Блахий Казимеж. Ночное следствие

   - Оставь это местной милиции. Откуда узнал?
   - Пил за здоровье новорожденного. Пришлось, - оправдывается Домбал.
   - Ну бог тебя простит. Одним словом, все врут. Хорошо. Сейчас я допрошу девушку. А вы займитесь подземельем, тем, где находится могила Шимона Кольбатца. Возьмите ведро воды и молоток.
   - Здешний ученый доктор очень удивился, когда узнал, что мы там нашли, гражданин капитан. Начал ругаться, почему, мол, ему не доложили, - говорит Лигенза. - Вы думаете, там что-либо замуровано?
   - Ничего я не думаю. Просто хочу удостовериться. Пришлите мне девушку. Ты, Лигенза, проверь посты. И чтоб никто не выходил из своих комнат. Особенно Бакула. Слишком многому удивляется.
   Доктор Куницки задерживается в дверях.
   - Коллега, я хотел бы вам напомнить, что девочка беременна.
   - Хорошо. Знаю. Не забуду.
 

3

 
   Взгляд темных глаз Труды Фрич нервно блуждает по комнате. Она явно не хочет замечать моего любезного жеста, приглашающего ее в кресло. Неподвижно стоит в дверях. Она без пальто, в простеньком платьице - такие производят специально для деревни городские швейные фабрики. Одежда уже не может скрыть деформированной беременностью фигуры. Девушка словно сжимается под моим взглядом. Руки держит перед собой как щит.
   - Не надо бояться, панна Фрич. Я хотел бы вас поблагодарить за то, что вы помогли при перевязке.
   - Ваш доктор велел мне принести горячей воды. - Она явно дает мне понять, что не сама предложила помощь. Ей просто велели. Складывает руки на животе, но тут же убирает их за спину. Не хочет, чтоб я видел то, о чем уже наверняка говорит вся деревня. Садится только тогда, когда я осторожно беру ее за руку и подвожу к креслу. Кофе берет охотно. У нее красивые губы и бледное лицо. Я гашу люстру.
   - Извините, пан капитан. Я очень устала. Может быть, завтра? Завтра я вам все скажу.
   - Хорошо, панна Фрич. Только вы на меня не сердитесь. Я тоже очень устал.
   - Вам больно?
   - Нет.
   - Рана неглубокая. Я сама видела.
   - Вам не следовало бы смотреть на такие вещи, панна Фрич.
   - Отец говорит, что я выносливая.
   - Идите, пожалуй. Выспитесь как следует, а утром мы поговорим.
   - Я все равно не усну. Сегодня и так никто не спит. Вы знаете, кто вас ударил?
   - Знаю, панна Фрич.
   - Только не я.
   - Разумеется. Вы же очень хрупкая. А тот тип наверняка сильный человек. Вы, вероятно, не смогли бы поднять даже вот эту трость.
   - Неправда. Смогла бы…
   - Панна Фрич!..
   - Вот… Видите?
   - Панна Фрич… - я вырываю у нее из рук старинную трость Кольбатцев, но в это мгновение происходит нечто невероятное. Из нижнего конца трости с сухим треском выскакивает граненое острие длиной с мужскую ладонь.
   Труда Фрич смотрит на него с неподдельным изумлением. Она осторожно прикасается кончиком пальца к стальному лезвию, словно пробуя, острое оно или нет.
   - Вы мне э т о хотели показать, панна Фрич?
   - Нет. Я сама не знала.
   - Как вы это сделали?
   - Просто нажала на клюв и…
   Ручка трости Кольбатцев сделана в виде головы грифа. Я нажимаю на клюв чудовища, и граненое острие уходит внутрь. Повторяю эту операцию дважды. Каждый раз раздается сухой треск. Механизм скрытого в трости оружия действует безотказно. Руки Труды Фрич то и дело конвульсивно вздрагивают.
   - Панна Фрич, ведь вы же убили Арнима фон Кольбатца не этой тростью? Правда?
   - Да. Не тростью.
   - А чем, панна Фрич? Пауза. Молчание длится долго.
   - Ну? Так чем? Хорошо, не будем говорить на эту тему, Сейчас вы пойдете спать, а утром, после завтрака, мы с вами спокойно обо всем побеседуем. Доброй ночи!
   - Не пойду спать. Хочу разговаривать.
   - Прекрасно! В таком случае будем беседовать о вашем техникуме. Много у вас подруг? Вам нравится там учиться?
   - Зачем вы меня обманываете? Вам совсем не хочется говорить о техникуме. Вам надо узнать, кто убил этого немца. Все время выспрашиваете о немце. Все время шарите по комнатам, как голодные коты. Ненавижу всех вас! Ненавижу техникум! Ненавижу вас! Очень жаль, что вам голову совсем не разбили!..
   Я силой поднимаю ее с кресла. Тело напряглось, лицо у нее злое, руки мечутся.
   - Не хочу! Слышите? Не хочу! - Она стучит кулаками по спинке кресла так, что пыль летит столбом. Захлебывается кашлем.
   В дверях появляется доктор Куницки.
   - Я напишу на вас заявление начальству! Категорически запрещаю допрашивать свидетеля подобным образом! Свидетель ожидает ребенка!.. - кричит врач.
   - Нет! Нет! - Девушка бежит в дальний угол комнаты и начинает стучать кулаками по стене. Явный приступ истерии.
   Я не особенно представляю, что нужно делать в подобных случаях. Бросаю доктору Куницки умоляющий взгляд, но он делает вид, что не замечает. Пытается увести девушку, она вырывается из его рук и кричит на всю комнату:
   - Я застрелила его! Он шел по коридору, а я выстрелила сзади… Револьвер выбросила в море. И куртку хотела выбросить!
   Куницки ошалело смотрит то на меня, то на нее.
   - Панна Фрич, вы мне покажете, куда ему попала ваша пуля?
   - Гражданин капитан! - В голосе врача звучит угроза.
   - Помолчите минутку, доктор, так лучше будет. Панна Фрич, прошу!
   Я широко распахиваю дверь. Стол, на котором лежит обнаженный труп Арнима фон Кольбатца, ярко освещен.
   - Прошу, панна Фрич. - Я подталкиваю девушку к дверям.
   Труда Фрич послушно идет. Кажется, она вдруг впала в каталептическое состояние. Я не хочу пускать ее дальше порога ни на шаг. Но она идет смело, переступает порог, потом сразу останавливается. В лице - ни кровинки, и лишь ритмично вздрагивающие ноздри свидетельствуют о том, что она в сознании.
   - Панна Фрич, вы хотели сказать, что Арнима фон Кольбатца убил доктор Бакула?
   Легкое движение красивых губ, еле слышный шепот:
   - Нет. Это я.
   Доктор Куницки едва успевает подхватить девушку на руки, бросает в мою сторону грубое ругательство н выносит ее из комнаты.
   Я вытираю лоб. У меня уже нет сил подойти к креслу у камина. Опираюсь о закрытую дверь. И стою в этой позе до тех пор, пока комнату не заливает свет автомобильных фар, ворвавшийся в окно.
   Еще одна ложь? Еще одна?
 

4

 
   Приехал незнакомый ефрейтор с физиономией простого деревенского парня. Докладывает так, словно отдает рапорт на ежегодном торжестве в честь дня милиции. Щелкает каблуками, правая рука вытянута к барашковой шапке. Он ужасно чопорный и официальный, видно, боится невзначай усмехнуться.
   - …рейтор милиции… Голчевиц… согласно распоряжению… Будут звонить из Франкфурта какому-то Колбацкому!..
   - Что-о-о? - Я срываюсь с места, а ефрейтор снова окаменел в полной неподвижности. Замечаю, что шинель у него в грязи, из шапки выдран клок меха. - Повторите еще раз.
   Повторяет. Пан поручик из Варшавы приказал, что, если будут спрашивать по телефону кого-нибудь из замка, немедленно уведомить. Поэтому он и докладывает, что в три сорок пять позвонят из Франкфурта. Он обязан сообщить об этом шефу следственной группы.
   - Я шеф группы.
   Ефрейтор кладет руку на автомат.
   - Кого вызывают к телефону?
   - Какого-то Колбацкого. Я не понимаю по-немецки.
   - Хорошо. Останьтесь пока здесь. Отдохните.
   Ефрейтор снимает автомат и принимает положение «вольно». Ну и муштра! А за обшарпанное обмундирование ему бы надо влепить суток трое гауптвахты.
   Сейчас без двух минут три. До Голчевиц ехать минут двадцать. Хотя, возможно, чуть больше. Снег перестал идти, дорога подмерзла и вылизана ветром. Будет скользко.
   Кто может звонить из Франкфурта Арниму фон Кольбатцу? Жена? Жены имеют обыкновение звонить и за несколько тысяч километров, и даже в четыре часа ночи… Плата за телефонные переговоры в ФРГ очень высокая. Арним фон Кольбатц был холостяком, как свидетельствуют его документы. Значит, должен звонить некто, у кого имеется к нему очень важное и очень срочное дело. Не знает, видимо, что Арнима фон Кольбатца уже нет в живых. Хотя возможно, и другое: кто-либо неведомый мне уже сообщил во Франкфурт о его смерти. Нет, решаю, наконец, в любом случае мне нельзя выдавать себя за Арнима фон Кольбатца. Разговаривать должен тот, кого человек из Франкфурта может знать.
   - Капрал Чапельски!
   Милиционер, дежурящий у дверей комнаты Бакулы, делает вид, что он и не думал дремать.
   - Приведите Германа Фрича. И скажите ему, чтобы он оделся потеплее.
   - Есть!
   Я поднимаюсь в «комнату с привидением» - так, мне кажется, лучше именовать комнату со стульями. Слышу странный ритмичный звук, доносящийся откуда-то из-под пола. Куют, что ли? Я заглядываю в подземный ход и зову Домбала. Похоже, что действительно куют. В темноте возникает слабый отблеск фонаря, становится ярче, маячит по стенам.
   - Что случилось? - Домбал высовывается по пояс.
   - Что вы там вытворяете, Домбал?
   - Лигенза разбирает могилу.
   - Рехнулись?
   - Нам скучно.
   - Домбал!
   - Есть, гражданин капитан!
   - Зачем вы разбираете склеп?
   - Сам не знаю, - отвечает Домбал и вытирает мокрый, запорошенный кирпичной пылью лоб. - Лигенза сказал, что ему что-то кирпич там не нравится. А он в этом знает толк. Работал при ликвидации развалин. Как специалист.
   - Ерунда. Лигенза - с сорок четвертого года в милиции. Хотя делайте что хотите. Мне сейчас не до вас. Я еду в Голчевицы.
   - Познань?
   - Франкфурт.
   - Я не заказывал.
   - Знаю. Поднимитесь наверх и проследите, чтобы никто не шлялся по замку. Куницки может идти спать. Хотя нет… Скажите Куницкому, пусть еще раз обследует коридорчик, ведущий в башню, где по нашим предположениям был убит Кольбатц. Там могут оказаться следы крови. Все.
   Домбал аж присвистнул. Хочет спросить о чем-то, но у меня нет времени с ним разговаривать.
   Фрич, тепло одетый, уже ждет в салоне. С тревогой поглядывает на голчевицкого ефрейтора, который караулит старого немца в строгом соответствии с уставом. Я приказываю, чтобы он убрал оружие и не запугивал мне свидетеля. Герман Фрич облегченно вздыхает и даже пытается улыбнуться.
   - Ваша дочь заснула, Фрич? - спрашиваю я, когда машина, наконец, выезжает со двора замка.
   - Да, доктор дал ей порошок.
   - Ей сейчас надо много спать. Может, будет лучше, если она пока оставит учебу?
   - Не знаю. Она не хочет. Герр гауптман, куда мы едем? - Немец снова встревожен. Все время посматривает мне на колени, где лежит магнитофон.
   - В Голчевицы. Я хочу, чтобы вы рассказали о случившемся тамошнему начальнику милиции. Это их район, и они тоже должны знать, что и как.
   Фрич закутывается в вытертый тулуп, хотя в машине тепло. Молчит до самой деревни.
   - Нельзя ли быстрее? - обращаюсь я к шоферу.
   - Скользко, гражданин капитан.
   - Все равно…
   - Все равно бывает только покойникам, гражданин капитан.
   Однако увеличивает скорость. Свет фар начинает скользить по первым голчевицким домикам, каменным, добротным. В здании на костельной площади горит свет. Видно, еще не все выпито за здоровье новорожденного. Вот и милиция. Тут же и почта и арестантская. Начальник милиции, сухой, высокий, с трудом стоящий на ногах (наверное, прямо с крестин), официально докладывает, что будут звонить из Франкфурта. После чего выразительно поглядывает на Фрича. Видимо, думает, что тот будет его «гостем» в арестантской, где чаще всего замыкают на одну ночь местных пьяниц или - так тоже случается - держат свиней.
   - Где телефон?
   - Гражданин капитан, сюда… Направо…
   - Всем выйти. Ефрейтор, проследите, чтобы никто не торчал под дверями. Понятно? Фрич, за мной!
   На всякий случай оставляю шофера.
   Фрич идет покорно, хотя мне кажется, что он с удовольствием бы сбежал. Все время искоса следит за мной. Я приказываю ему сесть. Не садится. Ждет, наблюдает, как я подключаю микрофон магнитофона к телефонному аппарату, через который Герман Фрич будет разговаривать с человеком из Франкфурта. У него не хватает смелости спросить, в чем дело, и он только посматривает на часы. Осталось десять минут.
   - Фрич, - говорю я тоном, не допускающим возражений, - сейчас будут звонить из Франкфурта. Спросят господина Арнима фон Кольбатца. Вы скажете, что он спит. Что очень устал, что до телефона четыре километра, ветер, снег, мороз, поэтому он прислал вас. Не возражайте. Вы сделаете так, как я вам приказываю. Если тот человек, с которым вы будете разговаривать, спросит о вещах, вам непонятных, ответите так, как я вам подскажу. Запомните: только так, как я вам скажу. Ваше дело слушать. Если попытаетесь говорить хоть что-либо от себя, у вас ничего не выйдет. Я тут же прерву разговор. Ясно?
   - Герр гауптман… - умоляющий, почти неслышный шепот.
   - Фрич, я знаю, кому вы посылали телеграмму.
   Внезапно Герман Фрич превращается чуть ли не в героя.
   - Закон… Польский закон разрешает… Я имею право писать куда захочу… Я не уехал, когда была репатриация… У меня польский паспорт… Я… - он ищет нужные слова и беспомощно размахивает руками, смешно торчащими из коротких рукавов вытертого тулупчика.
   - Садитесь, Фрич, - я деликатно усаживаю его на стул. - Польский закон вместе с тем запрещает убивать людей. Закурите.
   Я поступаю с ним жестоко, почти на грани провокации. Но у меня нет иного выхода.
   Телефон начинает трезвонить пронзительно и тревожно, как на пожар. Аппарат старый, еще с немецкой надписью «Simens-Berlin a. g.».
   - Говорите: «Голчевицы слушают»…
   - Голчевицы? Голчевицы? Соединяю с Франкфуртом-на-Майне. Разговор будет по-немецки. Франкфурт? Франкфурт? Голчевицы слушают. Герр Кольбатц у телефона…
   Магнитофон фиксирует шумы междугородних линий, гудение усилителей, далекий голос немецкой телефонистки. Герман Фрич прижимает трубку к уху и тупо смотрит на грязный дощатый пол. Ногой растирает окурок и тем самым как бы демонстрирует свое постепенно назревающее решение: что захочу, то и сделаю.
   Вдруг я слышу у самого своего уха, у которого держу отводную трубку телефона, мужской голос:
   - Герр барон?.. Говорит Яспер! Герр барон…
   Фрич бросает на меня разъяренный взгляд, а я отвечаю ему не менее выразительным жестом.
   - Господин барон фон Кольбатц не может подойти к телефону. До почты четыре километра, а господин барон фон Кольбатц неважно себя чувствует. Немножко простудился… У нас мороз. Идет снег. Все время идет снег, - голос Фрича вибрирует, как натянутая до предела струна.
   - Кто говорит, черт возьми! Это Гольцтвитц? - рычит кто-то на другом конце провода.
   - Да, это Голчевицы. У телефона Герман Фрич.
   - Герман? Слава богу, -успокаивается мужчина из Франкфурта. - Слушай, Герман, господин барон очень плохо себя чувствует?
   Фрич выжидательно поглядывает на меня. Я велю ему сказать, что не очень.
   - Нет. Он просто немного устал.
   - Тогда слушай, Герман. Скажи господину барону, очень плохо, что он сам не может сейчас разговаривать. Слушай, Герман, дело не терпит отлагательств. Слушай…
   - Слушаю, герр Яспер.
   - Герман, скажи господину барону следующее: Амстердам дает шестнадцать, в два раза больше, чем за тот портрет. Слышишь? Амстердам - шестнадцать. Лондон… Лондон - двадцать. И еще: институт в Бернау тоже хочет дать двадцать… Повтори, - приказывает человек из Франкфурта.
   Герман Фрич повторяет. Он сейчас похож на школьника, зазубривающего урок.
   - Герман, ты еще там? Слушай! Скажи господину барону, что я позвоню завтра, вернее - уже сегодня, часов в двенадцать. Пусть сам подойдет к телефону. Я жду его решения. Повтори!
   Герман Фрич повторяет.
   - Фрич, спросите, цена в марках? - приказываю я шепотом.
   Трубка в руках немца начинает трястись как в лихорадке, и я вынужден удерживать его за локоть.
   - Это в марках?
   - В каких еще марках?.. Не твое дело, Герман! Слушай, Герман, господин барон уже имеет у себя это? - Голос мужчины из Франкфурта становится тихим, доверительным.
   - Что э т о, герр Яспер? Я не понимаю…
   - С ума сошел?.. Герман, ты не один?
   - Один, герр Яспер, совсем один. - Фрич смотрит на мои губы, и я шепчу ему ответ. - Конечно, герр Яспер, это уже в руках у господина барона… Конечно…
   - Тогда все в порядке! Всего хорошего, Герман. Передай привет Трудель. Да свидания. - На другом конце провода положили трубку. Звонки, шорохи, треск. Голос телефонистки извещает, что разговор окончен.
   Я почти силой вынимаю телефонную трубку из рук немца. Помогаю ему подняться и вывожу во двор. Ледяной ветер щиплет разгоряченное лицо, очищает пропитанные никотином легкие, освежает голову. Чувствую, как ко мне возвращается нормальное самочувствие. Через два часа будет рассвет. Выглянет солнце, если только ветер развеет тучи!
 

VII. КОЛИЧЕСТВО УБИЙЦ ВСЕ ВОЗРАСТАЕТ
 
1

 
   - …потом, когда умер мой дедушка, а ему было за восемьдесят, и он пережил целых две войны - с Австрией и французскую, - и я должен вам сказать, герр гауптман, что он хотел даже идти на третью, которая началась в тысяча девятьсот четырнадцатом году… да… тогда в Колбацком замке появились люди из государственной администрации. Замок стоял совершенно пустой, мебель раскрадывали. Я сам помню, как рубили на дрова старинный сервант. Тогда, в году двадцать третьем, здесь начались волнения сельскохозяйственных рабочих, среди которых было много поляков, они работали в крупных немецких имениях. Больше всего агитировали рабочих люди из «Спартака», красные. Но было и националистическое движение. Националистическое у нас здесь возглавлял старый господин Яспер, капитан Яспер, который потерял руку в шестнадцатом году во Франции, когда наш третий верхнепоморский гвардейский полк штурмовал форт Дауммон, хотя, пожалуй, в то время он уже не относился к верхнепоморской гвардии, а был лишь вторым запасным штурмбатальоном. Нас тогда разбили два раза над Соммой, и от полка осталась лишь стрелковая рота и саперный взвод. В этом взводе служил и я под начальством молодого лейтенанта Яспера, сына старого Яспера, богатого хозяина из Голчевиц. Мне тогда было двадцать лет. Господин Яспер на год старше меня. Он происходил из Гольцтвитц или, как сейчас называют, из Голчевиц. А после тридцать третьего - вы ведь знаете, что случилось в этом году в Германии? - итак, после тридцать третьего молодой господин Яспер стал государственным комендантом Колбацкого замка, потому что никто из Союза земледельцев не мог тогда разыскать наследников господина капитана Харта…
   - Фрич, - прерываю я немца. - В каком году умерла жена капитана Харта? У вашего дедушки была хорошая память, и он наверняка это запомнил.
   - О да, мой дедушка имел исключительную память, не то что я. Но ведь мой дедушка не был на Курской дуге. Вы ведь знаете, что там творилось, правда? Госпожа Харт как раз умерла в двадцать третьем году, по-моему, весной. Я тогда только вернулся из госпиталя, а ее уже не было в живых. Мой дедушка похоронил ее рядом с господином капитаном Хартом. Она так пожелала, а вернее - приказала перед самой своей смертью. Она всегда приказывала, герр гауптман, и все вокруг называли се «фельдфебель Харт». Она очень этим гордилась, но, что самое странное, она так и не научилась правильно говорить по-немецки. Ужасно коверкала слова. Я помню, как она на меня кричала по-польски: «Герман, мать твою, чокнутую…» Я до сих пор, герр гауптман, не знаю, что это значит, и хотел бы, чтобы вы мне потом объяснили. Она была из крестьян, из польских крестьян, которые приходили сюда искать работы в больших немецких поместьях. Почему господин капитан Харт на ней женился, этого я не знаю и не знал никто вокруг. Наверное, потому, что она была красивой, очень красивой, даже настоящей красавицей, и, когда выходила за капитана Харта, имела всего семнадцать лет. Хотя мой дедушка, а он все помнил, говорил, что капитан взял в жены польку потому, что из-за него расстреляли тех поляков в дюнах. Но это случилось не из-за него, а из-за барона Каспара фон Кольбатца. Их же выдал не капитан и не мой дед. Правда?
   - Возможно, Фрич. А что случилось с сыном капитана Харта? У него был сын?
   - Да. Его сына звали Матеуш, по-нашему - Матиас. С этим сыном тоже получились странные вещи, герр гауптман. Он являлся единственным сыном капитана Харта и госпожи Харт. Мой дед… Хотя я и сам прекрасно помню. Шел год двадцатый, а может, уже и двадцать первый, и приехал их сын из Познани, где он учился. Приехал на одну только ночь и, помню, рано утром опять уехал. Я сам отвозил его в город, к поезду. На вокзале он велел мне купить билет, сам не хотел идти к кассе. И когда он доставал деньги, то - я разглядел хорошо - у него под пальто был большой пистолет в кобуре, боевой парабеллум. Он мне дал на чай золотую монету и сказал: «Герман, береги мою мать. Помни: когда сюда вернутся поляки, волос с твоей головы не упадет. Тебе нечего бояться. Фричи всегда были с поляками в хороших отношениях». Очень меня удивили его слова, герр гауптман. Что это означало: «…когда сюда вернутся поляки»? С тех пор прошло целых двадцать пять лет, и только в сорок пятом на Колбацкой скале появились поляки. Но сын капитана Харта, господин Матеуш, не пришел. И никто его больше в замке не видел, хотя многие спрашивали о нем и помнили его. Но когда началась репатриация, когда немцы начали упаковывать чемоданы, тогда совсем перестали спрашивать, потому что каждый имел достаточно своих забот. О Кольбатцах вообще почти не говорили. Иногда вспоминали, но так, как нечто давно ушедшее, как вспоминают о давно заброшенных могилах на кладбище. Странно даже, какая у людей короткая память. А молодого господина Яспера я встретил. Встретил в сорок пятом, как раз в феврале, когда через залив отступала дивизия СС Гогенштауфен, в которой господин Гуго Яспер командовал батальоном, хотя от батальона осталось немного, едва набралось бы на роту… Как все повторяется с этими батальонами, герр гауптман, как повторяется…
   - Да, Фрич, все повторяется. Вы это очень точно подметили.
   - Вы мне верите? Теперь вы мне верите, что с этим делом я ничего общего не имею? Абсолютно ничего. - Свет тусклой лампы делает глаза старого немца еще более тоскливыми. До ужаса тоскливыми. Очки подрагивают на его тонком носике. - Теперь вы мне верите?
   - Нет, Фрич, не верю.
   Тоска в его глазах сменяется холодным отчаянием. Так может смотреть лишь человек, который тонет, и знает, что никто не поможет ему, что через мгновение вода медленно сомкнется над его головой. «Почему, почему, почему?..» - шепчет он на своем родном языке, и это слово звучит в его устах однообразной нотой, унылой и безнадежной.
   Вдруг Герман Фрич опускается на колени. Я смотрю на него с интересом. Издалека, из-за замерзших окон, доносится ликование деревенских крестин. Пьяные возгласы кажутся мне вполне реальными. А Герман Фрич сейчас нереален, словно он сошел со старого портрета в замке и чудом перенесен сюда, в совершенно чуждую ему обстановку.
   - Я не верю вам, Фрич. Вы не сказали мне, что семейство Фрич поддерживало не то дружеские, не то торговые отношения с семейством Кольбатцев. Я не верю вам еще и потому, что ваша дочь пыталась спрятать куртку. Все! Пошли.
   Я поднимаю его с колен, веду под руку и сажаю в машину. Когда наша «варшава» трогается, зарываясь задними колесами в сугроб, немец начинает спокойно поправлять свои железные очки, после чего застывает в состоянии полной прострации,
   - Пан Фрич, ваша дочь беременна, - говорю я ему,
   - Знаю.
   - Вам известен отец ребенка?
   - Да.
   - Кто?
   - Пан доктор. Пан доктор Бакула.
   У него остается еще двадцать минут. Именно столько я даю ему для признания своей вины. Но мне, а заодно и моим коллегам, пожалуй, уже безразлично, признается он или нет.
   Мы ужасно устали. Что нам положено - сделали. Выражаясь на профессиональном жаргоне, мы определили «скелет» фактической стороны дела, то есть установили, кто убит, как убит, чем его убили, записали на магнитофонные пленки показания, остальным пусть занимается прокуратура и суд. Завтра я составлю донесение, подпишу ордер на арест подозреваемого, завтра утром, когда над городом взойдет ясное и холодное солнце. Физическая усталость подавила последние остатки профессионального честолюбия.
   У машины заносит задние колеса - дорога к замку обледенела. Сейчас мы увидим аллею тополей, затем огни в окнах.
   - Герр гауптман, - говорит Фрич. - Это я убил. В башне, тростью господина Каспара фон Кольбатца. Я сам убил.
   - Хорошо, Фрич, очень хорошо. Ваша дочь тоже призналась, что убила.
   А где огни замка? Тополя остались позади, машина разворачивается у подъезда, но сквозь залепленное снегом стекло я вижу только ночную тьму. Когда выскакиваю из машины, то мне кажется, что массивную глыбу замка поглотило море, что ее развеяли снежные вихри, что ее унес ветер. Ни единого огонька. Но посреди заснеженного газона торчат растрепанные кусты можжевельника. Похоже, что мы у замка, наверняка у замка.
   - Стой! Руки вверх! - окрик и стук боевого взвода оружия останавливают меня в дверях, затем ослепляет яркий луч света.
 

2

 
   Судя по рассказу доктора Куницки, события, которые разыгрались после моего отъезда в Голчевицы, весьма напоминали не особенно искусно организованную ложную атаку. Погас свет. Можно было подумать, что местная электростанция просто выключила ток. Однако это случается крайне редко и, во всяком случае, не среди ночи. В холле первым возник доктор Бакула с роскошным подсвечником, в котором пылала гигантская свеча, похожая на те, что ставят у гроба. Куницки клялся, что слышал быстрые шаги женских ног в коридоре, но когда они с хранителем поднялись по лестнице, то никого не обнаружили. Проверили электропробки и с изумлением констатировали, что главный автоматический предохранитель исчез. Его просто вывернули. На толще пыли, которая густо покрывала остальные пробки, не осталось ни малейшего следа. Пока Куницки с Бакулой соображали, каким чудом удалось вывернуть одну пробку, не задев остальные, не прикоснувшись к пыли, которая сплошь покрывала кассету с предохранителями, они услышали крик. Им показалось, что он доносится не из какой-либо определенной комнаты, но словно рвется сквозь стены, рождаясь в их каменной громаде. Не было ни эха, ни резонанса, которые обычно возникают, когда голос звучит в просторном помещении. Только спустя некоторое время до них дошло, где кричат. Бакула решил, что это женский голос, Куницки не брался его классифицировать: так может кричать кто угодно, когда вдруг узрит нечто невообразимое. Крик доносился из комнаты на втором этаже, из той самой, где стояли буфет и стол с шестью приборами. Да, это могла быть только та комната, уверял Куницки. Но Бакула и слушать не хотел, чтобы туда подняться. Даже пригрозил, что погасит свечу. Куницки не берется утверждать с полной уверенностью, что Бакула именно грозил. Он считает, что доктор просто перетрусил и - если можно хоть что-либо разглядеть при свете свечи - стал белый как мел и дрожал мелкой дрожью. «Он, - твердил Куницки, - просто осознал свой страх, понял, что не может не бояться, потому что не сумел найти объяснения ни шагам в коридоре, ни крику, который звучал над нами». Итак, первым в абсолютной тьме наверх поднялся врач и с изумлением узрел Лигензу, который дрался с пани Ласак. Старушка (если подобное слово применимо к этой женщине, которая проявила гораздо больше силы духа и сообразительности, нежели другие обитатели замка) вырывалась из рук сержанта и ругалась на чем свет стоит: «Отдай, жулик, отдай, мать твою…» К Бакуле вдруг вернулось мужество, и он прикрикнул на нее резким тоном. Пани Ласак тут же стушевалась, забилась в угол, и только ее тяжелое дыхание и невразумительное бормотание свидетельствовали о том, что она готова броситься в новую атаку. Бакула взял женщину под руку, как говорит Куницки, и этот покровительственный жест показался ему несколько неуместным в напряженной атмосфере и тем более по отношению к женщине, которая, как считает Куницки, совершила довольно пошлое преступление: обобрала труп. А на столе среди посуды синего голландского фарфора лежали часы, плоские, квадратные часы с золотым браслетом. Лигенза лаконично проинформировал: «Когда я вылезал из подземелья, кто-то закричал, что погас свет. Я зажег фонарь и увидел пани Ласак. Она положила на стол вот эти часы. Все».