Страница:
Он со сдержанной усмешкой слушал ее, старательно выбирая в темноте
дорогу. Однако спускаться было ненамного легче, чем идти в гору. Колодки
часто скользили; от постоянного напряжения начали ныть колени; в груди,
правда, стало свободней. Все время рискуя упасть, он изо всех сил держался
на ногах и-где скорым шагом, а где и бегом стремительно спускался с
перевала. Джулия на его спине то и дело испуганно вскрикивала:
- О, о, Иван!
- Ничего. Держись!
Ветер тут почему-то стал тише, и оттого, казалось, потеплело. Куда вела
тропа и что их ждало впереди, увидеть было невозможно.
Через некоторое время ветер почти стих, перестали мелькать снежинки,
повсюду, насколько было видно, теснились запорошенные снегом скалы. Тропа
кидалась то вправо, то влево, причудливо изгибаясь на каменистых склонах,
которые тут стали более пологими, чем на той стороне перевала. Чувствуя
сильную усталость, Иван пошел ровнее, не оглядываясь и только стараясь не
сбиться с тропы. Джулия почему-то умолкла. Однажды он попробовал
заговорить с нею, но девушка не ответила.
Незаметно задремав у него за спиной, она мерно посапывала, руки ее
мягко и нежно лежали на его плечах. Тужурка, видимо, распахнулась, и сзади
на своих острых лопатках Иван почувствовал мягкое тепло ее груди. Как
назло, в правую колодку его попал камешек. Раза два Иван, не нагибаясь,
повертел ногой, но не смог вытряхнуть его. Идти было очень неудобно.
Однако Иван не стал будить Джулию - зашагал медленнее и так еще долго шел
вниз. Кажется, он и сам задремал на ходу - вдруг перестал понимать, где
находится и кто у него за спиной. Но это длилось всего несколько коротких
секунд, он тут же пришел в себя, почувствовал ее дыхание и успокоился.
Вокруг по-прежнему толпились мрачные утесы с пятнами подтаявшего снега на
склонах. Откуда-то снизу потянуло сыростью, порой доносился смолистый
запах хвойного леса, где-то далеко сбоку шумел водопад - очевидно, там
было ущелье.
Под утро они спустились в зону лугов.
Снежные пятна вокруг разом исчезли, будто растаяли; стих ветер, стало
тепло, только в воздухе прибавилось сырости; по камням из долины поползли
влажные клочья тумана. Еще ниже на них пахнуло устоявшимся ароматом трав,
цветов, густым хвойным настоем, и он понял - самое трудное позади. Тропа
где-то пропала, но идти было легко. Пройдя еще немного, Иван почувствовал
под ногами густую мягкую траву и подумал, что вот-вот упадет. Высокие, до
коленей, стебли тугими бутонами цветов хлестали его по ногам. Джулия
спокойно спала. Тогда он тихонько, чтоб не разбудить девушку, встал на
колени и осторожно опустился вместе с ней на бок.
Она не проснулась.
Против обыкновения в этот раз ему не приснился его всегдашний тревожный
сон. Несколько часов он спал беспробудно и глубоко, потом призрачная смесь
бреда и и реальности завладела его сознанием.
В двадцать пять лет юность уже на отлете, многого из простых
человеческих радостей уже не вернуть и не пережить, если не пришлось
пережить их в прежние годы, и в этом смысле люди, пожалуй, достойны
большего, чем то, что приготовила судьба Ивану Терешке. Правда, он редко
задумывался над этим, было не до погони за счастьем - дома приходилось
заботиться о том, чтобы как-то прожить, встать на ноги; позже, во время
войны, понятное дело, куда большие заботы волновали его. Было не до любви.
Он не знал женщины и все же, как это часто случается в молодости, к
обычным взаимоотношениям парней и девчат относился скептически.
Года два назад на Северо-Западном фронте Иван был ранен одновременно со
своим ротным - старшим лейтенантом Глебовым, у которого служил ординарцем.
Ранило их в лесу, когда ротный шел на совещание к командиру полка. Сжав
свое рассеченное осколком плечо, Терешка кое-как выволок командира из-под
огня, перевязал, потом по снегу дотащил до дороги, где их и подобрали
обозники. Иван при своей легкой ране чувствовал себя сносно, а вот с
ротным дело было намного хуже. Старший лейтенант потерял много крови,
почти не говорил, только попросил, чтобы его сразу отправили в госпиталь,
минуя дивизионный санбат. Ординарец понимал беспокойство офицера: Глебов
не хотел расстраивать Анюту - тоненькую, с широко раскрытыми глазами
девчушку, недавнего санинструктора их роты, ставшую медсестрой санбата.
Все в роте знали, что у них с Глебовым не просто игра, а самая настоящая
любовь - именно поэтому ротный накануне добился перевода ее в санбат, где
было все же потише, чем на передовой. Автоматчики роты по-своему тоже
любили девушку - уважая ротного, уважали и его любовь. У ординарца же было
свое отношение к ней - видимо, потому, что ближе других был к Глебову, он
привязался и к Анюте, как к младшей сестре, а может, даже и больше.
Случилось, однако, так, что миновать санбат было нельзя. Где уж там
везти раненого в тыловой госпиталь, когда Иван испугался, успеют ли
доставить хотя бы в санбат. Кони быстро неслись по наезженной санной
дороге, а Иван все покрикивал на ездового - пожилого нерасторопного бойца
в двух шинелях поверх телогрейки, - чтобы тот погонял быстрее. Глебов стал
забываться, бредил, ругался. Ординарца он уже не узнавал, как не узнал и
Анюту, которая с криком упала на сани, когда они подъехали к большой
брезентовой палатке санбата.
Иван на всю жизнь запомнил тот вечер, звездное морозное небо, мрачные
ели, привычный запах дыма, тихий гомон людей в палатке и больше всего -
неутешное горе Анюты. Ее не пускали в операционную, хотя она рвалась туда
и плакала. Иван тоже сидел у входа, забыв о собственной боли, ловил от
выходящих сестер каждую весточку о состоянии ротного. Вести были неважные
- оперировали старшего лейтенанта долго и трудно, переливали кровь, бегали
за физиологическим раствором. Иван ждал, Анюту не утешал - самому было
тяжко, только курил, пока не опустел, кисет.
Глебов умер во время операции. Ему не успели даже наложить швы.
Внезапное горе будто испепелило что-то в душе Ивана. Он и сам не думал,
что так тяжело будет переживать эту смерть. Видимо, его переживания
усиливались при виде чужого несчастья. Анюта несколько дней не являлась на
дежурство, и никто ее не осуждал за это. Наоборот, раненые, лежа на
походных кроватях-носилках в огромной, как рига, палатке, с уважением
отнеслись к ее горю. Только Иван молчал и думал. Тогда-то у него,
очевидно, и зародилось особое чувство к ней. Нет, это новое чувство не
было-любовью: то, что он чувствовал к девушке, скорее напоминало глубокое
уважение, и только.
За долгие зимние вечера, проведенные в санбате, он, пожалуй, вовсе
разучился шутить, улыбаться, только бесконечно дымил моршанской махоркой,
глядя на сияющее мелькание в печи, сооруженной из железной бочки, которую
докрасна накаливал санитар Ахметшин. С Анютой после памятного вечера они
почти не разговаривали, и без того хорошо понимая душевное состояние друг
друга. Приступив после недолгого перерыва к дежурству, она потеряла свою
всегдашнюю живость, стала не по годам задумчивой и строгой. Общее горе
роднило их. Иван кое в чем помогал ей в палатке, никогда ни словом не
обмолвившись об их переживаниях, и она была благодарна ему.
Обычно поздно вечером, управившись с делами, Анюта присаживалась к нему
на койку и тоже смотрела на огонь; кто-нибудь в это время рассказывал в
темном углу трудный фронтовой случай или что-либо повеселее из довоенного
прошлого. И было так хорошо.
Но время шло, раненые в санбате менялись; одних эвакуировали дальше в
тыл, других, подлечив, выписывали на передовую. И вот однажды небольшая на
первый взгляд перемена сразу нарушила мирный покой этой палаты.
Как-то после обеда, когда Иван принялся собирать грязные котелки, чтобы
отнести их на кухню, у входа в палатку послышались голоса, топот ног, и
двое санитаров втащили носилки с раненым. На носилках под полушубком лежал
молодой командир с двумя шпалами в черных петлицах (оказалось потом, что
он из танковой части, которая поддерживала их дивизию). Майора начали
устраивать в углу, всем распоряжался сам комиссар санбата. Иван, унося на
кухню посуду, невольно удивился такому вниманию к раненому. Когда же он
вернулся, майор уже сидел на носилках. Согревшись, он сбросил с себя
овчинную безрукавку, из-под нее на широкой груди танкиста заблестели шесть
орденов. Раненые в палате притихли, с любопытством повернув головы в его
сторону.
Майор оказался бойким, общительным человеком, легко раненным в обе
ноги. Он попусту не глядел в потолок, как другие в первые дни после
ранения, а быстро перезнакомился с бойцами и санитарами, сразу стал на
дружескую ногу с сестрами, обращаясь со всеми просто и весело. Через
день-два к нему зачастили дружки-сослуживцы. Иногда заходило начальство.
При всей своей завидной общительности командир вскоре, однако, потребовал
устроить в углу перегородку. Ребята не удивились - все же он был майор, и
потому понятным стало его желание как-то отделиться от бойцов, хотя это и
не было принято в палате для легкораненых. Просьбу майора уважили: в углу
появилась обвешанная простынями боковушка, и с тех пор самое интересное в
палате происходило за этой ширмой.
Иван начал хмуриться, порой подавлял в себе, казалось бы, беспричинную
злость, глядя, как повеселела, оживилась Анюта, как нет-нет да и забежит
по какому-нибудь делу в эту боковушку. Майор тоже заметил шуструю сестру и
всяческими знаками внимания начал выделять ее среди остальных. Однажды
вечером она дольше обычного задержалась у него, майор что-то все говорил
ей о музыке, о какой-то опере. Анюта слушала, переспрашивала и вообще с
чрезмерным интересом отнеслась к его рассказу. Даже опоздала с докладом к
дежурному, за что получила выговор.
С того вечера она стала еще веселее, с беззаботной ловкостью носилась
по проходу между носилками, шутила с бойцами и даже запела как-то:
"Синенький, скромный платочек". Очевидно, она так бы и не догадалась о
степени своего вероломства, если бы в эту минуту не взглянула на Ивана.
Видно, взгляд попал ей в самое сердце - Анюта запнулась, выпустила из рук
моток бинта и, не подняв его, выбежала из палаты. Он, разумеется, ничего
не сказал ей, только думал: это не так, не может она так, он ошибается,
ему все кажется! Чужая любовь незаживающей раной постоянно ныла в его
душе, и Иван, как умел, оберегал ее, страдал из-за нее, как, может быть,
не смог бы страдать из-за своей, которой у него еще не было.
Но, видно, он ошибался, успокаивая себя. Вскоре Иван заметил, что Анюта
избегает его, не хочет даже встречаться взглядом, что ее настойчиво тянет
туда, за простыни.
Иван еще больше замкнулся, похудел, начал реже ходить за дровами, и в
палате помогать Ахметшину стали другие выздоравливающие.
Так прошло еще несколько дней.
Однажды Анюта делала майору укол. Было утро, слабо брезжил рассвет, и
по ту сторону занавесок мигала "катюша". Чутко прислушиваясь к каждому
движению в боковушке, Иван еловым веником выметал земляной проход в
палатке, как вдруг увидел на простынях две тени. Видно было, как Анюта
рванулась из мужских цепких рук, но затаилась, не крикнула. Иван кое-как
домел пол, потом, потеряв всякий интерес к окружающему, лег на крайний в
темном углу матрац и долго лежал так, погруженный в себя. Когда же
утренняя суета улеглась, он собрал свою одежду, завязал вещмешок и, ни с
кем не простившись, вышел на дорогу.
К обеду он был уже в роте.
Старшина, который на другой день ездил в медсанбат за его
продаттестатом, рассказал о непонятной выходке Терешки. Ребята немного
позубоскалили и успокоились, а Иван долго еще молчал в темной землянке.
Разве мог кто догадаться, что происходило в его душе! Рана на плече
постепенно зажила, а тоска от поруганной чужой любви осталась, и Иван
думал, что девчата не для него.
Первым его ощущением реальности было тепло.
Даже не тепло, а жара, скорее духота. Чудилось, будто лежит он на
носилках в медсанбате, возле бочки-печки, которую так немилосердно накалил
Ахметшин. Пекло не только ноги, больше голову и плечи. Иван чувствовал на
себе липкую мокроту пота. Ему очень хотелось пить, повернуться, чем-то
заслониться от этого изнуряющего зноя. Но сонливая усталость овладела им
так сильно, что он не мог даже раскрыть глаз.
Так он томился в дремоте, и сон постепенно начал отступать. Иван
потянулся, откинул руку и неожиданно ощутил росистую прохладу травы. Он с
усилием раскрыл глаза, и первое, что увидел, был ярко-красный цветок возле
лица, робко и доверчиво подставлявший солнцу свои четыре широких
глянцевитых лепестка, на краю одного из которых рдела-искрилась готовая
вот-вот сорваться прозрачная как слеза капля. Легкий утренний ветерок тихо
раскачивал его длинную тонкую ножку; где-то поодаль, в пестрой густой
траве, сонно гудела оса. Вскоре, однако, басовитое жужжание оборвалось, и
тогда Иван понял, что вокруг стояла полная, всеобъемлющая тишина. От
тишины он давно отвык, она пугала; не понимая, где он, Иван рванулся с
земли, широко раскрыл покрасневшие после сна глаза и радостно удивился
невиданной, почти сказочной красоте вокруг.
Огромный луговой склон в каком-то непостижимом солнечном блеске
безмятежно сиял широким разливом альпийских маков.
Крупные, лопушистые, не топтанные ногой человека цветы, взращенные
великой щедростью матери-природы, миллионами красных бутонов переливались
на слабом ветру, раздольно устремляясь вниз, на самый край горного луга.
Иван бросил взгляд дальше, вперед, куда предстояло идти, и невольная
радость его исчезла. Далеко за долиной снежными разводами светлел все тот
же массивный Медвежий хребет. Он был куда выше пройденного, который двумя
близнецами-вершинами высился позади; огромная тень от него прозрачной
сиреневой дымкой накрывала половину широкой долины. Не заслоненный теперь
ничем, этот великан оставался таким же далеким, сияющим и недоступным, как
и вчера.
И тут Иван встрепенулся: только теперь до его сознания дошел тревожный
смысл тишины - где Джулия? Он снова огляделся - вокруг никого не было,
рядом на примятых маках одиноко валялась тужурка. Но первая тревога его
тут же исчезла - пистолет и обломанная треть, буханки, прикрытые,
очевидно, от солнца рукавом тужурки, лежали в траве. Тогда он вскочил на
ноги, его лихорадочный взгляд заметался по склону. Где она? Неужели?.. В
душе возникла недобрая догадка, но он не мог поверить в нее. Почему не
мог, он не знал, только не хотел - он жаждал видеть, слышать, чувствовать
ее рядом. Одиночество внезапно поразило его хуже всякой неудачи.
Он схватил пистолет, хлеб, сунул под мышку тужурку и бросился по траве
вниз. Влажные бутоны били по его распухшим и сбитым йогам. Он оглянулся,
вспомнив про колодки, но их не было. Тогда он опять быстро зашагал по
лугу, шаркая ногами в сплошных зарослях маков, отошел довольно далеко и
остановился - сзади по росистым цветам пролег его след. Вокруг лежало
никем не тронутое красное море.
Это навело его на догадку. Иван перехватил под мышкой тужурку и быстро
вернулся назад.
Действительно, в росистой траве заметны были другие следы. Они вели в
сторону, где начинался распадок, и Иван торопливо побежал к нему. Ступни и
штанины его быстро намокли от росы. Сильный аромат цветов пьянил голову,
очень хотелось есть, от истомы и слабости темнело в глазах. Это были
старые, привычные ощущения. Крепкое от природы, закаленное тело Ивана
противостояло им, он чувствовал, что силы у него еще не иссякли.
Сдерживая душевную тревогу, Иван обежал колючие рододендроновые
заросли, усыпанные большими, с кулак, красными цветами, и тут со стороны
небольшого распадка услышал шум водопада. Вскоре шум усилился, стало
видно, как из черного, блестящего от сырости каменного желоба, разбиваясь
о скалу, ниспадала блестящая водяная струя. Вокруг в туманном мареве
рассыпались мелкие брызги, а в стороне от них на мрачном каменном фоне
висело в воздухе разноцветное радужное пятно. Равнодушный к этой
неожиданной красоте гор, Иван взбежал выше, но вдруг остановился и
тихонько опустился на землю: в полусотне шагов под струистой россыпью
водопада спиной к нему стояла на камне и мылась Джулия.
Он сразу узнал ее, хотя, обнаженная, она утратила проклятые признаки
гефтлинга и наедине с природой казалась совсем другой в своем чудесном
девичьем совершенстве, полном таинственности и целомудрия. Девушка не
видела его и, настороженно сжавшись, терпеливо подставляла свое худенькое
легкое тело под густую сеть струй, готовая при первом же шорохе
встрепенуться и исчезнуть. На ее блестящих от брызг остреньких плечах
переливался разноцветный радужный блик.
Не в состоянии одолеть в себе застенчиво-радостного чувства, Иван
медленно опустился в траву, лег, повернулся на спину - над ним сияло
чистейшее, без единого облачка, небо, влажные запахи земли хмельной брагой
кружили голову. Иван распластался на прохладной траве и от избытка счастья
тихо засмеялся.
В тайниках его души неугасимо тлела тревога: впереди был
труднодоступный хребет, сзади... Ясно, чего можно было ждать сзади. Но
теперь в этом заповедном уголке, рядом с найденной девушкой, ставшей уже
дорогим ему человеком, Ивану сделалось по-детски хорошо и светло на
сердце, как не было, пожалуй, ни разу за все годы плена. И он лежал в
траве, жадно впитывая эту неожиданную, непостижимую радость и не стараясь
даже осознать, откуда она и что с ним случилось - просто был
по-человечески счастлив, и все. Правда, вскоре он понял, что все это
ненадолго - беспокойное и трудное упрямо не оставляло его в этом мире и
если забылось, то лишь на время, уступив место вдруг охватившей его
безмятежности.
Он не поднимался из маков и ни разу не взглянул на нее. Стыдливая
деликатность мешала ему сделать это; лежа на животе, он рвал возле себя
маки и машинально складывал их в букет. Полный тихой, сдержанной нежности,
он продолжал это занятие, пока не услышал торопливые шаги. Он поднял
голову: под водопадом никого уже не было. На ходу надевая полосатую
куртку, Джулия пробежала невдалеке, направляясь туда, где оставила его. Он
опять тихо засмеялся, увидел ее нетерпеливый, озабоченный, устремленный
вдаль взгляд, но не окликнул, а, схватив тужурку, не спеша пошел следом.
Поблескивая на солнце мокрыми и черными как смоль волосами, она быстро
обежала рододендрон и, будто споткнувшись, остановилась возле измятых
маков. Даже издали нетрудно было заметить ее испуг и растерянность, с
какими она взглянула в одну сторону, затем в другую и кинулась по склону
вниз. Однако в следующее мгновение что-то заставило ее оглянуться.
- Иван!!!
В этом восклицании прозвучали одновременно испуг, облегчение и радость;
она всплеснула руками и птицей бросилась ему навстречу. Иван остановился.
Казалось, целую вечность не видел он этих сияющих радостных глаз, нежной
смуглости щек, беспорядочной россыпи ее коротко подстриженных волос. Все в
нем рвалось к ней, но он сдержал себя, молчал. Она же, подминая колодками
маки, подскочила к Ивану, обеими руками обхватила его за шею и, повиснув
на ней, обожгла его пьянящим, озорным поцелуем.
Он затаил дыхание, а она, все еще обнимая его, порывисто откинула
голову и захохотала, влюбленно вглядываясь в его лицо, горевшее от
прикосновения ее холодных, упругих губ. Затем, не переставая смеяться,
разжала пальцы, легко оттолкнула его и опустилась в траву. Глаза ее
искрились и сияли, куртка, застегнутая на одну палочку-пуговицу,
распахнулась, и в треугольнике-ямке меж грудей блеснул маленький синий
эмалевый крестик. Этот крестик на миг задержал на себе его взгляд. Она
сразу же спохватилась и запахнула куртку, по-прежнему смеясь глазами,
лицом, широким белозубым ртом, каждой частицей молодого, холодного после
купания тела.
Он, однако, внезапно насупился, смутился, за какие-нибудь полминуты,
стоя так, почувствовал, как что-то в нем рушится, какая-то неведомая сила
подчиняет себе его волю. Только теперь он уже не стал с этой силой
бороться - подчинился, потому что в этом подчинении была радость, и он
сделал шаг к девушке. Джулия вдруг оборвала смех и вскочила навстречу.
- Иван! - вскрикнула она, увидев цветы в его руках. - Это ест для
синьорина? Да? Да?
Он и сам только теперь обратил внимание на букет маков, бессмысленно
смятых в руках, и засмеялся. Она также засмеялась, понюхала цветы, утопив
в букете свое маленькое милое личико. Затем положила букет на траву и
быстро-быстро начала рвать вокруг себя маки.
- Джулия благодарит Иван. Благодарит - очэн, очэн...
- Не надо, что ты! - пытался остановить ее Иван.
- Очэн, очэн благодарит надо! Иван спасает синьорину! Руссо спасат
итальяно! Это есть браво! - восторженно говорила она, продолжая рвать
маки. Потом с целой охапкой их подбежала к Ивану и вывалила все цветы ему
на грудь.
- Ну что ты! - удивился он. - Зачем?!
- Надо! Надо! - смешно коверкая русские слова, настаивала она, и он
вынужден был обхватить вместе с охапкой маков и тужурку с завернутым в нее
хлебом. Джулия, видно, на ощупь почувствовала там хлеб и, вдруг
посерьезнев, вскрикнула:
- Хляб?!
- Ага, давай поедим, - оживился Иван, положил все на землю и сел сам.
Джулия с готовностью присела рядом.
- Съесть бы все сразу, - сказал Иван, держа в руке черствый, с
килограмм весом кусок хлеба - измятый, обломанный по краям и все же такой
аппетитный и желанный, что оба, глядя на него, опять проглотили слюну.
- Асу, асе, - как эхо, согласно отозвалась Джулия, не сводя глаз с
хлеба.
Иван поверх ее головы оглядел далекий заснеженный хребет и вздохнул:
- Нет, все нельзя.
- Нельзя? Нон?
- Нон.
Она поняла и также вздохнула, а Иван разостлал на земле тужурку и
положил на нее этот более чем скромный остаток припаса. Предстояло
отмерить две равные пайки.
Он старательно разламывал хлеб, раскладывая кусочки на две части и
чувствуя голодную несдержанность Джулии. В его душе росло новое чувство к
ней - то ли братское, то ли даже отцовское, доброе и большое. Оно
переполняло его уважением к ней, такой по-девичьи неприспособленной к
великим невзгодам войны и такой бездумно решительной в своем почти
подсознательном, словно у птицы, стремлении к свободе.
Иван сосредоточенно делил хлеб. Каждый ломтик, каждая крошка
взвешивались их зоркими взглядами. Он сознательно сделал одну пайку
побольше, потому что в другой была горбушка, что согласно лагерной логике
считалось более ценным, нежели такой же по весу кусок мякиша. Когда все
было разделено, остаток граммов двести Иван засунул в карман тужурки.
- Это тебе, это мне, - сказал он просто, без традиционного ритуала
дележки, и подвинул ей кусок с горбушкой. Она решительно вскинула смоляные
брови:
- Нон. Это Иван, это Джулия. - И поменяла куски местами.
Он глянул ей в лицо и улыбнулся:
- Нет, Джулия, не так. Это тебе.
Потом быстро взял с тужурки свою порцию. Джулия с шутливым
недовольством поморщилась и вдруг неожиданно сунула одну свою корку в его
руку. Он с коркой тотчас подался к девушке, но та, смеясь, увернулась,
вскинула руки с пайкой, чтобы он не достал их. Иван все же дотянулся до
рук, Джулия отшатнулась, невольно коснувшись его грудью, и, чтобы
удержаться, ухватилась за его плечо. Смех ее вдруг оборвался. Неожиданная
близость заставила его смутиться. Пересилив в себе новый,
неосознанно-радостный порыв, он отодвинулся в сторону и сел на полу
тужурки. Она же, как девчонка, лукаво улыбнулась, взмахнула ресницами и
стала поправлять на груди куртку.
- Бери, ешь. Это же твоя, - сказал он, пододвигая ей корку.
- Нон.
С озорным упрямством в глазах, поблескивая зубами, она принялась грызть
свою горбушку.
- Бери, говорю.
- Нон.
- Бери.
- Нон, - не сдавалась она, смеясь глазами.
- Упрямая. Ну как хочешь, - сказал Иван и откусил от своего куска.
Она быстро проглотила все, разумеется, не наелась и тайком стала
поглядывать на оттопыренный карман тужурки. Иван, неторопливо жуя, замечал
ее взгляды и невольно сам начал думать: а не съесть ли все без остатка,
чтоб хоть один раз утолить голод? Но все же усилием воли отогнал эти
мысли, потому что слишком хорошо знал цену даже и такому крохотному
кусочку, как этот.
- Еще хочешь? - спросил он наконец, доев сам.
Она с подчеркнутой решимостью, словно боясь передумать, покрутила
головой.
- Нон! Нон!
- А это? - кивнул он на корку, все еще лежавшую на середине тужурки.
- Джулия нон.
- Тогда давай так: пополам.
- Вас ист дас - пополям?
Девушка вопросительно сморщила носик. Солнце светило ей в лицо, и она
невольно гримасничала, словно шутя дразнила Ивана.
Он разломил корку и одну часть дал ей. Она нерешительно взяла и,
откусив маленький кусочек, посасывала его.
- Карашо. Гефтлинген чоколядо.
- Да уж при такой жизни и хлеб - шоколад.
- Джулия бежаль Наполи - кушаль чоколядо. Хляб биль мале - чоколядо
много, - сказала она, щуря темные, как ночь, глаза.
Иван не понял:
- Бежала в Неаполь?
- Си. Рома бежаль. От отэц бежаль.
- От отца? Почему?
- А, уна... Една историй, - неохотно отозвалась она, еще откусила
кусочек и пососала его. Потом с чрезмерным вниманием осмотрела корку. -
Отэц хотель плехой марито. Русско - сто муж.
Муж! Это слово неожиданно укололо его сознание, он сжал челюсти и
нахмурился. Она, видимо, почувствовала это, с лукавинкой в глазах искоса
дорогу. Однако спускаться было ненамного легче, чем идти в гору. Колодки
часто скользили; от постоянного напряжения начали ныть колени; в груди,
правда, стало свободней. Все время рискуя упасть, он изо всех сил держался
на ногах и-где скорым шагом, а где и бегом стремительно спускался с
перевала. Джулия на его спине то и дело испуганно вскрикивала:
- О, о, Иван!
- Ничего. Держись!
Ветер тут почему-то стал тише, и оттого, казалось, потеплело. Куда вела
тропа и что их ждало впереди, увидеть было невозможно.
Через некоторое время ветер почти стих, перестали мелькать снежинки,
повсюду, насколько было видно, теснились запорошенные снегом скалы. Тропа
кидалась то вправо, то влево, причудливо изгибаясь на каменистых склонах,
которые тут стали более пологими, чем на той стороне перевала. Чувствуя
сильную усталость, Иван пошел ровнее, не оглядываясь и только стараясь не
сбиться с тропы. Джулия почему-то умолкла. Однажды он попробовал
заговорить с нею, но девушка не ответила.
Незаметно задремав у него за спиной, она мерно посапывала, руки ее
мягко и нежно лежали на его плечах. Тужурка, видимо, распахнулась, и сзади
на своих острых лопатках Иван почувствовал мягкое тепло ее груди. Как
назло, в правую колодку его попал камешек. Раза два Иван, не нагибаясь,
повертел ногой, но не смог вытряхнуть его. Идти было очень неудобно.
Однако Иван не стал будить Джулию - зашагал медленнее и так еще долго шел
вниз. Кажется, он и сам задремал на ходу - вдруг перестал понимать, где
находится и кто у него за спиной. Но это длилось всего несколько коротких
секунд, он тут же пришел в себя, почувствовал ее дыхание и успокоился.
Вокруг по-прежнему толпились мрачные утесы с пятнами подтаявшего снега на
склонах. Откуда-то снизу потянуло сыростью, порой доносился смолистый
запах хвойного леса, где-то далеко сбоку шумел водопад - очевидно, там
было ущелье.
Под утро они спустились в зону лугов.
Снежные пятна вокруг разом исчезли, будто растаяли; стих ветер, стало
тепло, только в воздухе прибавилось сырости; по камням из долины поползли
влажные клочья тумана. Еще ниже на них пахнуло устоявшимся ароматом трав,
цветов, густым хвойным настоем, и он понял - самое трудное позади. Тропа
где-то пропала, но идти было легко. Пройдя еще немного, Иван почувствовал
под ногами густую мягкую траву и подумал, что вот-вот упадет. Высокие, до
коленей, стебли тугими бутонами цветов хлестали его по ногам. Джулия
спокойно спала. Тогда он тихонько, чтоб не разбудить девушку, встал на
колени и осторожно опустился вместе с ней на бок.
Она не проснулась.
Против обыкновения в этот раз ему не приснился его всегдашний тревожный
сон. Несколько часов он спал беспробудно и глубоко, потом призрачная смесь
бреда и и реальности завладела его сознанием.
В двадцать пять лет юность уже на отлете, многого из простых
человеческих радостей уже не вернуть и не пережить, если не пришлось
пережить их в прежние годы, и в этом смысле люди, пожалуй, достойны
большего, чем то, что приготовила судьба Ивану Терешке. Правда, он редко
задумывался над этим, было не до погони за счастьем - дома приходилось
заботиться о том, чтобы как-то прожить, встать на ноги; позже, во время
войны, понятное дело, куда большие заботы волновали его. Было не до любви.
Он не знал женщины и все же, как это часто случается в молодости, к
обычным взаимоотношениям парней и девчат относился скептически.
Года два назад на Северо-Западном фронте Иван был ранен одновременно со
своим ротным - старшим лейтенантом Глебовым, у которого служил ординарцем.
Ранило их в лесу, когда ротный шел на совещание к командиру полка. Сжав
свое рассеченное осколком плечо, Терешка кое-как выволок командира из-под
огня, перевязал, потом по снегу дотащил до дороги, где их и подобрали
обозники. Иван при своей легкой ране чувствовал себя сносно, а вот с
ротным дело было намного хуже. Старший лейтенант потерял много крови,
почти не говорил, только попросил, чтобы его сразу отправили в госпиталь,
минуя дивизионный санбат. Ординарец понимал беспокойство офицера: Глебов
не хотел расстраивать Анюту - тоненькую, с широко раскрытыми глазами
девчушку, недавнего санинструктора их роты, ставшую медсестрой санбата.
Все в роте знали, что у них с Глебовым не просто игра, а самая настоящая
любовь - именно поэтому ротный накануне добился перевода ее в санбат, где
было все же потише, чем на передовой. Автоматчики роты по-своему тоже
любили девушку - уважая ротного, уважали и его любовь. У ординарца же было
свое отношение к ней - видимо, потому, что ближе других был к Глебову, он
привязался и к Анюте, как к младшей сестре, а может, даже и больше.
Случилось, однако, так, что миновать санбат было нельзя. Где уж там
везти раненого в тыловой госпиталь, когда Иван испугался, успеют ли
доставить хотя бы в санбат. Кони быстро неслись по наезженной санной
дороге, а Иван все покрикивал на ездового - пожилого нерасторопного бойца
в двух шинелях поверх телогрейки, - чтобы тот погонял быстрее. Глебов стал
забываться, бредил, ругался. Ординарца он уже не узнавал, как не узнал и
Анюту, которая с криком упала на сани, когда они подъехали к большой
брезентовой палатке санбата.
Иван на всю жизнь запомнил тот вечер, звездное морозное небо, мрачные
ели, привычный запах дыма, тихий гомон людей в палатке и больше всего -
неутешное горе Анюты. Ее не пускали в операционную, хотя она рвалась туда
и плакала. Иван тоже сидел у входа, забыв о собственной боли, ловил от
выходящих сестер каждую весточку о состоянии ротного. Вести были неважные
- оперировали старшего лейтенанта долго и трудно, переливали кровь, бегали
за физиологическим раствором. Иван ждал, Анюту не утешал - самому было
тяжко, только курил, пока не опустел, кисет.
Глебов умер во время операции. Ему не успели даже наложить швы.
Внезапное горе будто испепелило что-то в душе Ивана. Он и сам не думал,
что так тяжело будет переживать эту смерть. Видимо, его переживания
усиливались при виде чужого несчастья. Анюта несколько дней не являлась на
дежурство, и никто ее не осуждал за это. Наоборот, раненые, лежа на
походных кроватях-носилках в огромной, как рига, палатке, с уважением
отнеслись к ее горю. Только Иван молчал и думал. Тогда-то у него,
очевидно, и зародилось особое чувство к ней. Нет, это новое чувство не
было-любовью: то, что он чувствовал к девушке, скорее напоминало глубокое
уважение, и только.
За долгие зимние вечера, проведенные в санбате, он, пожалуй, вовсе
разучился шутить, улыбаться, только бесконечно дымил моршанской махоркой,
глядя на сияющее мелькание в печи, сооруженной из железной бочки, которую
докрасна накаливал санитар Ахметшин. С Анютой после памятного вечера они
почти не разговаривали, и без того хорошо понимая душевное состояние друг
друга. Приступив после недолгого перерыва к дежурству, она потеряла свою
всегдашнюю живость, стала не по годам задумчивой и строгой. Общее горе
роднило их. Иван кое в чем помогал ей в палатке, никогда ни словом не
обмолвившись об их переживаниях, и она была благодарна ему.
Обычно поздно вечером, управившись с делами, Анюта присаживалась к нему
на койку и тоже смотрела на огонь; кто-нибудь в это время рассказывал в
темном углу трудный фронтовой случай или что-либо повеселее из довоенного
прошлого. И было так хорошо.
Но время шло, раненые в санбате менялись; одних эвакуировали дальше в
тыл, других, подлечив, выписывали на передовую. И вот однажды небольшая на
первый взгляд перемена сразу нарушила мирный покой этой палаты.
Как-то после обеда, когда Иван принялся собирать грязные котелки, чтобы
отнести их на кухню, у входа в палатку послышались голоса, топот ног, и
двое санитаров втащили носилки с раненым. На носилках под полушубком лежал
молодой командир с двумя шпалами в черных петлицах (оказалось потом, что
он из танковой части, которая поддерживала их дивизию). Майора начали
устраивать в углу, всем распоряжался сам комиссар санбата. Иван, унося на
кухню посуду, невольно удивился такому вниманию к раненому. Когда же он
вернулся, майор уже сидел на носилках. Согревшись, он сбросил с себя
овчинную безрукавку, из-под нее на широкой груди танкиста заблестели шесть
орденов. Раненые в палате притихли, с любопытством повернув головы в его
сторону.
Майор оказался бойким, общительным человеком, легко раненным в обе
ноги. Он попусту не глядел в потолок, как другие в первые дни после
ранения, а быстро перезнакомился с бойцами и санитарами, сразу стал на
дружескую ногу с сестрами, обращаясь со всеми просто и весело. Через
день-два к нему зачастили дружки-сослуживцы. Иногда заходило начальство.
При всей своей завидной общительности командир вскоре, однако, потребовал
устроить в углу перегородку. Ребята не удивились - все же он был майор, и
потому понятным стало его желание как-то отделиться от бойцов, хотя это и
не было принято в палате для легкораненых. Просьбу майора уважили: в углу
появилась обвешанная простынями боковушка, и с тех пор самое интересное в
палате происходило за этой ширмой.
Иван начал хмуриться, порой подавлял в себе, казалось бы, беспричинную
злость, глядя, как повеселела, оживилась Анюта, как нет-нет да и забежит
по какому-нибудь делу в эту боковушку. Майор тоже заметил шуструю сестру и
всяческими знаками внимания начал выделять ее среди остальных. Однажды
вечером она дольше обычного задержалась у него, майор что-то все говорил
ей о музыке, о какой-то опере. Анюта слушала, переспрашивала и вообще с
чрезмерным интересом отнеслась к его рассказу. Даже опоздала с докладом к
дежурному, за что получила выговор.
С того вечера она стала еще веселее, с беззаботной ловкостью носилась
по проходу между носилками, шутила с бойцами и даже запела как-то:
"Синенький, скромный платочек". Очевидно, она так бы и не догадалась о
степени своего вероломства, если бы в эту минуту не взглянула на Ивана.
Видно, взгляд попал ей в самое сердце - Анюта запнулась, выпустила из рук
моток бинта и, не подняв его, выбежала из палаты. Он, разумеется, ничего
не сказал ей, только думал: это не так, не может она так, он ошибается,
ему все кажется! Чужая любовь незаживающей раной постоянно ныла в его
душе, и Иван, как умел, оберегал ее, страдал из-за нее, как, может быть,
не смог бы страдать из-за своей, которой у него еще не было.
Но, видно, он ошибался, успокаивая себя. Вскоре Иван заметил, что Анюта
избегает его, не хочет даже встречаться взглядом, что ее настойчиво тянет
туда, за простыни.
Иван еще больше замкнулся, похудел, начал реже ходить за дровами, и в
палате помогать Ахметшину стали другие выздоравливающие.
Так прошло еще несколько дней.
Однажды Анюта делала майору укол. Было утро, слабо брезжил рассвет, и
по ту сторону занавесок мигала "катюша". Чутко прислушиваясь к каждому
движению в боковушке, Иван еловым веником выметал земляной проход в
палатке, как вдруг увидел на простынях две тени. Видно было, как Анюта
рванулась из мужских цепких рук, но затаилась, не крикнула. Иван кое-как
домел пол, потом, потеряв всякий интерес к окружающему, лег на крайний в
темном углу матрац и долго лежал так, погруженный в себя. Когда же
утренняя суета улеглась, он собрал свою одежду, завязал вещмешок и, ни с
кем не простившись, вышел на дорогу.
К обеду он был уже в роте.
Старшина, который на другой день ездил в медсанбат за его
продаттестатом, рассказал о непонятной выходке Терешки. Ребята немного
позубоскалили и успокоились, а Иван долго еще молчал в темной землянке.
Разве мог кто догадаться, что происходило в его душе! Рана на плече
постепенно зажила, а тоска от поруганной чужой любви осталась, и Иван
думал, что девчата не для него.
Первым его ощущением реальности было тепло.
Даже не тепло, а жара, скорее духота. Чудилось, будто лежит он на
носилках в медсанбате, возле бочки-печки, которую так немилосердно накалил
Ахметшин. Пекло не только ноги, больше голову и плечи. Иван чувствовал на
себе липкую мокроту пота. Ему очень хотелось пить, повернуться, чем-то
заслониться от этого изнуряющего зноя. Но сонливая усталость овладела им
так сильно, что он не мог даже раскрыть глаз.
Так он томился в дремоте, и сон постепенно начал отступать. Иван
потянулся, откинул руку и неожиданно ощутил росистую прохладу травы. Он с
усилием раскрыл глаза, и первое, что увидел, был ярко-красный цветок возле
лица, робко и доверчиво подставлявший солнцу свои четыре широких
глянцевитых лепестка, на краю одного из которых рдела-искрилась готовая
вот-вот сорваться прозрачная как слеза капля. Легкий утренний ветерок тихо
раскачивал его длинную тонкую ножку; где-то поодаль, в пестрой густой
траве, сонно гудела оса. Вскоре, однако, басовитое жужжание оборвалось, и
тогда Иван понял, что вокруг стояла полная, всеобъемлющая тишина. От
тишины он давно отвык, она пугала; не понимая, где он, Иван рванулся с
земли, широко раскрыл покрасневшие после сна глаза и радостно удивился
невиданной, почти сказочной красоте вокруг.
Огромный луговой склон в каком-то непостижимом солнечном блеске
безмятежно сиял широким разливом альпийских маков.
Крупные, лопушистые, не топтанные ногой человека цветы, взращенные
великой щедростью матери-природы, миллионами красных бутонов переливались
на слабом ветру, раздольно устремляясь вниз, на самый край горного луга.
Иван бросил взгляд дальше, вперед, куда предстояло идти, и невольная
радость его исчезла. Далеко за долиной снежными разводами светлел все тот
же массивный Медвежий хребет. Он был куда выше пройденного, который двумя
близнецами-вершинами высился позади; огромная тень от него прозрачной
сиреневой дымкой накрывала половину широкой долины. Не заслоненный теперь
ничем, этот великан оставался таким же далеким, сияющим и недоступным, как
и вчера.
И тут Иван встрепенулся: только теперь до его сознания дошел тревожный
смысл тишины - где Джулия? Он снова огляделся - вокруг никого не было,
рядом на примятых маках одиноко валялась тужурка. Но первая тревога его
тут же исчезла - пистолет и обломанная треть, буханки, прикрытые,
очевидно, от солнца рукавом тужурки, лежали в траве. Тогда он вскочил на
ноги, его лихорадочный взгляд заметался по склону. Где она? Неужели?.. В
душе возникла недобрая догадка, но он не мог поверить в нее. Почему не
мог, он не знал, только не хотел - он жаждал видеть, слышать, чувствовать
ее рядом. Одиночество внезапно поразило его хуже всякой неудачи.
Он схватил пистолет, хлеб, сунул под мышку тужурку и бросился по траве
вниз. Влажные бутоны били по его распухшим и сбитым йогам. Он оглянулся,
вспомнив про колодки, но их не было. Тогда он опять быстро зашагал по
лугу, шаркая ногами в сплошных зарослях маков, отошел довольно далеко и
остановился - сзади по росистым цветам пролег его след. Вокруг лежало
никем не тронутое красное море.
Это навело его на догадку. Иван перехватил под мышкой тужурку и быстро
вернулся назад.
Действительно, в росистой траве заметны были другие следы. Они вели в
сторону, где начинался распадок, и Иван торопливо побежал к нему. Ступни и
штанины его быстро намокли от росы. Сильный аромат цветов пьянил голову,
очень хотелось есть, от истомы и слабости темнело в глазах. Это были
старые, привычные ощущения. Крепкое от природы, закаленное тело Ивана
противостояло им, он чувствовал, что силы у него еще не иссякли.
Сдерживая душевную тревогу, Иван обежал колючие рододендроновые
заросли, усыпанные большими, с кулак, красными цветами, и тут со стороны
небольшого распадка услышал шум водопада. Вскоре шум усилился, стало
видно, как из черного, блестящего от сырости каменного желоба, разбиваясь
о скалу, ниспадала блестящая водяная струя. Вокруг в туманном мареве
рассыпались мелкие брызги, а в стороне от них на мрачном каменном фоне
висело в воздухе разноцветное радужное пятно. Равнодушный к этой
неожиданной красоте гор, Иван взбежал выше, но вдруг остановился и
тихонько опустился на землю: в полусотне шагов под струистой россыпью
водопада спиной к нему стояла на камне и мылась Джулия.
Он сразу узнал ее, хотя, обнаженная, она утратила проклятые признаки
гефтлинга и наедине с природой казалась совсем другой в своем чудесном
девичьем совершенстве, полном таинственности и целомудрия. Девушка не
видела его и, настороженно сжавшись, терпеливо подставляла свое худенькое
легкое тело под густую сеть струй, готовая при первом же шорохе
встрепенуться и исчезнуть. На ее блестящих от брызг остреньких плечах
переливался разноцветный радужный блик.
Не в состоянии одолеть в себе застенчиво-радостного чувства, Иван
медленно опустился в траву, лег, повернулся на спину - над ним сияло
чистейшее, без единого облачка, небо, влажные запахи земли хмельной брагой
кружили голову. Иван распластался на прохладной траве и от избытка счастья
тихо засмеялся.
В тайниках его души неугасимо тлела тревога: впереди был
труднодоступный хребет, сзади... Ясно, чего можно было ждать сзади. Но
теперь в этом заповедном уголке, рядом с найденной девушкой, ставшей уже
дорогим ему человеком, Ивану сделалось по-детски хорошо и светло на
сердце, как не было, пожалуй, ни разу за все годы плена. И он лежал в
траве, жадно впитывая эту неожиданную, непостижимую радость и не стараясь
даже осознать, откуда она и что с ним случилось - просто был
по-человечески счастлив, и все. Правда, вскоре он понял, что все это
ненадолго - беспокойное и трудное упрямо не оставляло его в этом мире и
если забылось, то лишь на время, уступив место вдруг охватившей его
безмятежности.
Он не поднимался из маков и ни разу не взглянул на нее. Стыдливая
деликатность мешала ему сделать это; лежа на животе, он рвал возле себя
маки и машинально складывал их в букет. Полный тихой, сдержанной нежности,
он продолжал это занятие, пока не услышал торопливые шаги. Он поднял
голову: под водопадом никого уже не было. На ходу надевая полосатую
куртку, Джулия пробежала невдалеке, направляясь туда, где оставила его. Он
опять тихо засмеялся, увидел ее нетерпеливый, озабоченный, устремленный
вдаль взгляд, но не окликнул, а, схватив тужурку, не спеша пошел следом.
Поблескивая на солнце мокрыми и черными как смоль волосами, она быстро
обежала рододендрон и, будто споткнувшись, остановилась возле измятых
маков. Даже издали нетрудно было заметить ее испуг и растерянность, с
какими она взглянула в одну сторону, затем в другую и кинулась по склону
вниз. Однако в следующее мгновение что-то заставило ее оглянуться.
- Иван!!!
В этом восклицании прозвучали одновременно испуг, облегчение и радость;
она всплеснула руками и птицей бросилась ему навстречу. Иван остановился.
Казалось, целую вечность не видел он этих сияющих радостных глаз, нежной
смуглости щек, беспорядочной россыпи ее коротко подстриженных волос. Все в
нем рвалось к ней, но он сдержал себя, молчал. Она же, подминая колодками
маки, подскочила к Ивану, обеими руками обхватила его за шею и, повиснув
на ней, обожгла его пьянящим, озорным поцелуем.
Он затаил дыхание, а она, все еще обнимая его, порывисто откинула
голову и захохотала, влюбленно вглядываясь в его лицо, горевшее от
прикосновения ее холодных, упругих губ. Затем, не переставая смеяться,
разжала пальцы, легко оттолкнула его и опустилась в траву. Глаза ее
искрились и сияли, куртка, застегнутая на одну палочку-пуговицу,
распахнулась, и в треугольнике-ямке меж грудей блеснул маленький синий
эмалевый крестик. Этот крестик на миг задержал на себе его взгляд. Она
сразу же спохватилась и запахнула куртку, по-прежнему смеясь глазами,
лицом, широким белозубым ртом, каждой частицей молодого, холодного после
купания тела.
Он, однако, внезапно насупился, смутился, за какие-нибудь полминуты,
стоя так, почувствовал, как что-то в нем рушится, какая-то неведомая сила
подчиняет себе его волю. Только теперь он уже не стал с этой силой
бороться - подчинился, потому что в этом подчинении была радость, и он
сделал шаг к девушке. Джулия вдруг оборвала смех и вскочила навстречу.
- Иван! - вскрикнула она, увидев цветы в его руках. - Это ест для
синьорина? Да? Да?
Он и сам только теперь обратил внимание на букет маков, бессмысленно
смятых в руках, и засмеялся. Она также засмеялась, понюхала цветы, утопив
в букете свое маленькое милое личико. Затем положила букет на траву и
быстро-быстро начала рвать вокруг себя маки.
- Джулия благодарит Иван. Благодарит - очэн, очэн...
- Не надо, что ты! - пытался остановить ее Иван.
- Очэн, очэн благодарит надо! Иван спасает синьорину! Руссо спасат
итальяно! Это есть браво! - восторженно говорила она, продолжая рвать
маки. Потом с целой охапкой их подбежала к Ивану и вывалила все цветы ему
на грудь.
- Ну что ты! - удивился он. - Зачем?!
- Надо! Надо! - смешно коверкая русские слова, настаивала она, и он
вынужден был обхватить вместе с охапкой маков и тужурку с завернутым в нее
хлебом. Джулия, видно, на ощупь почувствовала там хлеб и, вдруг
посерьезнев, вскрикнула:
- Хляб?!
- Ага, давай поедим, - оживился Иван, положил все на землю и сел сам.
Джулия с готовностью присела рядом.
- Съесть бы все сразу, - сказал Иван, держа в руке черствый, с
килограмм весом кусок хлеба - измятый, обломанный по краям и все же такой
аппетитный и желанный, что оба, глядя на него, опять проглотили слюну.
- Асу, асе, - как эхо, согласно отозвалась Джулия, не сводя глаз с
хлеба.
Иван поверх ее головы оглядел далекий заснеженный хребет и вздохнул:
- Нет, все нельзя.
- Нельзя? Нон?
- Нон.
Она поняла и также вздохнула, а Иван разостлал на земле тужурку и
положил на нее этот более чем скромный остаток припаса. Предстояло
отмерить две равные пайки.
Он старательно разламывал хлеб, раскладывая кусочки на две части и
чувствуя голодную несдержанность Джулии. В его душе росло новое чувство к
ней - то ли братское, то ли даже отцовское, доброе и большое. Оно
переполняло его уважением к ней, такой по-девичьи неприспособленной к
великим невзгодам войны и такой бездумно решительной в своем почти
подсознательном, словно у птицы, стремлении к свободе.
Иван сосредоточенно делил хлеб. Каждый ломтик, каждая крошка
взвешивались их зоркими взглядами. Он сознательно сделал одну пайку
побольше, потому что в другой была горбушка, что согласно лагерной логике
считалось более ценным, нежели такой же по весу кусок мякиша. Когда все
было разделено, остаток граммов двести Иван засунул в карман тужурки.
- Это тебе, это мне, - сказал он просто, без традиционного ритуала
дележки, и подвинул ей кусок с горбушкой. Она решительно вскинула смоляные
брови:
- Нон. Это Иван, это Джулия. - И поменяла куски местами.
Он глянул ей в лицо и улыбнулся:
- Нет, Джулия, не так. Это тебе.
Потом быстро взял с тужурки свою порцию. Джулия с шутливым
недовольством поморщилась и вдруг неожиданно сунула одну свою корку в его
руку. Он с коркой тотчас подался к девушке, но та, смеясь, увернулась,
вскинула руки с пайкой, чтобы он не достал их. Иван все же дотянулся до
рук, Джулия отшатнулась, невольно коснувшись его грудью, и, чтобы
удержаться, ухватилась за его плечо. Смех ее вдруг оборвался. Неожиданная
близость заставила его смутиться. Пересилив в себе новый,
неосознанно-радостный порыв, он отодвинулся в сторону и сел на полу
тужурки. Она же, как девчонка, лукаво улыбнулась, взмахнула ресницами и
стала поправлять на груди куртку.
- Бери, ешь. Это же твоя, - сказал он, пододвигая ей корку.
- Нон.
С озорным упрямством в глазах, поблескивая зубами, она принялась грызть
свою горбушку.
- Бери, говорю.
- Нон.
- Бери.
- Нон, - не сдавалась она, смеясь глазами.
- Упрямая. Ну как хочешь, - сказал Иван и откусил от своего куска.
Она быстро проглотила все, разумеется, не наелась и тайком стала
поглядывать на оттопыренный карман тужурки. Иван, неторопливо жуя, замечал
ее взгляды и невольно сам начал думать: а не съесть ли все без остатка,
чтоб хоть один раз утолить голод? Но все же усилием воли отогнал эти
мысли, потому что слишком хорошо знал цену даже и такому крохотному
кусочку, как этот.
- Еще хочешь? - спросил он наконец, доев сам.
Она с подчеркнутой решимостью, словно боясь передумать, покрутила
головой.
- Нон! Нон!
- А это? - кивнул он на корку, все еще лежавшую на середине тужурки.
- Джулия нон.
- Тогда давай так: пополам.
- Вас ист дас - пополям?
Девушка вопросительно сморщила носик. Солнце светило ей в лицо, и она
невольно гримасничала, словно шутя дразнила Ивана.
Он разломил корку и одну часть дал ей. Она нерешительно взяла и,
откусив маленький кусочек, посасывала его.
- Карашо. Гефтлинген чоколядо.
- Да уж при такой жизни и хлеб - шоколад.
- Джулия бежаль Наполи - кушаль чоколядо. Хляб биль мале - чоколядо
много, - сказала она, щуря темные, как ночь, глаза.
Иван не понял:
- Бежала в Неаполь?
- Си. Рома бежаль. От отэц бежаль.
- От отца? Почему?
- А, уна... Една историй, - неохотно отозвалась она, еще откусила
кусочек и пососала его. Потом с чрезмерным вниманием осмотрела корку. -
Отэц хотель плехой марито. Русско - сто муж.
Муж! Это слово неожиданно укололо его сознание, он сжал челюсти и
нахмурился. Она, видимо, почувствовала это, с лукавинкой в глазах искоса