Республика была слабой и неустойчивой;
возникшая в ходе войны неразбериха объяснялась противоречивыми идейными установками левых, правых и центра;
злодейскую роль сыграла испанская коммунистическая партия: она вожделела власти, саботировала все подряд и уничтожала врагов оптом;
но самый главный злодей — это, конечно же, Советский Союз, который из своих коварных соображений хотел, чтобы Республика погибла, и обеспечил ее падение, лишив своей помощи. (Отсюда вытекает: Советский Союз также украл золотой фонд Республики, который был передан ему на хранение.)
Конечно, эти ревизионисты никогда не скажут, что единственную реальную помощь оружием и деньгами Республика получала от Советского Союза, с братской солидарностью относившегося к борьбе испанского народа; они не признаются, что слабость и неустойчивость Республики объяснялась тем, что все начинания и реформы Республики встречались в штыки и саботировались ее внутренними врагами. Подстрекаемые Гитлером и Муссолини, они еще в 1931 году взялись за уничтожение Республики, по возможности легальными путями, а если не получится — силой оружия.
Сначала внутренняя реакция обвиняла Коммунистическую партию Испании в том, что она обманывает народ («обман» явно удался: за годы войны численность партии возросла с тридцати тысяч членов до трехсот тысяч); потом тактика переменилась и стали говорить, что партии нужно было делать ставку на социалистическую революцию, как провозгласила троцкистская Рабочая партия марксистского объединения (ПОУМ), вместо того чтобы всеми силами оказывать помощь Республике{ {13}}.
Так сегодняшние «пламенные революционеры» — лояльная оппозиция в США — твердят: да, война во Вьетнаме была незаконной и аморальной, но мы не могли отступить. Или: черные американцы достойны лучшей участи, но буйствовать на улице нехорошо с их стороны, потому что отчаяние отчаянием, а порядок и закон надо соблюдать.
Но как ни переписывай историю, какую изворотливость или цинизм ни проявляй при этом, факт останется фактом — большинство людей на всем земном шаре сразу же правильно поняли суть испанской войны: это была честная, искренняя и беззаветно мужественная борьба испанского народа, который не хотел, чтобы его страну снова окутал мрак средневековья. Потому-то весь мир и протянул Испании руку помощи.
И сколько бы потом ни лгали самовлюбленный президент Джонсон, Дин Раек, Комитет начальников штабов, пресса, радио и телевидение, обанкротившийся генерал Уэстморленд или любой из их приспешников, наверху или внизу, невозможно скрыть, что Вьетнам (с известными отличиями) был повторением Испании, а Разъединенные Штаты взяли на себя роль Гитлера и Муссолини{ {14}}. Поэтому большинство людей в мире выступили против американской «позиции» в Индокитае, и наши напыщенные фразы никого не обманули.
3
4
5
6
возникшая в ходе войны неразбериха объяснялась противоречивыми идейными установками левых, правых и центра;
злодейскую роль сыграла испанская коммунистическая партия: она вожделела власти, саботировала все подряд и уничтожала врагов оптом;
но самый главный злодей — это, конечно же, Советский Союз, который из своих коварных соображений хотел, чтобы Республика погибла, и обеспечил ее падение, лишив своей помощи. (Отсюда вытекает: Советский Союз также украл золотой фонд Республики, который был передан ему на хранение.)
Конечно, эти ревизионисты никогда не скажут, что единственную реальную помощь оружием и деньгами Республика получала от Советского Союза, с братской солидарностью относившегося к борьбе испанского народа; они не признаются, что слабость и неустойчивость Республики объяснялась тем, что все начинания и реформы Республики встречались в штыки и саботировались ее внутренними врагами. Подстрекаемые Гитлером и Муссолини, они еще в 1931 году взялись за уничтожение Республики, по возможности легальными путями, а если не получится — силой оружия.
Сначала внутренняя реакция обвиняла Коммунистическую партию Испании в том, что она обманывает народ («обман» явно удался: за годы войны численность партии возросла с тридцати тысяч членов до трехсот тысяч); потом тактика переменилась и стали говорить, что партии нужно было делать ставку на социалистическую революцию, как провозгласила троцкистская Рабочая партия марксистского объединения (ПОУМ), вместо того чтобы всеми силами оказывать помощь Республике{ {13}}.
Так сегодняшние «пламенные революционеры» — лояльная оппозиция в США — твердят: да, война во Вьетнаме была незаконной и аморальной, но мы не могли отступить. Или: черные американцы достойны лучшей участи, но буйствовать на улице нехорошо с их стороны, потому что отчаяние отчаянием, а порядок и закон надо соблюдать.
Но как ни переписывай историю, какую изворотливость или цинизм ни проявляй при этом, факт останется фактом — большинство людей на всем земном шаре сразу же правильно поняли суть испанской войны: это была честная, искренняя и беззаветно мужественная борьба испанского народа, который не хотел, чтобы его страну снова окутал мрак средневековья. Потому-то весь мир и протянул Испании руку помощи.
И сколько бы потом ни лгали самовлюбленный президент Джонсон, Дин Раек, Комитет начальников штабов, пресса, радио и телевидение, обанкротившийся генерал Уэстморленд или любой из их приспешников, наверху или внизу, невозможно скрыть, что Вьетнам (с известными отличиями) был повторением Испании, а Разъединенные Штаты взяли на себя роль Гитлера и Муссолини{ {14}}. Поэтому большинство людей в мире выступили против американской «позиции» в Индокитае, и наши напыщенные фразы никого не обманули.
3
— Вам, наверное, кажется, что мой фильм не бог весть какая удача, — сказал невысокий барселонец после просмотра его фильма на фестивале в Сан-Франциско. — Но вы должны понять, что для моей страны он в некотором роде революционный.
— В каком же смысле? — с улыбкой спросил я.
— Впервые в испанском фильме замужняя женщина нарушает супружескую верность и вступает в любовную связь.
Он был прав. Но поскольку адюльтеры (и бессмысленное насилие) еще со времени второй мировой войны являются отличительным признаком американского кино, сан-францисские критики не проявили к его фильму большого интереса. Они отметили хорошую режиссуру, хорошую актерскую игру и прекрасные съемки, в целом же фильм показался их проходным.
Их реакцию можно было отчасти объяснить и тем, что фестиваль вообще потерпел сокрушительное фиаско: смотреть было нечего — и гвоздем фестивальной программы стал прием в честь его участников.
Мой босс решил, что с него кинофестивалей хватит, а маленький испанец уехал домой, но перед отъездом, как я догадываюсь, недурно поразвлекся. Он стал добычей финской фоторепортерши с совершенно потрясающей фигурой — увешанная фотоаппаратами, она внезапно появилась на торжественной церемонии награждения в платье с наиглубочайшим вырезом, — не знаю, где такой и увидишь. Не успела она войти в большой зал отеля «Шератон», как тут же засекла его густые усы и томные глаза. («Поцелуй без усов, — гласит старая испанская пословица, — все равно что яйцо без соли».)
— В каком же смысле? — с улыбкой спросил я.
— Впервые в испанском фильме замужняя женщина нарушает супружескую верность и вступает в любовную связь.
Он был прав. Но поскольку адюльтеры (и бессмысленное насилие) еще со времени второй мировой войны являются отличительным признаком американского кино, сан-францисские критики не проявили к его фильму большого интереса. Они отметили хорошую режиссуру, хорошую актерскую игру и прекрасные съемки, в целом же фильм показался их проходным.
Их реакцию можно было отчасти объяснить и тем, что фестиваль вообще потерпел сокрушительное фиаско: смотреть было нечего — и гвоздем фестивальной программы стал прием в честь его участников.
Мой босс решил, что с него кинофестивалей хватит, а маленький испанец уехал домой, но перед отъездом, как я догадываюсь, недурно поразвлекся. Он стал добычей финской фоторепортерши с совершенно потрясающей фигурой — увешанная фотоаппаратами, она внезапно появилась на торжественной церемонии награждения в платье с наиглубочайшим вырезом, — не знаю, где такой и увидишь. Не успела она войти в большой зал отеля «Шератон», как тут же засекла его густые усы и томные глаза. («Поцелуй без усов, — гласит старая испанская пословица, — все равно что яйцо без соли».)
4
Фестиваль закончился во вторник вечером. А через три дня, в пятницу утром, директор без всяких объяснений уволил меня.
Шикарная работа в фестивальной группе позволила мне подкопить деньжат, и мы с женой купили новехонький «мустанг» — как раз за две недели до моего увольнения. Последовал новый период безработицы. Он был нарушен лишь временной работой — на месяц: я делал рекламу для единственного в Сан-Франциско кинотеатра, который постоянно показывает хорошие фильмы (главным образом иностранного производства), но не может позволить себе роскошь держать в штате рекламного агента.
В довершение всех бед моя жена, семь лет проработавшая секретаршей со знанием языков в крупной международной корпорации, неожиданно лишилась работы. По какой причине — мы так и не узнали.
Однако большие корпорации (при всей моей неколебимой ненависти к ним не могу это не признать) иной раз куда более великодушны и справедливы, чем частные предприниматели, пребывающие в прямой зависимости от щедрот своих папаш. Мы начали потихоньку жить на выходное пособие моей жены, и она, будучи женщиной практичной (я называл ее «мадам Касса», когда ее практицизм вставал мне поперек горла), потребовала от штата Калифорния выдачи ей пособия для переквалификации. Жена слышала, что стенографистки хорошо зарабатывают, и теперь начала ходить на курсы, чтобы изучить эту адскую премудрость.
Здесь занавес закрывается на то время, пока мы оба перебиваемся на наши пособия, и жена, пытаясь освоить профессию стенографистки, сходит с ума тихо, а я, пытаясь примириться с ее изменившимся положением, безумствую громогласно и одновременно пишу роман. (Психологам будет интересно узнать, что, когда моя жена сердита, она бранится по-французски. Когда она очень сердита, в ход идет испанский. А когда ей совсем невмоготу, она ругается по-арабски. Видимо, это связано с тем, что жена явилась на свет в Алжире гражданкой Франции, родители ее были испанцы, а воспитывалась она в Марокко.)
Шикарная работа в фестивальной группе позволила мне подкопить деньжат, и мы с женой купили новехонький «мустанг» — как раз за две недели до моего увольнения. Последовал новый период безработицы. Он был нарушен лишь временной работой — на месяц: я делал рекламу для единственного в Сан-Франциско кинотеатра, который постоянно показывает хорошие фильмы (главным образом иностранного производства), но не может позволить себе роскошь держать в штате рекламного агента.
В довершение всех бед моя жена, семь лет проработавшая секретаршей со знанием языков в крупной международной корпорации, неожиданно лишилась работы. По какой причине — мы так и не узнали.
Однако большие корпорации (при всей моей неколебимой ненависти к ним не могу это не признать) иной раз куда более великодушны и справедливы, чем частные предприниматели, пребывающие в прямой зависимости от щедрот своих папаш. Мы начали потихоньку жить на выходное пособие моей жены, и она, будучи женщиной практичной (я называл ее «мадам Касса», когда ее практицизм вставал мне поперек горла), потребовала от штата Калифорния выдачи ей пособия для переквалификации. Жена слышала, что стенографистки хорошо зарабатывают, и теперь начала ходить на курсы, чтобы изучить эту адскую премудрость.
Здесь занавес закрывается на то время, пока мы оба перебиваемся на наши пособия, и жена, пытаясь освоить профессию стенографистки, сходит с ума тихо, а я, пытаясь примириться с ее изменившимся положением, безумствую громогласно и одновременно пишу роман. (Психологам будет интересно узнать, что, когда моя жена сердита, она бранится по-французски. Когда она очень сердита, в ход идет испанский. А когда ей совсем невмоготу, она ругается по-арабски. Видимо, это связано с тем, что жена явилась на свет в Алжире гражданкой Франции, родители ее были испанцы, а воспитывалась она в Марокко.)
5
В декабре 1964 года, на рождество, пришла сдержанная поздравительная открытка на испанском языке, без обратного адреса и подписанная одним инициалом. Я принял ее за попытку к сближению и жалобный крик о помощи, приободрился и написал в ответ небольшое письмецо по адресу, который оставил перед отъездом из Сан-Франциско невысокий испанец с ямочками на щеках.
Через какое-то время мы получили ответ — по-французски: «Мне очень понравилась ваша страна, во всяком случае, то, что я успел увидеть. Конечно, у американцев есть свои проблемы, но ваш народ достаточно молод и со временем достигнет новых побед в борьбе за свободу. Я искренне верю в это».
Ему было всего двадцать восемь лет, и, хотя он вел себя как познавший жизнь человек, вряд ли он достиг вершин зрелости, позволяющей писать о нашей молодой нации в столь снисходительном тоне.
Он приносил извинения за то, что во время его пребывания в Штатах мы не смогли поговорить более обстоятельно. Писал, что готовится снимать новый фильм, который намеревается закончить в марте. Картина была задумана как комедия, «но, — таинственно намекал он, — я ставлю в ней серьезные проблемы. Они касаются необходимости рисковать и действовать, чтобы всколыхнуть стоячее болото нашей жизни». (Наконец-то! Можно сказать, крик души, не так ли?)
Далее следовало головокружительное признание, сделанное нарочито спокойным тоном:
«Меня очень «тронула» (почему кавычки?) ваша книга, которую я прочел в переводе на испанский. Поверьте, я в жизни не читал более волнующей книги. Я проглотил ее за три дня, настолько захватил меня этот яркий и пылкий документ… Безусловно, кого-то в вашем романе больше всего увлечет сюжет. Но на мой взгляд, основная ценность этого произведения в том, что в нем слиты воедино история, документальные материалы и нравственные искания героев, и потому ваш роман — это свидетельство, объективное и горькое…»
РЕТРОСПЕКЦИЯ. На испанский язык переводился только один мой роман, он был издан в Аргентине в 1957 году. В оригинале роман назывался «Антиамериканцы», испанский же вариант назвали «Антисевероамериканцы», что куда больше подходило для Латинской Америки, живущей в атмосфере постоянного страха и ненависти по отношению к грозному колоссу — северному соседу.
По словам аргентинского издателя, было напечатано всего четыре тысячи экземпляров этой книги, но вот что удивительно — мои друзья, побывавшие в южном полушарии, рассказывали, что книга стала бестселлером во всех южноамериканских странах, включая Мексику и Кубу.
В начале 1966 года тот же издатель неожиданно объявил, что готовится перевод и выход другой моей книги — «Инквизиция в раю», но почему-то ни о договоре, ни об оплате речи не было. Я запротестовал, и он прислал мне договор. Но я замешкался с подписанием, и в июле получил от него письмо без подписи такого содержания:
«…Среди первых шагов, предпринятых военным правительством, оказалось наступление на кредитные объединения… Что делать, мы полностью зависим от кредитов, предоставляемых нам этими объединениями. Внезапное прекращение кредитов и катастрофическое падение спроса на книги вынуждает нас прекратить издательскую деятельность».
Я, естественно, тут же написал ему на домашний адрес и, что столь же естественно, не получил никакого ответа. Я стал окольными путями наводить справки, привлек моего нью-йоркского агента, милую женщину, которая до последнего времени была связана с одной фирмой в Буэнос-Айресе, но все наши усилия оказались бесплодными.
Первым побочным продуктом этой игры с тенями за два года до военного переворота в Аргентине было неожиданное письмо от молодого испанца, с которым я познакомился в Сан-Франциско и который каким-то образом достал в Испании экземпляр моей книги. Как она туда попала? Может быть, это дело рук подпольщиков, переправлявших антифранкистские (прореспубликанские) материалы в частные владения Наиглавнейшего? Книга ходит по рукам тайком? В каком количестве экземпляров? Как она попала к нашему режиссеру? Сколько еще людей прочитали ее?
Я написал человеку с томными глазами, не скрывая любопытства по поводу книги, и заодно намекнул на безработицу, в шутку предложив, чтобы он взял меня в помощники режиссера. Он ответил.
О романе в письме не упоминалось, но к моей шутке он отнесся серьезно и разъяснил, что сотрудничать с ним мне было бы очень трудно. «Жалованье, которое платят у нас, американцу покажется совершенно мизерным (восемьдесят долларов в неделю), и, кроме того, иностранцу очень трудно работать в испанском кинопроизводстве. Есть и другие причины, так что поймите меня правильно».
Должно быть, он принял меня за полного идиота, и я поспешил объяснить ему в ответном письме, что мое предложение просто шутка, хотя восемьдесят долларов в неделю были ровно на восемьдесят долларов больше того, что я тогда получал. Молчание длилось одиннадцать месяцев.
В декабре 1965 года мы получили шикарный календарь на 1966 год, отпечатанный барселонской кинокомпанией «Тибидабо филмз», он содержал репродукции лучших картин из мадридского музея Прадо. Мы поблагодарили нашего испанца и вложили в конверт рождественскую открытку. Ответа не последовало.
Молчание длилось весь 1966 год, правда, было одно странное послание из издательства в Барселоне. К письму прилагалась страница из каталога, напечатанного оптовым книготорговцем в Буэнос-Айресе. На этой странице сообщалось о предстоящем издании моим пропавшим издателем книги под названием «Маккартизм в Голливуде», автор — Бесси, Альва… Издатель из Барселоны просил выслать три экземпляра оригинала («Инквизиция в раю»): «два для чтения и один для представления цензору», а также права на перевод и издание книги в Кастилии и Каталонии!
Моим первым побуждением, немедленно подавленным, было написать письмо с одним вопросом: «В своем ли вы уме?» Однако я рассказал о предложении моему нью-йоркскому агенту, и она посоветовала мне послать им три экземпляра. Я возразил: ничего посылать не будем, потому что антифранкистскую, полную левых взглядов книгу зарубят после первого же прочтения в издательстве, не говоря уже о цензуре в Мадриде. Однако один экземпляр она все же выслала. Ответа мы не получили.
В конце 1966 года пришла скромная рождественская открытка, в ней наш испанец ставил нас в известность, что закончил снимать свой второй художественный фильм. «Es una comedia muy bonita»{ {15}} , — писал он. 1 января 1967 года мы написали ему длинное письмо, на которое он не ответил.
«Ну и черт с ним, — подумал я. — За кого он, в конце концов, меня принимает?»
Предостерегающие раскаты грома послышались в начале
1967 года. Я вдруг получил письмо от редактора нью-йоркского журнала — он писал, что встретил моего друга, с которым мы не виделись уже пятнадцать лет. Этот друг только что побывал в Мадриде, где узнал, что «самая читаемая подпольная книга в Испании (без всяких шуток) — это… «Антисевероамериканцы»!»
Я бросился писать моему забытому другу в Нью-Йорк. «Как так?» — спрашивал я. Я закидал его бесчисленными вопросами: как он узнал об этом, каким образом распространяют книгу, аргентинское это издание или подпольное испанское, широко ли ее читают, видел ли он хоть один экземпляр и как мне добыть книгу?
Ответа не было долго, и я предался мечтам, причем не о гонораре, который мог поступить мне открыто или тайно, а о том, как мой роман будет исподволь, но существенно способствовать свержению режима Наиглавнейшего и своим скромным и незаметным воздействием поможет его окончательному падению.
А что, разве в нем не дана верная картина определенных сторон Испанской войны (так же как тенденция к конформизму в США)? А сюжет — разве он плох? И разве не слиты воедино история, документальные материалы и нравственные искания героев, что делает роман объективным и горьким свидетельством? И громкий неуспех книги в моей собственной стране, где ее злобно критиковали или тщательно замалчивали, — может быть, это и есть доказательство ее правдивости?
В своей напутственной речи, обращенной к Интернациональным бригадам в Барселоне, Долорес Ибаррури (Пасионария) сказала: «Мы не забудем вас! И когда зазеленеет оливковая ветвь мира, сплетенная с победными лаврами Испанской республики, возвращайтесь!.. Возвращайтесь к нам! Те из вас, кто лишился родины, обретут ее у нас, те, у кого нет друзей, найдут их здесь. И всех, всех вас встретят тут любовь и благодарность испанского народа…»{ {16}} (Эта перспектива почетного гражданства начинала принимать реальные очертания.)
Когда мой друг наконец ответил мне, оказалось, что в Мадриде он беседовал с какими-то режиссером и продюсером, — оба они прочитали мою книгу и отозвались о ней очень высоко. Насколько широко ее читают в стране, он не имел понятия, но имена режиссера и продюсера (совершенно мне незнакомые) назвал и посоветовал написать любому из них. «Они ответят, — писал мне мой друг, — потому что оба в восхищении от тебя и твоей книги». Конечно, я сразу же написал и в высшей степени осторожно снова задал свои вопросы. Конечно, я не получил никакого ответа.
Через какое-то время мы получили ответ — по-французски: «Мне очень понравилась ваша страна, во всяком случае, то, что я успел увидеть. Конечно, у американцев есть свои проблемы, но ваш народ достаточно молод и со временем достигнет новых побед в борьбе за свободу. Я искренне верю в это».
Ему было всего двадцать восемь лет, и, хотя он вел себя как познавший жизнь человек, вряд ли он достиг вершин зрелости, позволяющей писать о нашей молодой нации в столь снисходительном тоне.
Он приносил извинения за то, что во время его пребывания в Штатах мы не смогли поговорить более обстоятельно. Писал, что готовится снимать новый фильм, который намеревается закончить в марте. Картина была задумана как комедия, «но, — таинственно намекал он, — я ставлю в ней серьезные проблемы. Они касаются необходимости рисковать и действовать, чтобы всколыхнуть стоячее болото нашей жизни». (Наконец-то! Можно сказать, крик души, не так ли?)
Далее следовало головокружительное признание, сделанное нарочито спокойным тоном:
«Меня очень «тронула» (почему кавычки?) ваша книга, которую я прочел в переводе на испанский. Поверьте, я в жизни не читал более волнующей книги. Я проглотил ее за три дня, настолько захватил меня этот яркий и пылкий документ… Безусловно, кого-то в вашем романе больше всего увлечет сюжет. Но на мой взгляд, основная ценность этого произведения в том, что в нем слиты воедино история, документальные материалы и нравственные искания героев, и потому ваш роман — это свидетельство, объективное и горькое…»
РЕТРОСПЕКЦИЯ. На испанский язык переводился только один мой роман, он был издан в Аргентине в 1957 году. В оригинале роман назывался «Антиамериканцы», испанский же вариант назвали «Антисевероамериканцы», что куда больше подходило для Латинской Америки, живущей в атмосфере постоянного страха и ненависти по отношению к грозному колоссу — северному соседу.
По словам аргентинского издателя, было напечатано всего четыре тысячи экземпляров этой книги, но вот что удивительно — мои друзья, побывавшие в южном полушарии, рассказывали, что книга стала бестселлером во всех южноамериканских странах, включая Мексику и Кубу.
В начале 1966 года тот же издатель неожиданно объявил, что готовится перевод и выход другой моей книги — «Инквизиция в раю», но почему-то ни о договоре, ни об оплате речи не было. Я запротестовал, и он прислал мне договор. Но я замешкался с подписанием, и в июле получил от него письмо без подписи такого содержания:
«…Среди первых шагов, предпринятых военным правительством, оказалось наступление на кредитные объединения… Что делать, мы полностью зависим от кредитов, предоставляемых нам этими объединениями. Внезапное прекращение кредитов и катастрофическое падение спроса на книги вынуждает нас прекратить издательскую деятельность».
Я, естественно, тут же написал ему на домашний адрес и, что столь же естественно, не получил никакого ответа. Я стал окольными путями наводить справки, привлек моего нью-йоркского агента, милую женщину, которая до последнего времени была связана с одной фирмой в Буэнос-Айресе, но все наши усилия оказались бесплодными.
Первым побочным продуктом этой игры с тенями за два года до военного переворота в Аргентине было неожиданное письмо от молодого испанца, с которым я познакомился в Сан-Франциско и который каким-то образом достал в Испании экземпляр моей книги. Как она туда попала? Может быть, это дело рук подпольщиков, переправлявших антифранкистские (прореспубликанские) материалы в частные владения Наиглавнейшего? Книга ходит по рукам тайком? В каком количестве экземпляров? Как она попала к нашему режиссеру? Сколько еще людей прочитали ее?
Я написал человеку с томными глазами, не скрывая любопытства по поводу книги, и заодно намекнул на безработицу, в шутку предложив, чтобы он взял меня в помощники режиссера. Он ответил.
О романе в письме не упоминалось, но к моей шутке он отнесся серьезно и разъяснил, что сотрудничать с ним мне было бы очень трудно. «Жалованье, которое платят у нас, американцу покажется совершенно мизерным (восемьдесят долларов в неделю), и, кроме того, иностранцу очень трудно работать в испанском кинопроизводстве. Есть и другие причины, так что поймите меня правильно».
Должно быть, он принял меня за полного идиота, и я поспешил объяснить ему в ответном письме, что мое предложение просто шутка, хотя восемьдесят долларов в неделю были ровно на восемьдесят долларов больше того, что я тогда получал. Молчание длилось одиннадцать месяцев.
В декабре 1965 года мы получили шикарный календарь на 1966 год, отпечатанный барселонской кинокомпанией «Тибидабо филмз», он содержал репродукции лучших картин из мадридского музея Прадо. Мы поблагодарили нашего испанца и вложили в конверт рождественскую открытку. Ответа не последовало.
Молчание длилось весь 1966 год, правда, было одно странное послание из издательства в Барселоне. К письму прилагалась страница из каталога, напечатанного оптовым книготорговцем в Буэнос-Айресе. На этой странице сообщалось о предстоящем издании моим пропавшим издателем книги под названием «Маккартизм в Голливуде», автор — Бесси, Альва… Издатель из Барселоны просил выслать три экземпляра оригинала («Инквизиция в раю»): «два для чтения и один для представления цензору», а также права на перевод и издание книги в Кастилии и Каталонии!
Моим первым побуждением, немедленно подавленным, было написать письмо с одним вопросом: «В своем ли вы уме?» Однако я рассказал о предложении моему нью-йоркскому агенту, и она посоветовала мне послать им три экземпляра. Я возразил: ничего посылать не будем, потому что антифранкистскую, полную левых взглядов книгу зарубят после первого же прочтения в издательстве, не говоря уже о цензуре в Мадриде. Однако один экземпляр она все же выслала. Ответа мы не получили.
В конце 1966 года пришла скромная рождественская открытка, в ней наш испанец ставил нас в известность, что закончил снимать свой второй художественный фильм. «Es una comedia muy bonita»{ {15}} , — писал он. 1 января 1967 года мы написали ему длинное письмо, на которое он не ответил.
«Ну и черт с ним, — подумал я. — За кого он, в конце концов, меня принимает?»
Предостерегающие раскаты грома послышались в начале
1967 года. Я вдруг получил письмо от редактора нью-йоркского журнала — он писал, что встретил моего друга, с которым мы не виделись уже пятнадцать лет. Этот друг только что побывал в Мадриде, где узнал, что «самая читаемая подпольная книга в Испании (без всяких шуток) — это… «Антисевероамериканцы»!»
Я бросился писать моему забытому другу в Нью-Йорк. «Как так?» — спрашивал я. Я закидал его бесчисленными вопросами: как он узнал об этом, каким образом распространяют книгу, аргентинское это издание или подпольное испанское, широко ли ее читают, видел ли он хоть один экземпляр и как мне добыть книгу?
Ответа не было долго, и я предался мечтам, причем не о гонораре, который мог поступить мне открыто или тайно, а о том, как мой роман будет исподволь, но существенно способствовать свержению режима Наиглавнейшего и своим скромным и незаметным воздействием поможет его окончательному падению.
А что, разве в нем не дана верная картина определенных сторон Испанской войны (так же как тенденция к конформизму в США)? А сюжет — разве он плох? И разве не слиты воедино история, документальные материалы и нравственные искания героев, что делает роман объективным и горьким свидетельством? И громкий неуспех книги в моей собственной стране, где ее злобно критиковали или тщательно замалчивали, — может быть, это и есть доказательство ее правдивости?
В своей напутственной речи, обращенной к Интернациональным бригадам в Барселоне, Долорес Ибаррури (Пасионария) сказала: «Мы не забудем вас! И когда зазеленеет оливковая ветвь мира, сплетенная с победными лаврами Испанской республики, возвращайтесь!.. Возвращайтесь к нам! Те из вас, кто лишился родины, обретут ее у нас, те, у кого нет друзей, найдут их здесь. И всех, всех вас встретят тут любовь и благодарность испанского народа…»{ {16}} (Эта перспектива почетного гражданства начинала принимать реальные очертания.)
Когда мой друг наконец ответил мне, оказалось, что в Мадриде он беседовал с какими-то режиссером и продюсером, — оба они прочитали мою книгу и отозвались о ней очень высоко. Насколько широко ее читают в стране, он не имел понятия, но имена режиссера и продюсера (совершенно мне незнакомые) назвал и посоветовал написать любому из них. «Они ответят, — писал мне мой друг, — потому что оба в восхищении от тебя и твоей книги». Конечно, я сразу же написал и в высшей степени осторожно снова задал свои вопросы. Конечно, я не получил никакого ответа.
6
И вдруг сверкнула молния. В письме от 26 сентября 1967 года, бесстрастном по форме, мне было сделано совершенно невероятное предложение. Испанская кинокомпания, сообщал человек с ямочками на щеках, по его настоянию приглашала меня «немедленно» прибыть в Барселону, расходы будут оплачены.
«Я пишу новый сценарий, — продолжал он. — Речь в нем идет о враче — бывшем участнике гражданской войны в Испании, во время которой он сражался на стороне Республики. Этот врач — американец, который снова оказывается в Испании, чтобы принять участие в международном медицинском конгрессе (его специальность — нейрохирургия). Он не был в Барселоне тридцать лет, и этот приезд глубоко волнует его. Конгресс заканчивается, хирург возвращается в Соединенные Штаты.
Сюжет, конечно, гораздо многозначнее, он строится на контрасте впечатлений героя от сегодняшней страны и щемящих воспоминаний о войне.
Тема, по-моему, волнующая и, наверное, заинтересует вас. Поэтому я поднимаю вопрос о нашем сотрудничестве…»
Помимо вопроса о возможном сотрудничестве, он поднял чертову прорву вопросов. Из царства теней он вызвал призрак черного списка — в моей собственной стране меня отлучили от кино на долгих двадцать лет… и вот предлагают поработать на любимом поприще.
Он по наивности (?) звал в Испанию человека, который около тридцати лет был врагом ее режима, который неустанно выступал против этого режима в устной и письменной форме; который именно на этой неделе дал обещание произнести еще одну речь в честь тридцатилетней годовщины Интернациональных бригад с кафедры лос-анджелесской церкви и который в момент получения письма с пером в руках готовил новую яростную атаку на испанский фашизм.
Вопросы моего корреспондента были неразрешимы, но раз их поднял он, я решил поставить их в другой форме:
«…Что вы хотите сказать в этом фильме? Сможете ли вы сказать то, что хотите сказать? Американский доктор чрезвычайно привлекает меня; я понимаю, что он чувствует, вновь оказавшись в Испании… Как меняется его отношение к Испании? Становится ли оно другим ко времени его возвращения в Соединенные Штаты? Как он относится к тому, что делал в Испании тридцать лет назад?»
Я наивно ожидал ответов на эти вопросы, но две недели спустя получил письмо, в котором они даже не упоминались. Он приносил извинения по поводу того, что кинокомпания может оплатить лишь мои дорожные расходы в оба конца и суточные в тысячу песет (тогда это составляло около шестнадцати долларов), хотя как сценарист я стою гораздо больше. (Были времена, когда я «стоил» шестьсот долларов в неделю. Теперь я не стоил ровно ничего.) Он писал, что не может «вдаваться в детали» сюжета, тем не менее упомянул следующее: «…Когда доктор вновь оказывается в Барселоне, в нем оживают воспоминания, и он начинает разыскивать Марию, свою возлюбленную в те давние времена. Вместо Марии он находит ее дочь. Он очарован. Но у их отношений нет будущего. Он возвращается в Штаты». (Ara! — завопил мой несокрушимый рассудок, это всего лишь пошленькая любовная история, которая выхолащивает весь смысл фильма и ни о чем не говорит.)
Он спрашивал также: если я решил ехать (я написал, что не поеду без жены, и деликатно намекнул, что ее дорога тоже должна быть оплачена), посылать ли мне билет «с открытой датой» или я предпочитаю получить деньги за билет по приезде? (О жене ни слова.) Кроме того, он высказывал надежду, что я помогу ему заполучить хорошего актера на главную роль, например Уильяма Холдена, Генри Фонда, Джеймса Мейсона или Ива Монтана. Такому актеру его фирма согласилась бы заплатить тридцать тысяч долларов.
Что тут прикажете делать — плакать или смеяться? Тридцать тысяч долларов Генри Фонда? Иву Монтану? За работу в полнометражном фильме, съемки которого, судя по письму, продлятся три недели?
Короче, посовещавшись с женой не больше пяти минут, я отправил телеграмму: ВЫСЫЛАЙТЕ ОДИН БИЛЕТ ТУДА ОБРАТНО АГЕНТСТВО ЭР ФРАНС САН ФРАНЦИСКО ПИСЬМО СЛЕДУЕТ.
В письме я сообщал, что мы с женой уже занялись подготовкой паспортов. Жена, писал я, присоединится ко мне через неделю иди две, так что пусть не берут мне «экскурсионный» билет на тридцать дней, потому что, когда закончится работа в Испании, мы с женой намерены воспользоваться возможностью и немного попутешествовать по Франции и Марокко. Ему не следует надеяться, продолжал я, что за тридцать тысяч долларов можно пригласить актера ранга Уильяма Холдена или даже Джеймса Мейсона. Умолчал я об одном — что происходит в душе человека, который собирается вернуться в Испанию спустя двадцать девять лет, в глубоко любимую Испанию, все еще управляемую палачом, который держится у власти лишь с помощью военных баз, денег и оружия, поставляемых ему Соединенными Штатами.
А с этим человеком происходило нечто очень похожее на внезапную шизофрению. Его мысли и чувства совершали путешествия с космической скоростью, а тело оставалось неподвижным. Он думал о себе то как о международном агенте-провокаторе, то как о штрейкбрехере. Да, ведь раньше он с презрением отзывался о нескольких ветеранах испанской войны, вернувшихся в страну, где было совершено преступление, равно как и об иных из друзей, которые в качестве туристов поддерживали франкистский режим тяжко заработанными американскими долларами.
Вспомнилось, что, когда он впервые отправился в Испанию, в его паспорте стоял штамп: НЕДЕЙСТВИТЕЛЕН ДЛЯ ИСПАНИИ. Что ж, в 1938 году он проник в страну, не предъявив своего паспорта. Попав легальным путем во Францию, он с несколькими сотнями других иностранных добровольцев январской ночью перебрался через Пиренеи в Испанию. Для госдепартамента США такая тонкость не имела ровно никакого значения, и, не успел он вернуться в Соединенные Штаты, паспорт у него отобрали и не возвратили.
Собственно говоря, он и не обращался по поводу паспорта вплоть до 1961 года, и не только потому, что у него не было денег на путешествия, — в те годы прошение о паспорте неминуемо влекло за собой присягу в непринадлежности к коммунистической партии, а он почел бы за унижение присягать любому правительству в том, что он то, а не это, такой, а не сякой, верит в одно и не верит в другое, любит этих и ненавидит тех.
Когда в 1961 году он получал новый паспорт, поскольку его пригласили в Восточный Берлин на двадцатипятилетие Интернациональных бригад (расходы оплачивались), такой присяги уже не существовало, зато был специальный пункт, в котором он написал: «В 1938 году я был в Интернациональной бригаде, которая входила в испанскую Республиканскую армию. Я не присягал в верности испанскому правительству и не участвовал в выборах».
В этом паспорте штамп «недействителен» относился к территориям Китая, Кореи, Вьетнама, Албании и Кубы. В нем не было штампа, запрещающего посещение Германской Демократической Республики, потому что этого государства с семнадцатимиллионным населением, образованного в 1949 году, для государственного департамента попросту не существовало. (Теперь оно уже существует.) Эту поездку он воспринял романтически, как награду за проявленную стойкость.
В 1965 году стойкость снова была вознаграждена приглашением в Берлин и Веймар на международный конгресс писателей, но, поскольку речь шла об американце, который сражался вместе с Фиделем Кастро, госдепартамент забился в истерике, и понадобилось вмешательство адвоката (равно как и дополнительное решение Верховного суда в аналогичном случае), чтобы вырвать паспорт из цепких ручек не поддающейся описанию дамы, которая возглавляла паспортный отдел госдепартамента.
Как только пришло письмо от двадцать девятого сентября, мы подали прошение о возобновлении паспортов. Я сказал жене, что мой паспорт не возобновят, но она только посмеялась. Ее паспорт пришел через сорок восемь часов. Теперь настал мой черед смеяться. Но последней все-таки смеялась она — пять дней спустя пришел и мой паспорт. (По каким-то таинственным причинам реабилитировали Албанию, зато появились два новых запретных государства: Сирийская Арабская Республика и Объединенная Арабская Республика, а всего шесть противопоказанных американцам стран. Наш маленький мир стал еще меньше.)
Билета из Барселоны пока не было. Вместо него мы получили загадочную телеграмму на испанском языке: ПОНЕДЕЛЬНИК 23 (октября) ПОЛУЧИТЕ ТЕЛЕГРАММУ ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ ОТПРАВЛЕНИЯ БИЛЕТА ЭР ФРАНС (Телеграмма была отправлена из Мадрида.)
Наступило двадцать третье. Двадцать четвертого я послал телеграмму в Барселону: НЕ ПОЛУЧИЛ НИ ТЕЛЕГРАММЫ НИ БИЛЕТА ОТВЕТЬТЕ ПОЖАЛУЙСТА СРОЧНО.
На следующее утро в восемь часов из Мадрида снова пришла телеграмма, на сей раз такого содержания: СЕГОДНЯ ВАШЕ ИМЯ БИЛЕТ ЭР ФРАНС СООБЩИТЕ МНЕ ПРИБЫТИЕ БАРСЕЛОНУ.
Шизофрения давала о себе знать — видимо, не только я стал ее жертвой. В тот же день, в девять утра, мне позвонили из «Трансуорлд эр лайнс» и сообщили, что у них есть для меня билет от Сан-Франциско до… Мадрида. Я ответил, что действительно жду билет, но не в Мадрид, а в Барселону, и не из «ТЭЛ», а из «Эр Франс». Служащая из «ТЭЛ» была чрезвычайно вежлива и сказала, что наведет в «Эр Франс» справки.
В девять часов тридцать минут позвонили из «Эр Франс»: у них есть для меня билет. Нет, служащая из «ТЭЛ» им не звонила. Да, билет до Барселоны. Билет, однако, куплен не нашим молодым испанцем из барселонской «Тибидабо филмз», а кинокомпанией «Пандора филмз» в Мадриде. Ко всему прочему билет не был «с открытой датой», это даже не был «экскурсионный» билет на тридцать дней. Он давал возможность совершить тур в течение двадцати одного дня, но его, разумеется, можно обменять в Барселоне на «открытый», правда с доплатой двухсот пяти долларов шестидесяти центов.
«Я пишу новый сценарий, — продолжал он. — Речь в нем идет о враче — бывшем участнике гражданской войны в Испании, во время которой он сражался на стороне Республики. Этот врач — американец, который снова оказывается в Испании, чтобы принять участие в международном медицинском конгрессе (его специальность — нейрохирургия). Он не был в Барселоне тридцать лет, и этот приезд глубоко волнует его. Конгресс заканчивается, хирург возвращается в Соединенные Штаты.
Сюжет, конечно, гораздо многозначнее, он строится на контрасте впечатлений героя от сегодняшней страны и щемящих воспоминаний о войне.
Тема, по-моему, волнующая и, наверное, заинтересует вас. Поэтому я поднимаю вопрос о нашем сотрудничестве…»
Помимо вопроса о возможном сотрудничестве, он поднял чертову прорву вопросов. Из царства теней он вызвал призрак черного списка — в моей собственной стране меня отлучили от кино на долгих двадцать лет… и вот предлагают поработать на любимом поприще.
Он по наивности (?) звал в Испанию человека, который около тридцати лет был врагом ее режима, который неустанно выступал против этого режима в устной и письменной форме; который именно на этой неделе дал обещание произнести еще одну речь в честь тридцатилетней годовщины Интернациональных бригад с кафедры лос-анджелесской церкви и который в момент получения письма с пером в руках готовил новую яростную атаку на испанский фашизм.
Вопросы моего корреспондента были неразрешимы, но раз их поднял он, я решил поставить их в другой форме:
«…Что вы хотите сказать в этом фильме? Сможете ли вы сказать то, что хотите сказать? Американский доктор чрезвычайно привлекает меня; я понимаю, что он чувствует, вновь оказавшись в Испании… Как меняется его отношение к Испании? Становится ли оно другим ко времени его возвращения в Соединенные Штаты? Как он относится к тому, что делал в Испании тридцать лет назад?»
Я наивно ожидал ответов на эти вопросы, но две недели спустя получил письмо, в котором они даже не упоминались. Он приносил извинения по поводу того, что кинокомпания может оплатить лишь мои дорожные расходы в оба конца и суточные в тысячу песет (тогда это составляло около шестнадцати долларов), хотя как сценарист я стою гораздо больше. (Были времена, когда я «стоил» шестьсот долларов в неделю. Теперь я не стоил ровно ничего.) Он писал, что не может «вдаваться в детали» сюжета, тем не менее упомянул следующее: «…Когда доктор вновь оказывается в Барселоне, в нем оживают воспоминания, и он начинает разыскивать Марию, свою возлюбленную в те давние времена. Вместо Марии он находит ее дочь. Он очарован. Но у их отношений нет будущего. Он возвращается в Штаты». (Ara! — завопил мой несокрушимый рассудок, это всего лишь пошленькая любовная история, которая выхолащивает весь смысл фильма и ни о чем не говорит.)
Он спрашивал также: если я решил ехать (я написал, что не поеду без жены, и деликатно намекнул, что ее дорога тоже должна быть оплачена), посылать ли мне билет «с открытой датой» или я предпочитаю получить деньги за билет по приезде? (О жене ни слова.) Кроме того, он высказывал надежду, что я помогу ему заполучить хорошего актера на главную роль, например Уильяма Холдена, Генри Фонда, Джеймса Мейсона или Ива Монтана. Такому актеру его фирма согласилась бы заплатить тридцать тысяч долларов.
Что тут прикажете делать — плакать или смеяться? Тридцать тысяч долларов Генри Фонда? Иву Монтану? За работу в полнометражном фильме, съемки которого, судя по письму, продлятся три недели?
Короче, посовещавшись с женой не больше пяти минут, я отправил телеграмму: ВЫСЫЛАЙТЕ ОДИН БИЛЕТ ТУДА ОБРАТНО АГЕНТСТВО ЭР ФРАНС САН ФРАНЦИСКО ПИСЬМО СЛЕДУЕТ.
В письме я сообщал, что мы с женой уже занялись подготовкой паспортов. Жена, писал я, присоединится ко мне через неделю иди две, так что пусть не берут мне «экскурсионный» билет на тридцать дней, потому что, когда закончится работа в Испании, мы с женой намерены воспользоваться возможностью и немного попутешествовать по Франции и Марокко. Ему не следует надеяться, продолжал я, что за тридцать тысяч долларов можно пригласить актера ранга Уильяма Холдена или даже Джеймса Мейсона. Умолчал я об одном — что происходит в душе человека, который собирается вернуться в Испанию спустя двадцать девять лет, в глубоко любимую Испанию, все еще управляемую палачом, который держится у власти лишь с помощью военных баз, денег и оружия, поставляемых ему Соединенными Штатами.
А с этим человеком происходило нечто очень похожее на внезапную шизофрению. Его мысли и чувства совершали путешествия с космической скоростью, а тело оставалось неподвижным. Он думал о себе то как о международном агенте-провокаторе, то как о штрейкбрехере. Да, ведь раньше он с презрением отзывался о нескольких ветеранах испанской войны, вернувшихся в страну, где было совершено преступление, равно как и об иных из друзей, которые в качестве туристов поддерживали франкистский режим тяжко заработанными американскими долларами.
Вспомнилось, что, когда он впервые отправился в Испанию, в его паспорте стоял штамп: НЕДЕЙСТВИТЕЛЕН ДЛЯ ИСПАНИИ. Что ж, в 1938 году он проник в страну, не предъявив своего паспорта. Попав легальным путем во Францию, он с несколькими сотнями других иностранных добровольцев январской ночью перебрался через Пиренеи в Испанию. Для госдепартамента США такая тонкость не имела ровно никакого значения, и, не успел он вернуться в Соединенные Штаты, паспорт у него отобрали и не возвратили.
Собственно говоря, он и не обращался по поводу паспорта вплоть до 1961 года, и не только потому, что у него не было денег на путешествия, — в те годы прошение о паспорте неминуемо влекло за собой присягу в непринадлежности к коммунистической партии, а он почел бы за унижение присягать любому правительству в том, что он то, а не это, такой, а не сякой, верит в одно и не верит в другое, любит этих и ненавидит тех.
Когда в 1961 году он получал новый паспорт, поскольку его пригласили в Восточный Берлин на двадцатипятилетие Интернациональных бригад (расходы оплачивались), такой присяги уже не существовало, зато был специальный пункт, в котором он написал: «В 1938 году я был в Интернациональной бригаде, которая входила в испанскую Республиканскую армию. Я не присягал в верности испанскому правительству и не участвовал в выборах».
В этом паспорте штамп «недействителен» относился к территориям Китая, Кореи, Вьетнама, Албании и Кубы. В нем не было штампа, запрещающего посещение Германской Демократической Республики, потому что этого государства с семнадцатимиллионным населением, образованного в 1949 году, для государственного департамента попросту не существовало. (Теперь оно уже существует.) Эту поездку он воспринял романтически, как награду за проявленную стойкость.
В 1965 году стойкость снова была вознаграждена приглашением в Берлин и Веймар на международный конгресс писателей, но, поскольку речь шла об американце, который сражался вместе с Фиделем Кастро, госдепартамент забился в истерике, и понадобилось вмешательство адвоката (равно как и дополнительное решение Верховного суда в аналогичном случае), чтобы вырвать паспорт из цепких ручек не поддающейся описанию дамы, которая возглавляла паспортный отдел госдепартамента.
Как только пришло письмо от двадцать девятого сентября, мы подали прошение о возобновлении паспортов. Я сказал жене, что мой паспорт не возобновят, но она только посмеялась. Ее паспорт пришел через сорок восемь часов. Теперь настал мой черед смеяться. Но последней все-таки смеялась она — пять дней спустя пришел и мой паспорт. (По каким-то таинственным причинам реабилитировали Албанию, зато появились два новых запретных государства: Сирийская Арабская Республика и Объединенная Арабская Республика, а всего шесть противопоказанных американцам стран. Наш маленький мир стал еще меньше.)
Билета из Барселоны пока не было. Вместо него мы получили загадочную телеграмму на испанском языке: ПОНЕДЕЛЬНИК 23 (октября) ПОЛУЧИТЕ ТЕЛЕГРАММУ ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ ОТПРАВЛЕНИЯ БИЛЕТА ЭР ФРАНС (Телеграмма была отправлена из Мадрида.)
Наступило двадцать третье. Двадцать четвертого я послал телеграмму в Барселону: НЕ ПОЛУЧИЛ НИ ТЕЛЕГРАММЫ НИ БИЛЕТА ОТВЕТЬТЕ ПОЖАЛУЙСТА СРОЧНО.
На следующее утро в восемь часов из Мадрида снова пришла телеграмма, на сей раз такого содержания: СЕГОДНЯ ВАШЕ ИМЯ БИЛЕТ ЭР ФРАНС СООБЩИТЕ МНЕ ПРИБЫТИЕ БАРСЕЛОНУ.
Шизофрения давала о себе знать — видимо, не только я стал ее жертвой. В тот же день, в девять утра, мне позвонили из «Трансуорлд эр лайнс» и сообщили, что у них есть для меня билет от Сан-Франциско до… Мадрида. Я ответил, что действительно жду билет, но не в Мадрид, а в Барселону, и не из «ТЭЛ», а из «Эр Франс». Служащая из «ТЭЛ» была чрезвычайно вежлива и сказала, что наведет в «Эр Франс» справки.
В девять часов тридцать минут позвонили из «Эр Франс»: у них есть для меня билет. Нет, служащая из «ТЭЛ» им не звонила. Да, билет до Барселоны. Билет, однако, куплен не нашим молодым испанцем из барселонской «Тибидабо филмз», а кинокомпанией «Пандора филмз» в Мадриде. Ко всему прочему билет не был «с открытой датой», это даже не был «экскурсионный» билет на тридцать дней. Он давал возможность совершить тур в течение двадцати одного дня, но его, разумеется, можно обменять в Барселоне на «открытый», правда с доплатой двухсот пяти долларов шестидесяти центов.