Сара многого и не ждала, к тому же она была слишком горда, чтобы стараться сохранить близость с ученицами, которых явно смущало ее положение. Сказать по правде, воспитанницы мисс Минчин были весьма недалекие и избалованные девочки. Они привыкли к тому, что богаты и все им угождают, и, когда платья у Сары обтрепались и было уже невозможно скрывать, что башмаки у нее худые и что ее посылают за провизией; если на кухне чего-то не хватит, и она тащит ее в корзинке по улицам, – им начало казаться, что заговорить с нею было бы все равно, что заговорить с самой последней служанкой.
– Подумать только, неужто у нее были когда-то алмазные копи! – говорила Лавиния. – Вы только поглядите, какой у нее вид! А уж странная, дальше некуда! Мне она никогда не нравилась. Смотрит на всех и молчит – словно выясняет, какие мы. Видеть ее не могу!
– Да, это правда! – согласилась Сара, когда ей передали слова Лавинии. – Я потому на некоторых из них так гляжу, что хочу знать, какие они. Я их потом обдумываю.
Дело в том, что Саре не раз уже удавалось избежать каверз, которые то и дело подстраивала ей Лавиния. Лавинии так хотелось досадить воспитаннице, которой когда-то гордилась мисс Минчин! Ну а Сара никогда никому не досаждала и старалась держаться в стороне. Она выполняла тяжелую работу по дому; шла в непогоду по улицам с пакетами и корзинками; зубрила французский с малышами, так и норовившими отвлечься. Платье ее износилось; она исхудала; обедала она на кухне. Никому не было до нее никакого дела, отчего жить становилось еще горше; она замыкалась в своей гордости и не жаловалась на такое обращение.
«Ведь солдаты не жалуются, – говорила она себе, сжимая зубы. – И я не буду жаловаться, представлю себе, что я на войне».
Однако бывали минуты, когда ее детское сердце чуть не разрывалось от горя и одиночества. И разорвалось бы – если б не три подруги.
Первой была Бекки – да, всего лишь Бекки. Всю ту долгую ночь, которую Сара впервые провела на чердаке, когда под полом возились и пищали крысы, ее утешала мысль о том, что за стеной есть еще одна девочка. В последующие ночи она ощущала присутствие Бекки еще сильнее. У Сары почти не было случая перекинуться с Бекки словечком. У каждой была своя работа, и остановись они поболтать, это восприняли бы как желание побездельничать.
– Только вы, мисс, не сердитесь на меня, – шепнула ей Бекки в то первое утро, – если я буду невежлива с вами, не буду говорить «пожалуйста», или «спасибо», или «простите». Если я стану так говорить, нам обеим достанется. Я побоюсь на это время тратить.
Но на рассвете, прежде чем спуститься на кухню разжечь печку, Бекки неслышно проскальзывала к Саре, чтобы застегнуть ей платье или как-то еще услужить. А когда наступала ночь, в дверь Сариной каморки стучали – это Бекки снова предлагала ей помощь.
В первые недели после рокового известия Сара была настолько потрясена, что замкнулась в молчании; прошло немало времени, прежде чем она смогла с кем-то говорить. Сердце подсказало Бекки, что в горе человека лучше не трогать.
Второй из трех утешительниц Сары была Эрменгарда – впрочем, она далеко не сразу стала ею.
Придя в себя от потрясения, Сара осознала, что совсем забыла о существовании Эрменгарды. Конечно, они были подруги, но Саре всегда казалось, будто она гораздо старше Эрменгарды. Что говорить, Эрменгарда Сару любила, но была такой глупышкой! Простой, бесхитростной душой она привязалась к Саре; приходила к ней за помощью с уроками, ловила каждое ее слово и осаждала просьбами о сказках. Но самой ей сказать было нечего, а всякие книги она ненавидела. Словом, Эрменгарда была не из тех, кого вспоминают в тяжком горе, и Сара о ней забыла.
Этому способствовало и то, что Эрменгарду внезапно отозвали на несколько недель домой. Вернувшись, она дня два не видела Сары, а потом столкнулась с ней в коридоре – Сара шла ей навстречу с кипой одежды в руках. Она несла ее вниз для починки. К этому времени Сару уже обучили чинить одежду воспитанниц. Вид ее показался Эрменгарде непривычным: она была бледна, из-под слишком короткого платья торчали тонкие ноги в черных чулках.
Эрменгарда растерялась. Она не знала, что сказать. Ей было известно, что произошло, но ей и в голову не приходило, что Сара может так измениться – она выглядела совсем как служанка. Сердце у Эрменгарды сжалось – она истерически засмеялась и бессмысленно вскрикнула:
– Ах, Сара! Это ты?
– Да, – ответила Сара.
Странная догадка мелькнула в ее голове – она покраснела.
Она несла одежду и, чтобы ничего не уронить, придерживала ее подбородком. Она не опустила глаз – и оттого Эрменгарда еще больше растерялась. Ей показалось, что Сара теперь совсем другая, – такую Сару она не знала. Верно, это потому, подумала Эрменгарда, что она вдруг обнищала и должна теперь чинить вещи и работать, как Бекки.
– О, – произнесла она, заикаясь. – Как ты?
– Не знаю, – отвечала Сара. – А ты как?
– Я… я хорошо, – сказала Эрменгарда, одолеваемая робостью. И вдруг спросила в неловком доверительном порыве: – Ты очень… горюешь?
Сара почувствовала, что сердце ее истекает кровью. Если человек так глуп, то лучше держаться от него подальше, подумала она. Конечно, это было несправедливо, но в тот момент Сара так не считала.
– А как ты думаешь? – отвечала она. – Ты думаешь, мне весело?
И, не прибавив больше ни слова, она прошла мимо.
Со временем Сара поняла, что, если бы не ее горе, она бы сообразила, что бедную глупышку Эрменгарду не следует винить за ее медлительность и неловкость. Она всегда была такой, и чем больше она переживала, тем глупее себя вела.
Впрочем, Сара обиделась на Эрменгарду, потому что в голове у нее мелькнула досадная мысль.
«Она такая же, как другие, – подумала Сара. – На самом деле ей совсем не хочется со мной говорить. Она знает, что со мной никто не разговаривает».
Несколько недель между ними царило отчуждение. Если они случайно встречали друг друга, Сара отводила глаза, а Эрменгарда не решалась от смущения с ней заговорить. Иногда они кивали друг другу; впрочем, бывало и так, что обе делали вид, что друг друга не видят.
«Если она предпочитает со мной не говорить, – думала Сара, – мне лучше держаться от нее подальше. Мисс Минчин позаботилась об этом».
И правда, мисс Минчин так хорошо об этом позаботилась, что со временем они почти уже не встречались. Все заметили, что в эти дни Эрменгарда стала еще бестолковее; она выглядела беспокойной и невеселой и все чаще совершала промахи. Она часто сидела ссутулившись у окна и не произносила ни слова. Раз Джесси, идя мимо, остановилась и с любопытством взглянула на нее.
– Что это ты плачешь, Эрменгарда? – спросила она.
– Я не плачу, – ответила Эрменгарда прерывающимся голосом.
– Нет, плачешь, – возразила Джесси. – У тебя по носу сейчас скатилась слеза. А вот и вторая!
– Мне грустно, – сказала Эрменгарда, – только тебе что до меня за дело?
Она повернулась к Джесси спиной и, вынув платок, спрятала в нем лицо.
В этот вечер Сара позже обычного поднялась к себе на чердак. Воспитанницы уже разошлись по спальням, а ей все находилась работа; потом она еще позанималась в пустой классной. Поднявшись по лестнице, Сара с удивлением увидела, что из-под двери, ведущей к ней на чердак, выбивается свет.
«Туда никто, кроме меня, не заходит, – пронеслось у нее в голове, – значит, кто-то зажег свечу».
Свечу и впрямь кто-то зажег – и горела она не в кухонном подсвечнике, которым надлежало пользоваться Саре, а в подсвечнике, взятом из спален воспитанниц. На старой скамеечке сидела девочка в ночной рубашке и с красной шалью на плечах. Это была Эрменгарда.
– Эрменгарда! – вскричала Сара, это было так неожиданно, что та чуть не перепугалась. – Тебе попадет!
Эрменгарда неловко поднялась со скамеечки. Шаркая шлепанцами, которые были ей велики, она сделала к Саре несколько шагов. Глаза и нос у нее покраснели от слез.
– Я знаю… меня накажут, если увидят здесь, – сказала она. – Но мне все равно. Да, все равно! Сара, пожалуйста, скажи мне. В чем дело? Почему ты ко мне переменилась?
Она сказала это так горячо и так просто, что у Сары перехватило горло. Это была та же Эрменгарда, которая когда-то предложила ей «дружить». Судя по ее голосу, все то, что последние недели стояло между ними, было просто недоразумением.
– Нет, я к тебе не переменилась, – отвечала Сара. – Я думала… понимаешь, все теперь другое. Я думала, ты… тоже стала другой.
Эрменгарда еще шире раскрыла глаза, в которых стояли слезы.
– Нет, это ты стала другой! – воскликнула она. – Ты не хотела со мной говорить. Я не знала, что делать. Это ты стала другой после моего возвращения.
Сара на миг задумалась. Она поняла, что ошибалась.
– Да, я переменилась, – объяснила она, – только не так, как ты думаешь. Мисс Минчин не хочет, чтобы я разговаривала с воспитанницами. Многие из них и сами этого не хотят. Я думала… ты… тоже не хочешь. И старалась держаться подальше.
– Ах, Сара! – с упреком воскликнула Эрменгарда.
В голосе ее звучали слезы.
И они кинулись друг другу в объятия. Сара прижалась головой к красной шали, укутывавшей плечи Эрменгарды. Признаться, ей было очень одиноко, пока она думала, что Эрменгарда отвернулась от нее.
А потом обе уселись на пол – Сара подобрала под себя ноги, а Эрменгарда закуталась в шаль. Эрменгарда с обожанием глядела на худенькое личико своей подруги.
– Я больше не могла, – говорила она. – Ты, верно, можешь жить без меня, Сара. А я без тебя – не могу. Я чуть не умерла. Сегодня я долго плакала под одеялом, а потом вдруг подумала, что надо прокрасться к тебе наверх и сказать: «Пожалуйста, будем дружить, как раньше!»
– Ты лучше, чем я, – сказала Сара. – Вот я не могла с тобой заговорить – из гордости. Видишь, стоило начаться испытаниям, и стало ясно: я совсем не такая уж хорошая! Этого я и боялась! – Она нахмурилась: – Может, потому мне и были посланы испытания.
– А я не вижу в них ничего хорошего, – твердо произнесла Эрменгарда.
– Сказать по правде, и я тоже, – призналась Сара. – Впрочем, возможно, какая-то польза в них все-таки есть, даже если мы этого и не понимаем. Может, даже от мисс Минчин есть какая-то польза.
Последние слова она произнесла с сомнением.
Эрменгарда со страхом обвела чердак взглядом.
– Господи, Сара, – воскликнула она, – как ты будешь здесь жить? Ведь ты этого не вынесешь!
– Вынесу, – ответила Сара, – только надо представить себе, что тут все другое. Или что все это происходит не в жизни, а в какой-то истории или сказке.
Она произнесла эти слова с расстановкой. Воображение ее вдруг пробудилось. С того дня, как она узнала о смерти отца, оно пребывало словно во сне. Слишком тяжелый удар обрушился тогда на Сару.
– Люди еще хуже жили. Вспомни-ка про графа Монте-Кристо в подземелье замка Иф. Вспомни про узников Бастилии!
– Бастилии! – прошептала Эрменгарда, зачарованно глядя на Сару.
В памяти у нее всплыли эпизоды из времен Французской революции, которые Сара излагала так выразительно, что забыть их было невозможно. Так рассказывать умела только Сара!
Глаза у Сары засверкали, как когда-то. Эрменгарда знала этот блеск.
– Да, – продолжала раздумчиво Сара, обхватив руками колени. – Бастилия – это как раз то, что надо. Меня заточили в Бастилию. Я провела здесь много-много лет – сколько, не счесть… И все обо мне забыли. Мисс Минчин – тюремщик в Бастилии, а Бекки… – тут лицо Сары просветлело, – а Бекки заточена в соседней камере.
Она обернулась к Эрменгарде, и той показалось, что она видит перед собой прежнюю Сару.
– Вот что я буду воображать, живя здесь, – сказала Сара, – и тогда мне будет гораздо легче.
Эрменгарда смотрела на нее с ужасом и обожанием.
– Ты будешь мне обо всем говорить, правда? – спросила она. – Можно мне приходить к тебе по ночам, когда все заснут? Ты мне будешь рассказывать все, что придумаешь, и мы опять будем закадычными подругами, как прежде, и даже лучше того?
– Да, – отвечала Сара, кивая. – В несчастье люди себя проявляют. Несчастье позволило мне понять, какая ты хорошая.
ГЛАВА 9.
– Подумать только, неужто у нее были когда-то алмазные копи! – говорила Лавиния. – Вы только поглядите, какой у нее вид! А уж странная, дальше некуда! Мне она никогда не нравилась. Смотрит на всех и молчит – словно выясняет, какие мы. Видеть ее не могу!
– Да, это правда! – согласилась Сара, когда ей передали слова Лавинии. – Я потому на некоторых из них так гляжу, что хочу знать, какие они. Я их потом обдумываю.
Дело в том, что Саре не раз уже удавалось избежать каверз, которые то и дело подстраивала ей Лавиния. Лавинии так хотелось досадить воспитаннице, которой когда-то гордилась мисс Минчин! Ну а Сара никогда никому не досаждала и старалась держаться в стороне. Она выполняла тяжелую работу по дому; шла в непогоду по улицам с пакетами и корзинками; зубрила французский с малышами, так и норовившими отвлечься. Платье ее износилось; она исхудала; обедала она на кухне. Никому не было до нее никакого дела, отчего жить становилось еще горше; она замыкалась в своей гордости и не жаловалась на такое обращение.
«Ведь солдаты не жалуются, – говорила она себе, сжимая зубы. – И я не буду жаловаться, представлю себе, что я на войне».
Однако бывали минуты, когда ее детское сердце чуть не разрывалось от горя и одиночества. И разорвалось бы – если б не три подруги.
Первой была Бекки – да, всего лишь Бекки. Всю ту долгую ночь, которую Сара впервые провела на чердаке, когда под полом возились и пищали крысы, ее утешала мысль о том, что за стеной есть еще одна девочка. В последующие ночи она ощущала присутствие Бекки еще сильнее. У Сары почти не было случая перекинуться с Бекки словечком. У каждой была своя работа, и остановись они поболтать, это восприняли бы как желание побездельничать.
– Только вы, мисс, не сердитесь на меня, – шепнула ей Бекки в то первое утро, – если я буду невежлива с вами, не буду говорить «пожалуйста», или «спасибо», или «простите». Если я стану так говорить, нам обеим достанется. Я побоюсь на это время тратить.
Но на рассвете, прежде чем спуститься на кухню разжечь печку, Бекки неслышно проскальзывала к Саре, чтобы застегнуть ей платье или как-то еще услужить. А когда наступала ночь, в дверь Сариной каморки стучали – это Бекки снова предлагала ей помощь.
В первые недели после рокового известия Сара была настолько потрясена, что замкнулась в молчании; прошло немало времени, прежде чем она смогла с кем-то говорить. Сердце подсказало Бекки, что в горе человека лучше не трогать.
Второй из трех утешительниц Сары была Эрменгарда – впрочем, она далеко не сразу стала ею.
Придя в себя от потрясения, Сара осознала, что совсем забыла о существовании Эрменгарды. Конечно, они были подруги, но Саре всегда казалось, будто она гораздо старше Эрменгарды. Что говорить, Эрменгарда Сару любила, но была такой глупышкой! Простой, бесхитростной душой она привязалась к Саре; приходила к ней за помощью с уроками, ловила каждое ее слово и осаждала просьбами о сказках. Но самой ей сказать было нечего, а всякие книги она ненавидела. Словом, Эрменгарда была не из тех, кого вспоминают в тяжком горе, и Сара о ней забыла.
Этому способствовало и то, что Эрменгарду внезапно отозвали на несколько недель домой. Вернувшись, она дня два не видела Сары, а потом столкнулась с ней в коридоре – Сара шла ей навстречу с кипой одежды в руках. Она несла ее вниз для починки. К этому времени Сару уже обучили чинить одежду воспитанниц. Вид ее показался Эрменгарде непривычным: она была бледна, из-под слишком короткого платья торчали тонкие ноги в черных чулках.
Эрменгарда растерялась. Она не знала, что сказать. Ей было известно, что произошло, но ей и в голову не приходило, что Сара может так измениться – она выглядела совсем как служанка. Сердце у Эрменгарды сжалось – она истерически засмеялась и бессмысленно вскрикнула:
– Ах, Сара! Это ты?
– Да, – ответила Сара.
Странная догадка мелькнула в ее голове – она покраснела.
Она несла одежду и, чтобы ничего не уронить, придерживала ее подбородком. Она не опустила глаз – и оттого Эрменгарда еще больше растерялась. Ей показалось, что Сара теперь совсем другая, – такую Сару она не знала. Верно, это потому, подумала Эрменгарда, что она вдруг обнищала и должна теперь чинить вещи и работать, как Бекки.
– О, – произнесла она, заикаясь. – Как ты?
– Не знаю, – отвечала Сара. – А ты как?
– Я… я хорошо, – сказала Эрменгарда, одолеваемая робостью. И вдруг спросила в неловком доверительном порыве: – Ты очень… горюешь?
Сара почувствовала, что сердце ее истекает кровью. Если человек так глуп, то лучше держаться от него подальше, подумала она. Конечно, это было несправедливо, но в тот момент Сара так не считала.
– А как ты думаешь? – отвечала она. – Ты думаешь, мне весело?
И, не прибавив больше ни слова, она прошла мимо.
Со временем Сара поняла, что, если бы не ее горе, она бы сообразила, что бедную глупышку Эрменгарду не следует винить за ее медлительность и неловкость. Она всегда была такой, и чем больше она переживала, тем глупее себя вела.
Впрочем, Сара обиделась на Эрменгарду, потому что в голове у нее мелькнула досадная мысль.
«Она такая же, как другие, – подумала Сара. – На самом деле ей совсем не хочется со мной говорить. Она знает, что со мной никто не разговаривает».
Несколько недель между ними царило отчуждение. Если они случайно встречали друг друга, Сара отводила глаза, а Эрменгарда не решалась от смущения с ней заговорить. Иногда они кивали друг другу; впрочем, бывало и так, что обе делали вид, что друг друга не видят.
«Если она предпочитает со мной не говорить, – думала Сара, – мне лучше держаться от нее подальше. Мисс Минчин позаботилась об этом».
И правда, мисс Минчин так хорошо об этом позаботилась, что со временем они почти уже не встречались. Все заметили, что в эти дни Эрменгарда стала еще бестолковее; она выглядела беспокойной и невеселой и все чаще совершала промахи. Она часто сидела ссутулившись у окна и не произносила ни слова. Раз Джесси, идя мимо, остановилась и с любопытством взглянула на нее.
– Что это ты плачешь, Эрменгарда? – спросила она.
– Я не плачу, – ответила Эрменгарда прерывающимся голосом.
– Нет, плачешь, – возразила Джесси. – У тебя по носу сейчас скатилась слеза. А вот и вторая!
– Мне грустно, – сказала Эрменгарда, – только тебе что до меня за дело?
Она повернулась к Джесси спиной и, вынув платок, спрятала в нем лицо.
В этот вечер Сара позже обычного поднялась к себе на чердак. Воспитанницы уже разошлись по спальням, а ей все находилась работа; потом она еще позанималась в пустой классной. Поднявшись по лестнице, Сара с удивлением увидела, что из-под двери, ведущей к ней на чердак, выбивается свет.
«Туда никто, кроме меня, не заходит, – пронеслось у нее в голове, – значит, кто-то зажег свечу».
Свечу и впрямь кто-то зажег – и горела она не в кухонном подсвечнике, которым надлежало пользоваться Саре, а в подсвечнике, взятом из спален воспитанниц. На старой скамеечке сидела девочка в ночной рубашке и с красной шалью на плечах. Это была Эрменгарда.
– Эрменгарда! – вскричала Сара, это было так неожиданно, что та чуть не перепугалась. – Тебе попадет!
Эрменгарда неловко поднялась со скамеечки. Шаркая шлепанцами, которые были ей велики, она сделала к Саре несколько шагов. Глаза и нос у нее покраснели от слез.
– Я знаю… меня накажут, если увидят здесь, – сказала она. – Но мне все равно. Да, все равно! Сара, пожалуйста, скажи мне. В чем дело? Почему ты ко мне переменилась?
Она сказала это так горячо и так просто, что у Сары перехватило горло. Это была та же Эрменгарда, которая когда-то предложила ей «дружить». Судя по ее голосу, все то, что последние недели стояло между ними, было просто недоразумением.
– Нет, я к тебе не переменилась, – отвечала Сара. – Я думала… понимаешь, все теперь другое. Я думала, ты… тоже стала другой.
Эрменгарда еще шире раскрыла глаза, в которых стояли слезы.
– Нет, это ты стала другой! – воскликнула она. – Ты не хотела со мной говорить. Я не знала, что делать. Это ты стала другой после моего возвращения.
Сара на миг задумалась. Она поняла, что ошибалась.
– Да, я переменилась, – объяснила она, – только не так, как ты думаешь. Мисс Минчин не хочет, чтобы я разговаривала с воспитанницами. Многие из них и сами этого не хотят. Я думала… ты… тоже не хочешь. И старалась держаться подальше.
– Ах, Сара! – с упреком воскликнула Эрменгарда.
В голосе ее звучали слезы.
И они кинулись друг другу в объятия. Сара прижалась головой к красной шали, укутывавшей плечи Эрменгарды. Признаться, ей было очень одиноко, пока она думала, что Эрменгарда отвернулась от нее.
А потом обе уселись на пол – Сара подобрала под себя ноги, а Эрменгарда закуталась в шаль. Эрменгарда с обожанием глядела на худенькое личико своей подруги.
– Я больше не могла, – говорила она. – Ты, верно, можешь жить без меня, Сара. А я без тебя – не могу. Я чуть не умерла. Сегодня я долго плакала под одеялом, а потом вдруг подумала, что надо прокрасться к тебе наверх и сказать: «Пожалуйста, будем дружить, как раньше!»
– Ты лучше, чем я, – сказала Сара. – Вот я не могла с тобой заговорить – из гордости. Видишь, стоило начаться испытаниям, и стало ясно: я совсем не такая уж хорошая! Этого я и боялась! – Она нахмурилась: – Может, потому мне и были посланы испытания.
– А я не вижу в них ничего хорошего, – твердо произнесла Эрменгарда.
– Сказать по правде, и я тоже, – призналась Сара. – Впрочем, возможно, какая-то польза в них все-таки есть, даже если мы этого и не понимаем. Может, даже от мисс Минчин есть какая-то польза.
Последние слова она произнесла с сомнением.
Эрменгарда со страхом обвела чердак взглядом.
– Господи, Сара, – воскликнула она, – как ты будешь здесь жить? Ведь ты этого не вынесешь!
– Вынесу, – ответила Сара, – только надо представить себе, что тут все другое. Или что все это происходит не в жизни, а в какой-то истории или сказке.
Она произнесла эти слова с расстановкой. Воображение ее вдруг пробудилось. С того дня, как она узнала о смерти отца, оно пребывало словно во сне. Слишком тяжелый удар обрушился тогда на Сару.
– Люди еще хуже жили. Вспомни-ка про графа Монте-Кристо в подземелье замка Иф. Вспомни про узников Бастилии!
– Бастилии! – прошептала Эрменгарда, зачарованно глядя на Сару.
В памяти у нее всплыли эпизоды из времен Французской революции, которые Сара излагала так выразительно, что забыть их было невозможно. Так рассказывать умела только Сара!
Глаза у Сары засверкали, как когда-то. Эрменгарда знала этот блеск.
– Да, – продолжала раздумчиво Сара, обхватив руками колени. – Бастилия – это как раз то, что надо. Меня заточили в Бастилию. Я провела здесь много-много лет – сколько, не счесть… И все обо мне забыли. Мисс Минчин – тюремщик в Бастилии, а Бекки… – тут лицо Сары просветлело, – а Бекки заточена в соседней камере.
Она обернулась к Эрменгарде, и той показалось, что она видит перед собой прежнюю Сару.
– Вот что я буду воображать, живя здесь, – сказала Сара, – и тогда мне будет гораздо легче.
Эрменгарда смотрела на нее с ужасом и обожанием.
– Ты будешь мне обо всем говорить, правда? – спросила она. – Можно мне приходить к тебе по ночам, когда все заснут? Ты мне будешь рассказывать все, что придумаешь, и мы опять будем закадычными подругами, как прежде, и даже лучше того?
– Да, – отвечала Сара, кивая. – В несчастье люди себя проявляют. Несчастье позволило мне понять, какая ты хорошая.
ГЛАВА 9.
Мельхиседек
Ну а третьей, кто поддерживал Сару в эти трудные дни, была Лотти. Она была так мала, что не понимала, какая беда постигла Сару, и очень удивилась перемене, которую заметила в ней. До нее дошли какие-то странные слухи, но она никак не могла взять в толк, почему Сара так изменилась – почему носит старое черное платье, почему приходит в классную учить малышей, а не сидит на почетном месте и не учится сама. Младшие воспитанницы долго шептались между собой, обнаружив, что Сара больше не живет в комнатах, где столько времени восседала во всем великолепии Эмили. Лотти ничего не могла понять, а Сара, когда ее спрашивали, отделывалась односложными ответами. Как тут разгадать все эти тайны, если тебе всего семь лет и тебе ничего не говорят?
– Ты теперь очень бедная, Сара? – спросила она доверительно, когда Сара впервые пришла заниматься с малышами французским. – Такая же бедная, как уличная нищенка?
Она вложила свою пухлую ручку в худенькую руку Сары, глядя на нее круглыми глазами, в которых стояли слезы.
– Я не хочу, чтобы ты была такой бедной!
Видя, что Лотти вот-вот заплачет, Сара поспешила ее утешить.
– У нищих нет дома, – произнесла она, собравшись с духом. – А у меня есть.
– А где ты теперь живешь? – не отставала Лотти. – В твоей комнате спит новенькая, и там уже не так красиво, как раньше.
– Я живу в другой комнате, – сказала Сара.
– А она хорошая? – поинтересовалась Лотти. – Я хочу на нее посмотреть.
– Молчи, – сказала Сара. – На нас смотрит мисс Минчин. Она увидит, что я разрешаю тебе шептаться, и рассердится на меня.
Сара уже поняла, что за все, что не понравится мисс Минчин, отвечать придется ей. Если дети плохо слушали, болтали или вертелись, выговаривали Саре.
Но отвлечь внимание Лотти было не так-то легко. Сара не хочет говорить ей, где живет, что ж, она узнает сама! Она болтала с подружками, а сама прислушивалась к тому, о чем судачили старшие. Собрав воедино кое-какие замечания, которые те, сами того не подозревая, роняли в разговорах, Лотти собралась и пошла карабкаться по лестницам, о существовании которых раньше и не подозревала, пока наконец не добралась до чердака! На площадке было две двери, одна рядом с другой. Она отворила одну и увидела свою дорогую Сару – та стояла на старом столе и глядела в слуховое окно.
– Сара! – закричала в испуге Лотти. – Мамочка Сара!
Она пришла в ужас от чердака – такого пустого, ни на что не похожего, страшного! Сотни ступенек отделяли его от знакомого Лотти мира.
Услышав голос Лотти, Сара обернулась. Настала ее очередь испугаться. Что делать? Если Лотти заплачет и кто-нибудь ее услышит, им несдобровать. Она соскочила со стола и подбежала к Лотти.
– Только не кричи и не плачь, – попросила она. – А не то мне достанется, а меня и так весь день ругали. Тут… тут не так уж и плохо, Лотти.
– Разве? – удивилась Лотти и, прикусив губу, оглянулась.
Конечно, она могла бы и заплакать, но ради своей приемной мамочки сделала над собой усилие и сдержалась. К тому же любая комната, если в ней обитала Сара, уже была хороша.
– А почему? – тихо спросила она.
Сара обняла ее и попыталась засмеяться. Как приятно прикоснуться к теплому детскому тельцу! День выдался тяжелый, и слезы так и жгли Саре глаза.
– Здесь можно увидеть много такого, чего не увидишь внизу, – ответила Сара.
– А что? – тут же спросила Лотти.
Сара умела пробудить любопытство в ком угодно, даже в старших воспитанницах.
– Здесь трубы… из них идет в небо дым – клубами или колечками… И воробьи прыгают и чирикают, словно болтают друг с другом, совсем как люди… А из окон других чердаков в любую минуту может кто-нибудь выглянуть, и тогда интересно будет гадать, кто это. И мы тут так высоко – словно в другом мире!
– Ах, Сара, я хочу посмотреть! – воскликнула Лотти. – Подними меня!
Сара подсадила ее и сама залезла на стол; облокотись о край окна, проделанного в покатой крыше, они выглянули в него.
Тем, кто никогда этого не делал, трудно представить себе, какой необычный мир открывается глазу. По обе стороны крытая черепицей крыша покато спускалась к водосточным трубам. Воробьи, чувствовавшие себя здесь как дома, бесстрашно прыгали, чирикая, по крыше. На ближайшей трубе сидели два воробья и гневно спорили друг с другом; наконец один клюнул другого и прогнал с трубы. Соседнее слуховое окно было закрыто – дом рядом пустовал.
– Жаль, что там никто не живет, – сказала Сара. – Это так близко, что, если бы на том чердаке жила девочка, мы могли бы с ней переговариваться и даже лазать друг к другу, если б только не боялись упасть.
С чердака небо казалось настолько ближе, что Лотти пришла в восторг. А то, что происходило внизу, если глядеть из слухового окна меж высящихся на крыше труб, казалось почти нереальным. Не верилось, что на свете существует мисс Минчин, мисс Амелия и классная комната. Стук колес на площади доносился сюда словно с другой планеты.
– Ах, Сара! – воскликнула Лотти, прижимаясь к обнимавшей ее руке. – Мне нравится твой чердак – честное слово, нравится! Здесь лучше, чем внизу!
– Погляди на воробышка, – шепнула Сара. – Жаль, что у меня нет для него крошек.
– А у меня есть! – взвизгнула Лотти. – У меня в кармане кусочек булочки. Я ее вчера за пенни купила – еще немного осталось!
Они принялись бросать крошки, но воробей вспорхнул и, отлетев, уселся на ближайшую трубу. Он явно не привык к дружескому участию – неожиданное приношение его спугнуло. Лотти замерла, а Сара тихонько почирикала – совсем как воробей! – и тогда воробей понял, что ему предлагали угощение и что бояться нечего. Склонив головку набок, он глянул блестящими глазками на крошки. Лотти с трудом сохраняла неподвижность.
– Он слетит? Слетит? – шепнула она.
– Судя по глазам, да, – отвечала Сара тоже шепотом. – Он размышляет, можно ли на это решиться. Да, он решился! Смотри, слетает!
Воробей слетел с трубы и запрыгал к крошкам, но вдруг остановился несколько поодаль и снова склонил набок головку, словно размышляя. А вдруг Сара и Лотти – огромные кошки, возьмут и бросятся на него? Наконец сердце ему подсказало, что они не так страшны, как кажутся, и он подпрыгнул, клюнул самую большую крошку, схватил и упорхнул с ней за трубу.
– Теперь он знает, – сказала Сара. – И вернется за остальными.
Воробей и вправду вернулся, и даже с дружком, а дружок улетел и вернулся с родственничком, и все вместе они принялись радостно клевать, чирикать, щебетать, пищать, время от времени останавливаясь, чтобы, склонив головки набок, изучать Лотти и Сару.
Лотти так веселилась, что совсем забыла первое неприятное впечатление от Сариного жилища. Когда же Сара спустила ее на пол, она сумела указать ей на многие другие достоинства своей комнатушки, о которых и сама раньше не подозревала.
– Знаешь, эта комнатка такая маленькая и так высоко над землей, что похожа на гнездо на дереве. А покатый потолок очень забавный! Погляди-ка, если стать вон там у стены, тут нельзя даже выпрямиться как следует. А когда занимается заря, я могу лежать в постели и через это окошко в крыше смотреть прямо в небо. Оно словно квадратик света в темноте. Если день солнечный, то по небу плывут маленькие розовые облачка, и мне кажется, что я могу их коснуться рукой. Если же идет дождь, капли так и стучат по стеклу, словно хотят сообщить что-то хорошее. А ночью, если небо звездное, можно лежать и считать, сколько звездочек в этом квадратике. Ты и не представляешь, Лотти, как их там много! А посмотри-ка на эту ржавую решетку перед камином в углу. Если б ее отчистить и развести в камине огонь, как это было бы чудесно! Видишь, на самом деле это очень красивая комнатка!
Описывая все достоинства своей комнатушки и заставляя себя в них верить, Сара ходила по ней, держа Лотти за руку. Лотти в них тоже верила – она всегда верила тому, что говорила Сара.
– Вот здесь, – продолжала Сара, – можно положить синий индийский ковер, такой пушистый и мягкий, а в том углу можно поставить мягкий диванчик с подушками, где будет так приятно прикорнуть. Над ним – повесить полку с книгами, чтобы можно было дотянуться, не вставая. Перед камином можно бросить какую-нибудь шкуру, а стены оклеить обоями и развесить на них картины. Конечно, маленькие, – большие здесь не поместятся, но маленькие тоже бывают красивые! Вот здесь можно поставить лампу с розовым абажуром, а посреди комнаты стол с чашками и всем, что надо для чая, а над огнем повесить круглый медный чайник, он бы шипел и свистел. Ну и кровать, конечно, будет другая – мягкая, с дивным шелковым покрывалом, – не кровать, а просто прелесть! И, может быть, нам удастся подружиться с воробьями и так их приручить, что они станут прилетать и стучаться в окно, чтобы мы их впустили.
– Ax, Сара! – воскликнула Лотти. – Я бы хотела здесь жить!
Наконец Саре удалось отвести Лотти вниз. Проводив ее, она вернулась к себе на чердак и обвела его взглядом.
Очарование вымысла исчезло. Жесткую постель покрывала потрепанная ткань. Штукатурка на стенах потрескалась и кое-где обвалилась, на холодном полу не было ковра, каминная решетка погнулась и заржавела, а единственным сиденьем в комнате была старая шаткая скамеечка. Сара села на скамеечку и закрыла лицо руками. После ухода Лотти ей стало еще тяжелее на сердце. Так, верно, чувствуют себя узники, когда посещавшие их родные уходят и они остаются одни.
– Здесь так одиноко, – произнесла Сара вслух. – Иногда это самое одинокое место на свете.
Она сидела, задумавшись, как вдруг ее внимание привлек какой-то шорох. Она подняла голову и глянула туда, откуда он раздавался; если б не выдержка, она бы тут же вскочила на ноги. Неподалеку от нее сидела на задних лапках крупная крыса и с интересом принюхивалась. Крошки от Лоттиной булочки упали на пол, и крыса, учуяв еду, вышла из норки.
Седые усы придавали крысе столь необычный вид, что Сара не могла оторвать от нее глаз. На кого она походила – на кролика или на гнома? Крыса смотрела на Сару блестящими глазками, словно хотела спросить о чем-то. Казалось, ее одолевают сомнения. Странная мысль мелькнула у Сары в голове.
«Верно, нелегко быть крысой, – подумала она. – Никто их не любит. Завидят – и тут же вскакивают и убегают с криком: „Ах, какая противная крыса!“ Как мне было бы тяжело, если бы люди вскакивали, завидев меня, и кричали: „Ах, какая противная Сара!“ И ставили бы мышеловки, прикидываясь, что хотят меня покормить. Вот воробышком быть хорошо! Но ведь никто эту крысу не спрашивал, хочет ли она быть крысой. Никто ей не сказал: „Может, ты бы хотела быть воробышком?“»
Сара сидела так тихо, что понемногу крыса осмелела. Она очень боялась Сары, но, возможно, сердце ей подсказало, как и воробью, что Сара не будет на нее прыгать. Крыса очень проголодалась. Это был отец семейства, под полом у него жила семья – жена и дети. Последнее время ему ужасно не везло, и все они сидели голодные. Уходя из дому, он слышал, что дети горько плачут, – вот почему из-за нескольких крошек булки он решился на отчаянный риск. Он осторожно опустился на все четыре лапки.
– Иди-иди, – сказала Сара. – Я не опасна. Бери эти крошки, бедняга! В Бастилии узники приручали крыс. Может, мы с тобой еще станем друзьями.
Неизвестно, как животные понимают людей, только они их, вне всякого сомнения, понимают. Возможно, существует какой-то язык, который не зависит от слов, и его понимают все на свете. Возможно, в каждом существе скрыта душа, и она может без слов общаться с другими душами. Как бы то ни было, но с этой минуты крыса знала, что Сара не желает ей зла – хоть она и крыса. Она поняла, что это юное существо, сидящее на красной скамеечке, не вскочит, не оглушит ее воплями, не будет швырять в нее тяжелыми предметами, которые если ее и не убьют, то покалечат. Это была очень симпатичная крыса, никому не желавшая зла. Когда она принюхивалась, сидя на задних лапках и устремив на Сару блестящие глазки, в надежде, что Сара это поймет и не возненавидит ее как врага. Когда же то таинственное, что говорит без слов, подсказало ей, что Сара этого не сделает, она тихонько подошла к крошкам и стала их есть. Во время еды она, как и воробьи, поглядывала время от времени на Сару. Вид у нее при этом был такой виноватый, что Сара растрогалась.
Она сидела неподвижно и смотрела на крысу. Одна крошка была гораздо больше остальных – ее и крошкой-то нельзя было назвать. Крысе, как видно, очень хотелось до нее дотянуться, но она не решалась – уж слишком близко к скамеечке та лежала.
«Она, верно, хочет снести ее своему семейству, – подумала Сара. – Если я замру, может, она решится подойти».
Она почти не дышала – так ей было интересно. Крыса подобралась поближе, съела еще несколько крошек, остановилась и осторожно принюхалась, искоса поглядывая на Сару. Потом вдруг в том же приливе отваги, что и воробьи, кинулась к кусочку булочки, схватила его и, подбежав к стене, скользнула в щель у плинтуса и исчезла.
– Ты теперь очень бедная, Сара? – спросила она доверительно, когда Сара впервые пришла заниматься с малышами французским. – Такая же бедная, как уличная нищенка?
Она вложила свою пухлую ручку в худенькую руку Сары, глядя на нее круглыми глазами, в которых стояли слезы.
– Я не хочу, чтобы ты была такой бедной!
Видя, что Лотти вот-вот заплачет, Сара поспешила ее утешить.
– У нищих нет дома, – произнесла она, собравшись с духом. – А у меня есть.
– А где ты теперь живешь? – не отставала Лотти. – В твоей комнате спит новенькая, и там уже не так красиво, как раньше.
– Я живу в другой комнате, – сказала Сара.
– А она хорошая? – поинтересовалась Лотти. – Я хочу на нее посмотреть.
– Молчи, – сказала Сара. – На нас смотрит мисс Минчин. Она увидит, что я разрешаю тебе шептаться, и рассердится на меня.
Сара уже поняла, что за все, что не понравится мисс Минчин, отвечать придется ей. Если дети плохо слушали, болтали или вертелись, выговаривали Саре.
Но отвлечь внимание Лотти было не так-то легко. Сара не хочет говорить ей, где живет, что ж, она узнает сама! Она болтала с подружками, а сама прислушивалась к тому, о чем судачили старшие. Собрав воедино кое-какие замечания, которые те, сами того не подозревая, роняли в разговорах, Лотти собралась и пошла карабкаться по лестницам, о существовании которых раньше и не подозревала, пока наконец не добралась до чердака! На площадке было две двери, одна рядом с другой. Она отворила одну и увидела свою дорогую Сару – та стояла на старом столе и глядела в слуховое окно.
– Сара! – закричала в испуге Лотти. – Мамочка Сара!
Она пришла в ужас от чердака – такого пустого, ни на что не похожего, страшного! Сотни ступенек отделяли его от знакомого Лотти мира.
Услышав голос Лотти, Сара обернулась. Настала ее очередь испугаться. Что делать? Если Лотти заплачет и кто-нибудь ее услышит, им несдобровать. Она соскочила со стола и подбежала к Лотти.
– Только не кричи и не плачь, – попросила она. – А не то мне достанется, а меня и так весь день ругали. Тут… тут не так уж и плохо, Лотти.
– Разве? – удивилась Лотти и, прикусив губу, оглянулась.
Конечно, она могла бы и заплакать, но ради своей приемной мамочки сделала над собой усилие и сдержалась. К тому же любая комната, если в ней обитала Сара, уже была хороша.
– А почему? – тихо спросила она.
Сара обняла ее и попыталась засмеяться. Как приятно прикоснуться к теплому детскому тельцу! День выдался тяжелый, и слезы так и жгли Саре глаза.
– Здесь можно увидеть много такого, чего не увидишь внизу, – ответила Сара.
– А что? – тут же спросила Лотти.
Сара умела пробудить любопытство в ком угодно, даже в старших воспитанницах.
– Здесь трубы… из них идет в небо дым – клубами или колечками… И воробьи прыгают и чирикают, словно болтают друг с другом, совсем как люди… А из окон других чердаков в любую минуту может кто-нибудь выглянуть, и тогда интересно будет гадать, кто это. И мы тут так высоко – словно в другом мире!
– Ах, Сара, я хочу посмотреть! – воскликнула Лотти. – Подними меня!
Сара подсадила ее и сама залезла на стол; облокотись о край окна, проделанного в покатой крыше, они выглянули в него.
Тем, кто никогда этого не делал, трудно представить себе, какой необычный мир открывается глазу. По обе стороны крытая черепицей крыша покато спускалась к водосточным трубам. Воробьи, чувствовавшие себя здесь как дома, бесстрашно прыгали, чирикая, по крыше. На ближайшей трубе сидели два воробья и гневно спорили друг с другом; наконец один клюнул другого и прогнал с трубы. Соседнее слуховое окно было закрыто – дом рядом пустовал.
– Жаль, что там никто не живет, – сказала Сара. – Это так близко, что, если бы на том чердаке жила девочка, мы могли бы с ней переговариваться и даже лазать друг к другу, если б только не боялись упасть.
С чердака небо казалось настолько ближе, что Лотти пришла в восторг. А то, что происходило внизу, если глядеть из слухового окна меж высящихся на крыше труб, казалось почти нереальным. Не верилось, что на свете существует мисс Минчин, мисс Амелия и классная комната. Стук колес на площади доносился сюда словно с другой планеты.
– Ах, Сара! – воскликнула Лотти, прижимаясь к обнимавшей ее руке. – Мне нравится твой чердак – честное слово, нравится! Здесь лучше, чем внизу!
– Погляди на воробышка, – шепнула Сара. – Жаль, что у меня нет для него крошек.
– А у меня есть! – взвизгнула Лотти. – У меня в кармане кусочек булочки. Я ее вчера за пенни купила – еще немного осталось!
Они принялись бросать крошки, но воробей вспорхнул и, отлетев, уселся на ближайшую трубу. Он явно не привык к дружескому участию – неожиданное приношение его спугнуло. Лотти замерла, а Сара тихонько почирикала – совсем как воробей! – и тогда воробей понял, что ему предлагали угощение и что бояться нечего. Склонив головку набок, он глянул блестящими глазками на крошки. Лотти с трудом сохраняла неподвижность.
– Он слетит? Слетит? – шепнула она.
– Судя по глазам, да, – отвечала Сара тоже шепотом. – Он размышляет, можно ли на это решиться. Да, он решился! Смотри, слетает!
Воробей слетел с трубы и запрыгал к крошкам, но вдруг остановился несколько поодаль и снова склонил набок головку, словно размышляя. А вдруг Сара и Лотти – огромные кошки, возьмут и бросятся на него? Наконец сердце ему подсказало, что они не так страшны, как кажутся, и он подпрыгнул, клюнул самую большую крошку, схватил и упорхнул с ней за трубу.
– Теперь он знает, – сказала Сара. – И вернется за остальными.
Воробей и вправду вернулся, и даже с дружком, а дружок улетел и вернулся с родственничком, и все вместе они принялись радостно клевать, чирикать, щебетать, пищать, время от времени останавливаясь, чтобы, склонив головки набок, изучать Лотти и Сару.
Лотти так веселилась, что совсем забыла первое неприятное впечатление от Сариного жилища. Когда же Сара спустила ее на пол, она сумела указать ей на многие другие достоинства своей комнатушки, о которых и сама раньше не подозревала.
– Знаешь, эта комнатка такая маленькая и так высоко над землей, что похожа на гнездо на дереве. А покатый потолок очень забавный! Погляди-ка, если стать вон там у стены, тут нельзя даже выпрямиться как следует. А когда занимается заря, я могу лежать в постели и через это окошко в крыше смотреть прямо в небо. Оно словно квадратик света в темноте. Если день солнечный, то по небу плывут маленькие розовые облачка, и мне кажется, что я могу их коснуться рукой. Если же идет дождь, капли так и стучат по стеклу, словно хотят сообщить что-то хорошее. А ночью, если небо звездное, можно лежать и считать, сколько звездочек в этом квадратике. Ты и не представляешь, Лотти, как их там много! А посмотри-ка на эту ржавую решетку перед камином в углу. Если б ее отчистить и развести в камине огонь, как это было бы чудесно! Видишь, на самом деле это очень красивая комнатка!
Описывая все достоинства своей комнатушки и заставляя себя в них верить, Сара ходила по ней, держа Лотти за руку. Лотти в них тоже верила – она всегда верила тому, что говорила Сара.
– Вот здесь, – продолжала Сара, – можно положить синий индийский ковер, такой пушистый и мягкий, а в том углу можно поставить мягкий диванчик с подушками, где будет так приятно прикорнуть. Над ним – повесить полку с книгами, чтобы можно было дотянуться, не вставая. Перед камином можно бросить какую-нибудь шкуру, а стены оклеить обоями и развесить на них картины. Конечно, маленькие, – большие здесь не поместятся, но маленькие тоже бывают красивые! Вот здесь можно поставить лампу с розовым абажуром, а посреди комнаты стол с чашками и всем, что надо для чая, а над огнем повесить круглый медный чайник, он бы шипел и свистел. Ну и кровать, конечно, будет другая – мягкая, с дивным шелковым покрывалом, – не кровать, а просто прелесть! И, может быть, нам удастся подружиться с воробьями и так их приручить, что они станут прилетать и стучаться в окно, чтобы мы их впустили.
– Ax, Сара! – воскликнула Лотти. – Я бы хотела здесь жить!
Наконец Саре удалось отвести Лотти вниз. Проводив ее, она вернулась к себе на чердак и обвела его взглядом.
Очарование вымысла исчезло. Жесткую постель покрывала потрепанная ткань. Штукатурка на стенах потрескалась и кое-где обвалилась, на холодном полу не было ковра, каминная решетка погнулась и заржавела, а единственным сиденьем в комнате была старая шаткая скамеечка. Сара села на скамеечку и закрыла лицо руками. После ухода Лотти ей стало еще тяжелее на сердце. Так, верно, чувствуют себя узники, когда посещавшие их родные уходят и они остаются одни.
– Здесь так одиноко, – произнесла Сара вслух. – Иногда это самое одинокое место на свете.
Она сидела, задумавшись, как вдруг ее внимание привлек какой-то шорох. Она подняла голову и глянула туда, откуда он раздавался; если б не выдержка, она бы тут же вскочила на ноги. Неподалеку от нее сидела на задних лапках крупная крыса и с интересом принюхивалась. Крошки от Лоттиной булочки упали на пол, и крыса, учуяв еду, вышла из норки.
Седые усы придавали крысе столь необычный вид, что Сара не могла оторвать от нее глаз. На кого она походила – на кролика или на гнома? Крыса смотрела на Сару блестящими глазками, словно хотела спросить о чем-то. Казалось, ее одолевают сомнения. Странная мысль мелькнула у Сары в голове.
«Верно, нелегко быть крысой, – подумала она. – Никто их не любит. Завидят – и тут же вскакивают и убегают с криком: „Ах, какая противная крыса!“ Как мне было бы тяжело, если бы люди вскакивали, завидев меня, и кричали: „Ах, какая противная Сара!“ И ставили бы мышеловки, прикидываясь, что хотят меня покормить. Вот воробышком быть хорошо! Но ведь никто эту крысу не спрашивал, хочет ли она быть крысой. Никто ей не сказал: „Может, ты бы хотела быть воробышком?“»
Сара сидела так тихо, что понемногу крыса осмелела. Она очень боялась Сары, но, возможно, сердце ей подсказало, как и воробью, что Сара не будет на нее прыгать. Крыса очень проголодалась. Это был отец семейства, под полом у него жила семья – жена и дети. Последнее время ему ужасно не везло, и все они сидели голодные. Уходя из дому, он слышал, что дети горько плачут, – вот почему из-за нескольких крошек булки он решился на отчаянный риск. Он осторожно опустился на все четыре лапки.
– Иди-иди, – сказала Сара. – Я не опасна. Бери эти крошки, бедняга! В Бастилии узники приручали крыс. Может, мы с тобой еще станем друзьями.
Неизвестно, как животные понимают людей, только они их, вне всякого сомнения, понимают. Возможно, существует какой-то язык, который не зависит от слов, и его понимают все на свете. Возможно, в каждом существе скрыта душа, и она может без слов общаться с другими душами. Как бы то ни было, но с этой минуты крыса знала, что Сара не желает ей зла – хоть она и крыса. Она поняла, что это юное существо, сидящее на красной скамеечке, не вскочит, не оглушит ее воплями, не будет швырять в нее тяжелыми предметами, которые если ее и не убьют, то покалечат. Это была очень симпатичная крыса, никому не желавшая зла. Когда она принюхивалась, сидя на задних лапках и устремив на Сару блестящие глазки, в надежде, что Сара это поймет и не возненавидит ее как врага. Когда же то таинственное, что говорит без слов, подсказало ей, что Сара этого не сделает, она тихонько подошла к крошкам и стала их есть. Во время еды она, как и воробьи, поглядывала время от времени на Сару. Вид у нее при этом был такой виноватый, что Сара растрогалась.
Она сидела неподвижно и смотрела на крысу. Одна крошка была гораздо больше остальных – ее и крошкой-то нельзя было назвать. Крысе, как видно, очень хотелось до нее дотянуться, но она не решалась – уж слишком близко к скамеечке та лежала.
«Она, верно, хочет снести ее своему семейству, – подумала Сара. – Если я замру, может, она решится подойти».
Она почти не дышала – так ей было интересно. Крыса подобралась поближе, съела еще несколько крошек, остановилась и осторожно принюхалась, искоса поглядывая на Сару. Потом вдруг в том же приливе отваги, что и воробьи, кинулась к кусочку булочки, схватила его и, подбежав к стене, скользнула в щель у плинтуса и исчезла.