пойдем-ка отсюда, Седой, — шепнула она. — Пошли на кухню. Я молока подогрею.
— Пошли. Телефон больше не звонил?
— Что?
— Я слышал, как звонил телефон.
— Нет... Дейв, уйдем отсюда.
— Точно не звонил? Бывало, я напивался до чертиков и мне чудилось, что мне звонят покойники. Лучше и не вспоминать об этом.
— А зачем Китсу было убивать Ромеро?
— Да откуда я должен знать? По-хорошему, о Ромеро и речи быть не должно. Его надо было упечь в кутузку давным-давно. Почему бы тебе не нажать на своих коллег?
— Может быть, и стоит. Может, им самим это не нравится. Иногда эти засранцы становятся неуправляемыми. Однажды мы взяли под защиту как свидетеля одно уличного торговца. А он вместо благодарности возьми и пристрели продавца винного магазина. Так тоже бывает.
— Мне ничуть вас не жаль. Поехали, Сесил. Пока, Майнос.
Мы с Сесилом отправились обратно; на пути нам попадались лодочные станции, пивные и рыбацкие хижины на сваях. Ветер развевал пучки мха, свисавшие с засохших кипарисовых стволов. В кафе на мосту Бро я угостил Сесила жареной рыбой, потом в нависшем над дорогой полуденном мареве мы покатили в Нью-Иберия.
Последовавшие два часа я проторчал в своем кабинете, зарывшись в бумаги, однако так и не смог сосредоточиться на бланках и формах. Никогда не любил заниматься подобными вещами: во-первых, они не имеют никакого отношения к настоящей работе — пусть ими занимаются те, кто жаждет повышения, или прирожденные канцелярские крысы. К тому же, как и многие люди, достигшие среднего возраста, я понял, что кража времени — куда более серьезное преступление, чем кража денег или имущества.
Я допил кофе и уставился в окно на залитые солнцем деревья. Позвонил домой узнать, как Алафэр, потом Батисту, на лодочную станцию. Сходил в туалет — просто чтоб отвлечься. Однако мне пришлось вернуться к письменному столу: показатель раскрываемости, почасовой отчет о произведенных действиях — при том что большинство из задержанных выпущено под залог и, скорее всего, вряд ли чье-либо дело дойдет до суда. Кончилось тем, что я открыл самый большой ящик своего письменного стола и сунул туда все бумаги. Задвинув ящик носком ботинка, сменился со службы и прикатил домой как раз вовремя, чтобы увидеть отъезжающее такси и Робин Гэддис, стоящую с чемоданом на крыльце.
На ней были кожаные лакированные туфли, «ливайсы» и свободная блузка с нежным, точно нарисованным акварелью, розово-серым рисунком. Я притормозил, выскочил из грузовичка и пошел ей навстречу; под моими ногами хрустели сухие листья. Она улыбнулась мне и закурила сигарету. Попыталась принять непринужденный вид, однако глаза ее блестели, а на лице застыло беспокойство.
— Ничего себе, да ты и в самом деле живешь среди пеликанов и аллигаторов. А всякие там нутрии и змеи по ночам в дом не залазят?
— Как ты, Робин?
— Подожди. Дай мне окончательно убедиться, что я на твердой земле. Понимаешь, я прилетела рейсом одной из этих чокнутых компаний, на роже пилота красовалась трехдневная щетина, вдобавок от него перло чесноком. Мы так лихо ныряли в воздушные ямы, что двигатели замирали, в колонках играло мамбо, а от самолета, наверное, на мили тянуло коноплей.
Я взял ее за руку, и вдруг мне самому стало неловко. Я легонько приобнял ее за плечи и поцеловал в щеку. Волосы у нее были теплые, сзади на шее выступили капельки пота. Она прижалась ко мне животом, и я почувствовал, как у меня напряглись мышцы в паху.
— Сегодня, по-моему, ты не намерен сжимать меня в медвежьих тисках, — сказала она. — И это здорово, Седой. Ничего страшного. У меня все ништяк. Не надо ничего говорить. Мамочка и так все знает. Ей просто до смерти захотелось купить тридцатидевятидолларовый билет на самолет авиакомпании «Камикадзе Эрлайнс».
— Что произошло в Ки-Уэст?
— Я решила сменить место работы. На новом не получилось.
— Расскажи подробнее.
Она отвернулась от меня и уставилась в окно на ореховые деревья.
— Просто в один прекрасный день мне до чертиков надоело разносить кукурузные оладьи. Тут я познакомилась с парнем, который держит диско-бар на другом конце острова. Вроде бы классное местечко, щедрые чаевые и тому подобное. Так оно и было. Правда, одно «но» — угадай, какое? Выяснилось, что заведение облюбовали педики. Так этот парень и старший бармен придумали очень умную аферу. Приезжает, значит, такой кадр — не закоренелый, а такой, у кого и семья, и дети есть. Ладно, напивается, значит, до чертиков и давай лапать какого-нибудь смазливого мальчика, — а они, пользуясь его кредиткой, заказывали полдюжины ящиков шампанского и даже подпись его подделывали. Ну и когда месяц спустя мужику приходил счет, он ничего не мог поделать — либо ни черта не помнил, либо стыдно было признаться, что он посещает подобные места.
Ну и в один прекрасный день, сразу после закрытия, я возьми и скажи этим ребятам, что я о них думаю. Ну, хозяин сидит себе на стуле и с этакой мерзкой улыбочкой начинает гладить мои бедра. И смотрит мне прямо в глаза — знает, сволочь, что у мамочки нет ни денег, ни друзей, ей некуда пойти. Правда, в этот момент у меня в руках была чашечка горячего кофе — и я плеснула ее прямо ему на причиндалы.
Слышала, что на следующий день он ходил так, будто ему причинное место мышеловкой защемило. Но, — она цокнула языком и тряхнула головой, — у меня с собой всего лишь сто двадцать баксов и даже пособия по безработице мне не положено — эти скоты сообщили в центр занятости, что я была уволена за то, что не пробивала чеки и таким образом прикарманивала деньги. Вот так-то, Седой.
Я потрепал ее по шейке и взял чемодан.
— Дом у нас большой. Днем бывает жарковато, зато ночью прохладно. Думаю, тебе понравится, — сказал я, жестом хозяина распахнув перед ней дверь. — Кстати, мне требуется помощник на лодочной станции.
— Типа... продавать червяков и тому подобное?
— Ага.
— Брр. Червяки. Терпеть не могу.
— Со мной живет маленькая девочка и ее няня, но одна из комнат пустует. Я поставлю туда раскладушку и принесу вентилятор, можешь там спать.
— Ого.
— Сам я сплю на диванчике в гостиной.
— А-а, понятно.
— Бессонница, знаешь ли. Ну и вообще. Иногда я допоздна смотрю телевизор.
Я заметил, что она уставилась на замок, висящий на двери нашей с Энни спальни.
— Здорово у тебя. Ты и правда здесь вырос?
— Да.
Она опустилась на диван, и я увидел усталость в ее глазах. Сигарету она положила на пустую тарелку из-под леденцов, стоявшую на кофейном столике.
— Ты ведь не куришь? Наверное, я тут порчу воздух, — сказала она.
— Ничего страшного.
— Дейв, я прекрасно знаю, что усложняю тебе жизнь. Я этого не хочу, поверь мне. Просто иногда бывают трудные времена. Знаешь, у меня был выбор: либо к тебе, либо опять раздеваться перед публикой. А меня от этого тошнит.
Я присел рядом и обнял ее за плечи. Сперва я почувствовал, как она напряглась всем телом, потом положила голову мне на плечо. Я легонько коснулся пальцами ее щек и губ и поцеловал в лоб, пытаясь убедить себя, что я ей просто друг, а не бывший любовник, которого запросто выводит из равновесия размеренное нежное дыхание женщины.
Увы, в своей жизни я слишком часто нарушал обещания и обеты. За окнами стеной лил дождь, дождь стучал по крышам, ветер сотрясал деревья и бушевала гроза, а мы с Робин, Алафэр и няней сидели за столом и поглощали красную фасоль, рис и сосиски. Вскоре небо прояснилось, и над намокшими полями взошла луна; ночной ветер пах сырой землей, цветами и сахарным тростником. Было уже за полночь, когда она вошла в гостиную. На полу лежали квадраты лунного света, и очертания ее длинных ног, нагих плеч и рук, казалось, излучают холодное сияние. Она присела возле меня на диван, наклонилась ко мне и поцеловала в губы. Я почувствовал запах ее духов и пудры. Пальцы ее скользнули по моему лицу, по волосам, провели по седой пряди за ухом, точно она видела ее в первый раз. На ней был только коротенький халатик, видно было, как вздымается под тканью ее упругая грудь; когда я обнял ее, на ощупь ее кожа казалась такой горячей, словно она целый день провела под палящим солнцем. Я притянул ее к себе, ноги ее раздвинулись, а рука помогла мне войти. Я растворился в ее горячем теле, в горячем шепоте и ласках, в движениях ее тела, и это стало моим признанием самому себе в зависимости, одиночестве и неспособности наложить запреты на собственную жизнь. Внезапно мне почудилось, будто подъехала машина, и я весь напрягся, а она приподнялась на коленях, заглянула мне в глаза и поцеловала взасос, вновь вбирая в себя, точно ее любовь была способна изгнать тени ночных кошмаров из моего скорбящего сердца.
* * *
В четыре утра меня разбудил телефонный звонок. Я снял трубку с аппарата на кухне, закрыв дверь, чтобы не перебудить домашних. Луна все еще светила, проливая нежный свет на ветви мимозы.— Я тут нашел один бар с классной музыкой, — это был Майнос, — помнишь Клифтона Шенье?[15] Так эти ребята играют в точности как он.
В трубке слышалась музыка и звон пивных бутылок.
— Ты где?
— Я же сказал тебе, в баре. На улице Опелусас.
— По-моему, для музыки как-то... поздновато, Майнос.
— У меня для тебя есть история. Черт, куча историй. Ты знал, что во Вьетнаме я был сотрудником военной разведки?
— Нет.
— Ну ладно. Так вот, у нас порой бывали проблемы. Такие, решать которые, руководствуясь писаными правилами, было невозможно. Был у нас там, к примеру, один француз, гражданский — он нам в свое время много крови попортил.
— Ты на машине?
— Ну да.
— Оставь ее на стоянке. Возьми такси и поезжай в ближайший мотель. Не пытайся вернуться в Лафайет самостоятельно. Понял?
— Послушай. Этот француз связался с тамошней разведкой в Сайгоне. Ему докладывали шлюхи, да и кое-кто из военных, к тому же, по слухам, это по его приказу запытали до смерти одного из наших агентов. Но мы никак не могли собрать хоть какие-то доказательства, да и его французский паспорт создавал нам трудности.
— Я не настроен говорить с тобой о Вьетнаме.
— Наш майор ни черта не смог с ним поделать, так что мы вот что решили: позвали одного сержанта: он оказывал нам мелкие услуги, ну, там, пробраться на виллу и перерезать кому-нибудь горло лезвием безопасной бритвы. Его задачей было выследить этого лягушатника и уложить из винтовки с оптическим прицелом, а потом вернуться в клуб военнослужащих низшего состава и допить пиво. И как ты думаешь? Он ошибся домом. Сидит себе, значит, ничего не подозревающий голландский коммерсант, улиток палочками лопает, а тут наш сержант — раз! — и выпустил его мозги прямо на блузку супруге.
— Хочешь совет, Майнос? К черту Вьетнам. Забудь про все это.
— Дело не в том. Я говорю о нас с тобой, приятель. Еще Скотт Фицджеральд писал что-то в этом роде. Мы с тобой служим огромному, насквозь фальшивому ведомству.
— Послушай, давай ты закажешь что-нибудь пожрать и я приеду к тебе.
— Кое-кто из федералов хочет заключить сделку с Ромеро.
— Сделку?
— Он знает кучу дерьма про кучу народа. Он нужен нам. Или кому-то еще.
Я намертво вцепился в трубку. Мне показалось, что деревянный стул, на котором я сидел, намертво впился мне в спину.
— Ты это серьезно? Кто-то из ваших говорил с Ромеро? Они знают, где он?
— Не называй их «нашими». С ним говорили какие-то новоорлеанские федералы. Где он сейчас, им неизвестно, однако они сказали, что он вернется, если они согласятся на ту сделку. И знаешь, что я им ответил?
Я сделал глубокий вдох.
— Я им ответил: «Пошли вы с вашими сделками! Робишо на это не купится». Ты знаешь, я собой горжусь, — добавил он.
— В каком ты баре?
— Забудь про меня. Так, по-твоему, я правильно сделал? Ты же не собираешься заключать с ними сделки?
— Давай поговорим завтра?
— Черт, нет. Все, что у меня было, я сказал. А теперь твоя очередь. Скажи мне одну вещь, только честно. Не надо признаваться, просто скажи, что я не прав.
Это ты нашел «тойоту», связал Китса, привез его в это самое болото, приставил ему пистолет к ребрам и пустил в расход? Ведь так?
— Нет, не так.
— Да ладно, Робишо. Смотри; ты появляешься на квартире убитого гаитянина сразу же после прибытия полиции. Почему так? И теперь другой мужик, которого ты ненавидишь до такой степени, что расквасил ему нос бильярдным кием, найден на дне Хендерсоновой дамбы. Китс же из Бруклина, так что здешних мест он не знал, как не знает их и Ромеро. А ты всю жизнь рыбачил в здешних болотах. Так что если это дело попадет не к местным Холмсам, тебя упекут.
— Перед сном примешь два драже витамина В и четыре таблетки аспирина, — отозвался я. — Допустим, стометровку утром на рекорд не пробежишь, но башка болеть не будет.
— То есть я кругом не прав, так?
— Именно. А теперь я закругляюсь. Надеюсь, им не придется вышвыривать тебя вон. Ты неплохой парень для федерала, Данкенштейн.
Он, видимо, собрался отвечать, но я положил трубку. С улицы слышались протяжные крики ночных птиц.
* * *
Вечером после работы мы с Робин и Алафэр отправились на ужин в Сайпрморт-Пойнт. Сидя за обшарпанными столиками прибрежного ресторанчика, мы ели вареных креветок и крабов, созерцая лиловое небо и спокойные серые воды залива, лишь иногда омрачаемые легкой, как неровности на окрашенной поверхности, рябью. Где-то вдали, у самой линии горизонта, виднелись поросшие травой островки, залитые последними лучами закатного солнца. За нашими спинами двухрядная дорога бежала вдаль, через город, через заросли засохших кипарисов, на которые уже легли вечерние тени. Там и сям вдоль берега торчали рыбацкие хижины на сваях посреди затопленных бревен и пироги, привязанные к колышкам, прибрежные воды были покрыты ковром цветущих водяных лилий; а в лавандовом небе, раскинув крылья, парили цапли, словно произнесенные шепотом строчки стихотворения.В ресторанчике неутомимо гудели электровентиляторы, столики были завалены останками крабовых панцирей, в окна со стуком влетали жуки, а музыкальный автомат наяривал неизменную «Блондинку». Ветерок шевелил темные волосы Робин, ее глаза светились счастьем, а в уголке рта осталось пятнышко острого соуса. Несмотря на свою тяжелую жизнь, Робин оставалась доброй девочкой и принимала мои ласки со смешной и трогательной благодарностью. Должно быть, мы влюбляемся в женщин по разным причинам. Одни просто красивы, и ты не можешь устоять перед соблазном обладания. Другие завоевывают любовь постепенно, своей добротой, участием, нежностью и заботой — такой могла быть любящая мать. И тут появляется та самая странная девочка, прямо с улицы шагнувшая к тебе в душу; та, что не имеет ничего общего с окружавшей тебя столько времени теплотой и нежностью, которую ты уже и не замечаешь. Напротив — она несуразно одета, с вечно смазанной помадой, с сумочкой через плечо и широко распахнутыми блестящими глазами, словно древние фурии призвали ее в свою компанию.
Мы с Робин заключили соглашение: я отпускаю няню и она помогает мне присматривать за Алафэр и работать на станции. Она пообещала мне, что не прикоснется больше к спиртному и наркотикам, и я поверил, хотя не знал толком, долго ли ей удастся продержаться. Никогда не понимал сути такого явления, как алкогольная зависимость; наверное, даже не смогу толком сформулировать, кто такие алкоголики. Мне известно много примеров, когда люди совершенно самостоятельно бросали пить, а потом срывались, уходили в запой и были вынуждены буквально на четвереньках приползать на собрания. Знал я и других, которые, перестав пить, превращались в серых мышек, влачивших существование с энтузиазмом моли. Лично я сделал единственный вывод об алкоголиках: я один из них. То, как относятся к этой проблеме другие, меня мало интересовало, пока мне не пытались его навязать. Вечером, когда мы возвращались домой по дороге с навесом из кипарисов и иллюминацией из светляков, мы заехали в магазинчик в Нью-Иберия и взяли напрокат видеомагнитофон и кассету с диснеевским фильмом. Потом к нам пришел Батист и принес кровяных колбасок: мы поджарили их в духовке и приготовили лимонад с колотым льдом и мятой, разлили его по стаканам и принялись смотреть фильм. Когда я направился за очередной порцией лимонада, я украдкой взглянул на отблеск экрана, мерцавший на лицах Алафэр, Робин и Батиста. Впервые после гибели Энни я почувствовал, что у меня есть семья.
* * *
На следующий день, заскочив с работы домой пообедать, я устроился за кухонным столиком и принялся было за сэндвич с ветчиной и луком, как вдруг зазвонил телефон. Денек выдался что надо, на небе не было ни облачка. За окном Алафэр в розовых кедах с надписью «левый» и «правый», джинсовых бриджах и желтой футболке с изображением утенка Дональда, купленную когда-то Энни, играла с пестрым котенком. Привязав к бечевке от змея фантик, она вертела им под носом котенка, а тот хватал его своими пушистыми лапами. Прожевав кусок хлеба, я лениво поднял трубку и поднес ее к уху. Послышалось глухое жужжание междугородного соединения:— Это Робишо?
— Да. Кто это?
— Легавый, да? — Голос шел словно из ямы в мокром песке.
— Верно. Так кто это?
— Это Виктор Ромеро. Меня в последнее время все достали, рассказывают неприятные истории. В основном с твоим участием.
Я едва не подавился ветчиной. Отодвинул от себя тарелку и выпрямился на стуле.
— Ты слушаешь? — спросил он. На фоне его голоса мне послышался глухой удар и шипение.
— Угу.
— Все норовят отхватить кусок моей шкуры, я вроде крайний во всех преступлениях в Луизиане. Поговаривают, что меня собираются засадить лет на тридцать, что я типа убил тех, в самолете, и за это гнить мне в тюряге. Так что теперь весь Новый Орлеан от меня шарахается, потому как, по их мнению, у федералов на меня стоит, и теперь я прокаженный, к которому не следует прикасаться. Ты слушаешь?
— Да.
— Так вот, я решил пойти на сделку. Они получат кого покрупнее, а взамен мне скостят срок. Я сказал им, что максимум — три года. Не больше. И что я слышу? Что некий Робишо — упертая скотина и на такие дела не согласится. Так что все дело в тебе, засранец.
Сердце мое бешено заколотилось. Кровь прихлынула к вискам.
— Ты хочешь встретиться?
— Ты что, спятил?
И снова мне послышался тот самый глухой удар и шипение.
— Я хочу опять поговорить с ублюдками из Управления по борьбе с наркотиками, — заговорил он вновь. — А от тебя мне надо, чтобы ты ничего им не рассказывал — ну, что кто-то стрелял в тебя и прочее. Это существенно облегчит мою участь. Я рассказываю эту байду кому следует, а взамен, может, сообщу кое-что тебе.
— Я не собираюсь заключать с тобой никаких сделок, Ромеро. Я думаю, что ты — обыкновенная дешевка, от которой всех тошнит. Так что предлагаю тебе написать все это на открытке и прислать по почте. Как нечего будет делать, может, и прочту.
— Да ну?
Я не ответил. С секунду он промолчал, затем заговорил снова:
— Хочешь знать, кто приказал пришить твою жену?
Я глубоко вдохнул и почувствовал, как твердеют мышцы на груди. Я сглотнул и постарался говорить как можно более спокойно:
— Пока я от тебя ничего, кроме шума, не услышал. Если у тебя есть информация, выкладывай и перестань болтать.
— Так ты считаешь, что я болтун? Тогда жри, ублюдок: у тебя в спальне на окне стоит вентилятор, в прихожей стоял телефон, но кто-то оборвал провод, а пока они разбирались с твоей бабой, ты прятался в темноте перед домом.
Я попытался взять себя в руки. Во рту у меня пересохло, и, прежде чем заговорить, я облизнул губы. Мне бы промолчать, однако я уже был на взводе.
— Я найду тебя, — хрипло пробормотал я.
— Если и так, ты ничего от меня не узнаешь. Все это мне рассказал черномазый. Если хочешь услышать окончание, соглашайся на сделку. У тебя самого совесть нечиста.
— Послушай...
— Нет уж, это ты послушай. Ты идешь к этим засранцам в управление, и вы все вместе решаете, что со мной делать. Если вы решаете правильно — а именно три года, желательно условно, — ты публикуешь в местной газетке объявление: «Виктор, ситуация улучшилась». Я вижу это объявление, и тогда, может быть, мой адвокат позвонит в управление и договорится о встрече.
— Тебя пытался убить Эдди Китс. В конечном счете с тобой будет то же самое, что и с гаитянином, так-то.
— Да пошел ты. Тридцать восемь дней я питался одними жуками и ящерицами и вернулся в лагерь с нанизанными на прутик ушами одиннадцати узкоглазых. Даю тебе срок до воскресенья. После этого — сам знаешь.
Перед тем как он повесил трубку, я вроде услышал звонок трамвая.
Остаток дня я провел пытаясь вспомнить, слышал ли я этот голос раньше. Его ли я слышал на пороге своего дома в ту роковую ночь? Точно я не знал. Однако сама мысль, что я говорил о сделке с одним из предполагаемых убийц моей жены, буравила мой мозг как червь.
* * *
Примерно в полночь я проснулся от странного чувства, точно голова моя отяжелела и онемела, — так бывает, когда заходишь в теплое помещение после длительного пребывания на холодном ветру. Я осторожно свесил ноги с дивана, окунув ступни в квадрат лунного света. Долго смотрел на свои ладони, точно видел их впервые. Потом отпер дверь нашей с Энни спальни и присел в темноте на краешек матраца.Пропитанные кровью простыни и покрывало унесли в качестве вещественных доказательств, однако в матраце и на ножках кровати я обнаружил следы от пуль — и погрузил пальцы в отверстия, словно в раны на теле Господа нашего. Бурые пятна на цветастых обоях и на спинке кровати будто оставила малярная кисть. Я провел ладонью по стене и в тех местах, где пули прошили дерево, почувствовал рваные края бумаги. Из окон ярко светила луна, на моем колене лежал ее отблеск. Я внезапно ощутил острый приступ одиночества, точно узник каменного колодца, с тоской взирающий на серебристые облачка, плывущие по темному небу.
Я вспомнил своего отца. Как мне не хватало его в эту минуту! Он был неграмотным и никогда не покидал пределов Луизианы, однако с его инстинктивным знанием мира не сравнился бы ни один философ. Порой он сильно пил и ввязывался в драки с азартом мальчишки-бейсболиста, но сердце у него было доброе, к тому же он обладал острым чувством справедливости и отвращения к бессмысленному насилию.
Однажды он рассказал мне, как стал свидетелем убийства. Тогда он был совсем юным, и эта картина стала для него олицетворением жестокости — жестокости толпы в отношении одного человека, хотя назвать его невинной жертвой было нельзя. Случилось это зимой 1935 года. В притоне Маргарет — старом борделе на улице Опелусас (говорят, он открылся еще во времена Гражданской войны) — полицейские спугнули парня, грабившего банки вместе с Джоном Диллинджером и Гомером ван Метером. Полицейская машина неотступно преследовала его до округа Иберия, и когда его тачка угодила в канаву, он выскочил из нее и помчался по заснеженному полю. Случилось так, что на этом поле работал мой отец — вместе с негром-помощником они корчевали засохшие стебли сахарного тростника, свозили их в кучи на тележке, запряженной мулом, и поджигали. Он видел, как убегавший промчался мимо них по направлению к старому сараю, стоявшему возле нашего ветряка. Отец вспоминал, что он был без пальто, в белой рубашке с запонками и галстуком-бабочкой. В руках парень сжимал соломенную шляпу-канотье, словно ни за что в жизни не хотел с ней расстаться. Один из полицейских выстрелил из ружья и, видимо, попал ему в ногу, потому что тот тяжело повалился в кучу сухих стеблей. Полицейские, все как один в костюмах и фетровых шляпах, выстроились полукругом вокруг раненого, равнодушно внимая его мольбам о пощаде. Потом они начали пальбу из револьверов и автоматических пистолетов, и с каждым выстрелом на белой рубахе несчастного расцветали алые цветы.
...алые цветы, ставшие бурыми, они легко превращаются в пыль, они шуршат и рассыпаются под моими пальцами. Они распяли ее на этой кровати, на этой стене, они равнодушно загнали ее крики, ее ужас и боль в дерево; и кровать, сделанная руками моего отца, стала ей смертным ложем.
Вздрогнув, я ощутил прикосновение чьей-то ладони к моему плечу. Это была Робин. Залитая лунным светом, она казалась привидением. Она взяла меня за руку и потянула к себе.
— Пойдем-ка отсюда, Седой, — шепнула она. — Пошли на кухню. Я молока подогрею.
— Пошли. Телефон больше не звонил?
— Что?
— Я слышал, как звонил телефон.
— Нет... Дейв, уйдем отсюда.
— Точно не звонил? Бывало, я напивался до чертиков и мне чудилось, что мне звонят покойники. Лучше и не вспоминать об этом.