Блахий Казимеж. Ночное следствие

   - Спрошу, разумеется, и у него спрошу. Но ведь и вы можете кое-что рассказать, не так ли?
   - Могу. Человек не сова, он все замечает.
   - Вот именно. Ну, так как было дело? Приехал в пятницу?
   - В четверг. Раненько, еще до завтрака. Машина и сейчас там стоит. Я как увидела эту машину, так сразу и подумала, что это ко мне. От Гомулки.
   - От кого?
   - Ну, от нашего Гомулки. Ведь я писала ему на тех жуликов из Голчевиц, которые мне, когда я вышла из кооператива, не заплатили за быка. А приехали не от Гомулки, всего лишь немец, царствие ему небесное, хотя они нас и убивали. Он, правда, наверное, нет. Слишком молодой.
   - Значит, как? Приехал и прямо сразу тут поселился? Говорил что-нибудь? Спрашивал о ком-либо?
   - Еще бы не спрашивал! - Пани Ласак рассмеялась. - Они уж очень охочи выспрашивать. Вытащил какую-то бумажку и лепечет мне. Только я и поняла, что ему нужен Герман. И сразу себе подумала, что они начнут вместе шпионничать.
   - Не понимаю. Что значит «шпионничать»?
   - Будете мне голову морочить, что не понимаете! Они все время у нас тут шляются. То он турист, то он то, то он это… Вежливые теперь, здороваются, гутен морген, а свое дело знают.
   - Какое такое дело, пани Ласак?
   - А то вы не понимаете! Я сразу помчалась к уважаемому пану доктору и сказала ему: «К Герману приехал какой-то немец, значит надо бежать в Голчевицы в милицию». Пан доктор мне ответил, чтоб без паники, что он сам пойдет и посмотрит, Пришел, посмотрел на гостя, поболтали между собой по-немецки, Наш ведь пан доктор может по-всякому разговаривать, даже по-латыни, что твой ксендз из Голчевиц. Вернулся он, значит, и сказал, что немец на экскурсию приехал, дворец хочет осмотреть и больше чем на два дня не останется. То ли редактор какой, то ли еще кто… А там - кто его на самом деле знает. Немец - это немец, царствие ему небесное. Пусть пан Германа выспрашивает. Он целую ночь с гостем разговаривал и Труду за водкой в Голчевицы посылал.
   - Выпивали?
   - Э-э-э… И какая у немцев выпивка? Вы у Германа спросите.
   - А как насчет похорон? Вы присутствовали на них?
   - Нет.
   - Немца после смерти видели?
   - Издали.
   - Где видели?
   - Да здесь.
   - Как он лежал?
   - Обыкновенно. Как всякий покойник. Готовенький. Прямо сразу бери и в гроб клади.
   - Я спрашиваю, в каком положении он лежал.
   - Ну, голова его была у кресла, а ноги около камина.
   - Как вы думаете, пани Ласак, почему он умер? Ведь он был еще молодой человек.
   - Молодой не молодой, с каждым может случиться. Вы лучше повыспрашивайте у Германа.
   - Вам не показалось это странным? Приехал человек и сразу умер.
   - Меня уже ничем не удивишь. Я много чего на своем веку повидала. Мог бы и не лазить в ту комнату.
   - В какую комнату?
   Ласак смотрит на дверь, потом, словно чего-то ожидая, на меня. Все время теребит в руках платочек.
   - Ах, та комната… - говорю я безразличным тоном. - Та, где шесть стульев?
   - Семь, - деловито поправляет меня Ласак. - На столе шесть приборов, а стульев семь. Одного прибора нет. О н не любит тарелок.
   - Кто такой, пани Ласак?
   - Ну тот, кто там сидит себе…
   - Откуда вы знаете, что он не любит тарелок?
   - Откуда? Еще бы мне не знать! Уж будет второй год, как я поставила е м у прибор. Прихожу на другой день, чтоб пыль стереть, смотрю - на полу одни черепки. Ничего, думаю, это просто ветер набедокурил. И ставлю, значит, другой прибор. Снова через месяц заглядываю в комнату, смотрю - опять черепки. Ну, видно, е м у не понравилось.
   - Кому?
   - А я знаю? Е м у. Так все говорят,
   - Вы е г о видели?
   - А то как же.
   - О н старый или молодой?
   - А я знаю? Лица-то ведь у него нет,
   - Что это вы болтаете, пани Ласак?
   - Я знаю, что говорю. Если сказала - нет, значит - нет. О н вот так облокотится и сидит. Как только я войду - уходит. Кое-когда поворчит, словно е м у не по нраву пришлось, что я здесь. Но делать он ничего не делает.
   - Куда уходит?
   - Вроде в башню. Герман говорит, что о н оттуда смотрит на море.
   - И вы не боитесь?
   - Раньше не боялась. Но теперь, как этот немец там ужинал…
   - Немец там ужинал? С кем?
   - Один. Велел накрыть себе на е г о месте… Вы… слышите? О н. Опять пришел. И теперь так каждый день, о!..
   Пани Ласак поднимает вверх указательный палец и закрывает глаза. Секундой позже до меня доходит, что я тоже сижу с закрытыми глазами. И слушаю, и слышу… Да, действительно, слышу. Не шаги, но шуршание подошв по полу. Я тут же открываю глаза и замечаю усмешку на лице Ласак. Она очень довольна.
   - А вы мне не верили!
   - Эта комната как раз над нами?
   - Да. Вы слышите? Вот о н уселся.
   Ласак снова поднимает палец. Я крепко беру ее за руки и заставляю встать. Она сопротивляется.
   - Мы сейчас пойдем туда, - говорю я,
   - Нет, - Ласак вцепилась в кресло.
   - Вы же сказали, что не боитесь.
   - Да… Но теперь… Теперь о н другой, совсем другой. Как убил этого немца, то очень изменился. Я прошу вас, прошу…
   Я тяну ее к двери, слабую и растерянную. Только в темном коридоре прихожу в себя. Зажигаю фонарь и беру пани Ласак под руку. Лестница трещит под нашими ногами. Влажной ладонью я нащупываю перила.
   - Я умоляю вас!
   - Успокойтесь.
   - Не надо туда ходить! - Голос пани Ласак срывается и переходит в шепот.
   Я отпускаю ее у самых дверей.
   Верхний холл пуст. Единственная дверь. Высокая, почти под самый потолок. В замке торчит ключ. Я дергаю ручку, но дверь не подается. У меня не хватает смелости повернуть ключ, хотя за дверью - абсолютная тишина. Только вдалеке ревет море, И больше ничего, ни единого звука.
   Наконец решаюсь открыть. Переключаю фонарь на рассеянное освещение, и комнату заливает призрачный серый свет,
   Совершенно пусто.
   Это значит, что в комнате ничего нет, кроме того самого стола, вокруг которого стоят семь стульев, и черного длинного, как саркофаг, буфета. Два широких окна закрыты темными шторами. И еще дверцы. Маленькие, интимные, врезанные в противоположную стену. Пахнет пылью и истлевшим деревом. Надо будет все это осмотреть днем, конечно, лучше осмотрю при дневном свете… Потом я думаю о следах, которые оставят здесь мои подошвы. В желтом круге света, выхватившем фрагмент запыленного пола, я не вижу ничего, что хотя бы приблизительно походило на отпечаток человеческой ноги. Поднимаю фонарь, вожу лучом света по стенам, он вырывает из темноты трещины в штукатурке, дыры в занавесах на окнах, паутину, застывшую как сталактиты.
   Слышу треск, мягкий, нежный, словно кто-то за моей спиной ломает еловую веточку. Оборачиваюсь, направляю туда фонарь и вижу, как маленькие дверцы, врезанные в голую стену, слегка приоткрываются. Я одним прыжком приближаюсь к дверкам, одним рывком распахиваю их настежь и оказываюсь в начале темного туннеля, настолько низкого, что я должен нагнуть голову, чтобы сделать дальше хоть шаг. Тьма коридорчика поглощает свет фонаря, но все же в самом его конце мне удается разглядеть еще одни двери, такие же низкие, как и эти, которые минуту назад отворил ветер. Наверняка ветер. И сейчас мне еще кажется, что я слышу его гаснущий шелест. Конечно же, ветер!..
   Я вытираю лоб, потом кричу. В глубине низенького коридорчика распахиваются дверцы.
 

III. „ОН СДЕЛАЛ ЭТО В БАШНЕ…“
 
1

 
   - Еще раз, шеф? - спрашивает доктор Куницки, его левая бровь насмешливо подрагивает.
   Я отстраняю стакан. Хватит. Спирт огоньком бежит в груди. Домбал тоже с трудом сдерживает усмешку, затем склоняется над трупом немца, нарочито показывая, что его совершенно не интересует мое состояние. Он перекидывается с Куницким замечаниями относительно особенности трупных пятен, пересыпает тальк из одной баночки в другую, в общем, держит себя так, как будто меня не существует вовсе.
   Я спрашиваю, посылали ли за Фричем.
   - Да. А вы не хотите еще раз допросить девушку?
   - Пусть идет спать.
   - Вы думаете, сегодня хоть кто-либо уснет? - говорит Куницки. - Наш Бакула сидит у проигрывателя.
   - Это хорошо. Это просто замечательно!.. А что касается истории с дверцами, то я еще раз повторяю, что их открыл ветер. Самый обыкновенный ветер. Сквозняк шел из верхнего холла. Он сначала захлопнул первые дверцы, потом отворил вторые - в конце низкого коридорчика. И больше ничего не было. Это можно проверить. Сейчас мы так и сделаем.
   Домбал с Куницким наклоняются над трупом.
   - Зачем? - отвечает через некоторое время Домбал. - И так ясно, что ветер. В таких старых развалинах всегда бывают ужасные сквозняки.
   Я выхожу. Слышу, как они хохочут. Пожалуй, есть над чем.
   Наверное, в салон, где меня ждет Герман Фрич, я вхожу с очень грозным видом.
   Маленький человечек, очки в железной оправе на остреньком носике. Забился в кресло у камина, но тут же вскакивает при моем появлении и, вытянув руки по швам, рапортует:
   «Герман Фрич».
   - Сядьте, Фрич. Вы говорите по-польски?
   - Немного говорю, но плохо, - отвечает, стоя по стойке «смирно», сторож Колбацкого замка.
   - В таком случае будем разговаривать по-немецки. Садитесь, Фрич.
   Он сидит, напряженно выпрямившись, будто ждет, что вот-вот получит выговор от вышестоящего лица.
   - Яволь, герр гауптман. Я скажу вам все, что вы только пожелаете узнать. И прошу прощения за свою дочь. Она очень нервная, ведь еще совсем молодая…
   - Да, Фрич, ваша дочь очень нервная особа. И выглядит не особенно здоровой. Зато у вас чудесный вид, Фрич. Вас ничего не беспокоит?
   Он отрицательно мотает головой, а лицо его приобретает недоуменно-глупое выражение. Потом он говорит, что со времени войны ничем не болел и никогда себя так хорошо не чувствовал, как сейчас. Если бы его беспокоило здоровье, то, может, он и решился бы выехать в Германию, но поскольку со здоровьем ему повезло, то он предпочитает остаться здесь, в Польше, и работать на своем старом месте. Больше он ничего от жизни не хочет. Ему посчастливилось, он живым и невредимым вернулся с войны, хотя и пришлось побывать и в излучине Дона, и на Курской дуге, и под Будапештом, и пережить поморское отступление. У него есть дочь, которая скоро окончит техникум, станет зоотехником и выйдет замуж. У него будут внуки и польская пенсия. Можно ли чего-либо еще хотеть от жизни, герр гауптман?
   - Вам потрясающе везет, Фрич, - отвечаю я.
   Сторож снимает очки в проволочной оправе и протирает стекла. Его высохшие пальцы постукивают, как бамбуковые палочки. Фрич улыбается своим мыслям, которые он только что высказал вслух, откровенно и верноподданно. Играет как по нотам в давно известном мне стиле: «Я маленький человек, никуда свой нос не сую, и заботы ваши меня не касаются…»
   - Фрич, как давно вы были знакомы с Арнимом фон Кольбатцем?
   - Герр гауптман, это как раз и есть самое странное: я совсем его не знал. Тогда как прежде я знал их всех, всех Кольбатцев. Начиная от старшего барона фон Кольбатца, который в двадцать третьем передал замок государству и погиб во время войны от бомбы в Ганновере.
   - А убитого, здесь убитого, вы не знали?
   - Нет. Не знал. Оказывается, он был сыном того самого старшего господина барона, который погиб от американской бомбы в Ганновере. Так он назвал себя и даже показал мне фотографию господина барона. Вы представляете, герр гауптман, на этой фотографии есть и мой дедушка, Франц Фрич. Господин барон соизволил сфотографироваться вместе с моим дедушкой в двадцать третьем году, когда дедушке уже было восемьдесят три года. Он сфотографировался с господином бароном за месяц до своей смерти. О! Посмотрите, вот эта фотография. Он мне ее оставил на память.
   - Что вы говорите, Фрич!.. Однако, меня интересует убитый, а не ваш дедушка и не старый барон.
   - Меня тоже. Поскольку я их всех знал с детства, а этого совсем не знал. Мои предки служили здесь более ста лет. Еще отец моего деда начал служить в Колбацком замке, когда в 1814 году, после битвы при Ватерлоо, вернулся сюда вместе с господином бароном Каспаром фон Кольбатцем. Но лучше других знал всех господ баронов мой дед. Он даже присутствовал при том, что совершил господин Харт в башне, - вы знаете, о чем я говорю, герр гауптман? Можно мне закурить? Я всегда курю после ужина.
   Сторож вытаскивает из кармана трубку, кисет и ждет разрешения.
   - Фрич, давайте вернемся к нашему покойнику.
   - Но я как раз и говорю, что он сделал это в башне вскоре после того, как мой дед впервые его увидел. Мой дед участвовал во франко-прусской войне, но говорил, что даже там ничего подобного не наблюдал. Вы знаете, герр гауптман, что господин барон был повешен за ноги, а сердце его пронзила пуля?
   - Послушайте, Фрич, о чем вы говорите?
   - О башне. Поляки сейчас очень интересуются башней. Один раз даже специально приезжала экскурсия из Познани. Я слышал, что собираются поставить памятник там, на дюнах. Но вас не это интересует, вам другое надо, я знаю. Милиция такими делами не занимается. Что касается покойного, этого, который умер здесь, у камина, то мне известно очень немного. Я его совсем не знал, что самое странное.
   - Нужно уведомить семью, Фрич. Поэтому я и спрашиваю, давно ли вы с ним знакомы?
   - У него не было семьи. Я уже говорил вам, что его отец погиб от американской бомбы в Ганновере. Покойный был последним из рода Кольбатцев.
   - Что ж, тем лучше, Фрич.
   - Вот именно, герр гауптман. Я сразу подумал, что будет меньше хлопот. К тому же раз и навсегда прекратятся в Колбацком замке те неприятности, которым положил начало господин капитан Харт. Если говорить о господине Иоганне фон Кольбатце, то он, по крайней мере, сам повесился в башне, а господин капитан Харт, который был немножко… того…
   - Сумасшедший?
   - Вроде. Господин барон Каспар фон Кольбатц сказал как-то, что он, наверное, уродился в тех поляков, от которых, если говорить между нами, и происходит весь род Кольбатцев. Хартман, или фрау Анна, портрет которой вы здесь видите, родом из Мерсебурга, а господин Матеуш был поляком. Только они стыдились или боялись об этом говорить. Немец есть немец… Мой дедушка, тот все помнил, не то что я. Но мой дедушка не был на Курской дуге. Мой дедушка помнил все. Даже тот день, когда явился господин капитан Харт. Ему тогда было двадцать лет.
   Я прерываю Фрича, так как от карусели его беспорядочных воспоминаний у меня начинает кружиться голова.
   - Полегоньку, Фрич, не все сразу, О каком годе идет речь? О тысяча восемьсот семидесятом?
   - Нет. О тысяча восемьсот шестьдесят четвертом. Как раз семнадцатого января, ночью. Вы знаете, герр гауптман, что сегодня у нас восемнадцатое января? Странно… Сейчас только вспомнил. Моему дедушке не случалось вдруг забывать. Это произошло ночью. О, вы видите ту дорогу к морю? Сейчас ее замело, но тогда, наверное, снега насыпало не так много, и мой дедушка еще издали увидел человека, который шел со стороны моря. Он удивился, поднял фонарь и крикнул: «Кто идет?» Тот и не подумал остановиться, только бросил под ноги деду свои вещи и приказал провести его во дворец. Мой дедушка рассказывал позже, что это был высокий мужчина и выглядел по-чужеземному, не по-прусски. Одет он был во все кожаное, даже в шляпу из кожи, и сразу было видно, что он моряк. Когда дед отнес вещи в замок и выглянул в окно, то увидел на море, милях в двух от берега, огни. Похоже, что там стоял корабль. Вскоре огни погасли. Моряк сказал деду: «Кнехт, доложишь своему господину, что прибыл Артур Харт из Ливерпуля. Он поймет. А если не поймет, то тем лучше для него». Мой дедушка взял его саквояж и отнес в салон, он еще цел, герр гауптман, его можно посмотреть у пана Бакулы. За это дедушка получил маленькую золотую монетку, которая сейчас у меня. Он перед смертью отдал ее мне. За день до смерти.
   - Послушайте, Фрич, рассказывайте-ка о Харте, - прерываю я немца, чтобы он не терял нити повествования.
   У меня возникает ощущение, что и Бакула и Герман недоговаривают. В их исторических экскурсах явно просматриваются белые пятна, которые они отнюдь не стремятся заполнить фактами. Колесят вокруг да около, сбиваются, делают паузы, ставят многоточия… Боятся?
   Фрич смотрит на потолок и начинает снова протирать очки. Прислушивается. Быстрым движением снова водружает очки на нос.
   - Значит, та золотая монета, которую дал мне дедушка…
   - Фрич, ради бога, говорите о Харте! Иначе милиция никогда не узнает, как умер господин барон Каспар фон Кольбатц.
   Фрич разражается блеющим смехом, его морщинистое лицо сморщивается еще больше. Он развеселился, как ребенок.
   - Очень хорошо сказано, герр гауптман! Милиция и в самом деле никогда не узнает, кто убил!
   - Фрич! - кричу я голосом фельдфебеля.
   - Слушаюсь, герр гауптман!.. Итак, мой дедушка побежал доложить о прибытии капитана Харта, а он остался здесь, у портретов… Мой дед хорошо запомнил, что именно здесь. Позже господин Харт всегда сидел под портретами, у камина, и думал. О чем? Мой дедушка так никогда и не узнал, о чем думал капитан Харт. Но наверное, это были страшные мысли, потому что после них господин Харт срывался с места и приказывал оседлать коня. Он носился по полям, как черное привидение, а люди крестились, если его встречали… Господин барон, как рассказывал мой дедушка, страшно удивился. Он совсем не понял, о ком идет речь, и очень рассердился, что ему помешали. Вы представляете, герр гауптман, господин барон целыми днями сидел в башне и забавлялся часами. Имение растаскивали, а ему было хоть бы что, он занимался только часами. Заводил их, слушал мелодии, которые они играли, снова заводил. Он спустился с башни разгневанный и спросил: «Кто?!» А господин Харт ответил: «Наследник Шимона!» Не сделал ни шагу навстречу, только стоял и смотрел внимательно на госпожу Анну Хартман. Мой дедушка не очень-то понял, о чем идет речь, но заметил, что господин барон Каспар, видимо, догадался, страшно побледнел и весь затрясся. Затем выгнал моего дедушку из салона. Но в полночь моего деда разбудили и велели идти наверх, в ту комнату, где стоит стол и шесть стульев…
   - Семь, Фрич, семь, - прерываю я его, и он с готовностью поддакивает.
   - У вас хорошая память, герр гауптман. Хотя мне казалось, что вы со страху не могли там все как следует рассмотреть. Извиняюсь, герр гауптман, я уверен, что вы не испугались, но только в той комнате очень неприятно. Мой дедушка тоже так считал. «Знаешь, Герман, - говорил он мне, - не люблю я ту комнату…» Может потому, что там и началась вся история? Господин барон стучал своей тростью - да, герр гауптман, именно этой, что теперь висит над камином, - и приказывал моему дедушке: «Франц, это мой дальний родственник, господин Артур Харт. Ты должен его слушаться и выполнять все его приказания. А теперь подойди сюда и подпиши эти бумаги. И помни: если кому пикнешь хоть слово, то издохнешь, как самый последний пес». Так сказал господин барон моему дедушке. Вам интересно знать, герр гауптман, что подписал мой дед? Мне тоже было очень интересно узнать, но пришлось ждать двадцать лет, пока мой дедушка не стал совсем плох. Когда он умирал, то сказал, что смерть освобождает его от данного слова. Мой дедушка Франц был суровый человек. Он получил Железный крест за Седан, единственный из всей шестой роты Верхнепоморского пехотного полка. Но теперь это уже не имеет никакого значения ни для Кольбатцев, ни для милиции. Как это вы забавно сказали, герр гауптман, что милиция никогда не узнает, кто убил… Я вам скажу. В документе было написано, что господин барон Каспар фон Кольбатц заключает с господином Хартом соглашение о тайном перевозе людей и оружия. Интересно, не правда ли? И корабль, что стоял на якоре, был кораблем капитана Харта. А на его борту - поляки, которые ехали из Англии и хотели присоединиться к польскому восстанию против России.
   - В тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году? - спрашиваю я, чтобы еще раз уточнить детали очередной драмы из колбацкой коллекции. Фрич кивает головой.
   - У них был такой план: сойти на берег, переночевать в замке, а утром погрузить оружие на телеги и под видом торговцев перейти границу. От Либавы до Гданьска все дороги были перекрыты, а у нас, в западном поморье, как говорил капитан Харт, граница почти не охранялась. Он имел голову на плечах, этот капитан Харт! Мой дедушка запомнил еще, что вдруг господин капитан Харт вскочил и закричал на господина барона: «А если продашь?» На что господин барон ответил: «Кому ты это говоришь, англичанин? Прусскому барону?» Господин капитан только рассмеялся, начал ходить большими шагами по комнате и говорить, что Кольбатцы всегда слишком любили деньги. Вспомнил даже барона Иоганна, который повесился в башне. Он, должно быть, хорошо знал все семейство, этот капитан Харт. Тогда барона Каспара охватила ярость, и он тростью смахнул весь фарфор со стола, растоптал его вдребезги и вопил, как гренадер, которого ведут сквозь строй. Потом успокоился, как говорил мой дедушка, и принес из спальни документ, который вручил Харту. Мой дед помнил даже, что говорил господин барон господину Харту: «Франц, в твоем присутствии я вручаю господину Харту свое завещание». А вы должны знать, герр гауптман, что господин Каспар не имел наследников, если не считать Вольфганга, который еще до австрийской кампании сбежал из Гданьска с какими-то моряками. И если он давал такой залог, значит сделка была нешуточной. Но тут господин барон вдруг потребовал, чтобы капитан Харт тоже отдал ему что-либо в залог, в знак того, что он никому ничего не скажет о сделке. Господин Харт разгневался, стал стучать кулаком по столу и кричать: «Тебе дают двенадцать тысяч английских фунтов. Десять дают поляки, две - я. Мало?! За высадку и ночлег. Мало?!» Так он говорил. Господин барон ответил, что мало. И тогда сказал, чтобы господин Харт вручил ему королевский вексель. Что это такое, мой дед не знал, но, наверное, было что-то очень важное, так как капитан Харт схватился за пистолет, который всегда носил на поясе в кожаной кобуре. Господин барон начал смеяться и сказал, что если не получит в залог королевский вексель, то с высадкой и ночлегом ничего не выйдет, что его залог, то есть завещание, важнее, чем двадцать тысяч фунтов и королевский вексель, вместе взятые. И еще сказал господин барон Каспар, как запомнил мой дедушка: «Хартманы всегда были изменниками. Вспомни своего предка Шимона, Артур Харт!» После чего капитан Харт вытащил желтый кожаный бумажник и достал оттуда очень старую бумагу. Дедушка хорошо запомнил, что он вынул бумагу, желтую, как кожа, с большой толстой печатью и вручил ее господину барону. Дедушка снова подписался под соглашением, которое гласило, что они оба обменялись такими-то и такими-то документами и вернут их друг другу после отъезда поляков. Утром поляки сошли на берег. Их было двадцать три. Все в кожаной одежде. Вооружены до зубов. У каждого по два больших пистолета и новенькие английские многозарядные карабины. Перевезли на двух шлюпках оружие и боеприпасы в замок и легли спать. Должно быть, совсем измотались, так как когда явились жандармы, то лишь двое успели вскочить на ноги и схватиться за оружие. Дедушка рассказывал, что эти двое далеко не убежали, только в дюны, отстреливались из пистолетов минут десять, потом затихли. Наверное, у них кончились патроны.
   Фрич внезапно умолкает и ленивым жестом поправляет очки. Поднимает глаза и долго, вопросительно смотрит мне прямо в лицо. Я молчу. Фрич наливает себе остывшего чая и медленно пьет, словно обдумывая каждый глоток, Затем снова смотрит мне в глаза.
   - Это было предательство, Фрич?
   - Да, это было предательство, герр гауптман. - Он снимает очки, вертит их в руках, стеклышки поблескивают, разбрызгивая золотистые искры.
   - Кто? - спрашиваю я тоном следователя.
   - Поляков было двадцать три человека, - информирует меня Фрич. - Среди них - одна женщина. Так говорил мой дедушка. Их расстреляли днем, на дюнах, и там же похоронили. Но могилу уже нельзя отыскать. Года два назад приезжала даже какая-то комиссия, наверное по историческим делам. Но ведь все было почти сто лет назад…
   - Кто предал, Фрич?
   Немец глубоко вздыхает. Слышу нехороший хрип в его легких. Старик, видимо, простужен.
   - Так кто предал, пан Фрич? - повторяю я с нажимом, хотя внутренне чувствую, что его рассказ так же зыбок в своей достоверности, как песок на дюнах, и его не соберешь в горсть.
   - Дедушка не был предателем, герр гауптман.
   - Тогда кто?
   - Я не знаю. Но только не он, поскольку через два года в Колбаче снова появился капитан Харт и моего дедушку не тронул. Даже выделил ему участок, когда начался раздел земли.
   - Харт уцелел? Его отпустили?
   - Этого мой дед никогда не узнал. Когда жандармы окружили замок и вязали поляков как телят - я прошу прощения, герр гауптман, - то господина капитана Харта нигде не нашли. И корабль уже не стоял в бухте. Капитан Харт появился только через два года, когда господин барон собрался уезжать в Париж. Он вошел как раз в эту комнату, как будто ничего и не случилось, а мой дедушка в это время вытирал пыль с кресел, с тех самых, на которых мы сейчас сидим. Мой дедушка просто остолбенел, он помнил, что даже не поклонился, только стоял и смотрел на капитана Харта, одетого во все черное. Господин Харт спросил моего деда: «Это ты, Франц?» Мой дедушка был ужасно поражен и пробормотал что-то невразумительное, но господин Харт его прервал и приказал: «Ступай, Франц, в башню и сними своего господина. И запомни, Франц, ты будешь долго жить, очень долго проживешь, если окажется, что у тебя короткая память. Ступай и отцепи своего господина. Завтра мы ему устроим роскошные похороны». И дедушка пошел в башню, и шел он, как потом мне рассказывал, очень долго. А вы знаете, герр гауптман, что отсюда до башни буквально два шага. Только пройти через комнату, низкий коридорчик - и все. Когда он вошел туда, то увидел, что господин барон Каспар фон Кольбатц висит головой вниз рядом со своими часами. И еще кое-что увидел мой дед, о чем мне сказал только перед самой смертью. У господина барона было прострелено сердце. Такая маленькая красная ранка. Он ее заметил… Это все, что можно рассказать о господине капитане Харте. Он, герр гауптман, после уж не ходил в башню. Никогда. Недоброе это место. Как и комната со стульями.