Быков Василь. Альпийская баллада

Он сошел на крап тропинки, дал девушке поравняться с собой и впервые с
пробудившимся интересом оглядел ее стройную, складную, хотя и неказисто
одетую, фигурку. Но, странное дело, эта полосатая, с чужого плеча одежда
всей своей нелепостью не могла обезобразить ее врожденного девичьего
обаяния, которое проглядывало во всем: и в гибкости и точности движений, и
в ласковой приятности лица, и в манере улыбаться - заразительно и
радостно. Она покорно и преданно посматривала на него, руки держала
сцепленными в рукавах тужурки и привычно постукивала по тропке своими
неуклюжими клумпесами.
- А ты что ж... Тоже, может, фашистка? - с внутренней настороженностью
спросил Иван.
Девушка, наверно, почувствовала плохо скрытое подозрение и кольнула его
глазами.
- Джулия фашиста? Джулия - коммуниста! - объявила она с упреком и с
чувством достоинства.
- Ты?
- Я!
- Врешь! - после паузы недоверчиво сказал он. - Какая ты коммунистка!
- Коммуниста. Си. Джулия коммуниста.
- Что, вступила? И билет был?
- О нон. Нон тэсарэ. Формально нон. Моральмэндэ коммуниста.
- А, морально!.. Морально не считается.
- Почему?
Он промолчал. Что можно было ответить на этот наивный вопрос? Если бы
каждого, кто назовет себя коммунистом, так и считать им, сколько б
набралось таких! Да еще буржуйка, кто ее примет в партию? Болтает просто.
Несколько приглушив свой интерес, Иван пошел быстрее.
- У нас тогда считается, когда билет дадут.
- А, Русланд? Русланд иначе. Я понимайт. Русланд Советика.
- Ну конечно. У нас не то что у вас, буржуев.
- Советика очэн карашо. Эмансипацио. Либерта. Братство. Да?
- Ну.
- Это очэн, очэн карашо, - проникновенно говорила она. - Джулия очэн,
очэн уважаль Русланд. Нон фашизм. Нон гестапо. Очэн карашо. Иван счастлив
свой страна, да? - Она по тропке подбежала к нему и обеими руками
обхватила его руку выше локтя. - Иван, как до война жиль? Какой твой
дэрэвня? Слюшай, тебя синьорина, девушка, любиль? - вдруг спросила она,
испытующе заглядывая ему в глаза. Иван безразлично отвел глаза, но руки не
отнял - от ее ласковой близости у него вдруг непривычно защемило внутри.
- Какая там девушка? Не до девчат было.
- Почему?
- Так. Жизнь не позволяла.
- Что, плехо жиль? Почему?
Он вовремя спохватился, что сказал не то. О своей жизни он не хотел
говорить, тем более что у нее было, видимо, свое представление о его
стране.
- Так. Всякое бывало.
- Ой, неправдо, неправдо, - она хитро скосила на него быстрые глаза. -
Любиль много синьорине.
- Куда там!
- Какой твой провинция? Какой место ты жиль? Москва? Киев?
- Беларусь.
- Беларусь? Это провинция такой?
- Республика.
- Република? Это карашо. Италия монархия. Монтэ - горы ест твой
република?
- Нет. У нас больше леса. Пущи. Реки, озера. Озера самые красивые, -
невольно отдаваясь воспоминаниям, заговорил он. - Моя деревня Терешки как
раз возле двух озер. Когда в тихий вечер взглянешь - не шелохнутся. Словно
зеркало. И лес висит вниз вершинами. Ну как нарисованный. Только рыба
плещется. Щука - во! Что эти горы!..
Он выпалил сразу слишком много, сам почувствовал это и умолк. Но
растревоженные воспоминанием мысли упрямо цеплялись за далекий край, и
теперь в этом диком нагромождении скал ему стало так невыносимо тоскливо,
как давно уже не было в плену. Она, видно, почувствовала это и, когда он
умолк, попросила:
- Говори еще. Говори твой Беларусь.
Солнце к тому времени опять скрылось за серыми облаками. На гладкий
косогор надвинулась стремительная тень, дымчатые влажные клочья быстро
понеслись поперек склона.
Сначала не очень охотно, часто прерываясь, будто заново переживая
давние впечатления, он как о чем-то далеком, дорогом и необыкновенном
начал рассказывать ей об усыпанных желудями дубравах, о бобровых хатках на
озерах, о прохладном березовом соке и целых рощах ароматной черемухи в
мае. Давно он не был таким говорливым, давно так не раскрывалась его душа,
как сейчас, - он просто не узнавал себя. Да и она с ее неподдельным
интересом ко всему родному для него сразу стала ближе, будто они были
давно знакомы и только сейчас встретились после долгой нелегкой разлуки.
Наконец он замолчал. Она медленно высвободила его руку и свободнее
взяла за шершавые пальцы. Спокойно спросила:
- Иван, твой мама карашо?
- Мама? Хорошая.
- А иль падре - отэц?
Она мечтательно поглядывала на склон и не заметила, как дрогнуло его
мгновенно помрачневшее лицо.
- Не помню.
- Почему? - удивилась она и даже приостановилась. Он не захотел
останавливаться, сцепленные их руки вытянулись.
- Умер отец. Я еще малый был.
- Марто? Умиор? Почему умиор?
- Так. Жизнь сломала.
Она деликатно выпустила его руку, зашла сбоку, ожидая, что он скажет
что-то важное, разъяснит то, что она не поняла, но он уже не хотел ни о
чем говорить. Через; несколько шагов она спросила:
- Иван, обида? Да?
- Какая обида?..
- Ты счастливо, Иван! - не дождавшись его ответа и, видно, поняв это
по-своему, серьезно заговорила Джулия. - Твой болшой фатерлянд! Такой
колоссаль война побеждат. Это болшой, болшой счастье. Обида - есть маленко
обида. Не надо, Иван...
Он не ответил, только вздохнул, уклоняясь от этого разговора.
Действительно, зачем ей знать о том трудном и сложном, что было в его
жизни?

12

Так думал он, карабкаясь по крутой тропе вверх, уверенный, что
поступает правильно. В самом деле, кто она, эта красотка, нелепой
случайностью войны заброшенная в фашистский концлагерь? Кто она, чтобы
выкладывать ей то трудное, что в свое время отняло столько душевных сил у
него? Примет ли ее, пусть и чуткая, честная душа суровую правду его
страны, в которой дай бог разобраться самому? Разве что посочувствует. Но
сочувствие ему ни к чему, за двадцать пять лет жизни он привык обходиться
без него. Поэтому пусть лучше все будет для нее хорошим, именно таким,
каким она это себе представляет. И он смолчал.
Отдавшись раздумью, Иван тем не менее шел быстро и не замечал времени.
Джулия, поняв, что задела слишком чувствительную струну в его душе, тоже
умолкла, немного приотстала, и они долго молча взбирались по склону. Между
тем на величественные громады гор спустился тревожный ветреный вечер. Горы
начали быстро темнеть, сузились и без того сжатые тучами дали: исчез
серебристый блеск хребта - туманное марево без остатка поглотило его. На
фоне чуть светлого неба чернели гигантские близнецы ближней вершины, а за
ней - другая, пониже. В седловине, вероятно, был перевал, туда и вела
тропа.
Обычно вечер угнетающе действовал на Ивана. Ни днем, ни ночью, ни утром
не было так тоскливо, так бесприютно, тревожно и тягостно, как при
наступлении сумерек. Со всей остротой он почувствовал это в годы войны, да
еще в плену, на чужой земле - в неволе, в голоде и стуже. Вечерами
особенно остро донимало одиночество, чувство беззащитности, зависимости от
злой и неумолимой вражеской силы. И нестерпимо хотелось мира, покоя,
родной и доброй души рядом.
- Иван!.. - неожиданно позвала сзади Джулия. - Иван!
Как всегда, она сделала ударение на "и", это было непривычно, вначале
даже пугало, будто поблизости появился еще кто-то кроме них двоих. Иван
вздрогнул и остановился.
Ничего больше не говоря, Джулия молча плелась между камнями, и он без
слов понял, в чем дело. Сразу видно было, как она устала, да и сам он
чувствовал, что необходимо отдохнуть. Но в этой заоблачной выси стало
нестерпимо холодно, бушевал, рвал одежду, гудел в расщелинах ошалелый
ветер. Зябли руки, а ноги совсем окоченели от стужи. Холод все крепчал,
усиливался к ночи и ветер. Всей своей жестокой, слепой силой природа
обрушивалась на беглецов. Иван спешил, хорошо понимая, что ночевать тут
нельзя, что спасение только в движении, и если они в эту ночь не одолеют
перевала, то завтра уже будет поздно.
- Иван, - сказала, подойдя, Джулия, - очэн, очэн уставаль.
Он переступил с ноги на ногу - ступни болели, саднили, но теперь он
старался не замечать этого и озабоченно посмотрел на Джулию.
- Давай как-нибудь... Видишь, хмурится.
Из-за ближних вершин переваливалась, оседая на склонах, густая темная
туча. Небо постепенно гасило свой блеск, тускло померцала и исчезла в
черной мгле крошечная одинокая звезда; все вокруг - скальные громады,
косогоры, ущелья и долины - заволокла серая наволочь облаков.
- Почему нон переваль? Где ест переваль?
- Скоро будет. Скоро, - обнадеживал девушку Иван, сам не зная, как
долго еще добираться до седловины.
Они снова двинулись по едва приметной в каменистом грунте тропинке.
Иван боялся теперь потерять спутницу и, прислушиваясь к привычному стуку
ее колодок, шел несколько медленнее. На крутых местах он останавливался,
ждал девушку, подавал ей руку и втаскивал наверх, сам при этом еле
удерживая в груди сердце. А ветер бешено трепал одежду, тугими толчками
бил то в спину, то в грудь, затрудняя дыхание, свистел в камнях, часто
меняя направление - даже не понять было, откуда он дует.
Вскоре совсем стемнело, громады скал слились в одну непроглядную массу,
черное, беспросветное небо сомкнулось с горами. Стало так темно, что Иван
то и дело оступался, натыкался на камни, несколько раз больно ушиб ногу, и
тогда впервые им овладело беспокойство - где тропа? Он согнулся,
внимательно вгляделся, попробовал нащупать тропу ногами, но кругом были
одни камни, и он понял, что они заблудились.
Выпрямившись, он отвернулся от ветра и стал ждать, пока подойдет
девушка. Когда та доковыляла до него, Иван бросил: "Постой тут!" - а сам
пошел в сторону. Джулия восприняла это молча, почти равнодушно, сразу
опустилась на камень и скорчилась от холода. Он же, сдерживая в душе
тревогу, отошел еще дальше, всматриваясь под ноги и время от времени
ощупывая землю ногами, - тропы не было. Постепенно в воздухе что-то
замерцало, он протянул руку и понял: это пошел снег. Мелкая редкая крупа
косо неслась из ветреной черной мглы, понемногу собираясь в ямках и щелях.
Иван стоял, вглядываясь в темноту, и напряженно думал, что делать дальше.
Снег сгустился, внизу постепенно светлело, и вдруг он увидел неподалеку
извилину потерянной тропы.
- Эй, Джулия! - тихо позвал он.
Девушка почему-то не откликнулась. Он, продрогнув, с растущей досадой в
душе ждал. "Что она там, заснула? Вот еще дал бог попутчицу! По бульварам
с такой прогуливаться", - сердился он. А ветер по-прежнему люто бился о
скалы, снежная крупа густо сыпала с неба, шуршала по камням; вконец
зашлись от холода ноги. Руки он спрятал в рукава; за пазухой жег тело
настывший пистолет.
- Эй, Джулия!
Она не ответила, и он, выругавшись про себя, с неохотой, ступая на
мокрые холодные камни, пошел туда, где оставил ее.
Джулия сидела на камне, скорчившись в три погибели, прикрыв колени
тужуркой. Она не отозвалась, не поднялась при его приближении, и он,
предчувствуя недоброе, остановился перед ней.
- Финита, Иван! [Все, Иван! (итал.)] - тихо проговорила она, не
поднимая головы.
Он промолчал.
- Как это финита? А ну вставай!
- Нон вставай. Нет вставай.
- Ты что, шутишь?
Молчание.
- А ну поднимайся! Еще немного - и перевал. А вниз ноги сами побегут.
Молчание.
- Ну, ты слышишь?
- Финита. Нон Джулия марш. Нон.
- Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем. Видишь, снег.
Однако слова его на девушку не производили никакого впечатления. Иван
видел, что она изнемогла, и начал понимать бесполезность своих доводов. Но
как заставить ее идти? Подумав немного, он достал из-за пазухи помятую
краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отломил кусочек мякиша.
- На вот хлеба.
- Хляб?
Джулия встрепенулась, сразу подняла голову. Он сунул ей в руки кусочек,
и она быстро съела его.
- Еще хляб!
- Нет, больше не дам.
- Мале, мале хляб. Дай хляб! - как дитя, жалобно попросила она.
- На перевале получишь.
Она сразу замкнулась и съежилась.
- Нон перевал!
- Какой черт "нон"?! - вдруг закричал Иван, стоя напротив. - А ну
вставай! Ты что надумала? Замерзнуть? Кому ты этим зло сделаешь? Немцам?
Или ты захотела им помочь: в лагерь вернуться? Ага, они там тебя давно
ждут! - кричал он, захлебываясь от ветра.
Она, не меняя положения, вскинула голову:
- Нон лагерь!
- Не пойдешь в лагерь? Куда же ты тогда денешься?
Она замолчала и снова поникла, сжалась в маленький живой комочек.
- Замерзнешь же! Чудачка! Загнешься к утру, - смягчившись, сказал он.
Ветер сыпал снежной крупой, крутил вверху и между камнями. Хотя снег,
был мелкий, все вокруг постепенно светлело, стала заметна тропа, и
проглядывались изломы камней. Без движения, однако, тело быстро остывало и
содрогалось от стужи, переносить которую становилось уже невмоготу.
- А ну вставай! - Иван рванул ее за тужурку и по-армейски сурово
скомандовал: - Встать!
Джулия, помедлив, поднялась и тихо поплелась за ним, хватаясь за камни,
чтобы не упасть. Иван, насупившись, медленно шел к тропе. Он уже начал
думать, что все как-нибудь обойдется, что самое худшее в таком состоянии
сбиться с ритма, хотя бы присесть, и тогда потребуется значительно больше
усилий, чтобы встать. Вдруг уже возле самой тропы сильный порыв ветра
стеганул по лицам снежной крупой и так ударил в грудь, что они
задохнулись. Джулия упала.
Иван попытался помочь ей подняться, взял девушку за руку, но она не
вставала, закашлялась и долго не могла отдышаться. Наконец, сев на камень,
тихо, но твердо, как об окончательно решенном, сказала:
- Джулия финита. Аллее! Иван Триесте. Джулия нон Триесте.
- И не подумаю.
Иван отошел в сторону и тоже сел на выступ скалы.
- А еще говорила, что коммунистка, - упрекнул он. - Паникер ты!
- Джулия нон паникор! - загорячилась девушка. - Джулия партыджано.
Иван уловил нотки обиды в ее голосе и ухватился за них. "Может быть,
это растревожит ее", - подумал он.
- Трусиха, кто ж ты еще?
- Нон трусиха, нон паникор. Силы мале.
- А ты через силу, - уже мягче сказал он. - Знаешь, как однажды на
фронте было? На Остфронте, куда ты собиралась. Окружили нас немцы в хате.
Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: "Рус, сдавайсь!" Ну, комвзвод
наш Петренко тоже говорит: "Аллес капут". Взял пистолет и бах себе в лоб.
Ну и мы тоже хотели. Вдруг ротный Белошеев говорит: "Стой, хлопцы!
Застрелиться и дурак сумеет. Не для того нам Родина оружие дала. А ну, -
говорит, - на прорыв!" Выскочили мы все в дверь, да как ударили из
автоматов и кто куда - под забор, в огороды, за угол. И что думаешь:
вырвались. Пятеро, правда, погибли. Белошеев тоже. И все же четверо
спаслись. А послушались бы Петренко, только бы на руку немцам сыграли:
никого и стрелять не надо, бери и закапывай.
Джулия молчала.
- Так что, пошли?
- Нон.
- Ну какого черта? - весь дрожа от холода, начал терять терпение Иван.
- Замерзнешь же, глупая. Стоило убегать, столько лезть под самое небо?
Она продолжала молчать.
- На кой черт тогда они себя подорвали! - сказал он, вспомнив погибших
товарищей. - Надо, чтоб хоть кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.
Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе -
на сером снегу отпечатались темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не
было мороза, иначе им тут верная смерть. Минуту спустя он решительно
остановился напротив Джулии.
- Так не пойдешь?
- Нон, Иван.
- Ну, как хочешь. Пропадай, - сказал он и тут же потребовал: - Снимай
тужурку.
Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила ее на камень.
Потом сбросила с ног колодки и поставила их перед ним. Иван застывшей
ногой отодвинул колодки в сторону:
- Оставь себе... В лагерь бежать.
А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей.
Он чувствовал, что между ними что-то навсегда рушится, что нельзя так
относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость к ней, казалось,
будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось наказать ее.
Мысленно выругавшись, он, однако, почувствовал, как нелегко уйти,
расставание оказалось до нелепости грубым, хотя он старался заглушить все
это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень трудно
и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, -
Иван чувствовал это, и его злость невольно утихала.
Он сделал шага два по тропинке и повернулся к ней.
- Чао! - сжавшись на камне, тихо и, похоже, совсем безразлично сказала
она. Это слово сразу напомнило ему их вчерашнюю встречу, и тот радостный
блеск в ее сверкающих глазах, удививший его в лесу, и ее безрассудную
смелость под носом у немцев, и Ивану с гало не по себе. Это не было ни
жалостью, ни сочувствием - что-то незнакомое защемило в груди, хотя вряд
ли он мог в чем-нибудь упрекнуть себя и, пожалуй, ничем не был обязан ей.
"Нет, нет! - сказал он себе, заглушая эту раздвоенность. - Так лучше!"
Одному легче уйти, это он знал с самого начала. Ему вообще не надо было
связываться с ней, теперь у него на плечах тужурка, немного хлеба - на
одного этого хватит дольше, он будет экономить - съедать по сто граммов в
день. Один он все стерпит, перейдет хребет, если бы даже пришлось ползти
по пояс в снегу. Он доберется в Триест, к партизанам. Зачем связываться с
этой девчонкой? Кто она ему?
Он торопливо взбежал на крутизну, будто спеша отрешиться от мыслей о
ней, брошенной там, внизу, но совладать со смятением своих чувств так и не
смог. Что-то подспудное в нем жило иной логикой, ноги сами замедлили шаг,
он оглянулся раз, другой... Джулия едва заметным пятном темнела на склоне.
И ее покорная беспомощность перед явной гибелью вдруг сломала недавнее его
намерение. Иван, сам того не желая, обернулся и, не преодолев чего-то в
себе, побежал вниз. Джулия, услышав его, вздрогнула и испуганно вскинула
голову:
- Иван?
- Я.
Видимо догадываясь о чем-то, она насторожилась:
- Почему?..
- Давай клумпес!
Она покорно вынула из колодок ноги, и он быстро насунул на свои
застывшие ступни эту немудреную обувь, в которой еще таилось ее тепло.
Затем скинул с себя тужурку:
- На. Надевай.
Все еще не вставая с места, она быстро запахнулась в тужурку, он,
помогая, придерживал рукава и, когда она оделась, взял девушку за локоть:
- Иди сюда.
Она упрямо отшатнулась, вырвала локоть и застыла, уклонившись от его
рук. Из-под бровей испытующе взглянула ему в лицо.
- Иди сюда.
- Нон.
- Вот мне еще "нон"...
Одним рывком он схватил ее, вскинул на плечо, она рванулась, как птица,
затрепетала, забилась в его руках, что-то заговорила, а он, не обращая на
это внимания, передвинул ее за спину и руками ухватил под колени. Она
вдруг перестала биться, притихла, чтоб не упасть, торопливо обвила его шею
руками, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание и горячую каплю, которая,
защекотав, покатилась ему за воротник.
- Ну ладно. Ладно... Как-нибудь...
Неожиданно обмякнув, она прильнула к его широкой спине и задохнулась.
Он и сам задохнулся, но не от ветра - от того незнакомого,
повелительно-кроткого, величавого и удивительно беспомощного, что
захлестнуло его, хлынув из неизведанных глубин души. Недавнее намерение
бросить ее теперь испугало Ивана, и он, тяжело погромыхивая колодками,
полез к перевалу.

13

Снежная крупа уже густо обсыпала шершавые камни. Деревяшки скользили по
ним на очень крутых местах, и, чтобы не упасть с ношей, Иван старался идти
боком, как лыжник при подъеме на склон. Сначала он не чувствовал тяжести
ее маленького тела - слегка поддерживая ее за ноги и согнувшись, упорно
лез вверх. Но скоро порыв его все же ослабел, появилось желание
остановиться, выпрямиться, вздохнуть - в груди не хватало воздуха. Правда,
он согрелся, разгоряченному телу нипочем стал горный ветер, внутри тоже
горело, от удушья раздирало легкие.
Перевал, пожалуй, был близко - подъем постепенно выравнивался, тропинка
уже не петляла по заснеженному скалистому взлобью. Справа возвышалось
что-то серое, очевидно громада другой горы. Значит, они уже добрались до
седловины. Ветер по-прежнему безумствовал в своей неумной ярости, вокруг,
будто в невидимой гигантской трубе, выло, стонало, даже звенело - впрочем,
звенело, возможно, в ушах. Мороз, очевидно, крепчал. От стужи больше всего
доставалось рукам и коленям. Хорошо еще, что не было мокреди, крупчатый
снег не задерживался на одежде, ветер больно сек им лицо.
Надо было отдохнуть, но Иван чувствовал, что если присядет, то
наверняка больше уже не встанет. И он брел час или больше, медленно
поднимаясь по извилистой тропке. Джулия молча прижималась к нему - он
чутко ощущал ее движения и, странное дело, несмотря на усталость, на
недавний спор и досаду, чувствовал себя хорошо. Только бы хватило силы, он
нес бы ее так, покорно припавшую к нему, далеко, далеко.
Когда уже стали подкашиваться ноги и он испугался, что упадет, из
снежной, мятущейся мглы выплыл огромный черный обломок скалы. Иван свернул
с тропки и, скользя по камням колодками, направился к нему. Джулия
молчала, крепко прижимаясь щекой к его шее. Возле камня Иван повернулся и
прислонил к нему девушку. Руки ее под его подбородком разнялись, плечам
стало свободнее, и только тогда он почувствовал, какая она все же тяжелая.
- Ну как? Замерзла?
- Нон, нон.
- А ноги?
- Да, - тихо сказала она. - Неги да.
Все время она казалась необычно тихой, будто в чем-то виноватой перед
ним. Он чувствовал это, и ему хотелось как-то по-хорошему, ласково
успокоить ее. Только Иван не знал, как это сделать, у него просто не
находилось слов, и потому внешне он по-прежнему оставался сдержанным.
Не оборачиваясь, Иван нащупал руками ее ноги. Они совсем окоченели -
были холоднее, чем пальцы его рук. От его прикосновения она тихо
вскрикнула и рванула ноги к себе.
- Э, так нельзя!
Она, видно, не поняла его, а он удобнее посадил ее на камень и набрал с
земли пригоршню снежной крупы.
- А ну давай разотрем.
- Нон, нон.
- Давай, чего там "нон", - незлобиво, но настойчиво сказал он, взял
одну ногу, зажал ее в своих коленях, как это делают кузнецы, подковывая
лошадей, и стал тереть ее снегом. Джулия дернулась, заохала, застонала, а
он засмеялся.
- Ну что? Щекотно?
- Болно! Болно!
- Потерпи. Я тихо.
Как можно бережнее он растер одну ее маленькую, почти детскую, стопу,
потом принялся за другую. Сначала девушка ойкала, потом, однако, притихла.
- Ну как, тепло? - спросил он, выпрямляясь.
- Тепло, тепло. Спасибо.
- На здоровье.
Она укутала ноги полами тужурки, а он, на минуту прислонившись спиной к
настывшему камню, выровнял дыхание. Но без движения сразу стало холодно,
ветер насквозь пронизывал его легкую куртку, почти не державшую тепла.
- Хлеба хочешь? - спросил он, вспомнив их прежний разговор внизу.
- Нон, - сразу же ответила она. - Джулия нон хляб. Иван эссен хляб.
- Так? Тогда побережем. Пригодится, - сказал Иван, и они почти
одновременно проглотили слюну. Чувствуя, что замерзает, он с усилием
заставил себя встать и подставил ей спину:
- Ну берись!
Молча, с готовностью она обхватила его за шею, прижалась, и ему сразу
стало теплее.
- Иван - тихо сквозь ветер сказала она, дохнув теплом в его ухо. - Ду
вундершон [ты чудесный (нем.)].
Она уже несколько освоилась у него на спине, осмелела, чувствуя к себе
его расположение, спросила:
- Руссе аллес, аллес вулдершон! Да?
- Да, да, - согласился он, так как говорить о себе не привык, к тому же
тропинка, казалось, вот-вот выведет их на пологое вместо, и он хотел
одолеть крутизну как можно быстрее.
- Правда, Иван хотель пугат Джулия? Да? Иван нон бросат?
Он смущенно усмехнулся в темноте и с уверенностью, в которую сам готов
был поверить, сказал:
- Ну конечно...
- Тяжело много, да?
- Что ты! Как пушинка.
- Как это - пушинка?
- Ну, пушок. Такое маленькое перышко.
- Это мале, мале?
- Ну!
Он шел по тропинке, хорошо обозначившейся на свежем снегу. Его шею
сзади забавно щекотало теплое дыхание девушки. Гибкие тонкие пальцы ее
вдруг погладили его по груди, и он слегка вздрогнул от неожиданной ласки.
- Ты научит меня говорить свой язик?
- Белорусский?
- Я.
Он засмеялся: такой странной тут показалась ему эта просьба.
- Обязательно. Вот придем в Триест и начнем.
Эта мысль вдруг вызвала в нем целый рой необыкновенно радостных чувств.
Неужто и в самом деле им посчастливится добраться до Триеста, найти
партизан? Если бы это случилось, они бы ни за что не расстались - пошли бы
в один отряд. Как это важно на чужой земле - родной человек рядом! Иван
уже ощутил ее ласковую привязанность к нему, ее присутствие здесь уже не
казалось ему нежеланным или обременительным. Только теперь, пробыв с нею
эти два дня, он почувствовал, как одиноко прожил все годы войны -
солдатское товарищество тут было не в счет. Ее теплота и участие чем-то
напоминали сестринское, даже материнское, когда не нужны были особенные
слова, - одно ощущение ее молчаливой близости наполняло его тихой
радостью.
Они вошли в седловину, по обе стороны которой высились склоны вершин.
Тропинка еще немного попетляла между ними и заметно побежала вниз. В
ночной темени сыпал редкий снежок.
- Переваль? - встрепенулась на его спине Джулия.
- Перевал, да.
- О мадонна!
- Ну, а ты говорила: капут! Видишь, дошли.
Он остановился, нагнулся, чтобы взять ее поудобнее, но она рванулась со
спины:
- Джулия будет сам. Данке, грацие, спасибо!
- Куда ты рвешься? Сиди!
- Нон сиди. Иван усталь.
- Ладно. С горы легко.
Он не отпускал ее ног, и девушке, чтобы не свалиться, снова пришлось
обхватить его шею. Она припала щекой к его остывшему плечу и пальцами
шутливо потрепала давно не бритый шершавый подбородок.
- О, риччо? Еож! Колуча.
- В Триесте побреемся.
- Триесте!.. Триесте!.. - мечтательно подхватила она. - Партыджан
Триесте. Иван, Джулия тэдэско тр-р-р-р, тр-р-р. Фашисте своляч!