Страница:
- Нон товарищ. Кранк гефтлинг. Болной, - тоненьким пальчиком она
прикоснулась к своему виску.
- А, сумасшедший?
- Я, я.
"Гляди ты, а с ней можно разговаривать!" - с удовлетворением подумал
Иван и отвел в сторону взгляд. Почему-то по-прежнему неловко было смотреть
в ее черные, глубокие, широко раскрытые глаза, в которых так изменчиво
отражались разнообразные чувства.
- Ладно. Черт с ним. Пошли.
Кажется, они порядком уже отошли от лагеря. Немцы, видно, упустили их.
Душевное напряжение спало, и Иван, будто издалека, впервые мысленно
оглянулся на то, что произошло в этот адски мучительный день.
С утра они, пятеро военнопленных, в полуразрушенном во время ночной
бомбежки цехе откапывали невзорвавшуюся бомбу.
У них уже не осталось ни малейшей надежды выжить в этом чудовищном
комбинате смерти, и сегодня они решили в последний раз попытаться добыть
свободу, или, как говорил маленький чернявый острослов по кличке Жук, если
уж оставлять этот свет, так прежде стукнуть дверями.
Небезопасная и нелегкая их работа приближалась к концу.
Подвешивая бомбу ломами, они наконец освободили ее от завала и,
придерживая за покореженный стабилизатор, осторожно положили на дно ямы.
Дальше было самое рискованное и самое важное. Пока другие, затаив дыхание,
замерли по сторонам, длиннорукий узник в полосатой, как и у всех, куртке с
цветными кругами на груди и на спине, бывший черноморский моряк Голодай,
накинул на взрыватель ключ и надавил на него всем телом. На его голых до
локтей, мускулистых руках вздулись жилы, проступили вены на шее, и
взрыватель слегка подался. Голодай еще раза два с усилием повернул ключ, а
затем присел на корточки и начал быстро выкручивать взрыватель руками.
Сильно деформировавшись при ударе о землю, взрыватель, конечно, был
неисправен и в таком состоянии не годился для бомбы, минувшей ночью
сброшенной с американского Б-29 или английского "Москито" на этот зажатый
горными кряжами Альп австрийский городок. Но при дефектном взрывателе
бомба была исправная и продолжала хранить в себе пятьсот килограммов
тротила. На это и рассчитывали пятеро смертников. Как только отверстие в
бомбе освободилось, Жук достал из-под куртки новенький взрыватель, добытый
вчера от испорченной, с отбитым стабилизатором бомбы, и худыми нервными
пальцами начал ввинчивать его вместо прежнего.
Парень спешил, не попадал в резьбу, железо лязгало, и Иван, чтобы
кто-нибудь не набрел на них, приподнявшись, выглянул из ямы.
Поблизости, кажется, все было тихо. Над ними свисали покореженные
балки. Из многочисленных проломов в крыше косо цедились на землю дымчатые
лучи света. Было душно и пыльно. За рядом бетонных опор посреди цеха в
освещенной солнцем пыли с редкими возгласами и глухим гомоном шевелились,
сновали десятки людей, растаскивавших завалы и убиравших хлам. Там же
теперь были и эсэсманы, которые предпочитали излишне не любопытствовать,
когда обезвреживались бомбы, и обычно держались поодаль.
- Ну, сволочи, теперь ждите! - тихо, сдерживая гнев, сказал Жук.
Голодай, выпрямляясь над бомбой, буркнул:
- Помолчи. Скажешь гоп, когда перепрыгнешь.
- Ничего, братцы, ничего! - вытирая вспотевший лоб, проговорил в углу
Янушка, бывший колхозный бригадир, а теперь одноглазый гефтлинг. По натуре
он был скорее оптимистом, если только ими могли быть пленные в лагере.
Несмотря на вытекший глаз и отбитую селезенку, он всегда и всех
обнадеживал - и когда подбивал людей на побег, и когда в изодранной
овчарками одежде под конвоем с немногими уцелевшими возвращался в лагерь.
Так высказали они свое отношение к задуманному, кроме разве Сребникова,
который, беспрерывно кашляя, стоял у стены, да еще Ивана. Сребников с
самого начала всю эту затею воспринял без энтузиазма, так как ему мало
радости принесла бы даже удача - быстрее, чем лагерный режим и побои, его
добивала чахотка. А Иван Терешка был просто молчун и не любил зря
говорить, если и без того все было ясно.
Голодай вытер ладони о полосатые штаны и взглянул на людей: конечно,
главным заводилой был он.
- Кто ударит?
Все на секунду притихли, опустили глаза, напряженно ощупывая ими
длинный корпус бомбы с разбегающимися царапинами на зеленых боках.
Сосредоточился невеселый, с седой щетиной на запавших щеках Янушка;
погасла нервная решимость в быстрых глазах Жука; Сребников даже кашлять
перестал, опустил вдоль плоского тела руки - взгляд его стал невыносимо
скорбным. Видно было, что вопрос этот беспокоил их с самого начала; все
молчали, мучительно каждый про себя решая самое важное.
Крупное лице Голодая выражало нетерпение и суровую решимость поставить
все точки над "i".
- Добровольцев нет! - мрачно констатировал он. - Тогда потянем.
- Ага. Так лучше, - встрепенулся и подступил ближе к нему Жук.
- Что ж, потянем. По справедливости чтоб, - согласился Янушка.
Сдержанно и, кажется, с облегчением кашлянул Сребников. Терешка молча,
одним ударом вогнал в землю конец ломика. Но Голодай, хлопнув себя по
бедру, выругался:
- Потянешь тут. Ни спички, ни соломинки.
Нетерпеливо оглянувшись, он схватил лежавшую в углу ямы тяжелую с
длинной рукояткой кувалду.
- Значит, так... Бери выше.
И присел, обхватив ручку у самого основания. Остальные подались к нему,
нагнулись, сдвинув над кувалдой головы. Выше Голодая взялся рукой Жук, еще
выше сцепились узловатые пальцы Янушки, затем ручку охватила ладонь
Сребникова, за ней - широкая пятерня Терешки, потом опять Голодая, Жука,
Янушки. И когда над сплетением рук остался маленький кончик черенка, его
медленно коснулась дрожащая потная рука Сребникова.
Все невольно с облегчением вздохнули, поднялись и, постояв у стены, с
полминуты старались не глядеть друг на друга. Голодай решительным жестом
протянул кувалду тому, кто должен был с нею умереть.
- Так что по справедливости. Без обмана, - по-прежнему грубовато, но с
едва заметной ноткой сочувствия сказал он.
Сребников почему-то перестал кашлять, пошатнулся, взял ручку кувалды,
молча повернул ее в руках, попробовал переставить и опустил. Его полные
неуемной тоски глаза остановились на товарищах.
- Не разобью я, - тихо, тоном обреченного сказал он. - Не осилю.
Все снова притихли. Голодай гневно сверкнул глазами на смертника:
- Ты что?!
- Не разобью. Силы уже... мало, - уныло объяснил Сребников и тяжело,
надрывно закашлялся.
Голодай посмотрел на него и вдруг зло выругался.
- Ну и ну! - язвительно проговорил Жук. - Вили-вили веревочку...
- Что ж... Ясное дело, где ему разбить. Ослабел, - готов был
согласиться с происшедшим Янушка.
У Терешки внутри будто перевернулось что-то - хотя он и понимал, что
Сребников не притворяется, но такая неожиданность вызвала у него гнев. С
минуту он тяжело, исподлобья смотрел на больного, что-то решал про себя.
Умирать он, конечно, не стремился. Как и все, хотел жить. Трижды пытался
вырваться на волю (однажды дошел почти до Житомира). И тем не менее в
жизни, оказывается, бывает момент, когда надо решиться закончить все одним
взмахом.
И он шагнул к Сребникову:
- Дай сюда.
Сребников удивленно моргнул скорбными глазами, послушно разнял пальцы.
Терешка переставил кувалду к себе и немного смущенно скомандовал:
- Ну, что стали? Берем. Чего ждать?
Суровый Голодай, нервный Жук, озабоченный Янушка с недоумением
взглянули на него и, оживившись вдруг, подступили к бомбе.
- Взяли! Жук - веревку. Лаги давайте. Куда лаги девали? - с
неестественной бодростью распоряжался Терешка и в поисках заранее
припасенных палок выглянул из ямы. Но тут же он вздрогнул, остальные
замерли рядом. Предчувствуя беду, Терешка медленно выпрямился во весь
рост.
Невдалеке от ямы в пыльном потоке косых лучей стоял командофюрер
Зандлер. Он сразу увидел Ивана, их взгляды встретились, и Зандлер кивнул
головой:
- Ком!
Терешка выругался про себя, отставил к стене кувалду и быстро (медлить
в таком случае было нельзя) по откосу вылез на раскиданную вокруг ямы
землю. Сзади, настороженные, притихли, притаились товарищи.
В пыльном, пустом с этого конца цехе (боясь взрыва бомбы, немцы
повытаскивали отсюда станки) было душно, повсюду из пробитой крыши
струились на пол пыльные лучи полуденного солнца. В другом, разрушенном
конце огромного, как ангар, сооружения, где разбирала завал команда женщин
из сектора "С", сновали десятки людей с носилками; по настланным на землю
доскам женщины гоняли груженные щебенкой тачки.
Зандлер стоял в проходе под рядом опор, сбоку от большого пятна света
на бетонном полу, и, заложив за спину руки, ждал. Терешка быстро сбежал с
кучи земли, деревяшки его громко простучали и стихли. Хмуря широкие русые
брови, он остановился в пяти шагах от Зандлера, как раз на освещенном
квадрате пола. Эсэсовец, вынеся из-за спины одну руку, пальцами дернул
широкий козырек фуражки:
- Ви ист мит дер бомбе? [Ну как там бомба? (нем.)]
- Скоро. Глейх [сейчас (нем.)], - сдержанно сказал Иван.
- Шнеллер хинаустраген! [Быстрей выносите! (нем.)]
Зандлер подозрительно поглядел в сторону ямы, из которой торчали головы
четырех пленных, потом испытующе - на Ивана; тот стоял по-солдатски
собранный, готовый ко всему. Острым взглядом он впился в бритое, загорелое
лицо немца. Оно было преисполнено сознания власти и достоинства. В то же
время Иван настороженно следил за каждым движением его правой руки.
Неподалеку от них, на другой половине цеха, две женщины в полосатой одежде
опустили на землю носилки и, пересиливая страх, с любопытством ждали, что
будет дальше. Немец, скользнув взглядом по плечистой фигуре гефтлинга,
внешне выражавшей только готовность к действию, понял это по-своему.
Ступив ближе, он протянул к нему ногу в запыленном сапоге.
- Чисто! - спутав ударение, кивнул он на сапог.
Иван, разумеется, понял, что от него требовалось (это не было тут в
новинку), но на мгновение растерялся от неожиданности (только что он
подготовился совсем к другому) и несколько секунд помедлил. Зандлер ждал с
угрозой на жестком скуластом лице. Дольше медлить было нельзя, и парень
опустился возле его ног. Это унижало, бесило, и Иван внутренне сжался,
подавляя свой непокорный, такой неуместный тут гнев.
Согнувшись, он чистил сапог натянутыми рукавами куртки. Сапоги были
новые, аккуратно чищенные по утрам, и вскоре головка первого стала ярко
отражать солнце. Потом заблестели голенища и задник, только в ранту еще
осталось немного пыли да на самом носке никак не затиралась свежая
царапина. Командофюрер тем временем, щелкнув зажигалкой, прикурил, спрятал
в карман портсигар. На Ивана дохнуло запахом сигареты - это мучительно
раздражало обоняние. Затем немец, кажется, стряхнул пепел. На стриженую
голову Ивана посыпались искры, какая-то недогоревшая соринка больно
обожгла шею. Гнев с большей силой вспыхнул в нем, и он еле сдерживал себя
- так хотелось вскочить, ударить, сбить с ног, растоптать этого поганца.
Но он чистил сапог, борясь с собой и стараясь как можно скорее отвязаться
от немца. Тот, однако, не очень спешил, держал сапог до тех пор, пока он
не заблестел от носка до колена. Потом отставил ногу назад, чтобы
поставить вторую.
Иван немного выпрямился и в краткий миг этой передышки взглянул туда,
где остановились, наблюдая за ними, несколько гефтлингов-женщин. Взглянул
бегло, почти без всякого внимания, но вдруг что-то заставило его
спохватиться. Тогда он посмотрел внимательнее, стараясь понять, в чем
дело, и понял: лучше было бы провалиться сквозь землю, чем встречаться с
таким уничтожающим презрением в этих женских глазах. Почему-то он не успел
заметить ничего другого, не понял даже, было это молодое или, может,
пожилое лицо, - взгляд этот будто кипятком плеснул в его душу нестерпимой
болью укора. Между тем к его коленям придвинулся второй запыленный сапог с
большим белым пятном на голенище. Немец нетерпеливо буркнул два слова и
носком пнул пленного в грудь. Иван помедлил, что-то, еще позволявшее
контролировать себя, вдруг оборвалось в нем. Его пальцы отпустили рукав и
мертвой хваткой впились ногтями в ладонь. Подхваченный гневной силой, от
которой неудержимой тяжестью налились кулаки, он вскочил на ноги и бешено
ударил немца в челюсть. Это случилось так быстро, что Иван сам даже
удивился, увидев Зандлера лежащим на бетонном полу. Поодаль, подпрыгивая,
катилась его фуражка.
Все еще не до конца осознав смысл происшедшего, Иван, вобрав голову в
плечи и широко расставив ноги, с туго сжатыми кулаками стоял над немцем.
Он ждал, что Зандлер сразу же вскочит и бросится на него. До слуха
откуда-то издалека донеслись возбужденные разноязыкие восклицания, только
он не соображал уже, осуждали они или предупреждали. Эсэсман, однако, не
бросился на пленного, а неторопливо, будто преодолевая боль, повернулся на
бок, сел, медленно поднял с пола фуражку, несколькими щелчками сбил с нее
пыль. Кажется, он не спешил вставать. Сидел, широко раскинув ноги в одном
блестящем и другом нечищеном сапоге, будто безразличный ко всему,
пригладил рукой волосы, надел фуражку. Только после этого поднял на
взбешенного и заметно растерявшегося пленного тяжелый угрожающий взгляд и
тут же решительно рванул на ремне кожаный язычок кобуры.
В голове Ивана молнией сверкнула мысль: "Все кончено!" Щелкнул затвор
пистолета, и немец с внезапной стремительностью вскочил на ноги. Это сразу
вывело Ивана из оцепенения, и, чтобы умереть недаром, он ринулся головой
на врага.
Ударить, однако, он не успел: земля вдруг вздрогнула, подскочила,
внезапный громовой взрыв подбросил его, оглушил и кинул в черную пропасть.
Немца и все вокруг накрыло облаком коричневой едкой пыли.
Через секунду Иван почувствовал, что уже лежит на полу, а кругом что-то
падает, сыплется, что-то дымно, зловонно шипит, жаром горит спина;
почему-то с опозданием рядом упал и вдребезги разлетелся кирпич. Иван
огляделся - по бетонному полу беспомощно скреб знакомый, с царапиной на
носке сапог, в клубах пыли дергалась, пытаясь куда-то отползти, фигура
врага. Иван схватил из-под бока тяжелый кусок бетона и с размаху ударил им
немца в спину. Зандлер ахнул, мотнул в воздухе рукой. Этот жест напомнил
Ивану о пистолете. На коленях он перевалился через эсэсмана, рванул из его
полуразжатых пальцев пистолет и с бешеным стуком в груди бросился в
вихревое облако пыли...
Мрачная, бесприютная ночь застала беглецов в каком-то каменистом,
заросшем кривым сосняком ущелье, которое, постепенно суживаясь, полого
подымалось вверх.
Не так проворно, как прежде, Иван лез по замшелым камням, изредка
останавливаясь, чтобы подождать девушку, которая из последних сил упорно
продвигалась за ним. Он хотел во что бы то ни стало выбраться из этой
мрачной расселины. Там, наверху, наверно, был реже мрак, который густым
туманом начал заполнять ущелье. Но у него уже не хватало на это ни
решимости, ни силы. Вместе с тем очень хотелось как можно дальше отойти от
города, до конца использовать этот дождливый вечер, который так кстати
выдался сегодня и надежно скрыл от овчарок след беглецов. Изнемогая, Иван
все выше и выше забирался в горы, ибо только там, в Альпах, можно было
уйти от погони, а внизу, на дорогах, в долинах, их ждала смерть.
Проклятые горы! Иван был благодарен им за их недоступность для немецких
охранников и мотоциклистов, но он уже начал и ненавидеть их за то, что они
так безжалостно отнимали силы и могли, как видно, вконец измотать
человека. Это совсем не то, что его последний побег из Силезии: там легко
было ночью шагать по полям и лугам - звезды в светлом небе указывали путь
на родину. Они шли тогда небольшой группой. Тайно пробираясь в немецкие
села и фольварки бауэров, добывали кое-что из съестного - главным образом
овощи, а также молоко из бидонов, подготовленных у калиток для отправки по
утрам в город. Весь долгий, мучительный от бездействия день, поочередно
бодрствуя, сидели, забившись где-нибудь во ржи или кустарнике. Правда,
страху натерпелись и там. Целый месяц, оборванные, небритые, страшные,
пробирались они к желанным границам родной земли. Неизвестно, как
остальным, а ему очень не повезло тогда: вырвавшись из рук эсэсовцев, он
попал в руки таких же сволочей, которые с виду показались своими. Когда
его везли в город, то просто не верилось, что они не шутят, - такие это
были обыкновенные деревенские парни, незлобиво ругавшиеся на понятном
языке, одетые в поношенные крестьянские свитки и, кроме дробовиков, не
имевшие другого оружия. Только у того, что был с белой повязкой на рукаве,
висел на плече немецкий карабин...
А теперь вот горы, Лахтальские Альпы - неведомый, загадочный, никогда
не виданный край, и снова - маленькая, упрямая надежда обрести свободу.
Иван очень устал, и, когда начал присматриваться, где бы приютиться на
ночь, сзади глухо стукнуло что-то, и по обрыву посыпались камни. Он
оглянулся - его спутница лежала на склоне и, казалось, даже не пыталась
подняться. Тогда и он остановился, выпрямился, перевел дыхание. Уже
смеркалось. Сверху почти неслышно моросил мелкий, как пыль, дождь. Вокруг
тускло серели громады камней. Беспорядочными космами чернели вверху сосны.
Отяжеленное непогодой и мраком, низко осело небо. Мокрая одежда,
нагреваясь при ходьбе, слегка парила, и влажную спину - стоило только
остановиться - сотрясала дрожь. Он видел издали темный силуэт спутницы,
едва заметные движения ее головы и неподвижные, голые до локтей руки - она
не вставала. Тогда он сошел вниз, сунул за пазуху пистолет и, нагнувшись,
бережно приподнял ее легкое тело. Она зашевелилась, села, не открывая
глаз, и он, постояв, с досадой подумал, что придется, видно, заночевать
здесь.
Иван осмотрелся - с одной стороны круто вверх поднималось нагромождение
скал и камней, а с другой склон терялся внизу в сумеречной чаще леса.
Оттуда полз и полз густой, промозглый туман. Уже не видно было, какая там
глубина, только где-то далеко, в сизой парной тишине, монотонно клокотал
ручей.
Терешка тронул девушку за плечо: дескать, подожди тут, а сам двинулся
дальше, всмотрелся в сумрак - в одном месте над каменистым склоном слегка
нависала скала. Убежище, конечно, было не ахти какое, но от дождя
защищало, а на большее рассчитывать не приходилось.
Осторожно ступая по острым камням, он вернулся назад.
Удивительно, куда девалась недавняя живость этой девушки, ее смелость
перед мотоциклистами - она выглядела теперь мокрой, усталой птицей,
нелепой судьбой заброшенной в это ущелье. Тяжело дыша, девушка не
реагировала на прикосновение его руки, не встала на ноги, а еще больше
сжалась в маленький дрожащий комочек.
- Пошли передохнем, - сказал он. - Отдохнем, понимаешь? Ну, шлауфен,
или, как тебе сказать...
На минуту она притихла, сдержала дрожь, однако продолжала сидеть, низко
опустив голову. Он немного постоял, затем обеими руками подхватил ее,
намереваясь перенести в укрытие. Девушка с неожиданной силой дернулась в
его руках, что-то по-итальянски вскрикнула, забила ногами, и он выпустил
ее. Постояв минуту, смущенный, он со злостью подумал: "Ну и черт с тобой!
Сиди тут, привереда этакая!" И ушел под скалу. Только теперь почувствовал
он, как ослабел. Уже с закрытыми глазами натянул на затылок воротник
куртки и уснул.
Как всегда, мир мгновенно перестал существовать для него, уступив место
сумбурному кошмару снов. Этот переход был так незаметен, что казался
продолжением мучительной яви. Всякий раз ему снился один и тот же сон: уже
больше года почти каждую ночь он заново переживал муки одного дня войны.
Все начиналось с вполне реальной, тягостной атмосферы беды, которую
приносит с собой военный разгром. И хотя переживания потеряли свою
остроту, заслонились другими большими и малыми бедами, но во сне они с
новой силой терзали его.
Как обычно, вначале перед ним вставала ободранная стена украинской
мазанки, на углу которой углем было выведено: "Хоз. Алексеева" - и
стрелка-указатель рядом. Надпись была примерно месячной давности, когда
армия еще наступала на Змиев в обход Харькова. Теперь же войска двигались
в обратном направлении. Ночью топили в реке тягачи - не было бензина -
разбрасывали по полю разобранные орудийные замки, жгли в садах штабные
бумаги. На рассвете во дворе, где они приютились, после короткого
совещания появился полковник, который командовал группой окруженных. Их
роте было приказана прикрыть отход, и трое бойцов с молодым лейтенантом
выкопали у крайней хаты узкий окоп-ровик.
Это запомнилось Ивану на всю жизнь, но теперь, в тревожном сне,
почему-то тот полковник носился по двору с планшетом в руках и ругал
Голодая, черноморского матроса, ставшего командиром роты автоматчиков.
Неизвестно почему с ним, сержантом Терешкой, в окопе сидел не
Абдурахманов, боец из их разбитой батареи, который почти ни слова не
понимал по-русски, а флюгпункт Сребников. Вместо того чтобы готовить к бою
свой пулемет, этот доходяга немецким тесаком лихорадочно соскребает с
гимнастерки свои флюгпунктовские мишени и все бурчит про себя: "Ни шагу
назад! Ни шагу назад!.." И вместе с тем вполне реальная картина того
далекого утра: ясное весеннее небо, наискось через дорогу пролегшая
синеватая прохладная тень от мазанки, под плетнем вздрагивающая крапива и
так же часто вздрагивающий надетый на кол кувшин. А за околицей по
большаку в село идут танки. Они вот-вот должны появиться из-за угла этой
мазанки, а Иван Терешка никак не может вставить в гранату запал. Изо всех
сил он запихивает его пальцами, но маленький латунный цилиндрик, будто
став толще, чем надо, никак не лезет в отверстие. Терешка нервничает,
спешит, бьет по нему кулаком, а когда спохватывается, то видит, что в
окопе он один, что все уже отошли назад. И тогда приходит понимание того,
что он не слышал команды об отходе. Иван бросается грудью на бруствер,
обрушивая землю, старается вылезть из окопа, но налитое непонятной
тяжестью тело не слушается его, и он сползает назад.
А танки уже рядом.
Вспугнутая их грохотом, из огородов в воздух взмывает огромная, в
полнеба, стая воробьев. В стремительном полете она дружно сворачивает в
одну сторону, потом вся вместе - в другую, и тотчас из-за хаты, взрыхлив
на повороте землю, высовывается первый танк.
Иван понимает, что убежать не удастся, бессильно размахивается и
бросает на дорогу гранату. Она почему-то не взрывается, а подскакивает и
шипит, и танк вот-вот объедет ее. В это время из танка замечают окоп под
стеной, танк сворачивает, и тогда невыразимый ужас пронизывает Терешку -
это тридцатьчетверка.
На секунду Иван теряет самообладание от страха: что он натворил! Он
бросается назад и тут почти натыкается лицом на широкий ножевой штык,
занесенный над ним: немец делает короткий выпад, и штык мягко и неслышно,
будто в чужую, вонзается в его грудь. Иван знает, что это конец, что он
убит, и захлебывается от отчаяния, хотя боли почему-то не чувствует...
Обычно в этот момент он в страхе просыпается, но сейчас сознание его
действует как бы отдельно, где-то в стороне, оно ободряет, давая знать,
что это еще не все, что впереди еще плен, побеги и потому он не может
погибнуть, даже будучи проткнут штыком.
Сновидения путаются, меняются, и вот он уже оказывается в деревне, в
своих Терешках, на древней земле кривичей, и будто все это происходит еще
до войны, даже до его призыва в армию. По прибитой овечьими копытами улице
Иван бежит к колхозному амбару, куда - он это знает - пригнали со
связанными руками Голодая и с ним еще нескольких знакомых гефтлингов.
Сердце у Ивана разрывается от обиды, от напряжения. Кажется, он опоздает и
не докажет людям, что нельзя срывать злость на пленных, что плен - не
проступок их, а несчастье, что не они сдались в плен - их взяли, а
некоторых даже сдали, предали - было и такое.
Но он не добегает до амбара. Босые ноги его увязают в грязи, он едва
переставляет их. Немеют руки, все тело. Он бежит, как в воде, - медленно и
трудно. Выбирая дорогу, сворачивает к изгороди и вдруг видит на ней чьи-то
голенастые босые ноги. Он вскидывает голову: на верхней жерди сидит
незнакомка - девушка с черными, высоко вскинутыми бровями, в белоснежном,
сверкающем на солнце платье. Она лучисто улыбается ему черными, как
созревшие сливы, глазами и говорит:
- Чао, Иван!
И он останавливается, вдруг забыв о Голодае, обо всем на свете. Он рад,
счастлив, смущен встречей с ней. Она вдруг кажется ему давно знакомой,
близкой, такой, что всю жизнь подсознательно жила в его мечтах. Сияя от
радости, он подступает к изгороди, к девушке, но тут же, взглянув на себя,
спохватывается - ведь он прибежал с поля, от трактора, на нем старые,
залатанные на коленях штаны, вылинявшая на плечах рубашка и запачканные
мазутом руки. Смущенный, он останавливается, мрачнеет. Она тоже сгоняет со
своего необыкновенно солнечного лица светлую улыбку. Внезапно меркнет
яркая белизна ее платья, и постепенно девушка исчезает, как привидение.
Тогда он бросается к изгороди, хватается за жерди, за переплетенные
лозой колья, но тут перед ним возникает его мать. Положив на верхнюю жердь
руки, она стоит по ту сторону изгороди в картофельной ботве и скорбно
говорит:
- Фашистка она, сынок. Хлопцев твоих она немцам выдала...
"Где она? Где?" - хочется закричать ему, но он не может этого сделать,
так как у него на шее веревка - черный шелковый шнурок, на котором под
прикоснулась к своему виску.
- А, сумасшедший?
- Я, я.
"Гляди ты, а с ней можно разговаривать!" - с удовлетворением подумал
Иван и отвел в сторону взгляд. Почему-то по-прежнему неловко было смотреть
в ее черные, глубокие, широко раскрытые глаза, в которых так изменчиво
отражались разнообразные чувства.
- Ладно. Черт с ним. Пошли.
Кажется, они порядком уже отошли от лагеря. Немцы, видно, упустили их.
Душевное напряжение спало, и Иван, будто издалека, впервые мысленно
оглянулся на то, что произошло в этот адски мучительный день.
С утра они, пятеро военнопленных, в полуразрушенном во время ночной
бомбежки цехе откапывали невзорвавшуюся бомбу.
У них уже не осталось ни малейшей надежды выжить в этом чудовищном
комбинате смерти, и сегодня они решили в последний раз попытаться добыть
свободу, или, как говорил маленький чернявый острослов по кличке Жук, если
уж оставлять этот свет, так прежде стукнуть дверями.
Небезопасная и нелегкая их работа приближалась к концу.
Подвешивая бомбу ломами, они наконец освободили ее от завала и,
придерживая за покореженный стабилизатор, осторожно положили на дно ямы.
Дальше было самое рискованное и самое важное. Пока другие, затаив дыхание,
замерли по сторонам, длиннорукий узник в полосатой, как и у всех, куртке с
цветными кругами на груди и на спине, бывший черноморский моряк Голодай,
накинул на взрыватель ключ и надавил на него всем телом. На его голых до
локтей, мускулистых руках вздулись жилы, проступили вены на шее, и
взрыватель слегка подался. Голодай еще раза два с усилием повернул ключ, а
затем присел на корточки и начал быстро выкручивать взрыватель руками.
Сильно деформировавшись при ударе о землю, взрыватель, конечно, был
неисправен и в таком состоянии не годился для бомбы, минувшей ночью
сброшенной с американского Б-29 или английского "Москито" на этот зажатый
горными кряжами Альп австрийский городок. Но при дефектном взрывателе
бомба была исправная и продолжала хранить в себе пятьсот килограммов
тротила. На это и рассчитывали пятеро смертников. Как только отверстие в
бомбе освободилось, Жук достал из-под куртки новенький взрыватель, добытый
вчера от испорченной, с отбитым стабилизатором бомбы, и худыми нервными
пальцами начал ввинчивать его вместо прежнего.
Парень спешил, не попадал в резьбу, железо лязгало, и Иван, чтобы
кто-нибудь не набрел на них, приподнявшись, выглянул из ямы.
Поблизости, кажется, все было тихо. Над ними свисали покореженные
балки. Из многочисленных проломов в крыше косо цедились на землю дымчатые
лучи света. Было душно и пыльно. За рядом бетонных опор посреди цеха в
освещенной солнцем пыли с редкими возгласами и глухим гомоном шевелились,
сновали десятки людей, растаскивавших завалы и убиравших хлам. Там же
теперь были и эсэсманы, которые предпочитали излишне не любопытствовать,
когда обезвреживались бомбы, и обычно держались поодаль.
- Ну, сволочи, теперь ждите! - тихо, сдерживая гнев, сказал Жук.
Голодай, выпрямляясь над бомбой, буркнул:
- Помолчи. Скажешь гоп, когда перепрыгнешь.
- Ничего, братцы, ничего! - вытирая вспотевший лоб, проговорил в углу
Янушка, бывший колхозный бригадир, а теперь одноглазый гефтлинг. По натуре
он был скорее оптимистом, если только ими могли быть пленные в лагере.
Несмотря на вытекший глаз и отбитую селезенку, он всегда и всех
обнадеживал - и когда подбивал людей на побег, и когда в изодранной
овчарками одежде под конвоем с немногими уцелевшими возвращался в лагерь.
Так высказали они свое отношение к задуманному, кроме разве Сребникова,
который, беспрерывно кашляя, стоял у стены, да еще Ивана. Сребников с
самого начала всю эту затею воспринял без энтузиазма, так как ему мало
радости принесла бы даже удача - быстрее, чем лагерный режим и побои, его
добивала чахотка. А Иван Терешка был просто молчун и не любил зря
говорить, если и без того все было ясно.
Голодай вытер ладони о полосатые штаны и взглянул на людей: конечно,
главным заводилой был он.
- Кто ударит?
Все на секунду притихли, опустили глаза, напряженно ощупывая ими
длинный корпус бомбы с разбегающимися царапинами на зеленых боках.
Сосредоточился невеселый, с седой щетиной на запавших щеках Янушка;
погасла нервная решимость в быстрых глазах Жука; Сребников даже кашлять
перестал, опустил вдоль плоского тела руки - взгляд его стал невыносимо
скорбным. Видно было, что вопрос этот беспокоил их с самого начала; все
молчали, мучительно каждый про себя решая самое важное.
Крупное лице Голодая выражало нетерпение и суровую решимость поставить
все точки над "i".
- Добровольцев нет! - мрачно констатировал он. - Тогда потянем.
- Ага. Так лучше, - встрепенулся и подступил ближе к нему Жук.
- Что ж, потянем. По справедливости чтоб, - согласился Янушка.
Сдержанно и, кажется, с облегчением кашлянул Сребников. Терешка молча,
одним ударом вогнал в землю конец ломика. Но Голодай, хлопнув себя по
бедру, выругался:
- Потянешь тут. Ни спички, ни соломинки.
Нетерпеливо оглянувшись, он схватил лежавшую в углу ямы тяжелую с
длинной рукояткой кувалду.
- Значит, так... Бери выше.
И присел, обхватив ручку у самого основания. Остальные подались к нему,
нагнулись, сдвинув над кувалдой головы. Выше Голодая взялся рукой Жук, еще
выше сцепились узловатые пальцы Янушки, затем ручку охватила ладонь
Сребникова, за ней - широкая пятерня Терешки, потом опять Голодая, Жука,
Янушки. И когда над сплетением рук остался маленький кончик черенка, его
медленно коснулась дрожащая потная рука Сребникова.
Все невольно с облегчением вздохнули, поднялись и, постояв у стены, с
полминуты старались не глядеть друг на друга. Голодай решительным жестом
протянул кувалду тому, кто должен был с нею умереть.
- Так что по справедливости. Без обмана, - по-прежнему грубовато, но с
едва заметной ноткой сочувствия сказал он.
Сребников почему-то перестал кашлять, пошатнулся, взял ручку кувалды,
молча повернул ее в руках, попробовал переставить и опустил. Его полные
неуемной тоски глаза остановились на товарищах.
- Не разобью я, - тихо, тоном обреченного сказал он. - Не осилю.
Все снова притихли. Голодай гневно сверкнул глазами на смертника:
- Ты что?!
- Не разобью. Силы уже... мало, - уныло объяснил Сребников и тяжело,
надрывно закашлялся.
Голодай посмотрел на него и вдруг зло выругался.
- Ну и ну! - язвительно проговорил Жук. - Вили-вили веревочку...
- Что ж... Ясное дело, где ему разбить. Ослабел, - готов был
согласиться с происшедшим Янушка.
У Терешки внутри будто перевернулось что-то - хотя он и понимал, что
Сребников не притворяется, но такая неожиданность вызвала у него гнев. С
минуту он тяжело, исподлобья смотрел на больного, что-то решал про себя.
Умирать он, конечно, не стремился. Как и все, хотел жить. Трижды пытался
вырваться на волю (однажды дошел почти до Житомира). И тем не менее в
жизни, оказывается, бывает момент, когда надо решиться закончить все одним
взмахом.
И он шагнул к Сребникову:
- Дай сюда.
Сребников удивленно моргнул скорбными глазами, послушно разнял пальцы.
Терешка переставил кувалду к себе и немного смущенно скомандовал:
- Ну, что стали? Берем. Чего ждать?
Суровый Голодай, нервный Жук, озабоченный Янушка с недоумением
взглянули на него и, оживившись вдруг, подступили к бомбе.
- Взяли! Жук - веревку. Лаги давайте. Куда лаги девали? - с
неестественной бодростью распоряжался Терешка и в поисках заранее
припасенных палок выглянул из ямы. Но тут же он вздрогнул, остальные
замерли рядом. Предчувствуя беду, Терешка медленно выпрямился во весь
рост.
Невдалеке от ямы в пыльном потоке косых лучей стоял командофюрер
Зандлер. Он сразу увидел Ивана, их взгляды встретились, и Зандлер кивнул
головой:
- Ком!
Терешка выругался про себя, отставил к стене кувалду и быстро (медлить
в таком случае было нельзя) по откосу вылез на раскиданную вокруг ямы
землю. Сзади, настороженные, притихли, притаились товарищи.
В пыльном, пустом с этого конца цехе (боясь взрыва бомбы, немцы
повытаскивали отсюда станки) было душно, повсюду из пробитой крыши
струились на пол пыльные лучи полуденного солнца. В другом, разрушенном
конце огромного, как ангар, сооружения, где разбирала завал команда женщин
из сектора "С", сновали десятки людей с носилками; по настланным на землю
доскам женщины гоняли груженные щебенкой тачки.
Зандлер стоял в проходе под рядом опор, сбоку от большого пятна света
на бетонном полу, и, заложив за спину руки, ждал. Терешка быстро сбежал с
кучи земли, деревяшки его громко простучали и стихли. Хмуря широкие русые
брови, он остановился в пяти шагах от Зандлера, как раз на освещенном
квадрате пола. Эсэсовец, вынеся из-за спины одну руку, пальцами дернул
широкий козырек фуражки:
- Ви ист мит дер бомбе? [Ну как там бомба? (нем.)]
- Скоро. Глейх [сейчас (нем.)], - сдержанно сказал Иван.
- Шнеллер хинаустраген! [Быстрей выносите! (нем.)]
Зандлер подозрительно поглядел в сторону ямы, из которой торчали головы
четырех пленных, потом испытующе - на Ивана; тот стоял по-солдатски
собранный, готовый ко всему. Острым взглядом он впился в бритое, загорелое
лицо немца. Оно было преисполнено сознания власти и достоинства. В то же
время Иван настороженно следил за каждым движением его правой руки.
Неподалеку от них, на другой половине цеха, две женщины в полосатой одежде
опустили на землю носилки и, пересиливая страх, с любопытством ждали, что
будет дальше. Немец, скользнув взглядом по плечистой фигуре гефтлинга,
внешне выражавшей только готовность к действию, понял это по-своему.
Ступив ближе, он протянул к нему ногу в запыленном сапоге.
- Чисто! - спутав ударение, кивнул он на сапог.
Иван, разумеется, понял, что от него требовалось (это не было тут в
новинку), но на мгновение растерялся от неожиданности (только что он
подготовился совсем к другому) и несколько секунд помедлил. Зандлер ждал с
угрозой на жестком скуластом лице. Дольше медлить было нельзя, и парень
опустился возле его ног. Это унижало, бесило, и Иван внутренне сжался,
подавляя свой непокорный, такой неуместный тут гнев.
Согнувшись, он чистил сапог натянутыми рукавами куртки. Сапоги были
новые, аккуратно чищенные по утрам, и вскоре головка первого стала ярко
отражать солнце. Потом заблестели голенища и задник, только в ранту еще
осталось немного пыли да на самом носке никак не затиралась свежая
царапина. Командофюрер тем временем, щелкнув зажигалкой, прикурил, спрятал
в карман портсигар. На Ивана дохнуло запахом сигареты - это мучительно
раздражало обоняние. Затем немец, кажется, стряхнул пепел. На стриженую
голову Ивана посыпались искры, какая-то недогоревшая соринка больно
обожгла шею. Гнев с большей силой вспыхнул в нем, и он еле сдерживал себя
- так хотелось вскочить, ударить, сбить с ног, растоптать этого поганца.
Но он чистил сапог, борясь с собой и стараясь как можно скорее отвязаться
от немца. Тот, однако, не очень спешил, держал сапог до тех пор, пока он
не заблестел от носка до колена. Потом отставил ногу назад, чтобы
поставить вторую.
Иван немного выпрямился и в краткий миг этой передышки взглянул туда,
где остановились, наблюдая за ними, несколько гефтлингов-женщин. Взглянул
бегло, почти без всякого внимания, но вдруг что-то заставило его
спохватиться. Тогда он посмотрел внимательнее, стараясь понять, в чем
дело, и понял: лучше было бы провалиться сквозь землю, чем встречаться с
таким уничтожающим презрением в этих женских глазах. Почему-то он не успел
заметить ничего другого, не понял даже, было это молодое или, может,
пожилое лицо, - взгляд этот будто кипятком плеснул в его душу нестерпимой
болью укора. Между тем к его коленям придвинулся второй запыленный сапог с
большим белым пятном на голенище. Немец нетерпеливо буркнул два слова и
носком пнул пленного в грудь. Иван помедлил, что-то, еще позволявшее
контролировать себя, вдруг оборвалось в нем. Его пальцы отпустили рукав и
мертвой хваткой впились ногтями в ладонь. Подхваченный гневной силой, от
которой неудержимой тяжестью налились кулаки, он вскочил на ноги и бешено
ударил немца в челюсть. Это случилось так быстро, что Иван сам даже
удивился, увидев Зандлера лежащим на бетонном полу. Поодаль, подпрыгивая,
катилась его фуражка.
Все еще не до конца осознав смысл происшедшего, Иван, вобрав голову в
плечи и широко расставив ноги, с туго сжатыми кулаками стоял над немцем.
Он ждал, что Зандлер сразу же вскочит и бросится на него. До слуха
откуда-то издалека донеслись возбужденные разноязыкие восклицания, только
он не соображал уже, осуждали они или предупреждали. Эсэсман, однако, не
бросился на пленного, а неторопливо, будто преодолевая боль, повернулся на
бок, сел, медленно поднял с пола фуражку, несколькими щелчками сбил с нее
пыль. Кажется, он не спешил вставать. Сидел, широко раскинув ноги в одном
блестящем и другом нечищеном сапоге, будто безразличный ко всему,
пригладил рукой волосы, надел фуражку. Только после этого поднял на
взбешенного и заметно растерявшегося пленного тяжелый угрожающий взгляд и
тут же решительно рванул на ремне кожаный язычок кобуры.
В голове Ивана молнией сверкнула мысль: "Все кончено!" Щелкнул затвор
пистолета, и немец с внезапной стремительностью вскочил на ноги. Это сразу
вывело Ивана из оцепенения, и, чтобы умереть недаром, он ринулся головой
на врага.
Ударить, однако, он не успел: земля вдруг вздрогнула, подскочила,
внезапный громовой взрыв подбросил его, оглушил и кинул в черную пропасть.
Немца и все вокруг накрыло облаком коричневой едкой пыли.
Через секунду Иван почувствовал, что уже лежит на полу, а кругом что-то
падает, сыплется, что-то дымно, зловонно шипит, жаром горит спина;
почему-то с опозданием рядом упал и вдребезги разлетелся кирпич. Иван
огляделся - по бетонному полу беспомощно скреб знакомый, с царапиной на
носке сапог, в клубах пыли дергалась, пытаясь куда-то отползти, фигура
врага. Иван схватил из-под бока тяжелый кусок бетона и с размаху ударил им
немца в спину. Зандлер ахнул, мотнул в воздухе рукой. Этот жест напомнил
Ивану о пистолете. На коленях он перевалился через эсэсмана, рванул из его
полуразжатых пальцев пистолет и с бешеным стуком в груди бросился в
вихревое облако пыли...
Мрачная, бесприютная ночь застала беглецов в каком-то каменистом,
заросшем кривым сосняком ущелье, которое, постепенно суживаясь, полого
подымалось вверх.
Не так проворно, как прежде, Иван лез по замшелым камням, изредка
останавливаясь, чтобы подождать девушку, которая из последних сил упорно
продвигалась за ним. Он хотел во что бы то ни стало выбраться из этой
мрачной расселины. Там, наверху, наверно, был реже мрак, который густым
туманом начал заполнять ущелье. Но у него уже не хватало на это ни
решимости, ни силы. Вместе с тем очень хотелось как можно дальше отойти от
города, до конца использовать этот дождливый вечер, который так кстати
выдался сегодня и надежно скрыл от овчарок след беглецов. Изнемогая, Иван
все выше и выше забирался в горы, ибо только там, в Альпах, можно было
уйти от погони, а внизу, на дорогах, в долинах, их ждала смерть.
Проклятые горы! Иван был благодарен им за их недоступность для немецких
охранников и мотоциклистов, но он уже начал и ненавидеть их за то, что они
так безжалостно отнимали силы и могли, как видно, вконец измотать
человека. Это совсем не то, что его последний побег из Силезии: там легко
было ночью шагать по полям и лугам - звезды в светлом небе указывали путь
на родину. Они шли тогда небольшой группой. Тайно пробираясь в немецкие
села и фольварки бауэров, добывали кое-что из съестного - главным образом
овощи, а также молоко из бидонов, подготовленных у калиток для отправки по
утрам в город. Весь долгий, мучительный от бездействия день, поочередно
бодрствуя, сидели, забившись где-нибудь во ржи или кустарнике. Правда,
страху натерпелись и там. Целый месяц, оборванные, небритые, страшные,
пробирались они к желанным границам родной земли. Неизвестно, как
остальным, а ему очень не повезло тогда: вырвавшись из рук эсэсовцев, он
попал в руки таких же сволочей, которые с виду показались своими. Когда
его везли в город, то просто не верилось, что они не шутят, - такие это
были обыкновенные деревенские парни, незлобиво ругавшиеся на понятном
языке, одетые в поношенные крестьянские свитки и, кроме дробовиков, не
имевшие другого оружия. Только у того, что был с белой повязкой на рукаве,
висел на плече немецкий карабин...
А теперь вот горы, Лахтальские Альпы - неведомый, загадочный, никогда
не виданный край, и снова - маленькая, упрямая надежда обрести свободу.
Иван очень устал, и, когда начал присматриваться, где бы приютиться на
ночь, сзади глухо стукнуло что-то, и по обрыву посыпались камни. Он
оглянулся - его спутница лежала на склоне и, казалось, даже не пыталась
подняться. Тогда и он остановился, выпрямился, перевел дыхание. Уже
смеркалось. Сверху почти неслышно моросил мелкий, как пыль, дождь. Вокруг
тускло серели громады камней. Беспорядочными космами чернели вверху сосны.
Отяжеленное непогодой и мраком, низко осело небо. Мокрая одежда,
нагреваясь при ходьбе, слегка парила, и влажную спину - стоило только
остановиться - сотрясала дрожь. Он видел издали темный силуэт спутницы,
едва заметные движения ее головы и неподвижные, голые до локтей руки - она
не вставала. Тогда он сошел вниз, сунул за пазуху пистолет и, нагнувшись,
бережно приподнял ее легкое тело. Она зашевелилась, села, не открывая
глаз, и он, постояв, с досадой подумал, что придется, видно, заночевать
здесь.
Иван осмотрелся - с одной стороны круто вверх поднималось нагромождение
скал и камней, а с другой склон терялся внизу в сумеречной чаще леса.
Оттуда полз и полз густой, промозглый туман. Уже не видно было, какая там
глубина, только где-то далеко, в сизой парной тишине, монотонно клокотал
ручей.
Терешка тронул девушку за плечо: дескать, подожди тут, а сам двинулся
дальше, всмотрелся в сумрак - в одном месте над каменистым склоном слегка
нависала скала. Убежище, конечно, было не ахти какое, но от дождя
защищало, а на большее рассчитывать не приходилось.
Осторожно ступая по острым камням, он вернулся назад.
Удивительно, куда девалась недавняя живость этой девушки, ее смелость
перед мотоциклистами - она выглядела теперь мокрой, усталой птицей,
нелепой судьбой заброшенной в это ущелье. Тяжело дыша, девушка не
реагировала на прикосновение его руки, не встала на ноги, а еще больше
сжалась в маленький дрожащий комочек.
- Пошли передохнем, - сказал он. - Отдохнем, понимаешь? Ну, шлауфен,
или, как тебе сказать...
На минуту она притихла, сдержала дрожь, однако продолжала сидеть, низко
опустив голову. Он немного постоял, затем обеими руками подхватил ее,
намереваясь перенести в укрытие. Девушка с неожиданной силой дернулась в
его руках, что-то по-итальянски вскрикнула, забила ногами, и он выпустил
ее. Постояв минуту, смущенный, он со злостью подумал: "Ну и черт с тобой!
Сиди тут, привереда этакая!" И ушел под скалу. Только теперь почувствовал
он, как ослабел. Уже с закрытыми глазами натянул на затылок воротник
куртки и уснул.
Как всегда, мир мгновенно перестал существовать для него, уступив место
сумбурному кошмару снов. Этот переход был так незаметен, что казался
продолжением мучительной яви. Всякий раз ему снился один и тот же сон: уже
больше года почти каждую ночь он заново переживал муки одного дня войны.
Все начиналось с вполне реальной, тягостной атмосферы беды, которую
приносит с собой военный разгром. И хотя переживания потеряли свою
остроту, заслонились другими большими и малыми бедами, но во сне они с
новой силой терзали его.
Как обычно, вначале перед ним вставала ободранная стена украинской
мазанки, на углу которой углем было выведено: "Хоз. Алексеева" - и
стрелка-указатель рядом. Надпись была примерно месячной давности, когда
армия еще наступала на Змиев в обход Харькова. Теперь же войска двигались
в обратном направлении. Ночью топили в реке тягачи - не было бензина -
разбрасывали по полю разобранные орудийные замки, жгли в садах штабные
бумаги. На рассвете во дворе, где они приютились, после короткого
совещания появился полковник, который командовал группой окруженных. Их
роте было приказана прикрыть отход, и трое бойцов с молодым лейтенантом
выкопали у крайней хаты узкий окоп-ровик.
Это запомнилось Ивану на всю жизнь, но теперь, в тревожном сне,
почему-то тот полковник носился по двору с планшетом в руках и ругал
Голодая, черноморского матроса, ставшего командиром роты автоматчиков.
Неизвестно почему с ним, сержантом Терешкой, в окопе сидел не
Абдурахманов, боец из их разбитой батареи, который почти ни слова не
понимал по-русски, а флюгпункт Сребников. Вместо того чтобы готовить к бою
свой пулемет, этот доходяга немецким тесаком лихорадочно соскребает с
гимнастерки свои флюгпунктовские мишени и все бурчит про себя: "Ни шагу
назад! Ни шагу назад!.." И вместе с тем вполне реальная картина того
далекого утра: ясное весеннее небо, наискось через дорогу пролегшая
синеватая прохладная тень от мазанки, под плетнем вздрагивающая крапива и
так же часто вздрагивающий надетый на кол кувшин. А за околицей по
большаку в село идут танки. Они вот-вот должны появиться из-за угла этой
мазанки, а Иван Терешка никак не может вставить в гранату запал. Изо всех
сил он запихивает его пальцами, но маленький латунный цилиндрик, будто
став толще, чем надо, никак не лезет в отверстие. Терешка нервничает,
спешит, бьет по нему кулаком, а когда спохватывается, то видит, что в
окопе он один, что все уже отошли назад. И тогда приходит понимание того,
что он не слышал команды об отходе. Иван бросается грудью на бруствер,
обрушивая землю, старается вылезть из окопа, но налитое непонятной
тяжестью тело не слушается его, и он сползает назад.
А танки уже рядом.
Вспугнутая их грохотом, из огородов в воздух взмывает огромная, в
полнеба, стая воробьев. В стремительном полете она дружно сворачивает в
одну сторону, потом вся вместе - в другую, и тотчас из-за хаты, взрыхлив
на повороте землю, высовывается первый танк.
Иван понимает, что убежать не удастся, бессильно размахивается и
бросает на дорогу гранату. Она почему-то не взрывается, а подскакивает и
шипит, и танк вот-вот объедет ее. В это время из танка замечают окоп под
стеной, танк сворачивает, и тогда невыразимый ужас пронизывает Терешку -
это тридцатьчетверка.
На секунду Иван теряет самообладание от страха: что он натворил! Он
бросается назад и тут почти натыкается лицом на широкий ножевой штык,
занесенный над ним: немец делает короткий выпад, и штык мягко и неслышно,
будто в чужую, вонзается в его грудь. Иван знает, что это конец, что он
убит, и захлебывается от отчаяния, хотя боли почему-то не чувствует...
Обычно в этот момент он в страхе просыпается, но сейчас сознание его
действует как бы отдельно, где-то в стороне, оно ободряет, давая знать,
что это еще не все, что впереди еще плен, побеги и потому он не может
погибнуть, даже будучи проткнут штыком.
Сновидения путаются, меняются, и вот он уже оказывается в деревне, в
своих Терешках, на древней земле кривичей, и будто все это происходит еще
до войны, даже до его призыва в армию. По прибитой овечьими копытами улице
Иван бежит к колхозному амбару, куда - он это знает - пригнали со
связанными руками Голодая и с ним еще нескольких знакомых гефтлингов.
Сердце у Ивана разрывается от обиды, от напряжения. Кажется, он опоздает и
не докажет людям, что нельзя срывать злость на пленных, что плен - не
проступок их, а несчастье, что не они сдались в плен - их взяли, а
некоторых даже сдали, предали - было и такое.
Но он не добегает до амбара. Босые ноги его увязают в грязи, он едва
переставляет их. Немеют руки, все тело. Он бежит, как в воде, - медленно и
трудно. Выбирая дорогу, сворачивает к изгороди и вдруг видит на ней чьи-то
голенастые босые ноги. Он вскидывает голову: на верхней жерди сидит
незнакомка - девушка с черными, высоко вскинутыми бровями, в белоснежном,
сверкающем на солнце платье. Она лучисто улыбается ему черными, как
созревшие сливы, глазами и говорит:
- Чао, Иван!
И он останавливается, вдруг забыв о Голодае, обо всем на свете. Он рад,
счастлив, смущен встречей с ней. Она вдруг кажется ему давно знакомой,
близкой, такой, что всю жизнь подсознательно жила в его мечтах. Сияя от
радости, он подступает к изгороди, к девушке, но тут же, взглянув на себя,
спохватывается - ведь он прибежал с поля, от трактора, на нем старые,
залатанные на коленях штаны, вылинявшая на плечах рубашка и запачканные
мазутом руки. Смущенный, он останавливается, мрачнеет. Она тоже сгоняет со
своего необыкновенно солнечного лица светлую улыбку. Внезапно меркнет
яркая белизна ее платья, и постепенно девушка исчезает, как привидение.
Тогда он бросается к изгороди, хватается за жерди, за переплетенные
лозой колья, но тут перед ним возникает его мать. Положив на верхнюю жердь
руки, она стоит по ту сторону изгороди в картофельной ботве и скорбно
говорит:
- Фашистка она, сынок. Хлопцев твоих она немцам выдала...
"Где она? Где?" - хочется закричать ему, но он не может этого сделать,
так как у него на шее веревка - черный шелковый шнурок, на котором под