Страница:
Можно, конечно, обвинять во всем местные власти и Ротари-клуб. Но стоит ли? По-моему, причина проста — мы просто стали представителями респектабельного среднего класса.
Однако один живой анахронизм безвозвратно ушедшей эпохи у нас остался: Бубба Рок. Да-да, мальчик, который за доллар был готов проглотить лампочку, за два — снять тебе прачку-китаянку, а швырнуть кошку под колеса проезжающего автомобиля и вовсе за так. Бубба Рок сумел приспособиться к нынешним временам. Подозреваю, что кто-то из преступного мира Нового Орлеана, к чьей помощи ему, безусловно, приходится обращаться, когда он обделывает свои темные делишки, порой сильно портит ему жизнь, а то и откровенно вставляет палки в колеса, но тем не менее этот человек ухватился за торговлю наркотиками и девочками так же крепко, как дворняга впивается зубами в баранью котлету.
Однако он ли подослал ко мне наемных убийц? Сдается мне, что придется изрядно попотеть, прежде чем я докопаюсь до истины. Бубба не из тех, кто оставляет следы.
Я забрал Алафэр у сестры, и мы отправились в парк кататься на качелях и есть мороженое. Когда личико ее не было омрачено страшными воспоминаниями, а в глазах не стоял немой вопрос, Алафэр была прелестной малюткой, щечки ее раскраснелись от восторга, она с радостным визгом проносилась мимо меня в тени деревьев и вновь возвращалась, болтая в воздухе загорелыми ногами.
Вернувшись домой, мы поужинали бутербродами с сомятиной, затем я съездил к одной пожилой мулатке, которую знал с детства, и нанял ее присматривать за девочкой; потом собрал чемодан.
На следующее утро я поднялся очень рано, струи дождя шуршали в листве деревьев и гулко стучали по крыше. Алафэр и няня еще спали. Я закрыл дверь нашей с Энни спальни на засов, закрыл окна, задернул занавески и навесил на дверь тяжелый замок.
Спросите, зачем?
Не знаю. Может, оттого, что смывать кровь тех, кого мы любим, — святотатство, а может, все эти могильные плиты — лишь рудименты примитивного сознания; так первобытные люди верили, что, закопав мертвых в землю, смогут забыть их. У меня мелькнула мысль, что, наверное, лучшим памятником всем погибшим насильственной смертью станут воспоминания об их мучениях.
Я зарядил тридцать восьмой пятью патронами и сунул в чемодан. Пройдя в кухню, выпил чашку кофе с молоком, разобрал собственный пистолет сорок пятого калибра, заново смазал и прочистил его, снова собрал и зарядил по полной. Зарядил я и запасную обойму, методично орудуя большим пальцем. Патроны были закругленной формы и очень тяжелые и легли в обойму с характерным сухим щелчком. Такие способны были пробить в дубовой двери отверстие размером с крокетный мяч, выпустить все внутренности из автомобильного сиденья, а раны от них не способен вылечить ни один врач.
Страшно, правда? Вообще-то, оружие затем и придумали, чтобы убивать. Вот одна из причин, почему я редко прибегал к оружию, в отличие от тех, с кем боролся. Вот и теперь я знал, что при удобном случае они не преминут это сделать.
Я набрал номер шерифа. Его не было на месте. Я попросил передать, что уезжаю в Новый Орлеан и через пару дней зайду к нему в кабинет. Я мельком взглянул на Алафэр — малышка спала под вентилятором, засунув пальчик в рот, застегнул чемодан и накинул на голову плащ и направился по мокрой и грязной дороге к своему грузовичку.
Когда я приехал в Новый Орлеан, было ровно одиннадцать; из-за туч начало потихоньку проглядывать солнце. Я припарковал грузовик и направился на кладбище Св. Людовика № 1, на полях моей шляпы застыли капельки дождя. Я бродил меж длинных рядов выкрашенных белой краской кирпичных склепов; некоторые из них основательно просели, так что невозможно было прочесть полустертые надписи на растрескавшихся мраморных плитах. Везде стояли стеклянные кувшины и жестянки с давно увядшими цветами. Многие из погребенных здесь умерли во время вспышек желтой лихорадки, которые в XIX столетии были обычным явлением. Тогда многочисленных покойников складывали штабелями, как бревна, сбрызгивали раствором извести и закапывали; причем в роли могильщиков выступали закованные в цепи арестанты, которым предварительно разрешалось пить сколько угодно спиртного. Некоторые склепы были разграблены кладбищенскими ворами, и повсюду валялись полусгнившее тряпье, куски дерева и истлевшие кости. В дождливые и холодные ночи склепы служили пристанищем для пьянчуг, которые забирались внутрь и спали в позе эмбриона в обнимку с бутылью дрянного вина.
Здесь были похоронены самые богатые и знатные жители Нового Орлеана: губернаторы французского и испанского происхождения, аристократы, убитые на дуэли либо во время битвы с англичанами при Шальмет, работорговцы и моряки с клиперов времен осады города янки. Мне даже удалось найти могилу Доминика Ю, наполеоновского солдата, который впоследствии стал шефом стрелков Жана Лафита. Однако во всей этой веренице могил меня интересовала лишь одна: даже наконец обнаружив ее, я не был до конца уверен, что это именно та самая. Ходили слухи, что Мари Лаво была похоронена вовсе не здесь, а в огромной кирпичной печи, стоявшей на кладбище Св. Людовика № 2 в нескольких кварталах отсюда.
Эта женщина считалась самой известной новоорлеанской колдуньей вуду. Ее называли ведьмой, знатоком черной магии островов Тихого океана, даже оппортунисткой — тем не менее множество людей до сих пор поклонялись ее праху, кое-кто приходил набрать горсть земли с ее могилы в красный бархатный мешочек или погадать на будущее, бросая поросячьи кости на крышке ее склепа. Некоторые даже отваживались раз в месяц забраться в разграбленный склеп возле ее могилы и провести там ночь.
Четкого плана действий у меня не было, и в своей надежде отыскать Туута в окрестностях кладбища мне приходилось уповать лишь на везение. Кроме того, это был не мой участок, и я не имел права вести здесь расследование. Однако если действовать по всем правилам, то мне пришлось бы остаться в Нью-Иберия и ждать, пока новоорлеанские стражи порядка найдут время прочесать окрестности и расспросить местных жителей, а когда это не сработает, детектив в штатском, злющий, как змея, из-за работы в ночную смену, добавит имя Туута в список разыскиваемых по подозрению; чем все и закончится.
Большинство преступников склонны совершать глупости. К примеру, забравшись в шикарный особняк, где-нибудь в районе Гарденс, они заворачивают пару дюжин бутылок джина, вермута, виски и «коллинса» в ирландскую льняную скатерть стоимостью пару тысяч баксов, потом выпивают спиртное, а скатерть просто выбрасывают.
Однако больше всего я опасался того, что местные полицейские спугнут Туута и заставят смыться из города либо даже арестуют и отпустят прежде, чем мы в своей Нью-Иберия узнаем об этом. Такое частенько случалось. Не только преступники склонны совершать глупости.
Когда я работал в убойном отделе Первого округа, нам удалось арестовать серийного убийцу из штата Джорджия, орудовавшего почти во всех южных штатах. Это был здоровенный тридцатипятилетний мужлан с грубыми чертами лица и золотыми серьгами в виде распятий, почти безграмотный — он едва мог нацарапать свою фамилию; а однажды затопил свою камеру, заткнув одеялом раковину, из-за того что ему не разрешили смотреть телевизор в общей комнате. И этот умник умудрился убедить следователей убойного отдела, что покажет, где он закопал тело убитой им девушки, если они отвезут его к оврагу в районе округа Плейкмин. Вместо кандалов они напялили на него наручники и отвезли туда, где дорога сворачивала чуть ли не в самое болото.
А он с помощью скрепки, спрятанной во рту, открыл свои наручники, вытащил из кобуры одного из них «магнум» калибра.357" и размазал обоих по лобовому стеклу...
Его так и не поймали. В городке Покателло, в Айдахо, прямо ему на голову сорвалась вагонетка колеса обозрения.
Целый день я рыскал по окрестностям, расспрашивая негров, мексиканцев и белых; торговцев, официантов и чистильщиков обуви; обошел семь круглосуточных баров, кучу пропахших копченой рыбой магазинчиков. Вчера я был владельцем лодочной станции. Сегодня же я стал полицейским, а в бедных кварталах нашего брата не очень-то жалуют. Меня принимали то за налогового инспектора, то за банковского клерка, то за страховика, некоторые думали, что меня прислал хозяин квартиры, чтобы требовать задолженность, правда, некоторые догадывались, кто я, однако дружелюбием, сами понимаете, они тоже не отличались. А мы-то, белое население, все удивляемся, почему это нас так не любят нацменьшинства. А за что им нас любить-то, если мы присылаем к ним исключительно худших представителей власти?
Был момент, когда я уже подумал: вот оно. Зайдя в один бар, к входной двери которого была прибита табличка с автомобильным номером и эмблемой Конфедерации, и расспросив его владельца, бывшего боксера с обезображенным шрамами лицом, я услышал вот что:
— Гаитянин? — переспросил он, вынув сигару изо рта. — Это такой черномазый, с островов?
— Верно.
— Да в Норт-Вилльере, недалеко отсюда, их тьма-тьмущая. Всех собак в округе сожрали. Даже золотых рыбок из фонтана в парке и тех повыловили, каннибалы чертовы. Если пригласят на ужин, не соглашайтесь. Черт их знает, может, они и людей жрут.
Двор одноэтажного, обшитого желтоватым деревом домишки зарос сорной травой и был завален частями от разобранного автомобиля и стиральной машинки. Я подъехал совсем близко и попытался заглянуть в окна, однако те были занавешены от яркого полуденного солнца. Слышался плач ребенка. На ступеньках возле задней двери громоздились мешки мусора, от которых воняло тухлой рыбой, на ветру сушились серые застиранные пеленки. Я обошел вокруг дома и постучал в дверь.
Из-за решетчатой двери высунулся низенький, очевидно, чем-то напуганный человечек со сморщенным, как печеное яблоко, лицом.
— Где Туут? — спросил я.
Он покачал головой в знак того, что не понимает.
— Туут, — повторил я.
Он всплеснул руками. В полумраке его глаза казались красными. За его спиной двое детишек раскрашивали книжку, сидя на полу. Из-за двери кухни на нас встревоженно смотрела широбедрая женщина с маленьким ребенком на руках.
— Vous connaissez un homme qui s'appelle Toot?[12]
Тот ответил на жуткой смеси английского, французского и, вероятно, какого-то африканского наречия, разобрать хоть одно слово из которой было невозможно. К тому же он был чертовски напуган.
— Я не из департамента, понимаете? — сказал я по-английски, затем по-французски.
Но он явно ничего не понял. Он и так перепугался до полусмерти, а я еще подлил масла в огонь, сказав, что Туут — тонтон-макут. Его глаза широко раскрылись от ужаса, и он судорожно сглотнул, точно подавился.
Бесполезно. Молодец, Робишо, подумал я про себя. Эти бедняги несколько дней места себе не найдут, вздрагивая каждый раз, как вблизи притормозит автомобиль. Они не поймут, кто я такой, для них я стал всего лишь предвестником страшных бед.
Тут мне пришла в голову идея: ведь ни сотрудники департамента, ни полицейские не станут давать денег нелегалам. Я достал из кошелька пятидолларовую купюру и сунул в дверную щель.
— Для ребенка, — сказал я сначала по-английски, затем по-французски.
Он ошарашенно уставился на меня. Я сел в грузовичок и уехал — обернувшись напоследок, я увидел, что он и женщина продолжают смотреть мне вслед.
В ближайшей бакалейной лавочке я купил французский батон, сыру, полфунта нарезанной ветчины, луковицу и четверть литра молока, припарковал пикап возле кладбища и пообедал, смотря, как дождь заливает пурпурные сумерки. Неподалеку от меня я увидел неоновую рекламу пива «Джэкс» возле входа в бар. Если парня вроде Туута не удалось сцапать в его логове, то следует поискать там, где он захочет удовлетворить свои желания. Большинство преступников интересуются женщинами. Извращенцы получаю удовольствие, измываясь над ними, а наемные убийцы считают их наградой за удачную работу и одновременно доказательством собственной силы. В Новом Орлеане я знал все бары, где можно было снять девочку, и все бордели, в том числе с цветным «товаром», так что этой ночью мне предстояла куча работы.
Когда взошло солнце, я был совершенно измотан. Дождь прекратился часа в три ночи, и теперь под жарким полуденным солнцем от сохнущих на асфальте луж поднималась влажная духота.
Я умылся и побрился в туалете на заправке. Лицо мое было изможденным, под глазами — красные круги. В эту ночь я обошел кучу негритянских баров самого низкого пошиба. Ко мне приставали, мне угрожали, и даже — представьте! — на меня не обращали внимания, однако о гаитянине по имени Туут никто ничего не слышал.
Позавтракав кофе с оладьями в «Кафе дю Монд», я решил напоследок еще разок пройтись по окрестностям кладбища, до самого Айбервилля. К этому времени моя физиономия настолько примелькалась, что владельцы магазинчиков при виде меня демонстративно смотрели в другую сторону. Солнце в небе напоминало раскаленный шар, листья бегоний, филодендронов и бананов были покрыты мелкими бисеринками влаги; самый воздух был влажный и спертый, как в парнике. Ближе к полудню я уж было решил оставить поиски, как вдруг увидел перед оштукатуренным домом в районе Норт-Вилльера, через дом от хибары, испуганного человечка, два полицейских автомобиля с работающими сигнальными огнями. Возле гаражных ворот стояла карета скорой помощи. Я припарковал грузовик возле тротуара, положил жетон в ладонь и показал его двум патрульным, караулившим возле подъезда. Один из них что-то писал на дощечке с зажимом, стараясь не обращать внимания на пот, градом катившийся по лицу.
— Что у вас тут? — спросил я.
— Труп. В ванной.
— От чего он умер?
— Черт его знает. Не первый день лежит. Вдобавок без кондиционера.
— А он черный или как?
— Не знаю. Я туда не поднимался. Если хочешь, сходи сам. Носовой платок не забудь.
Едва начав подниматься по лестнице, я почувствовал запах. Тошнотворный, едкий, сладковатый запах падали, мерзкий, всепроникающий, как запах испражнений. Я задохнулся и зажал рот кулаком.
Возле двери в крошечную гостиную стояли два фельдшера в резиновых перчатках и с носилками наготове, пока полицейский, осматривавший место преступления, щелкал фотоаппаратом в ванной комнате. Оба морщились и ежеминутно прокашливались. Поле зрения мне загораживала фигура толстого следователя в штатском, с широченной розовощекой физиономией. Его белая рубаха насквозь промокла от пота, сквозь нее просвечивало тело. Он повернулся ко мне, и на лице его отразилось замешательство. Я подумал, что он мог помнить меня со времен моей службы в Первом округе, однако я его не узнал. Я показал свой жетон.
— Дейв Робишо, полицейский участок округа Нью-Иберия, — сказал я. — Кто он?
— Пока не знаем. Хозяин квартиры в отъезде, а в комнате нет никаких документов, — сказал он. — Его нашел парень, пришедший снимать показания счетчика. Так его с балкона стошнило. Весь розовый куст испоганил. Как будто без него не воняло. А вам что здесь понадобилось?
— У нас ордер на гаитянина.
— Прошу, — сказал он, посторонившись.
Закрыв нос и рот носовым платком, я вошел. Ванна была старая, ржавая, с ножками в виде звериных лап. Оттуда торчали черные икры.
— Этот парень либо круглый идиот, который любил слушать радиоприемник, лежа в ванне, либо кто-то намеренно сунул его туда. В любом случае он фактически сварился.
Вода из ванной почти испарилась, и возле слива обнажились темные пятна ржавчины. Некогда могучие руки гаитянина высохли и стали похожи на когтистые лапы, а мускулы на груди стали дряблыми от начавшегося уже разложения; глаза его были полузакрыты, словно он напоследок успел подумать о чем-то своем, розовый рот распялен в немом крике.
— Здоровый был, сукин сын, — заговорил у меня за спиной детектив, — глянь, аж эмаль содрал — видишь, белое под ногтями. Ты знаешь, кто это?
— Его имя Туут. Он работал на Эдди Китса, а может, и на Буббу Рока.
— Ого. Впрочем, с такими, как правило, и случаются подобные вещи. Все равно жутко. Помнится, был у меня похожий случай, в Алжире. Женщина мыла посуду и слушала по радио этого, как его... экстрасенса. Ну, тот, значит, заявил, мол, положите руку на радиоприемник — и исцелитесь. Она и положила. Тут-то ее и тряхануло. Что у вас на него?
— Тяжкие телесные повреждения, подозрение в убийстве.
Мимо нас прошел полицейский с фотоаппаратом. Детектив поманил пальцем топтавшихся в нерешительности медиков.
— Ладно, кладите его п мешок и уносите, — сказал он и снова повернулся ко мне: — Запах, похоже, придется выводить огнеметом. Тебе здесь больше ничего не надо?
— Не возражаете, если я немного осмотрюсь?
— Вперед. Я жду внизу.
В углу платяного шкафа, среди мятых гавайских рубашек, белых широких брюк и разноцветных жилеток, притулился двенадцатизарядный карабин. Я открыл казенник и обнаружил, что его смазали и прочистили, удалив все остатки бездымного пороха, причем недавно. Потом я обнаружил, что механизм затвора был смещен вперед, что позволило заряжать оружие не тремя, а пятью боевыми патронами единовременно. На полу я нашел полупустую коробку с красноватыми пулями, такими же, что валялись на полу нашей с Энни спальни. Я покатал одну из них в ладони и положил на место.
Спускаясь по ступенькам во двор, следователь курил сигарету. Полуденное солнце успело затянуться грозовыми облаками, он поминутно отирал пот со лба тыльной стороной ладони и жадно подставлял лицо дувшему с юга бризу.
— Вы не проедете с нами в участок, чтобы составить рапорт па этого вашего парня? — спросил он меня.
— Конечно.
— И кого он убил, не знаете?
— Мою жену.
Он уставился на меня, разинув рот. Засохшая пальма, росшая в центре двора, шуршала листьями над его головой. Ветер относил пепел от сигареты на его же галстук.
Однако мистер Монро удивил меня.
Я припарковал машину под раскидистым дубом и направился по солнцепеку в здание лафайетского отделения Департамента иммиграции и натурализации. Его стол стоял прямо в приемной, вместе с другими, и когда он поднял глаза от папки с бумагами и заметил меня, я отчетливо увидел, как перекатываются желваки за его ушами. Его редкие черные волосы были все так же зализаны, чтобы скрыть лысину, и тускло блестели. Я заметил, как он судорожно сглотнул под неизменным галстуком-бабочкой.
— Я здесь с официальной миссией, — заявил я, доставая из кармана брюк полицейский жетон. Я теперь работаю в участке Нью-Иберия. Не возражаете, если я присяду?
Он не ответил. Достав из пачки сигарету, он закурил и уставился в пространство. Я присел на стул рядом с его столом. Среди груды бумаг на его столе стояла фотография в серебряной рамке — он, жена и трое детей. Рядом красовалась прозрачная ваза с букетом желтых роз.
— Зачем вы пришли? — спросил он.
— Я расследую убийство.
Он продолжал курить сигарету, не вынимая ее изо рта. В глазах его появилось странное выражение.
— Сдается мне, у вас есть зацепка на ребят, которых я ищу.
Наконец он взглянул на меня. Его лицо ничего не выражало.
— Мистер Робишо, мне очень жаль...
— Жаль... чего?
— Ну... что случилось с вашей супругой. Я вам искренне сочувствую.
— Откуда вы про это знаете?
— В рубрике «Происшествия» прочитал.
— Где Виктор Ромеро?
— Никогда о таком не слышал.
— Послушайте, я расследую убийство. Я — полицейский при исполнении. Не пытайтесь запудрить мне мозги.
Он вынул сигарету изо рта и перевел дыхание. Служащие за другими столами затихли, явно прислушиваясь.
— Я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Я инспектирую работодателей на предмет нелегального найма, проверяю наличие у иммигрантов «грин-кард»[13] и разрешения на работу. Я занимаюсь этим уже семь лет.
— Да мне плевать, чем вы занимаетесь. Расскажите мне все, что вы знаете о Викторе Ромеро.
— Я не имею права ничего рассказывать.
— Поосторожнее с выражениями, мистер Монро. Смотрите, как бы вам не устроили обструкцию.
Он сжал пальцами виски. Губы его задрожали.
— Поверьте мне, — выдавил он, — я и впрямь сожалею о том, что с вами случилось. Не могу выразить, как мне тяжело.
Я помедлил, прежде чем заговорить снова.
— Когда теряешь близких, что проку от соболезнований, — ответил я. — По-моему, вам придется это попять, может быть, когда вам вздумается сопровождать кого-нибудь из этих мерзавцев в суд. Понимаете, к чему я: ведь это ваше ведомство внедрило Ромеро и Дартеза для контроля за священниками, переправляющими в страну нелегальных иммигрантов. В результате четверо погибли в авиакатастрофе над Юго-Восточным проливом. У меня есть основания полагать, что причиной трагедии стал взрыв на борту. Также я думаю, что Ромеро как-то связан с этим преступлением. Этот человек спутался с Буббой Роком, а я считаю, что именно Бубба заказал убийство моей жены. Так что если вы будете покрывать этого парня, подумайте о последствиях.
Он тяжело дышал. Его лысина покрылась мелкими бисеринками пота, а глаза беспрестанно моргали.
— Мне все равно, слышит нас кто или нет, — ответил он. — Я всего лишь госслужащий, который рассчитывает на повышение. Принимаю здесь решения не я. Мое дело — следить, чтобы нелегалы не отбирали рабочие места у американцев. Вот и все.
— Вас сделали орудием против вашей воли. Вам платят деньги — стало быть, вы выполняете приказы. Любые приказы.
— Плохой, видать, из меня оратор. Я пытался выразить то, что думаю, вы же меня не поняли. Я вас не виню. Мне очень жаль, мистер Робишо, но мне нечего вам больше сказать.
— Где ваш непосредственный начальник?
— Уехал в Вашингтон.
Я вновь посмотрел на фотографию его семьи.
— Мою жену пришлось хоронить в закрытом гробу, — сказал я, — задумайтесь об этом на минуту. А еще передайте своему шефу, что мы рано или поздно доберемся до этого наркоторговца. Он предстанет перед судом. И тогда молитесь, чтобы на допросе не всплыли ваши имена.
Когда я выходил из здания, единственным звуком, который я слышал за своей спиной, был стрекот телекса.
Это был старинный плантаторский особняк постройки тридцатых годов XIX века; второй этаж был сожжен солдатами генерала Бэнкса в 1863 году, крыша и кипарисовые балки перекрытия обрушились. Со временем дорога к дому заросла сосенками и молодыми побегами, грабители растащили камин по камешку, пытаясь найти якобы спрятанные там золотые монеты, семейный склеп тоже был разрушен, и сами могилы можно было различить лишь по темно-зеленым плитам, покрытым ковром грибов.
По берегам маленького овражка, что пролегал вдоль одной из стен дома близ полусъеденной ржавчиной цистерны и полусгнившей кузницы, росли розовые кусты и ялапа. Ветерок, дувший с залива, отгонял москитов, так что я уютно устроился на кипарисовом пне и поужинал. Вода в бегущем по камням ручье была коричневато-зеленой и прозрачной, в зарослях водных растений прятались мальки. Вот здесь, близ этого самого оврага, мы с отцом и братом искали снаряды, и однажды нам удалось накопать целое ведро картечи, обрывков цепи и сплющенных подков, которыми солдаты Объединенных войск стреляли из пушек по арьергарду конфедератов. Граблями мы осторожно отодвигали слой отмерших виноградных листьев с берегов ручья, и на голой земле, точно белые зубы, лежали патроны. Тяжелые и гладкие, они лежали на ладони; один конец был у них конической формы, другой — с углублением и тремя зазубринами.
Тогда, в своей невинности, мы не думали о них как об орудиях убийства. Чтобы узнать эту простую истину, мне пришлось стать солдатом и пересечь пару океанов. И я понимал это, держа в руке патрон, к которому прикасались длинные черные пальцы того, чьей миссией было резать людей на куски и снимать это на «Поляроид».
Я отставил миску и принялся задумчиво обрывать лепестки розового бутона, бросая их в ручей. Как оказалось, мне было над чем поразмыслить. Да, сейчас-то я трезвый, да, последствия запоя давно прошли, тигр угомонился в своей клетке. Но впереди новый день, потом еще и еще, и кто знает, не потянет ли меня опять на выпивку. Завтра днем я собирался сходить на собрание анонимных алкоголиков и признаться, что я все-таки сорвался; перед всей группой — пренеприятное дело. Я не только снова утратил веру в себя и в высшие силы — я предал своих друзей.
Однако один живой анахронизм безвозвратно ушедшей эпохи у нас остался: Бубба Рок. Да-да, мальчик, который за доллар был готов проглотить лампочку, за два — снять тебе прачку-китаянку, а швырнуть кошку под колеса проезжающего автомобиля и вовсе за так. Бубба Рок сумел приспособиться к нынешним временам. Подозреваю, что кто-то из преступного мира Нового Орлеана, к чьей помощи ему, безусловно, приходится обращаться, когда он обделывает свои темные делишки, порой сильно портит ему жизнь, а то и откровенно вставляет палки в колеса, но тем не менее этот человек ухватился за торговлю наркотиками и девочками так же крепко, как дворняга впивается зубами в баранью котлету.
Однако он ли подослал ко мне наемных убийц? Сдается мне, что придется изрядно попотеть, прежде чем я докопаюсь до истины. Бубба не из тех, кто оставляет следы.
* * *
В тот день меня приняли на работу в участок. Мне выдали удостоверение с фотографией и золотую звезду в футляре мягкой кожи, а также кипу машинописных листов: налоговые и прочие льготы, полагающиеся мне на моей новой должности, — их я выбросил не читая. Также мне полагался револьвер тридцать восьмого калибра с потертым вороненым стволом и тремя зарубками на рукоятке. В восемь часов утра следующего дня я должен был явиться на работу.Я забрал Алафэр у сестры, и мы отправились в парк кататься на качелях и есть мороженое. Когда личико ее не было омрачено страшными воспоминаниями, а в глазах не стоял немой вопрос, Алафэр была прелестной малюткой, щечки ее раскраснелись от восторга, она с радостным визгом проносилась мимо меня в тени деревьев и вновь возвращалась, болтая в воздухе загорелыми ногами.
Вернувшись домой, мы поужинали бутербродами с сомятиной, затем я съездил к одной пожилой мулатке, которую знал с детства, и нанял ее присматривать за девочкой; потом собрал чемодан.
На следующее утро я поднялся очень рано, струи дождя шуршали в листве деревьев и гулко стучали по крыше. Алафэр и няня еще спали. Я закрыл дверь нашей с Энни спальни на засов, закрыл окна, задернул занавески и навесил на дверь тяжелый замок.
Спросите, зачем?
Не знаю. Может, оттого, что смывать кровь тех, кого мы любим, — святотатство, а может, все эти могильные плиты — лишь рудименты примитивного сознания; так первобытные люди верили, что, закопав мертвых в землю, смогут забыть их. У меня мелькнула мысль, что, наверное, лучшим памятником всем погибшим насильственной смертью станут воспоминания об их мучениях.
Я зарядил тридцать восьмой пятью патронами и сунул в чемодан. Пройдя в кухню, выпил чашку кофе с молоком, разобрал собственный пистолет сорок пятого калибра, заново смазал и прочистил его, снова собрал и зарядил по полной. Зарядил я и запасную обойму, методично орудуя большим пальцем. Патроны были закругленной формы и очень тяжелые и легли в обойму с характерным сухим щелчком. Такие способны были пробить в дубовой двери отверстие размером с крокетный мяч, выпустить все внутренности из автомобильного сиденья, а раны от них не способен вылечить ни один врач.
Страшно, правда? Вообще-то, оружие затем и придумали, чтобы убивать. Вот одна из причин, почему я редко прибегал к оружию, в отличие от тех, с кем боролся. Вот и теперь я знал, что при удобном случае они не преминут это сделать.
Я набрал номер шерифа. Его не было на месте. Я попросил передать, что уезжаю в Новый Орлеан и через пару дней зайду к нему в кабинет. Я мельком взглянул на Алафэр — малышка спала под вентилятором, засунув пальчик в рот, застегнул чемодан и накинул на голову плащ и направился по мокрой и грязной дороге к своему грузовичку.
Когда я приехал в Новый Орлеан, было ровно одиннадцать; из-за туч начало потихоньку проглядывать солнце. Я припарковал грузовик и направился на кладбище Св. Людовика № 1, на полях моей шляпы застыли капельки дождя. Я бродил меж длинных рядов выкрашенных белой краской кирпичных склепов; некоторые из них основательно просели, так что невозможно было прочесть полустертые надписи на растрескавшихся мраморных плитах. Везде стояли стеклянные кувшины и жестянки с давно увядшими цветами. Многие из погребенных здесь умерли во время вспышек желтой лихорадки, которые в XIX столетии были обычным явлением. Тогда многочисленных покойников складывали штабелями, как бревна, сбрызгивали раствором извести и закапывали; причем в роли могильщиков выступали закованные в цепи арестанты, которым предварительно разрешалось пить сколько угодно спиртного. Некоторые склепы были разграблены кладбищенскими ворами, и повсюду валялись полусгнившее тряпье, куски дерева и истлевшие кости. В дождливые и холодные ночи склепы служили пристанищем для пьянчуг, которые забирались внутрь и спали в позе эмбриона в обнимку с бутылью дрянного вина.
Здесь были похоронены самые богатые и знатные жители Нового Орлеана: губернаторы французского и испанского происхождения, аристократы, убитые на дуэли либо во время битвы с англичанами при Шальмет, работорговцы и моряки с клиперов времен осады города янки. Мне даже удалось найти могилу Доминика Ю, наполеоновского солдата, который впоследствии стал шефом стрелков Жана Лафита. Однако во всей этой веренице могил меня интересовала лишь одна: даже наконец обнаружив ее, я не был до конца уверен, что это именно та самая. Ходили слухи, что Мари Лаво была похоронена вовсе не здесь, а в огромной кирпичной печи, стоявшей на кладбище Св. Людовика № 2 в нескольких кварталах отсюда.
Эта женщина считалась самой известной новоорлеанской колдуньей вуду. Ее называли ведьмой, знатоком черной магии островов Тихого океана, даже оппортунисткой — тем не менее множество людей до сих пор поклонялись ее праху, кое-кто приходил набрать горсть земли с ее могилы в красный бархатный мешочек или погадать на будущее, бросая поросячьи кости на крышке ее склепа. Некоторые даже отваживались раз в месяц забраться в разграбленный склеп возле ее могилы и провести там ночь.
Четкого плана действий у меня не было, и в своей надежде отыскать Туута в окрестностях кладбища мне приходилось уповать лишь на везение. Кроме того, это был не мой участок, и я не имел права вести здесь расследование. Однако если действовать по всем правилам, то мне пришлось бы остаться в Нью-Иберия и ждать, пока новоорлеанские стражи порядка найдут время прочесать окрестности и расспросить местных жителей, а когда это не сработает, детектив в штатском, злющий, как змея, из-за работы в ночную смену, добавит имя Туута в список разыскиваемых по подозрению; чем все и закончится.
Большинство преступников склонны совершать глупости. К примеру, забравшись в шикарный особняк, где-нибудь в районе Гарденс, они заворачивают пару дюжин бутылок джина, вермута, виски и «коллинса» в ирландскую льняную скатерть стоимостью пару тысяч баксов, потом выпивают спиртное, а скатерть просто выбрасывают.
Однако больше всего я опасался того, что местные полицейские спугнут Туута и заставят смыться из города либо даже арестуют и отпустят прежде, чем мы в своей Нью-Иберия узнаем об этом. Такое частенько случалось. Не только преступники склонны совершать глупости.
Когда я работал в убойном отделе Первого округа, нам удалось арестовать серийного убийцу из штата Джорджия, орудовавшего почти во всех южных штатах. Это был здоровенный тридцатипятилетний мужлан с грубыми чертами лица и золотыми серьгами в виде распятий, почти безграмотный — он едва мог нацарапать свою фамилию; а однажды затопил свою камеру, заткнув одеялом раковину, из-за того что ему не разрешили смотреть телевизор в общей комнате. И этот умник умудрился убедить следователей убойного отдела, что покажет, где он закопал тело убитой им девушки, если они отвезут его к оврагу в районе округа Плейкмин. Вместо кандалов они напялили на него наручники и отвезли туда, где дорога сворачивала чуть ли не в самое болото.
А он с помощью скрепки, спрятанной во рту, открыл свои наручники, вытащил из кобуры одного из них «магнум» калибра.357" и размазал обоих по лобовому стеклу...
Его так и не поймали. В городке Покателло, в Айдахо, прямо ему на голову сорвалась вагонетка колеса обозрения.
Целый день я рыскал по окрестностям, расспрашивая негров, мексиканцев и белых; торговцев, официантов и чистильщиков обуви; обошел семь круглосуточных баров, кучу пропахших копченой рыбой магазинчиков. Вчера я был владельцем лодочной станции. Сегодня же я стал полицейским, а в бедных кварталах нашего брата не очень-то жалуют. Меня принимали то за налогового инспектора, то за банковского клерка, то за страховика, некоторые думали, что меня прислал хозяин квартиры, чтобы требовать задолженность, правда, некоторые догадывались, кто я, однако дружелюбием, сами понимаете, они тоже не отличались. А мы-то, белое население, все удивляемся, почему это нас так не любят нацменьшинства. А за что им нас любить-то, если мы присылаем к ним исключительно худших представителей власти?
Был момент, когда я уже подумал: вот оно. Зайдя в один бар, к входной двери которого была прибита табличка с автомобильным номером и эмблемой Конфедерации, и расспросив его владельца, бывшего боксера с обезображенным шрамами лицом, я услышал вот что:
— Гаитянин? — переспросил он, вынув сигару изо рта. — Это такой черномазый, с островов?
— Верно.
— Да в Норт-Вилльере, недалеко отсюда, их тьма-тьмущая. Всех собак в округе сожрали. Даже золотых рыбок из фонтана в парке и тех повыловили, каннибалы чертовы. Если пригласят на ужин, не соглашайтесь. Черт их знает, может, они и людей жрут.
Двор одноэтажного, обшитого желтоватым деревом домишки зарос сорной травой и был завален частями от разобранного автомобиля и стиральной машинки. Я подъехал совсем близко и попытался заглянуть в окна, однако те были занавешены от яркого полуденного солнца. Слышался плач ребенка. На ступеньках возле задней двери громоздились мешки мусора, от которых воняло тухлой рыбой, на ветру сушились серые застиранные пеленки. Я обошел вокруг дома и постучал в дверь.
Из-за решетчатой двери высунулся низенький, очевидно, чем-то напуганный человечек со сморщенным, как печеное яблоко, лицом.
— Где Туут? — спросил я.
Он покачал головой в знак того, что не понимает.
— Туут, — повторил я.
Он всплеснул руками. В полумраке его глаза казались красными. За его спиной двое детишек раскрашивали книжку, сидя на полу. Из-за двери кухни на нас встревоженно смотрела широбедрая женщина с маленьким ребенком на руках.
— Vous connaissez un homme qui s'appelle Toot?[12]
Тот ответил на жуткой смеси английского, французского и, вероятно, какого-то африканского наречия, разобрать хоть одно слово из которой было невозможно. К тому же он был чертовски напуган.
— Я не из департамента, понимаете? — сказал я по-английски, затем по-французски.
Но он явно ничего не понял. Он и так перепугался до полусмерти, а я еще подлил масла в огонь, сказав, что Туут — тонтон-макут. Его глаза широко раскрылись от ужаса, и он судорожно сглотнул, точно подавился.
Бесполезно. Молодец, Робишо, подумал я про себя. Эти бедняги несколько дней места себе не найдут, вздрагивая каждый раз, как вблизи притормозит автомобиль. Они не поймут, кто я такой, для них я стал всего лишь предвестником страшных бед.
Тут мне пришла в голову идея: ведь ни сотрудники департамента, ни полицейские не станут давать денег нелегалам. Я достал из кошелька пятидолларовую купюру и сунул в дверную щель.
— Для ребенка, — сказал я сначала по-английски, затем по-французски.
Он ошарашенно уставился на меня. Я сел в грузовичок и уехал — обернувшись напоследок, я увидел, что он и женщина продолжают смотреть мне вслед.
В ближайшей бакалейной лавочке я купил французский батон, сыру, полфунта нарезанной ветчины, луковицу и четверть литра молока, припарковал пикап возле кладбища и пообедал, смотря, как дождь заливает пурпурные сумерки. Неподалеку от меня я увидел неоновую рекламу пива «Джэкс» возле входа в бар. Если парня вроде Туута не удалось сцапать в его логове, то следует поискать там, где он захочет удовлетворить свои желания. Большинство преступников интересуются женщинами. Извращенцы получаю удовольствие, измываясь над ними, а наемные убийцы считают их наградой за удачную работу и одновременно доказательством собственной силы. В Новом Орлеане я знал все бары, где можно было снять девочку, и все бордели, в том числе с цветным «товаром», так что этой ночью мне предстояла куча работы.
Когда взошло солнце, я был совершенно измотан. Дождь прекратился часа в три ночи, и теперь под жарким полуденным солнцем от сохнущих на асфальте луж поднималась влажная духота.
Я умылся и побрился в туалете на заправке. Лицо мое было изможденным, под глазами — красные круги. В эту ночь я обошел кучу негритянских баров самого низкого пошиба. Ко мне приставали, мне угрожали, и даже — представьте! — на меня не обращали внимания, однако о гаитянине по имени Туут никто ничего не слышал.
Позавтракав кофе с оладьями в «Кафе дю Монд», я решил напоследок еще разок пройтись по окрестностям кладбища, до самого Айбервилля. К этому времени моя физиономия настолько примелькалась, что владельцы магазинчиков при виде меня демонстративно смотрели в другую сторону. Солнце в небе напоминало раскаленный шар, листья бегоний, филодендронов и бананов были покрыты мелкими бисеринками влаги; самый воздух был влажный и спертый, как в парнике. Ближе к полудню я уж было решил оставить поиски, как вдруг увидел перед оштукатуренным домом в районе Норт-Вилльера, через дом от хибары, испуганного человечка, два полицейских автомобиля с работающими сигнальными огнями. Возле гаражных ворот стояла карета скорой помощи. Я припарковал грузовик возле тротуара, положил жетон в ладонь и показал его двум патрульным, караулившим возле подъезда. Один из них что-то писал на дощечке с зажимом, стараясь не обращать внимания на пот, градом катившийся по лицу.
— Что у вас тут? — спросил я.
— Труп. В ванной.
— От чего он умер?
— Черт его знает. Не первый день лежит. Вдобавок без кондиционера.
— А он черный или как?
— Не знаю. Я туда не поднимался. Если хочешь, сходи сам. Носовой платок не забудь.
Едва начав подниматься по лестнице, я почувствовал запах. Тошнотворный, едкий, сладковатый запах падали, мерзкий, всепроникающий, как запах испражнений. Я задохнулся и зажал рот кулаком.
Возле двери в крошечную гостиную стояли два фельдшера в резиновых перчатках и с носилками наготове, пока полицейский, осматривавший место преступления, щелкал фотоаппаратом в ванной комнате. Оба морщились и ежеминутно прокашливались. Поле зрения мне загораживала фигура толстого следователя в штатском, с широченной розовощекой физиономией. Его белая рубаха насквозь промокла от пота, сквозь нее просвечивало тело. Он повернулся ко мне, и на лице его отразилось замешательство. Я подумал, что он мог помнить меня со времен моей службы в Первом округе, однако я его не узнал. Я показал свой жетон.
— Дейв Робишо, полицейский участок округа Нью-Иберия, — сказал я. — Кто он?
— Пока не знаем. Хозяин квартиры в отъезде, а в комнате нет никаких документов, — сказал он. — Его нашел парень, пришедший снимать показания счетчика. Так его с балкона стошнило. Весь розовый куст испоганил. Как будто без него не воняло. А вам что здесь понадобилось?
— У нас ордер на гаитянина.
— Прошу, — сказал он, посторонившись.
Закрыв нос и рот носовым платком, я вошел. Ванна была старая, ржавая, с ножками в виде звериных лап. Оттуда торчали черные икры.
— Этот парень либо круглый идиот, который любил слушать радиоприемник, лежа в ванне, либо кто-то намеренно сунул его туда. В любом случае он фактически сварился.
Вода из ванной почти испарилась, и возле слива обнажились темные пятна ржавчины. Некогда могучие руки гаитянина высохли и стали похожи на когтистые лапы, а мускулы на груди стали дряблыми от начавшегося уже разложения; глаза его были полузакрыты, словно он напоследок успел подумать о чем-то своем, розовый рот распялен в немом крике.
— Здоровый был, сукин сын, — заговорил у меня за спиной детектив, — глянь, аж эмаль содрал — видишь, белое под ногтями. Ты знаешь, кто это?
— Его имя Туут. Он работал на Эдди Китса, а может, и на Буббу Рока.
— Ого. Впрочем, с такими, как правило, и случаются подобные вещи. Все равно жутко. Помнится, был у меня похожий случай, в Алжире. Женщина мыла посуду и слушала по радио этого, как его... экстрасенса. Ну, тот, значит, заявил, мол, положите руку на радиоприемник — и исцелитесь. Она и положила. Тут-то ее и тряхануло. Что у вас на него?
— Тяжкие телесные повреждения, подозрение в убийстве.
Мимо нас прошел полицейский с фотоаппаратом. Детектив поманил пальцем топтавшихся в нерешительности медиков.
— Ладно, кладите его п мешок и уносите, — сказал он и снова повернулся ко мне: — Запах, похоже, придется выводить огнеметом. Тебе здесь больше ничего не надо?
— Не возражаете, если я немного осмотрюсь?
— Вперед. Я жду внизу.
В углу платяного шкафа, среди мятых гавайских рубашек, белых широких брюк и разноцветных жилеток, притулился двенадцатизарядный карабин. Я открыл казенник и обнаружил, что его смазали и прочистили, удалив все остатки бездымного пороха, причем недавно. Потом я обнаружил, что механизм затвора был смещен вперед, что позволило заряжать оружие не тремя, а пятью боевыми патронами единовременно. На полу я нашел полупустую коробку с красноватыми пулями, такими же, что валялись на полу нашей с Энни спальни. Я покатал одну из них в ладони и положил на место.
Спускаясь по ступенькам во двор, следователь курил сигарету. Полуденное солнце успело затянуться грозовыми облаками, он поминутно отирал пот со лба тыльной стороной ладони и жадно подставлял лицо дувшему с юга бризу.
— Вы не проедете с нами в участок, чтобы составить рапорт па этого вашего парня? — спросил он меня.
— Конечно.
— И кого он убил, не знаете?
— Мою жену.
Он уставился на меня, разинув рот. Засохшая пальма, росшая в центре двора, шуршала листьями над его головой. Ветер относил пепел от сигареты на его же галстук.
* * *
Прежде чем отправиться в Нью-Иберия, я решил еще кое-куда заехать. Решив оставить Алафэр у себя, я здорово наколол Департамент по вопросам иммиграции и натурализации. Однако я твердо решил следовать совету негра-уборщика: «Никогда в бейсболе не показывай тому, с битой, что боишься. Когда он расставит ноги и уставится на тебя из-под кепки, мол, сейчас я тебе глотку вырву, ты смачно так плюнь на мяч, показывая, что тебе до одного места. Тогда-то он тебя и зауважает».Однако мистер Монро удивил меня.
Я припарковал машину под раскидистым дубом и направился по солнцепеку в здание лафайетского отделения Департамента иммиграции и натурализации. Его стол стоял прямо в приемной, вместе с другими, и когда он поднял глаза от папки с бумагами и заметил меня, я отчетливо увидел, как перекатываются желваки за его ушами. Его редкие черные волосы были все так же зализаны, чтобы скрыть лысину, и тускло блестели. Я заметил, как он судорожно сглотнул под неизменным галстуком-бабочкой.
— Я здесь с официальной миссией, — заявил я, доставая из кармана брюк полицейский жетон. Я теперь работаю в участке Нью-Иберия. Не возражаете, если я присяду?
Он не ответил. Достав из пачки сигарету, он закурил и уставился в пространство. Я присел на стул рядом с его столом. Среди груды бумаг на его столе стояла фотография в серебряной рамке — он, жена и трое детей. Рядом красовалась прозрачная ваза с букетом желтых роз.
— Зачем вы пришли? — спросил он.
— Я расследую убийство.
Он продолжал курить сигарету, не вынимая ее изо рта. В глазах его появилось странное выражение.
— Сдается мне, у вас есть зацепка на ребят, которых я ищу.
Наконец он взглянул на меня. Его лицо ничего не выражало.
— Мистер Робишо, мне очень жаль...
— Жаль... чего?
— Ну... что случилось с вашей супругой. Я вам искренне сочувствую.
— Откуда вы про это знаете?
— В рубрике «Происшествия» прочитал.
— Где Виктор Ромеро?
— Никогда о таком не слышал.
— Послушайте, я расследую убийство. Я — полицейский при исполнении. Не пытайтесь запудрить мне мозги.
Он вынул сигарету изо рта и перевел дыхание. Служащие за другими столами затихли, явно прислушиваясь.
— Я хочу, чтобы вы кое-что поняли. Я инспектирую работодателей на предмет нелегального найма, проверяю наличие у иммигрантов «грин-кард»[13] и разрешения на работу. Я занимаюсь этим уже семь лет.
— Да мне плевать, чем вы занимаетесь. Расскажите мне все, что вы знаете о Викторе Ромеро.
— Я не имею права ничего рассказывать.
— Поосторожнее с выражениями, мистер Монро. Смотрите, как бы вам не устроили обструкцию.
Он сжал пальцами виски. Губы его задрожали.
— Поверьте мне, — выдавил он, — я и впрямь сожалею о том, что с вами случилось. Не могу выразить, как мне тяжело.
Я помедлил, прежде чем заговорить снова.
— Когда теряешь близких, что проку от соболезнований, — ответил я. — По-моему, вам придется это попять, может быть, когда вам вздумается сопровождать кого-нибудь из этих мерзавцев в суд. Понимаете, к чему я: ведь это ваше ведомство внедрило Ромеро и Дартеза для контроля за священниками, переправляющими в страну нелегальных иммигрантов. В результате четверо погибли в авиакатастрофе над Юго-Восточным проливом. У меня есть основания полагать, что причиной трагедии стал взрыв на борту. Также я думаю, что Ромеро как-то связан с этим преступлением. Этот человек спутался с Буббой Роком, а я считаю, что именно Бубба заказал убийство моей жены. Так что если вы будете покрывать этого парня, подумайте о последствиях.
Он тяжело дышал. Его лысина покрылась мелкими бисеринками пота, а глаза беспрестанно моргали.
— Мне все равно, слышит нас кто или нет, — ответил он. — Я всего лишь госслужащий, который рассчитывает на повышение. Принимаю здесь решения не я. Мое дело — следить, чтобы нелегалы не отбирали рабочие места у американцев. Вот и все.
— Вас сделали орудием против вашей воли. Вам платят деньги — стало быть, вы выполняете приказы. Любые приказы.
— Плохой, видать, из меня оратор. Я пытался выразить то, что думаю, вы же меня не поняли. Я вас не виню. Мне очень жаль, мистер Робишо, но мне нечего вам больше сказать.
— Где ваш непосредственный начальник?
— Уехал в Вашингтон.
Я вновь посмотрел на фотографию его семьи.
— Мою жену пришлось хоронить в закрытом гробу, — сказал я, — задумайтесь об этом на минуту. А еще передайте своему шефу, что мы рано или поздно доберемся до этого наркоторговца. Он предстанет перед судом. И тогда молитесь, чтобы на допросе не всплыли ваши имена.
Когда я выходил из здания, единственным звуком, который я слышал за своей спиной, был стрекот телекса.
* * *
Домой я вернулся затемно. Алафэр и няня уже поужинали. Я очень хотел есть и спать; пройдя на кухню, я разогрел себе риса, крабов и кукурузных лепешек, завернул их в фольгу и сунул в рюкзак вместе с армейским походным столовым набором и отправился на берег залива, туда, где мы с отцом и братом ходили искать старинные снаряды.Это был старинный плантаторский особняк постройки тридцатых годов XIX века; второй этаж был сожжен солдатами генерала Бэнкса в 1863 году, крыша и кипарисовые балки перекрытия обрушились. Со временем дорога к дому заросла сосенками и молодыми побегами, грабители растащили камин по камешку, пытаясь найти якобы спрятанные там золотые монеты, семейный склеп тоже был разрушен, и сами могилы можно было различить лишь по темно-зеленым плитам, покрытым ковром грибов.
По берегам маленького овражка, что пролегал вдоль одной из стен дома близ полусъеденной ржавчиной цистерны и полусгнившей кузницы, росли розовые кусты и ялапа. Ветерок, дувший с залива, отгонял москитов, так что я уютно устроился на кипарисовом пне и поужинал. Вода в бегущем по камням ручье была коричневато-зеленой и прозрачной, в зарослях водных растений прятались мальки. Вот здесь, близ этого самого оврага, мы с отцом и братом искали снаряды, и однажды нам удалось накопать целое ведро картечи, обрывков цепи и сплющенных подков, которыми солдаты Объединенных войск стреляли из пушек по арьергарду конфедератов. Граблями мы осторожно отодвигали слой отмерших виноградных листьев с берегов ручья, и на голой земле, точно белые зубы, лежали патроны. Тяжелые и гладкие, они лежали на ладони; один конец был у них конической формы, другой — с углублением и тремя зазубринами.
Тогда, в своей невинности, мы не думали о них как об орудиях убийства. Чтобы узнать эту простую истину, мне пришлось стать солдатом и пересечь пару океанов. И я понимал это, держа в руке патрон, к которому прикасались длинные черные пальцы того, чьей миссией было резать людей на куски и снимать это на «Поляроид».
Я отставил миску и принялся задумчиво обрывать лепестки розового бутона, бросая их в ручей. Как оказалось, мне было над чем поразмыслить. Да, сейчас-то я трезвый, да, последствия запоя давно прошли, тигр угомонился в своей клетке. Но впереди новый день, потом еще и еще, и кто знает, не потянет ли меня опять на выпивку. Завтра днем я собирался сходить на собрание анонимных алкоголиков и признаться, что я все-таки сорвался; перед всей группой — пренеприятное дело. Я не только снова утратил веру в себя и в высшие силы — я предал своих друзей.