Кроме того, это коварный напиток, и привычка к нему быстро овладевает своей жертвой, которая рано или поздно отказывается от попыток обуздать свою страсть… У людей, которые никогда в своей жизни не пробовали абсента, привычные результаты злоупотребления — хриплый гортанный голос, блуждающий, тусклый взгляд, холодные и влажные руки… Горькие настойки, и даже, как полагают некоторые, безобидный вермут, если их некоторое время употреблять в чрезмерных количествах, приведут к эпилепсии, параличу и смерти. Абсент выполняет свою работу быстрее.
Алкоголики всегда высоко ценили абсент, но вскоре он начал привлекать более широкий круг новообращенных, и его меняющийся образ стал оказывать особое воздействие на три новые группы: представителей богемы, женщин и, наконец, рабочий класс.
Английский писатель Х. П. Хью ярко живописует Зеленый час на Монмартре. Он, собственно, длится больше одного часа и, переходя в сумрачный мир богемы, может затянуться на всю ночь.
Когда наступает вечер, можно с изумлением увидеть, как полоски света постепенно выползают наружу по мере того, как улицы загораются одна за другой, и весь город выстраивается у ваших ног в огненные линии. Вращаются красные мельничные крылья Мулен-Руж, прожектор Эйфелевой башни касается Сакре-Кер и белит тысячелетнюю церковь Святого Петра. Когда тихие жители холма идут спать, просыпается другой Монмартр. Этот полуночный Монмартр — странный этюд в серых тонах, происходящее и происшедшее, происшедшее и происходящее. Художники, полные надежд, поэты, способные остро ощущать только какую-нибудь девицу, а бок о бок с ними — тревожные лица неопрятных женщин и мужчин с усталыми, бегающими глазами.
Воздух пропитан тяжелым, тошнотворным запахом. «Час абсента» на бульварах начинается примерно в полшестого и так же смутно заканчивается к половине восьмого, но на холме он не кончается никогда. Дело не в том, что это — прибежище пьяниц в каком-либо смысле, просто мертвенно-опаловый напиток длится дольше, чем любой другой, а цель Монмартра — как можно дольше задержаться на террасе кафе, наблюдая, как мир проходит мимо. Проведя час в действительно типичном, облюбованном представителями богемы месте, получаешь гуманитарное образование. Здесь нет беспечного веселья Латинского квартала, зато вы найдете мрачную насмешку над смертью и гибелью.
Между богемой и абсентом, самым мощным и, казалось бы, самым интеллектуальным напитком, почти сразу же родилось сильное влечение. У богемы всегда была мрачная и напряженная сторона, она была не кругом, а, скорее, стадией карьеры — порой безвестности начинающих писателей и художников, которые могли в один прекрасный день оказаться среди членов Французской Академии, а могли закончить дни в сумасшедшем доме, благотворительном приюте или морге. Для многих представителей богемы эта стадия продолжалась всю жизнь или вплоть до какого-нибудь происшествия. После того как Анри Мюрже, автор «Сцен из жизни богемы», умер в 1861 году в возрасте 39 лет, один из братьев Гонкур написал в их журнале:
Эта смерть поразила меня как смерть богемы, смерть от разложения. В ней соединились вся жизнь Мюрже и весь мир, который он изображал: оргии ночной работы, время бедности, за которым следовало время пиршеств, запущенный сифилис, взлеты и падения бездомности, ужины вместо обедов, стаканы абсента, приносящие утешение после ломбарда, словом — все, что выматывает человека, сжигает и в конце концов убивает…
Абсент, несомненно, был профессиональным напитком интеллектуалов и начинающих художников и поэтов. Флобер говорил о литературной жизни того времени:
Быть драматургом — не искусство, а профессиональный трюк, и я сумел ухватить его у одного из тех, кто им владеет. Вот он. Прежде всего выпейте несколько стаканов абсента в «Cafe du Cirque». Затем говорите о любой пьесе: «Неплохо, но нужно сократить», или «Игры, игры не хватает».
Самое главное, говорит Флобер, ни в коем случае не сочинять самому: «Как только вы напишете пьесу… вам конец».
Дает Флобер и приятную светскую формулу парижских клише об абсенте в своем «Лексиконе прописных истин»:
Абсент: Чрезвычайно сильный яд. Один стакан и вы мертвы. Журналисты пьют его, когда пишут свои статьи. Он убил больше солдат, чем бедуины. От него погибнет французская армия.
Несомненно, некоторые журналисты действительно пили его, когда писали статьи.
Абсент называли «Зеленой (или Зеленоглазой) музой». Считалось, что он гений для бездарностей, но гибель для истинного гения. Множество французских карикатур той поры обыгрывают клише «абсент как источник вдохновения» (как часто случается с карикатурами XIX века, смешных — очень мало). «Поразительно! — гласит подпись под одной из них. — Я выпил уже четыре абсента, но еще не написал ни катрена… Гарсон! Абсент!» Другая карикатура изображает славного монмартрского поэта «Вер-де-Гри» [43], который приходит в кафе с маленькой картонной рамкой в поиске прекрасных наитий. Он ставит рамку перед стаканом абсента и наливает в абсент воду, веря, что перед ним бурлит Ниагарский водопад. Другой сатирический рисунок рассказывает грустную историю «Декадента», который ходит в кафе лишь для того, чтобы изучать нравы для книги, которую пишет уже десять лет. К сожалению, ему не удается выпить пятнадцать стаканов абсента и остаться трезвым, а потому на следующий день он абсолютно ничего не помнит, и приходится ходить в кафе каждый вечер. Самый грустный карикатурный образ — растрепанный художник, у которого на седьмом стакане абсента кончились деньги, а он знает, что вдохновение приходит после восьмого.
Глава 7. Перед запретом
Среди других, обычно мрачных, описаний богемной жизни в журналах братьев Гонкур есть особенно неприятные рассказы о злоупотреблении абсентом. Леон Доде рассказал Гонкурам о своей любовнице Мари Риэ, по прозвищу «Chien Vert» («Зеленая собака»), которая стала прототипом Сафо в одноименном романе Доде. Доде, пишет Гонкур,
…говорил о Зеленой собаке и о своем романе с этой сумасшедшей, безумной, слабоумной женщиной… безумном романе, пропитанном абсентом, которому несколько сцен с ножом, чьи следы он показал на своей руке, придавали время от времени драматические штрихи.
В журналах Гонкуров часто упоминались разные напитки — вино, пиво, шампанское, но упоминания абсента были сугубо мрачными, как в описании отеля «Абсент», когда-то респектабельной гостиницы, прежде называвшейся «Chateau Rouge»:
…которая стала грязной ночлежкой, где даже комнату любовницы Генриха IV превратили в «Морг» — туда приносят пьяниц и складывают друг на друга в несколько слоев, чтобы позже выбросить в канаву. Владелец, великан в кроваво-красной фуфайке, всегда держит под рукой пару дубинок и арсенал револьверов. В этой гостинице можно встретить странных, обнищавших мужчин и женщин, скажем — старую светскую даму, которая «употребляет» в день двадцать один стакан абсента — ужасного абсента, окрашенного сульфатом цинка…
История этой дамы становится еще страшнее: мы узнаем, что ее сын, почтенный адвокат, не сумел излечить ее от пристрастия к абсенту и покончил с собой от отчаяния и позора [44]. Не менее жуток и зловещий, леденящий кровь отрывок из журнала братьев Гонкур 1859 года:
Моя любовница лежала рядом со мной, мертвецки пьяная от абсента. Я накачал ее, и она спала. Спала и говорила во сне. Я слушал, затаив дыхание… Ее странный голос будил во мне необычное чувство, близкое к страху, этот голос, непроизвольно пробивавшийся в неуправляемой речи, этот медленный голос сна — с интонациями, акцентом, желчностью голосов бульварной драмы. Вначале, понемногу, от слова к слову и от воспоминания к воспоминанию, она вглядывалась, будто глазами памяти, в свою ушедшую юность, видя, как под ее неподвижным взглядом из темноты, в которой дремало ее прошлое, появляются предметы и лица: «О да, он меня любил!.. Да… говорили, что у его матери такой самый взгляд… У него были светлые волосы… Но из этого ничего бы не вышло… Мы были бы теперь богаты, правда?.. Если бы только мой отец не сделал этого… Что ж, ничего не попишешь… хотя мне не хочется так говорить…»
Я испытывал смутный ужас, склоняясь над этим телом, в котором угасло все, кроме животной жизни, и слушая, как возвращается ее прошлое, словно призрак, вновь приходящий в заброшенный дом. А потом ее тайны, которые вот-вот появятся, неожиданно прервались, и эта загадка неосознанной мысли, этот голос в темной спальне пугали меня, как тело, одержимое наваждением…
Париж конца XIX века был наводнен разными дурманящими веществами. Клубника в эфире была модным десертом, а среди светских дам был в моде морфин, лучшие ювелиры продавали серебряные и позолоченные шприцы. Александр Дюма сокрушался, что морфин быстро становится «женским абсентом». Это яркое, но не совсем точное сравнение; настоящим женским абсентом был абсент.
Анри Балеста пишет о женщинах, пьющих абсент, уже в 1860 году. По его словам, они подхватили эту привычку, как болезнь: «Абсентомания, в сущности, заразна, от мужчин она передается женщинам. Из-за нас теперь появились и absintheuses [45]». Кроме того, женщины пьют абсент с вызовом. Посмотрите на бульвары, говорит Балеста, и вы увидите, что любительницы абсента так же надменны, как и любители.
Обычаи менялись, и женщины теперь могли пить в кафе, абсент же был современным напитком, в своем роде таким же современным для женщин, как сигареты или велосипед. Дорис Ланье описывает плакат того времени, на котором изображена молодая дама полусвета со стаканом абсента, сообщающая, что абсент — один из ее мелких пороков.
Появляется все больше плакатов, на которых эмансипированные женщины пьют абсент и даже курят при этом сигарету. Картины же того периода рассказывают совсем другую историю — об изможденных женщинах, тупо смотрящих в пустоту поверх стакана. Доктор Ж. А. Лаборд писал в 1903 году:
Женщины имеют особый вкус к абсенту. Даже если они редко пьют вино и вообще крепкие напитки, приходится признать, что, по крайней мере в Париже, их часто привлекают аперитивы. Не рискуя преувеличить, замечу, что эта привычка распространена среди женщин не меньше, чем среди мужчин. Можно сказать, что явный хронический абсентизм развивается уже после восьми, десяти или двенадцати месяцев употребления абсента у молодых женщин и даже у девушек восемнадцати-двадцати лет.
Парижский корреспондент газеты «Нью-Йорк Тайме» сообщал, что французские женщины все чаще болеют циррозом печени, и объяснял их любовь к абсенту «тем, что женщины склонны подражать мужчинам, — возьмем, к примеру „…“ стрижку „под мальчика“, мужской крой одежды и то, как охотно они начинают курить».
Тот же корреспондент, Стерлинг Хейлиг, замечает, что женщины часто пьют абсент неразбавленным, и объясняет это тем, что они не хотят пить слишком много, потому что носят корсет. Может быть, это правда. Мгновенное, «прямое» воздействие абсента на мозг сравнимо с действием сигарет, привлекательным для многих женщин, а чистый вкус неразбавленного абсента, столь непохожий на привычный вкус перебродивших напитков, мог нравиться тем, кто не любил пива, вина или, скажем, коньяка. Даже белое вино может показаться после абсента каким-то нечистым на вкус. Абсент выделяется особым привкусом, как сигареты с ментолом.
В своих воспоминаниях о жизни Монмартра Франсис Карко пишет, что «абсент всегда подчеркивал определенные черты капризного нрава, достоинства, упрямства, буффонады, особенно в женщинах». Многие думали, что на карту поставлено далеко не только это, а здравая тревога, вызванная пьянством, усугубляла страх «вырождения», который можно найти у таких разных авторов, как Макс Нордау, Мария Корелли и Золя. Стерлинг Хейлиг говорит об этом очень выразительно:
В женском алкоголизме врачей больше всего пугает склонность к абсентизму, особенно потому, что, по их словам, она приводит к возникновению особого человеческого типа, отличающегося и умственно, и физически. Тип этот, по мнению врачей, может вполне успешно существовать какое-то время со всеми своими физическими дефектами и порочными наклонностями, иногда он выдерживает несколько поколений, но, не защищенный от болезней и несчастных случайностей, а чаще всего — и бесплодный, вскоре гаснет. Семья вымирает.
Не так страшно описывает женскую приверженность абсенту Эмиль Золя. В романе «Нана» (1880) он рассказывает о женщине времен Второй империи, которая становится дамой полусвета. В одной из сцен, вдалеке от блестящего мирка, где она «работает», Нана беседует у себя дома с подругой-лесбиянкой по прозвищу Атласка.
Она болтала часами, изливая признания. Атласка лежала на кровати в одной сорочке, задрав ноги, слушала и курила. Иногда у обеих что-то не ладилось, они угощались абсентом, «чтобы забыться». Атласка, не спускаясь вниз и даже не надевая юбку, перегибалась через перила и кричала десятилетней дочке привратницы: «Принеси стакан абсента!», что та и делала, искоса посматривая на ее голые ноги. Все разговоры клонились к тому, какие мужчины свиньи.
Это уединенное, неприглядное, жалкое пьянство выразительно противопоставлено той публичной жизни, где Нана пьет с мужчинами шампанское.
Двусмысленная, но спокойная картина, которую рисует Золя, отличается от истерической борьбы с абсентом, значительно усилившейся к концу века. Ее можно сравнить с двумя полотнами Мане и Дега. В них есть какая-то таинственность, а в остальном они похожи разве что намеренно прозаической, неприглядной атмосферой.
Известная картина Эдуарда Мане «Любитель абсента» (1859) была его первым крупным полотном, с которого немного неловко началась его карьера. Натурщиком был алкоголик, старьевщик Коллардэ, часто бывавший в районе Лувра. Мане находил в нем странное достоинство и даже какой-то аристократизм. Алкоголизмом художник интересовался еще тогда, когда учился живописи у Тома Кутюра. Завершив работу, он пригласил учителя, но тот реагировал на картину неожиданно. «Любитель абсента! — сказал Кутюр. — Зачем рисовать такие мерзости? Мой бедный друг, это вы — любитель абсента. Это вы утратили нравственность».
Картина, действительно, кажется странной, особенно цилиндр и неестественно вывернутая ступня, и не только Кутюр осудил ее; она производила неприятное впечатление почти на всех, кто ее видел. Когда Мане представил ее на Салон 1859 года, ее почти сразу отклонили, что привело к перевороту в восприятии, благодаря которому через четыре года образовался «Салон отвергнутых» (Salon des Refuses). В картине чувствуется влияние друга Мане, Бодлера, писавшего о том, что нужно искать новые виды красоты и героизма в «современной» грязи больших городов; это отразилось, например, в стихотворении «Вино тряпичников». В самом цилиндре у Мане есть что-то бодлеровское, он ведь уже написал портрет Бодлера в том самом цилиндре. Поначалу на картине не было абсента, Мане пририсовал его позднее, чтобы добавить выразительности. «Любитель абсента», — одна из четырех связанных между собой картин, которым Мане дал общее название «Философы». Позднее он поместил того же любителя абсента на заднем плане другой своей картины, «Старый музыкант». Что же до натурщика, Коллардэ очень обрадовался, что его изобразили, и постоянно мешал Мане в его мастерской.
Рисунок Уильяма Орпена «Любитель абсента» (1910) — младший брат картины Мане, с тем же цилиндром и, в особенности, со странным поворотом ступни, который кажется ссылкой на более раннюю работу. Он мрачнее, чем картина Мане, штриховка напоминает паутину, но все же ощущается какое-то упадочное наслаждение. Орпен очень любил Мане и за год до этого написал картину в его честь (она так и называется «Homage to Manet» [46]).
На другой значительной картине Орпена, «Cafe Royale» (1912), изображено или, точнее, намечено не меньше пяти стаканов абсента. Если «Любитель абсента» был даром уважения к Мане, то «Cafe Royale» — дар Эдгару Дега, тоже оказавшему на Орпена большое влияние. Композиция — в стиле фотографий, люди входят и выходят по краям, что напоминает работы Дега. Мужчина на заднем плане — это Оливер Сент-Джон Гогарти, который упоминается в «Улиссе» Джеймса Джойса. Он пьет абсент вместе с мрачной Ниной Хэмнет, известной натурщицей. Нина Хэмнет дожила до 50-х годов XX века и, слоняясь по Сохо, все еще говорила: «Модильяни считал, что у меня лучшая грудь в Европе». Что до колонн-кариатид и зеркал на картине Орпена, они точно такие, какими их мог видеть Енох Сомс.
Известную картину Дега «Абсент», сначала называвшуюся «В кафе» (1876), с жалкой и унылой парой, приняли еще хуже, чем полотно Мане. Кто-то предположил, что мужчина, изображенный на ней, — Верлен. Это не так, но сходство, действительно, есть, и картина повлияла на композицию более поздних фотографий Верлена (фотограф Жюль Дорнак), где он сидит в кафе за белым мраморным столиком спиной к зеркалу. На самом деле изображен друг Дега Марселен Дебутен, который сам был художником и тоже учился у Кутюра. Дебутен даже не пьет абсент: в стоящем перед ним коричневом напитке можно узнать черный кофе в стеклянном стакане, так называемый «Мазагран». Абсент пьет женщина, актриса и натурщица Элен Андре, и именно ее пустое, непроницаемое, какое-то выжженное лицо придает картине особую силу. Две фигуры разъединены, уныло изолированы друг от друга в духе Эдварда Хоппера. Можно простить зрителя, который, глядя на эту картину, подумает: «Если это богема, ну ее совсем!» Герои картины сидят в кафе «La Nouvelle Athenes», которое стояло на площади Пигаль, в доме номер 9. Джордж Мур ярко описывает это кафе как свой университет. «Я не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже, — говорит он, — но посещал „Nouvelle Athenes“»:
С какой странной, почти неестественной ясностью я вижу и слышу! Я вижу белое лицо кафе, белый нос черного квартала, тянущийся к площади между двух улиц. Я вижу две улицы, идущие под уклон, и знаю, какие на них магазины; я слышу, как стеклянная дверь, когда я открываю ее, скрипит по песку. Я помню запах каждого часа. Утром — запах яиц, шипящих в сливочном масле, едкий запах сигарет, кофе и плохого коньяка, в пять часов — аромат абсента…
Стояли там, как обычно, мраморные столики, за которыми мы до двух часов ночи говорили о красоте.
Кафе «Nouvelle Athenes» обязано своей популярностью у богемы самому Дебутену, который привел туда своих близких друзей из «Cafe Guerbois». Барнаби Конрад пишет, что, несмотря на свой жалкий вид, Дебутен, некогда очень богатый человек, был пламенным монархистом и обладал самыми изысканными манерами. Его биограф Клеман-Жанен был очень недоволен дурной славой, которой Дебутен обязан картине, и отрицал, что тот был любителем абсента. По его мнению, картина должна была называться «La Buveuse d’Absinthe et Marcellin Desboutin» [47].
Картина Дега породила множество споров, когда попала в Англию. Ее английскую судьбу проследил Рональд Пикванс. Приобрел полотно коллекционер Генри Хилл, который выставил его на Брайтонской выставке 1876 года. Трезвый и нейтральный текст в каталоге был озаглавлен «Набросок во французском кафе», а критик местной газеты назвал полотно «совершенством уродства». «Цвета столь же отвратительны, сколь и фигуры, — писал он, — грубый, чувственный французский рабочий и тошнотворная гризетка, необычайно отталкивающая пара». По словам Пикванса, отвращение вызвали именно герои, «а не абсент, который тогда еще не был скомпрометирован».
После выставки картина снова вернулась в коллекцию Хилла и не вызывала общественных волнений вплоть до ее продажи на аукционе Кристи в 1892 году. Там она появилась как лот 209, «Фигуры в кафе», и когда ее выставили на мольберте, публика ее освистала. Тем не менее картину продали, и в 1893-м новый владелец выставил ее в «У Граф-тон», новой галерее, которая соперничала с галереей «Гросвенор» («зеленовато-желтой» галереей). Теперь картину назвали просто «Абсент», и критики ухватились за эту ниточку. Поначалу, следуя моде, они были очень благосклонны: «Мужчина с большой головой, — писали в „Пэлл Мэлл Баджет“, — романтичный, беззаботный мечтатель, написан крупными мазками, с непосредственностью, достойной величайшего мастера». А вот его спутница -
…женщина, апатичная и чувственная, с тяжелыми веками, совершенно безразличная ко всему внешнему, охотно приемлет теплую томность яда. Ее плоские, как бы шаркающие ступни говорят сами за себя. Каждый тон и черта так и дышат абсентом.
Один из крупнейших критиков того времени, Д. С. Макколл, называет «Абсент» «неисчерпаемой картиной, притягивающей к себе снова и снова». Именно в ответ Макколлу и полетели камни. Критик из «Вестминстер Газет», подписывавший свои статьи псевдонимом «Обыватель», написал, что человек, которому дороги достоинство и красота, никогда не назовет «Абсент» произведением искусства. Сэр Уильям Блэйк Ричмонд напал на «литературность»: «"Абсент" — литературное представление, а не картина. Это повесть, изобличающая пьянство. Все ценное, что можно тут сделать, сделал Золя».
Уолтер Сикерт, напротив, считал, что «слишком раздули „пьянство“ и „отупелость“ и всякие „уроки“» и что картину надо было назвать просто «Мужчина и женщина в кафе». Возможно, он имел в виду урок Джорджа Мура, который, должно быть, узнал кафе и сказал что-нибудь вроде: «Ну и шлюха! Неприятный урок, но все же урок». Иметь в виду он мог все что угодно; в одной из многочисленных пародий урок выражен так: «В жизни не обращусь в это бюро знакомств!»
Макколл обобщил критику как борьбу мнения «французский яд» против мнения «трактат о трезвенности». Позднее Макколл встретился с Дега в Париже и обнаружил, что тот уязвлен откликом на картину, которой он никогда не дал бы такое броское название, как «Абсент». Он возражал против нападок прессы, утверждавшей, по его словам, что он рисует «как свинья» («comme un cochon»).
Что же касается Элен Андре, она была совсем не такой жалкой, как на картине. Барнаби Конрад описывает ее беседу с Феликсом Финионом через сорок с лишним лет:
Передо мной стоял стакан абсента. В стакане Дебутена было что-то совершенно безобидное… а мы выглядим, как два идиота. Я была недурна в то время, сейчас я могу это сказать. Ваши импрессионисты считали, что у меня «вполне современный вид», у меня был шик, и я могла держать ту позу, какую от меня хотели… Дега меня просто уничтожил!
Во Франции абсент постепенно утрачивал свой публичный характер, особенно после того, как он стал любимым напитком рабочих. В романе Золя «Западня» (1877) некий Бош вспоминает одного своего знакомого — «плотника, который разделся донага на улице Сен-Мартен и умер, танцуя польку. Он пил абсент». Около 1860 года абсент стал уходить с Монпарнаса и переходить от буржуазии и богемы к рабочим. Именно тогда его стали считать угрозой обществу.
Рассуждая о «самых серьезных» проблемах «заражения» (то есть буржуазных привычках, распространившихся на рабочий класс), доктор Легрэн писал в 1903 году: «Я старый парижанин, живу в Париже сорок три года, и очень ясно видел, как аперитивы овладели буржуазией. Лишь намного позднее, за последние пятнадцать-двадцать лет, я стал замечать, что и рабочие стали употреблять их». Через пять лет после этого доктор Леду рассказывает похожую историю:
Наши отцы еще знали времена, когда абсент был изысканным напитком. На террасах кафе старые алжирские воины и бездельники-буржуа потребляли это сомнительное зелье, пахнущее так, словно им полощут рот. Плохой пример подали сверху, и мало-помалу абсент опростился.
Профессор Ашар знал точную причину: дело в том, что рабочие стали жить лучше, им больше платили, а рабочий день сократился до восьми часов. Тем самым у них появилось «больше времени и денег, которые они могли потратить на выпивку».
Намного вероятней, что сыграло роль изменение сравнительной стоимости абсента и вина. В свою лучшую пору абсент был довольно дорогим напитком, а позже его цена значительно упала, особенно когда появились более дешевые и плохие марки. Гибель виноградников от филлоксеры в 70-е годы и (снова) в 80-е годы XIX века повысила стоимость вина. Это повлияло и на стоимость виноградного спирта, а производители абсента, которые прежде его использовали, обратились к промышленному спирту, что сделало абсент еще дешевле. Стакан абсента, стоивший 15 сантимов, был в три раза дешевле хлеба, а бутылка вина в то время могла стоить и целый франк (100 сантимов). Самый дешевый абсент продавался в тех барах для рабочих, например вокруг Центрального рынка, где можно было выпить стакан у стойки всего за два су (10 сантимов). В барах самого низкого пошиба, например у Папаши Люнетта, не было ни столов, ни стульев, только цинковая стойка.
В иконографии абсента появился новый предмет — рабочая сумка с инструментами, праздно лежащая рядом со столиком. Картина Жюля Адлера «Мать» (1899) изображает жалкую женщину, с ребенком на руках, которая спешно проходит мимо двух мужчин, пьющих в кафе. По-видимому, она отвлекает ребенка, словно кто-то из отупевших от пьянства мужчин — его отец. Один из них явно доказывает что-то другому, подняв руку с неестественной и неуклюжей выразительностью пьяницы. Под столом лежит открытая сумка с инструментами. На окне написано: «Стакан абсента — 15 сантимов». На немного более поздней карикатуре в журнале «Le Rire» [48] изображена такая же сумка, похожая на сумку для крокета и на кожаный ранец, который еще можно увидеть у железнодорожных рабочих. На этот раз растрепанный субъект, сгорбившийся на стуле, ломает голову над одной из тайн жизни: «Абсент убивает, но помогает жить».
…говорил о Зеленой собаке и о своем романе с этой сумасшедшей, безумной, слабоумной женщиной… безумном романе, пропитанном абсентом, которому несколько сцен с ножом, чьи следы он показал на своей руке, придавали время от времени драматические штрихи.
В журналах Гонкуров часто упоминались разные напитки — вино, пиво, шампанское, но упоминания абсента были сугубо мрачными, как в описании отеля «Абсент», когда-то респектабельной гостиницы, прежде называвшейся «Chateau Rouge»:
…которая стала грязной ночлежкой, где даже комнату любовницы Генриха IV превратили в «Морг» — туда приносят пьяниц и складывают друг на друга в несколько слоев, чтобы позже выбросить в канаву. Владелец, великан в кроваво-красной фуфайке, всегда держит под рукой пару дубинок и арсенал револьверов. В этой гостинице можно встретить странных, обнищавших мужчин и женщин, скажем — старую светскую даму, которая «употребляет» в день двадцать один стакан абсента — ужасного абсента, окрашенного сульфатом цинка…
История этой дамы становится еще страшнее: мы узнаем, что ее сын, почтенный адвокат, не сумел излечить ее от пристрастия к абсенту и покончил с собой от отчаяния и позора [44]. Не менее жуток и зловещий, леденящий кровь отрывок из журнала братьев Гонкур 1859 года:
Моя любовница лежала рядом со мной, мертвецки пьяная от абсента. Я накачал ее, и она спала. Спала и говорила во сне. Я слушал, затаив дыхание… Ее странный голос будил во мне необычное чувство, близкое к страху, этот голос, непроизвольно пробивавшийся в неуправляемой речи, этот медленный голос сна — с интонациями, акцентом, желчностью голосов бульварной драмы. Вначале, понемногу, от слова к слову и от воспоминания к воспоминанию, она вглядывалась, будто глазами памяти, в свою ушедшую юность, видя, как под ее неподвижным взглядом из темноты, в которой дремало ее прошлое, появляются предметы и лица: «О да, он меня любил!.. Да… говорили, что у его матери такой самый взгляд… У него были светлые волосы… Но из этого ничего бы не вышло… Мы были бы теперь богаты, правда?.. Если бы только мой отец не сделал этого… Что ж, ничего не попишешь… хотя мне не хочется так говорить…»
Я испытывал смутный ужас, склоняясь над этим телом, в котором угасло все, кроме животной жизни, и слушая, как возвращается ее прошлое, словно призрак, вновь приходящий в заброшенный дом. А потом ее тайны, которые вот-вот появятся, неожиданно прервались, и эта загадка неосознанной мысли, этот голос в темной спальне пугали меня, как тело, одержимое наваждением…
Париж конца XIX века был наводнен разными дурманящими веществами. Клубника в эфире была модным десертом, а среди светских дам был в моде морфин, лучшие ювелиры продавали серебряные и позолоченные шприцы. Александр Дюма сокрушался, что морфин быстро становится «женским абсентом». Это яркое, но не совсем точное сравнение; настоящим женским абсентом был абсент.
Анри Балеста пишет о женщинах, пьющих абсент, уже в 1860 году. По его словам, они подхватили эту привычку, как болезнь: «Абсентомания, в сущности, заразна, от мужчин она передается женщинам. Из-за нас теперь появились и absintheuses [45]». Кроме того, женщины пьют абсент с вызовом. Посмотрите на бульвары, говорит Балеста, и вы увидите, что любительницы абсента так же надменны, как и любители.
Обычаи менялись, и женщины теперь могли пить в кафе, абсент же был современным напитком, в своем роде таким же современным для женщин, как сигареты или велосипед. Дорис Ланье описывает плакат того времени, на котором изображена молодая дама полусвета со стаканом абсента, сообщающая, что абсент — один из ее мелких пороков.
Появляется все больше плакатов, на которых эмансипированные женщины пьют абсент и даже курят при этом сигарету. Картины же того периода рассказывают совсем другую историю — об изможденных женщинах, тупо смотрящих в пустоту поверх стакана. Доктор Ж. А. Лаборд писал в 1903 году:
Женщины имеют особый вкус к абсенту. Даже если они редко пьют вино и вообще крепкие напитки, приходится признать, что, по крайней мере в Париже, их часто привлекают аперитивы. Не рискуя преувеличить, замечу, что эта привычка распространена среди женщин не меньше, чем среди мужчин. Можно сказать, что явный хронический абсентизм развивается уже после восьми, десяти или двенадцати месяцев употребления абсента у молодых женщин и даже у девушек восемнадцати-двадцати лет.
Парижский корреспондент газеты «Нью-Йорк Тайме» сообщал, что французские женщины все чаще болеют циррозом печени, и объяснял их любовь к абсенту «тем, что женщины склонны подражать мужчинам, — возьмем, к примеру „…“ стрижку „под мальчика“, мужской крой одежды и то, как охотно они начинают курить».
Тот же корреспондент, Стерлинг Хейлиг, замечает, что женщины часто пьют абсент неразбавленным, и объясняет это тем, что они не хотят пить слишком много, потому что носят корсет. Может быть, это правда. Мгновенное, «прямое» воздействие абсента на мозг сравнимо с действием сигарет, привлекательным для многих женщин, а чистый вкус неразбавленного абсента, столь непохожий на привычный вкус перебродивших напитков, мог нравиться тем, кто не любил пива, вина или, скажем, коньяка. Даже белое вино может показаться после абсента каким-то нечистым на вкус. Абсент выделяется особым привкусом, как сигареты с ментолом.
В своих воспоминаниях о жизни Монмартра Франсис Карко пишет, что «абсент всегда подчеркивал определенные черты капризного нрава, достоинства, упрямства, буффонады, особенно в женщинах». Многие думали, что на карту поставлено далеко не только это, а здравая тревога, вызванная пьянством, усугубляла страх «вырождения», который можно найти у таких разных авторов, как Макс Нордау, Мария Корелли и Золя. Стерлинг Хейлиг говорит об этом очень выразительно:
В женском алкоголизме врачей больше всего пугает склонность к абсентизму, особенно потому, что, по их словам, она приводит к возникновению особого человеческого типа, отличающегося и умственно, и физически. Тип этот, по мнению врачей, может вполне успешно существовать какое-то время со всеми своими физическими дефектами и порочными наклонностями, иногда он выдерживает несколько поколений, но, не защищенный от болезней и несчастных случайностей, а чаще всего — и бесплодный, вскоре гаснет. Семья вымирает.
Не так страшно описывает женскую приверженность абсенту Эмиль Золя. В романе «Нана» (1880) он рассказывает о женщине времен Второй империи, которая становится дамой полусвета. В одной из сцен, вдалеке от блестящего мирка, где она «работает», Нана беседует у себя дома с подругой-лесбиянкой по прозвищу Атласка.
Она болтала часами, изливая признания. Атласка лежала на кровати в одной сорочке, задрав ноги, слушала и курила. Иногда у обеих что-то не ладилось, они угощались абсентом, «чтобы забыться». Атласка, не спускаясь вниз и даже не надевая юбку, перегибалась через перила и кричала десятилетней дочке привратницы: «Принеси стакан абсента!», что та и делала, искоса посматривая на ее голые ноги. Все разговоры клонились к тому, какие мужчины свиньи.
Это уединенное, неприглядное, жалкое пьянство выразительно противопоставлено той публичной жизни, где Нана пьет с мужчинами шампанское.
Двусмысленная, но спокойная картина, которую рисует Золя, отличается от истерической борьбы с абсентом, значительно усилившейся к концу века. Ее можно сравнить с двумя полотнами Мане и Дега. В них есть какая-то таинственность, а в остальном они похожи разве что намеренно прозаической, неприглядной атмосферой.
Известная картина Эдуарда Мане «Любитель абсента» (1859) была его первым крупным полотном, с которого немного неловко началась его карьера. Натурщиком был алкоголик, старьевщик Коллардэ, часто бывавший в районе Лувра. Мане находил в нем странное достоинство и даже какой-то аристократизм. Алкоголизмом художник интересовался еще тогда, когда учился живописи у Тома Кутюра. Завершив работу, он пригласил учителя, но тот реагировал на картину неожиданно. «Любитель абсента! — сказал Кутюр. — Зачем рисовать такие мерзости? Мой бедный друг, это вы — любитель абсента. Это вы утратили нравственность».
Картина, действительно, кажется странной, особенно цилиндр и неестественно вывернутая ступня, и не только Кутюр осудил ее; она производила неприятное впечатление почти на всех, кто ее видел. Когда Мане представил ее на Салон 1859 года, ее почти сразу отклонили, что привело к перевороту в восприятии, благодаря которому через четыре года образовался «Салон отвергнутых» (Salon des Refuses). В картине чувствуется влияние друга Мане, Бодлера, писавшего о том, что нужно искать новые виды красоты и героизма в «современной» грязи больших городов; это отразилось, например, в стихотворении «Вино тряпичников». В самом цилиндре у Мане есть что-то бодлеровское, он ведь уже написал портрет Бодлера в том самом цилиндре. Поначалу на картине не было абсента, Мане пририсовал его позднее, чтобы добавить выразительности. «Любитель абсента», — одна из четырех связанных между собой картин, которым Мане дал общее название «Философы». Позднее он поместил того же любителя абсента на заднем плане другой своей картины, «Старый музыкант». Что же до натурщика, Коллардэ очень обрадовался, что его изобразили, и постоянно мешал Мане в его мастерской.
Рисунок Уильяма Орпена «Любитель абсента» (1910) — младший брат картины Мане, с тем же цилиндром и, в особенности, со странным поворотом ступни, который кажется ссылкой на более раннюю работу. Он мрачнее, чем картина Мане, штриховка напоминает паутину, но все же ощущается какое-то упадочное наслаждение. Орпен очень любил Мане и за год до этого написал картину в его честь (она так и называется «Homage to Manet» [46]).
На другой значительной картине Орпена, «Cafe Royale» (1912), изображено или, точнее, намечено не меньше пяти стаканов абсента. Если «Любитель абсента» был даром уважения к Мане, то «Cafe Royale» — дар Эдгару Дега, тоже оказавшему на Орпена большое влияние. Композиция — в стиле фотографий, люди входят и выходят по краям, что напоминает работы Дега. Мужчина на заднем плане — это Оливер Сент-Джон Гогарти, который упоминается в «Улиссе» Джеймса Джойса. Он пьет абсент вместе с мрачной Ниной Хэмнет, известной натурщицей. Нина Хэмнет дожила до 50-х годов XX века и, слоняясь по Сохо, все еще говорила: «Модильяни считал, что у меня лучшая грудь в Европе». Что до колонн-кариатид и зеркал на картине Орпена, они точно такие, какими их мог видеть Енох Сомс.
Известную картину Дега «Абсент», сначала называвшуюся «В кафе» (1876), с жалкой и унылой парой, приняли еще хуже, чем полотно Мане. Кто-то предположил, что мужчина, изображенный на ней, — Верлен. Это не так, но сходство, действительно, есть, и картина повлияла на композицию более поздних фотографий Верлена (фотограф Жюль Дорнак), где он сидит в кафе за белым мраморным столиком спиной к зеркалу. На самом деле изображен друг Дега Марселен Дебутен, который сам был художником и тоже учился у Кутюра. Дебутен даже не пьет абсент: в стоящем перед ним коричневом напитке можно узнать черный кофе в стеклянном стакане, так называемый «Мазагран». Абсент пьет женщина, актриса и натурщица Элен Андре, и именно ее пустое, непроницаемое, какое-то выжженное лицо придает картине особую силу. Две фигуры разъединены, уныло изолированы друг от друга в духе Эдварда Хоппера. Можно простить зрителя, который, глядя на эту картину, подумает: «Если это богема, ну ее совсем!» Герои картины сидят в кафе «La Nouvelle Athenes», которое стояло на площади Пигаль, в доме номер 9. Джордж Мур ярко описывает это кафе как свой университет. «Я не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже, — говорит он, — но посещал „Nouvelle Athenes“»:
С какой странной, почти неестественной ясностью я вижу и слышу! Я вижу белое лицо кафе, белый нос черного квартала, тянущийся к площади между двух улиц. Я вижу две улицы, идущие под уклон, и знаю, какие на них магазины; я слышу, как стеклянная дверь, когда я открываю ее, скрипит по песку. Я помню запах каждого часа. Утром — запах яиц, шипящих в сливочном масле, едкий запах сигарет, кофе и плохого коньяка, в пять часов — аромат абсента…
Стояли там, как обычно, мраморные столики, за которыми мы до двух часов ночи говорили о красоте.
Кафе «Nouvelle Athenes» обязано своей популярностью у богемы самому Дебутену, который привел туда своих близких друзей из «Cafe Guerbois». Барнаби Конрад пишет, что, несмотря на свой жалкий вид, Дебутен, некогда очень богатый человек, был пламенным монархистом и обладал самыми изысканными манерами. Его биограф Клеман-Жанен был очень недоволен дурной славой, которой Дебутен обязан картине, и отрицал, что тот был любителем абсента. По его мнению, картина должна была называться «La Buveuse d’Absinthe et Marcellin Desboutin» [47].
Картина Дега породила множество споров, когда попала в Англию. Ее английскую судьбу проследил Рональд Пикванс. Приобрел полотно коллекционер Генри Хилл, который выставил его на Брайтонской выставке 1876 года. Трезвый и нейтральный текст в каталоге был озаглавлен «Набросок во французском кафе», а критик местной газеты назвал полотно «совершенством уродства». «Цвета столь же отвратительны, сколь и фигуры, — писал он, — грубый, чувственный французский рабочий и тошнотворная гризетка, необычайно отталкивающая пара». По словам Пикванса, отвращение вызвали именно герои, «а не абсент, который тогда еще не был скомпрометирован».
После выставки картина снова вернулась в коллекцию Хилла и не вызывала общественных волнений вплоть до ее продажи на аукционе Кристи в 1892 году. Там она появилась как лот 209, «Фигуры в кафе», и когда ее выставили на мольберте, публика ее освистала. Тем не менее картину продали, и в 1893-м новый владелец выставил ее в «У Граф-тон», новой галерее, которая соперничала с галереей «Гросвенор» («зеленовато-желтой» галереей). Теперь картину назвали просто «Абсент», и критики ухватились за эту ниточку. Поначалу, следуя моде, они были очень благосклонны: «Мужчина с большой головой, — писали в „Пэлл Мэлл Баджет“, — романтичный, беззаботный мечтатель, написан крупными мазками, с непосредственностью, достойной величайшего мастера». А вот его спутница -
…женщина, апатичная и чувственная, с тяжелыми веками, совершенно безразличная ко всему внешнему, охотно приемлет теплую томность яда. Ее плоские, как бы шаркающие ступни говорят сами за себя. Каждый тон и черта так и дышат абсентом.
Один из крупнейших критиков того времени, Д. С. Макколл, называет «Абсент» «неисчерпаемой картиной, притягивающей к себе снова и снова». Именно в ответ Макколлу и полетели камни. Критик из «Вестминстер Газет», подписывавший свои статьи псевдонимом «Обыватель», написал, что человек, которому дороги достоинство и красота, никогда не назовет «Абсент» произведением искусства. Сэр Уильям Блэйк Ричмонд напал на «литературность»: «"Абсент" — литературное представление, а не картина. Это повесть, изобличающая пьянство. Все ценное, что можно тут сделать, сделал Золя».
Уолтер Сикерт, напротив, считал, что «слишком раздули „пьянство“ и „отупелость“ и всякие „уроки“» и что картину надо было назвать просто «Мужчина и женщина в кафе». Возможно, он имел в виду урок Джорджа Мура, который, должно быть, узнал кафе и сказал что-нибудь вроде: «Ну и шлюха! Неприятный урок, но все же урок». Иметь в виду он мог все что угодно; в одной из многочисленных пародий урок выражен так: «В жизни не обращусь в это бюро знакомств!»
Макколл обобщил критику как борьбу мнения «французский яд» против мнения «трактат о трезвенности». Позднее Макколл встретился с Дега в Париже и обнаружил, что тот уязвлен откликом на картину, которой он никогда не дал бы такое броское название, как «Абсент». Он возражал против нападок прессы, утверждавшей, по его словам, что он рисует «как свинья» («comme un cochon»).
Что же касается Элен Андре, она была совсем не такой жалкой, как на картине. Барнаби Конрад описывает ее беседу с Феликсом Финионом через сорок с лишним лет:
Передо мной стоял стакан абсента. В стакане Дебутена было что-то совершенно безобидное… а мы выглядим, как два идиота. Я была недурна в то время, сейчас я могу это сказать. Ваши импрессионисты считали, что у меня «вполне современный вид», у меня был шик, и я могла держать ту позу, какую от меня хотели… Дега меня просто уничтожил!
Во Франции абсент постепенно утрачивал свой публичный характер, особенно после того, как он стал любимым напитком рабочих. В романе Золя «Западня» (1877) некий Бош вспоминает одного своего знакомого — «плотника, который разделся донага на улице Сен-Мартен и умер, танцуя польку. Он пил абсент». Около 1860 года абсент стал уходить с Монпарнаса и переходить от буржуазии и богемы к рабочим. Именно тогда его стали считать угрозой обществу.
Рассуждая о «самых серьезных» проблемах «заражения» (то есть буржуазных привычках, распространившихся на рабочий класс), доктор Легрэн писал в 1903 году: «Я старый парижанин, живу в Париже сорок три года, и очень ясно видел, как аперитивы овладели буржуазией. Лишь намного позднее, за последние пятнадцать-двадцать лет, я стал замечать, что и рабочие стали употреблять их». Через пять лет после этого доктор Леду рассказывает похожую историю:
Наши отцы еще знали времена, когда абсент был изысканным напитком. На террасах кафе старые алжирские воины и бездельники-буржуа потребляли это сомнительное зелье, пахнущее так, словно им полощут рот. Плохой пример подали сверху, и мало-помалу абсент опростился.
Профессор Ашар знал точную причину: дело в том, что рабочие стали жить лучше, им больше платили, а рабочий день сократился до восьми часов. Тем самым у них появилось «больше времени и денег, которые они могли потратить на выпивку».
Намного вероятней, что сыграло роль изменение сравнительной стоимости абсента и вина. В свою лучшую пору абсент был довольно дорогим напитком, а позже его цена значительно упала, особенно когда появились более дешевые и плохие марки. Гибель виноградников от филлоксеры в 70-е годы и (снова) в 80-е годы XIX века повысила стоимость вина. Это повлияло и на стоимость виноградного спирта, а производители абсента, которые прежде его использовали, обратились к промышленному спирту, что сделало абсент еще дешевле. Стакан абсента, стоивший 15 сантимов, был в три раза дешевле хлеба, а бутылка вина в то время могла стоить и целый франк (100 сантимов). Самый дешевый абсент продавался в тех барах для рабочих, например вокруг Центрального рынка, где можно было выпить стакан у стойки всего за два су (10 сантимов). В барах самого низкого пошиба, например у Папаши Люнетта, не было ни столов, ни стульев, только цинковая стойка.
В иконографии абсента появился новый предмет — рабочая сумка с инструментами, праздно лежащая рядом со столиком. Картина Жюля Адлера «Мать» (1899) изображает жалкую женщину, с ребенком на руках, которая спешно проходит мимо двух мужчин, пьющих в кафе. По-видимому, она отвлекает ребенка, словно кто-то из отупевших от пьянства мужчин — его отец. Один из них явно доказывает что-то другому, подняв руку с неестественной и неуклюжей выразительностью пьяницы. Под столом лежит открытая сумка с инструментами. На окне написано: «Стакан абсента — 15 сантимов». На немного более поздней карикатуре в журнале «Le Rire» [48] изображена такая же сумка, похожая на сумку для крокета и на кожаный ранец, который еще можно увидеть у железнодорожных рабочих. На этот раз растрепанный субъект, сгорбившийся на стуле, ломает голову над одной из тайн жизни: «Абсент убивает, но помогает жить».