Страница:
— Я жду ваших объяснений.
Приподняв тонкую бровь, Валькур произнес:
— Мы с радостью готовы помочь вам, мой полковник, и конечно, испанской короне тоже, но прежде я и моя сестра хотели бы узнать, в чем заключается это столь вопиющее оскорбление.
— Думаю, объяснения излишни. — Выражение лица полковника Моргана Мак-Кормака сделалось жестким. Он с трудом сдерживал гнев, уловив иронию в голосе Валькура.
Валькур потянул воздух и вновь прибегнул к помощи надушенного платка.
— Даже если я и догадался, — негромко проговорил он, — вам, кажется, удалось уберечься от ливня?
— Совершенно верно. Но моим людям повезло куда меньше. — Запас терпения ирландца явно был на исходе. Он изъяснялся по-французски почти безупречно, лишь с едва заметным акцентом.
— Понятно. — Валькур снова взмахнул платком, с притворным сочувствием окинув взглядом вымокших солдат.
— Смею напомнить, что источником запаха, который вы нашли столь неприятным, является ваш дом, — процедил полковник. — Перед тем как это случилось, на балконе стояли трое. Остается только выяснить, чья это работа.
— Боюсь, я и моя сестра пребываем в полном неведении. — Валькур протянул Фелиситэ руку, и та, внутренне подобравшись, неохотно приблизилась к нему.
— Простите, но, по-моему, такое просто невозможно.
— Вы утверждаете, что я лгу? — Валькур нахмурился.
— Я сказал, что должен найти виновника во что бы то ни стало. — Посмотрев через плечо Валькура, полковник уперся мрачным взглядом в Дона.
— Но это же мелочь, полковник. Такое случается чуть ли не каждый день.
— Но не с солдатами испанского короля. К тому же вы не хуже меня знаете, что это не простая случайность. Поэтому или вы мне поможете, или мне придется арестовать вас всех, чтобы разобраться, что к чему.
Мари, слышавшая все через распахнутую дверь, испуганно ахнула и закрыла ладонью рот, чтобы в комнате не услышали ее восклицания. Валькур на мгновение застыл, затем недоуменно пожал плечами.
— Разумный и воспитанный человек не станет долго ломать голову в поисках ответа. Горшки обычно выливают лакеи.
Дон съежился, словно от удара, лицо его судорожно задергалось, он то и дело открывал и закрывал рот, как будто пытаясь что-то сказать. Издаваемые им гортанные звуки напоминали слова, исполненные отчаяния.
Лицо офицера сделалось неподвижным и теперь представляло маску. Кивнув в ответ, он бросил короткую команду, повинуясь которой, солдаты взяли мушкеты на изготовку, а двое из них приготовились арестовать чернокожего слугу.
Фелиситэ больше не могла оставаться безучастной. Сделав шаг вперед, она крепко вцепилась пальцами в рукав мундира полковника.
— Не надо, подождите. Я не хочу, чтобы Дон расплачивался за мой поступок. Это сделала я, полковник Мак— Кормак. Я устроила вашим людям неожиданный душ.
Густые брови офицера сошлись на переносице, он с удивлением посмотрел на девушку сверху вниз.
— Вы? — Полковник произнес это так, как будто только сейчас заметил ее присутствие, несмотря на то что приветствовал ее легким поклоном. Во взгляде смотревших в упор зеленых глаз чувствовалась строгость, граничащая со злобой, однако Фелиситэ непонятно почему показалось, что офицер не упускает ни одной детали ее внешности. Теперь он пристально разглядывал ее золотистые волосы, унаследованные от норманнских предков, разбойников-викингов, некогда наводивших ужас на побережье, правильные черты ее лица, молочно-белые плечи и стройную фигуру в роскошном платье, подчеркивающем ее изящество.
Под таким откровенно оценивающим взглядом Фелиситэ покраснела; воспоминание об отвратительном поступке, в котором она только что призналась, заставило ее покраснеть еще больше. Тем не менее она не опускала темно-карих глаз, стараясь ничем не выдать охвативших ее раздражения и смущения.
— Не надо, сестра! — протестующе воскликнул Валькур. Заметив пристальный взгляд офицера, устремленный на Фелиситэ, он побагровел так, что под слоем пудры на лице проступили красные пятна. — Не стоит жертвовать репутацией ради такой бесполезной твари, как мой лакей. В этом нет необходимости.
Фелиситэ обернулась к брату.
— Не стоит? Или ты забыл, что он не более чем пешка в твоей игре?
— Которая недорого стоит, — ответил Валькур.
— Неправда!
— Хватит, — вмешался в их спор офицер. — Вы будете выяснять отношения потом. Сейчас речь идет о чести короля. Мадемуазель, вы должны понять…
— Полковник Мак-Кормак, — перебил Валькур, повысив голос, — я попрошу вас не разговаривать с моей сестрой таким тоном, тем более что она ни в чем не виновата.
— Как это понимать? — вопрос был задан с угрожающим спокойствием.
— Боюсь, преступник, которого вы ищете, это я, — с кривой усмешкой ответил Валькур, расправив плечи.
Полковник Мак-Кормак смерил его тяжелым взглядом.
— В это трудно поверить.
— Примите мои поздравления, мой полковник, а заодно позвольте выразить мое глубочайшее сочувствие, — поклонился Валькур. — Похоже, теперь вы нашли сразу троих виновных. Как вы теперь собираетесь поступить?
— Да, вы все были здесь, это несомненно, однако виноватых не трое, а лишь один. Вы сами, мсье, только что любезно подсказали, на кого в первую очередь должно пасть подозрение. Господа, которые умеют держать в строгости своих людей, не опустятся до того, чтобы выполнять за них грязную работу. Так что это дело рук вашего слуги. Однако он поступил так не по своей воле, иначе бы он сейчас не дрожал от страха. Кто-то из вас велел ему это сделать.
— Вам не откажешь в проницательности. — Валькур усмехнулся.
Полковник склонил голову в легком поклоне.
— Благодарю вас.
— Осталось только выяснить, кто именно, поскольку мы оба сознались.
— По-моему, вы, мсье, слишком хорошо воспитаны для такой гнусности. Просто вы решили взять вину на себя, чтобы выгородить сестру. Мне кажется, истинным виновником, как бы ни неприятно мне об этом говорить, являетесь именно вы, мадемуазель.
Закончив эту тираду, офицер посмотрел на Фелиситэ, которая, добровольно признавшись, теперь ожидала наказания, в какой бы форме оно ни заключалось. Однако примириться с мыслью, что во всем обвинят именно ее одну, оказалось выше ее сил.
— Да, вы правы, — воскликнула она, — а почему бы нет? Возможно, мой поступок поможет вам понять, как относятся к испанцам в Новом Орлеане, не говоря уж об О'Райли и о его ирландских наемниках-головорезах!
— Мадемуазель, с сегодняшнего дня вы живете в Испанской Луизиане и являетесь испанской подданной. — Зеленые глаза Мак-Кормака сузились и угрожающе заблестели. — Мундир, который, по-вашему, запросто можно осквернить, носят защитники вашей родины. Я считаю, вы совершили опрометчивый поступок и вашими действиями руководила не ненависть, а патриотизм. Однако имейте в виду, подобное оскорбление больше не сойдет вам с рук. То, что вы женщина, не спасет вас от скорой и суровой кары.
Не дожидаясь ответа, он повернулся на каблуках ботфортов, что-то отрывисто скомандовал солдатам и первым вышел из комнаты. Фелиситэ с пылающими от досады и гнева щеками молча смотрела ему вслед.
— Самоуверенный нахал… — задыхаясь произнесла она, когда к ней наконец вернулся дар речи.
— И к тому же опасный, — добавил Валькур.
— Что ты имеешь в виду?
— Он умен и ко всему прочему лишен тщеславия.
— Как ты можешь так говорить? — возмутилась Фелиситэ. — Разве ты не видел, какой ослепительно белый у него шарф и как блестят его сапоги?
— Это признак гордости и аккуратности, но никак не тщеславия, моя милая.
— Если все ирландцы О'Райли такие, как он, жизнь станет невыносимой! — Фелиситэ взволнованно ходила по балкону, ее пышные юбки колыхались в такт ее шагам.
— Возможно, ты права, — согласился Валькур, комкая в руках кружевной платок. В его голосе чувствовалась тревога.
Внизу по улице продолжали маршировать солдаты. Теперь там проходила пехота в белых мундирах с голубыми воротниками и манжетами.
— Bella, Bella[1]! — закричали некоторые из испанцев, увидев Фелиситэ, стоящую на балконе без гувернанта или дуэньи. — Что за чудо! Сеньорита с белоснежной кожей и золотыми волосами! — прокатилось по рядам солдат, и в ее сторону повернулась не одна голова.
Фелиситэ сделала несколько шагов назад, однако прежде она услышала отрывистую команду, разом заставившую всех посмотреть вперед, и увидела, как полковник Морган Мак-Кормак легко вскочил на гнедого жеребца, стоявшего под самым балконом. Надев офицерскую треуголку, он, не оглядываясь, поскакал дальше по улице.
Глава 2
Приподняв тонкую бровь, Валькур произнес:
— Мы с радостью готовы помочь вам, мой полковник, и конечно, испанской короне тоже, но прежде я и моя сестра хотели бы узнать, в чем заключается это столь вопиющее оскорбление.
— Думаю, объяснения излишни. — Выражение лица полковника Моргана Мак-Кормака сделалось жестким. Он с трудом сдерживал гнев, уловив иронию в голосе Валькура.
Валькур потянул воздух и вновь прибегнул к помощи надушенного платка.
— Даже если я и догадался, — негромко проговорил он, — вам, кажется, удалось уберечься от ливня?
— Совершенно верно. Но моим людям повезло куда меньше. — Запас терпения ирландца явно был на исходе. Он изъяснялся по-французски почти безупречно, лишь с едва заметным акцентом.
— Понятно. — Валькур снова взмахнул платком, с притворным сочувствием окинув взглядом вымокших солдат.
— Смею напомнить, что источником запаха, который вы нашли столь неприятным, является ваш дом, — процедил полковник. — Перед тем как это случилось, на балконе стояли трое. Остается только выяснить, чья это работа.
— Боюсь, я и моя сестра пребываем в полном неведении. — Валькур протянул Фелиситэ руку, и та, внутренне подобравшись, неохотно приблизилась к нему.
— Простите, но, по-моему, такое просто невозможно.
— Вы утверждаете, что я лгу? — Валькур нахмурился.
— Я сказал, что должен найти виновника во что бы то ни стало. — Посмотрев через плечо Валькура, полковник уперся мрачным взглядом в Дона.
— Но это же мелочь, полковник. Такое случается чуть ли не каждый день.
— Но не с солдатами испанского короля. К тому же вы не хуже меня знаете, что это не простая случайность. Поэтому или вы мне поможете, или мне придется арестовать вас всех, чтобы разобраться, что к чему.
Мари, слышавшая все через распахнутую дверь, испуганно ахнула и закрыла ладонью рот, чтобы в комнате не услышали ее восклицания. Валькур на мгновение застыл, затем недоуменно пожал плечами.
— Разумный и воспитанный человек не станет долго ломать голову в поисках ответа. Горшки обычно выливают лакеи.
Дон съежился, словно от удара, лицо его судорожно задергалось, он то и дело открывал и закрывал рот, как будто пытаясь что-то сказать. Издаваемые им гортанные звуки напоминали слова, исполненные отчаяния.
Лицо офицера сделалось неподвижным и теперь представляло маску. Кивнув в ответ, он бросил короткую команду, повинуясь которой, солдаты взяли мушкеты на изготовку, а двое из них приготовились арестовать чернокожего слугу.
Фелиситэ больше не могла оставаться безучастной. Сделав шаг вперед, она крепко вцепилась пальцами в рукав мундира полковника.
— Не надо, подождите. Я не хочу, чтобы Дон расплачивался за мой поступок. Это сделала я, полковник Мак— Кормак. Я устроила вашим людям неожиданный душ.
Густые брови офицера сошлись на переносице, он с удивлением посмотрел на девушку сверху вниз.
— Вы? — Полковник произнес это так, как будто только сейчас заметил ее присутствие, несмотря на то что приветствовал ее легким поклоном. Во взгляде смотревших в упор зеленых глаз чувствовалась строгость, граничащая со злобой, однако Фелиситэ непонятно почему показалось, что офицер не упускает ни одной детали ее внешности. Теперь он пристально разглядывал ее золотистые волосы, унаследованные от норманнских предков, разбойников-викингов, некогда наводивших ужас на побережье, правильные черты ее лица, молочно-белые плечи и стройную фигуру в роскошном платье, подчеркивающем ее изящество.
Под таким откровенно оценивающим взглядом Фелиситэ покраснела; воспоминание об отвратительном поступке, в котором она только что призналась, заставило ее покраснеть еще больше. Тем не менее она не опускала темно-карих глаз, стараясь ничем не выдать охвативших ее раздражения и смущения.
— Не надо, сестра! — протестующе воскликнул Валькур. Заметив пристальный взгляд офицера, устремленный на Фелиситэ, он побагровел так, что под слоем пудры на лице проступили красные пятна. — Не стоит жертвовать репутацией ради такой бесполезной твари, как мой лакей. В этом нет необходимости.
Фелиситэ обернулась к брату.
— Не стоит? Или ты забыл, что он не более чем пешка в твоей игре?
— Которая недорого стоит, — ответил Валькур.
— Неправда!
— Хватит, — вмешался в их спор офицер. — Вы будете выяснять отношения потом. Сейчас речь идет о чести короля. Мадемуазель, вы должны понять…
— Полковник Мак-Кормак, — перебил Валькур, повысив голос, — я попрошу вас не разговаривать с моей сестрой таким тоном, тем более что она ни в чем не виновата.
— Как это понимать? — вопрос был задан с угрожающим спокойствием.
— Боюсь, преступник, которого вы ищете, это я, — с кривой усмешкой ответил Валькур, расправив плечи.
Полковник Мак-Кормак смерил его тяжелым взглядом.
— В это трудно поверить.
— Примите мои поздравления, мой полковник, а заодно позвольте выразить мое глубочайшее сочувствие, — поклонился Валькур. — Похоже, теперь вы нашли сразу троих виновных. Как вы теперь собираетесь поступить?
— Да, вы все были здесь, это несомненно, однако виноватых не трое, а лишь один. Вы сами, мсье, только что любезно подсказали, на кого в первую очередь должно пасть подозрение. Господа, которые умеют держать в строгости своих людей, не опустятся до того, чтобы выполнять за них грязную работу. Так что это дело рук вашего слуги. Однако он поступил так не по своей воле, иначе бы он сейчас не дрожал от страха. Кто-то из вас велел ему это сделать.
— Вам не откажешь в проницательности. — Валькур усмехнулся.
Полковник склонил голову в легком поклоне.
— Благодарю вас.
— Осталось только выяснить, кто именно, поскольку мы оба сознались.
— По-моему, вы, мсье, слишком хорошо воспитаны для такой гнусности. Просто вы решили взять вину на себя, чтобы выгородить сестру. Мне кажется, истинным виновником, как бы ни неприятно мне об этом говорить, являетесь именно вы, мадемуазель.
Закончив эту тираду, офицер посмотрел на Фелиситэ, которая, добровольно признавшись, теперь ожидала наказания, в какой бы форме оно ни заключалось. Однако примириться с мыслью, что во всем обвинят именно ее одну, оказалось выше ее сил.
— Да, вы правы, — воскликнула она, — а почему бы нет? Возможно, мой поступок поможет вам понять, как относятся к испанцам в Новом Орлеане, не говоря уж об О'Райли и о его ирландских наемниках-головорезах!
— Мадемуазель, с сегодняшнего дня вы живете в Испанской Луизиане и являетесь испанской подданной. — Зеленые глаза Мак-Кормака сузились и угрожающе заблестели. — Мундир, который, по-вашему, запросто можно осквернить, носят защитники вашей родины. Я считаю, вы совершили опрометчивый поступок и вашими действиями руководила не ненависть, а патриотизм. Однако имейте в виду, подобное оскорбление больше не сойдет вам с рук. То, что вы женщина, не спасет вас от скорой и суровой кары.
Не дожидаясь ответа, он повернулся на каблуках ботфортов, что-то отрывисто скомандовал солдатам и первым вышел из комнаты. Фелиситэ с пылающими от досады и гнева щеками молча смотрела ему вслед.
— Самоуверенный нахал… — задыхаясь произнесла она, когда к ней наконец вернулся дар речи.
— И к тому же опасный, — добавил Валькур.
— Что ты имеешь в виду?
— Он умен и ко всему прочему лишен тщеславия.
— Как ты можешь так говорить? — возмутилась Фелиситэ. — Разве ты не видел, какой ослепительно белый у него шарф и как блестят его сапоги?
— Это признак гордости и аккуратности, но никак не тщеславия, моя милая.
— Если все ирландцы О'Райли такие, как он, жизнь станет невыносимой! — Фелиситэ взволнованно ходила по балкону, ее пышные юбки колыхались в такт ее шагам.
— Возможно, ты права, — согласился Валькур, комкая в руках кружевной платок. В его голосе чувствовалась тревога.
Внизу по улице продолжали маршировать солдаты. Теперь там проходила пехота в белых мундирах с голубыми воротниками и манжетами.
— Bella, Bella[1]! — закричали некоторые из испанцев, увидев Фелиситэ, стоящую на балконе без гувернанта или дуэньи. — Что за чудо! Сеньорита с белоснежной кожей и золотыми волосами! — прокатилось по рядам солдат, и в ее сторону повернулась не одна голова.
Фелиситэ сделала несколько шагов назад, однако прежде она услышала отрывистую команду, разом заставившую всех посмотреть вперед, и увидела, как полковник Морган Мак-Кормак легко вскочил на гнедого жеребца, стоявшего под самым балконом. Надев офицерскую треуголку, он, не оглядываясь, поскакал дальше по улице.
Глава 2
— Поторопись, Ашанти!
— Я стараюсь, мадемуазель.
Служанка, надев на Фелиситэ нижнюю рубашку до колен, с глубоким вырезом, отделанным кружевами, стала завязывать шнурки корсета из китового уса. Задыхаясь, Фелиситэ вцепилась в спинку огромной кровати из кипарисового дерева, в то время как другая женщина, высокая дородная негритянка из того же племени, что и Ашанти, безжалостно стягивала концы корсета у нее на спине Одеваться в такой спешке казалось Фелиситэ настоящей пыткой. Она не предполагала, что отец и брат захотят отправиться на бал, который давали сегодня вечером, на третий день после начала испанского вторжения, в честь нового генерал-губернатора О'Райли. Оливье Лафарг в присущей ему манере сообщил об этом дочери за час до начала торжества, когда Фелиситэ наблюдала, как слуги убирают посуду после десерта. Отец просто не представлял, сколько времени ей потребуется, чтобы сделать прическу, напудрить волосы, надеть кринолины и самое красивое вечернее платье, а также припудрить и подрумянить лицо, не забыв наклеить мушки.
— Ваши чулки, мадемуазель.
Фелиситэ подвинулась на край кровати, и Ашанти натянула ей на ноги шелковые чулки, застегнув подвязки чуть выше колен, потом надела вышитые атласные туфли на высоком каблуке. После чего настал черед облачаться в кринолины — деревянные обручи в форме полукруга, связанные между собой ремешками на манер корзины и крепившиеся к талии специальным поясом. На этот каркас надевали несколько туго накрахмаленных нижних юбок, отороченных рюшами или кружевами, последняя из которых была из золотистого шелка с кружевными сборками спереди. Эти кружева должны были проглядывать сквозь разрезы на верхней юбке Фелиситэ.
В спальне, служившей одновременно туалетной комнатой, стояла невыносимая духота. Ночная прохлада, проникавшая в окна второго этажа с распахнутыми ставнями, не могла ослабить жара свечей, горящих по обеим сторонам туалетного столика, за которым сидела Фелиситэ, пока ей делали прическу. Теперь, вновь усевшись за столик, чтобы ей наложили грим на лицо, девушка непрерывно обмахивалась веером из листьев палметто[2].
— Осторожно, мадемуазель, не повредите прическу.
— Бог с ней, Ашанти. Не понимаю, с какой стати отцу вдруг захотелось идти на этот бал?
— Если вас там не будет, на это могут обратить внимание, — тихо ответила служанка.
— И все-таки нам не следовало бы там появляться, — голос Фелиситэ звучал устало.
— Это было бы неблагоразумно.
Такое мнение в последние дни высказывали очень многие, особенно после того как испанцы высадились на берег. Казалось, сопротивление новой власти было не более чем игрой, наивной попыткой убедить Людовика XV вновь взять их под свое крыло. Теперь игра закончилась, и люди, вспомнив о благоразумии, заставляющем их держаться с осторожностью, стали вести себя тише, стараясь проводить как можно больше времени дома. Появились тревожные слухи, что у О'Райли есть список с именами заговорщиков, собиравшихся установить республиканскую форму правления, и что он намерен выслать виновных, полностью конфисковав их имущество. Другие утверждали, что на Кошачьем острове на берегу залива, неподалеку от поселка Билокси, приготовлено обнесенное частоколом место, где заговорщики будут отданы на милость солнца, кровожадной мошкары и морской воды. Большинство горожан смеялись над этими россказнями, полагаясь на слова коменданта Обри, заявлявшего о снисходительности победителей, и рассчитывая с помощью демонстрации собственного унижения убедить испанцев в том, что они примирились со сменой власти. Конечно, это было нелегко, и все чувствовали себя не лучшим образом. Даже отцу Фелиситэ пришлось смириться с действительностью. Девушке но нравилось, как он воспринял это жестокое поражение. Видя, как осторожничает отец, убедившись, что он готов поступиться принципами ввиду сложившихся обстоятельств, Фелиситэ вполне могла совершить какой-нибудь безрассудный поступок.
— Вы очень бледны, мадемуазель. Может, добавить еще румян?
Фелиситэ окунула пуховку в розовато-красную пудру и снова провела ею по высоким скулам.
— Говорят, испанцам не нравится, когда женщины пытаются таким вот образом помочь природе.
— Возможно, однако это не помешало им две ночи подряд завывать под вашими окнами, словно мартовские коты.
Увидев в зеркале взгляд Ашанти, стоявшей позади нее возле туалетного столика, Фелиситэ не смогла сдержать улыбки.
— Таков старинный испанский обычай: благородные господа поют серенады дамам сердца. Наверное, я должна чувствовать себя польщенной.
— Они наверняка так и думают, эти вояки с бренчащими гитарами.
— Один из них пел довольно красиво. — Фелиситэ взяла мушку в форме лиры и, немного поколебавшись, наклеила ее чуть пониже уголка рта, чтобы подчеркнуть нежность его линий.
— Прекрасно, мадемуазель, — одобрила Ашанти и продолжила: — Хорошо, что у вас хватило благоразумия не показываться в окне. Мсье Валькур и без того был бледен как мел.
В карих глазах Фелиситэ промелькнула тень недовольства.
— Да. Подай платье.
Шикарное бальное платье из желтого шелка украшала вышивка в форме зеленых листьев и виноградных лоз и кружевная оторочка с золотыми нитями. Платье держалось на крючках, пристегнутых к облегающему вышитому лифу, сужавшемуся к талии, и свободно ниспадало поверх нижних юбок. В глубоком вырезе на груди виднелись кружева сорочки; выглядывающая из-под плотно прилегающих рукавов кружевная оторочка придавала ему еще большую привлекательность. Несколько юбок на кринолинах переходили в трен со свободными сборками в стиле художника Ватто. Ашанти застегнула последний крючок, поправила складки и отступила назад.
— В таком наряде вы могли бы появиться при дворе самого Короля-солнца[3].
Фелиситэ посмотрела в зеркало. Прическа, обсыпанная белой пудрой, придавала ей царственный, изысканный вид, а глаза при этом казались темнее и загадочнее, чем обычно. Что ж, ради того, чтобы выглядеть привлекательно, стоило потерпеть некоторые неудобства.
— Ашанти, тебе не кажется, что грудь у меня открыта больше, чем нужно?
— У этого платья вырез немного глубже, чем у тех, которые вы обычно носите. Если хотите, можно надеть кружевное жабо или tatez-y[4].
Кивнув, Фелиситэ подошла к столу, взяла кружевную косынку и, красиво сложив, подоткнула ее под край лифа платья.
— Не надо, мадемуазель, — попробовала остановить ее Ашанти.
— А по-моему, надо.
Кружева, сложенные в форме веера, напоминали белую кокарду — символ Франции Бурбонов.
— Снимите, мадемуазель, — настаивала Ашанти. Фелиситэ заколебалась, понимая неразумность своей затеи. Но в этот момент из-за двери послышался голос: «Фелиситэ, мы тебя ждем! »
— Теперь уже поздно искать замену. Скорее всего глупые испанцы ничего не заметят. Мне пора идти. Подай уличные башмаки, Ашанти.
С выражением неодобрения на лице служанка выполнила приказ госпожи.
Уличные башмаки представляли собой деревянные колодки, которые носили поверх туфель. Надев их, Фелиситэ сразу сделалась выше ростом. Теперь ее платье не будет волочиться по уличной пыли и грязи, пока они дойдут до дома, где должен состояться бал. Конные экипажи в городе были скорее исключением, чем правилом, поскольку поселение, окруженное крепостными стенами, было столь невелико, что добраться пешком в любой его конец не представляло никакого труда. К тому же влажный климат, из-за чего улицы почти постоянно заливались водой, в сочетании с чрезвычайно мягкой аллювиальной почвой, в которую камни мостовых погружались сразу после того, как их положили, делали колесный транспорт малопригодным. В. холодные дни увеселения просто отменялись, впрочем, Фелиситэ помнила случай, когда на улицах было так грязно, что башмаки оказались бесполезны. Тогда дамам пришлось снять туфельки и чулки и брести по колено в воде. Потом они мыли ноги в тазу, вытирали их и, вновь обувшись, танцевали всю ночь напролет.
При французских властях горожане жили веселой беззаботной жизнью, поддерживая друг с другом теплые отношения, ощущая духовное родство людей, заброшенных судьбой на край света, и изо всех сил стараясь сохранить внешнюю элегантность. Во многих домах из грубо отесанных бревен хрустальные люстры свешивались прямо со стропил, а роскошные персидские ковры прикрывали огромные винные бочки. Какое это имело значение, если свечи в люстрах горели, вино текло рекой, а разговоры шли своим чередом, давая пищу для размышлений?
Теперь, с приходом испанцев, все наверняка изменится. Жизнь будет подчинена строгим правилам и формальностям. Стало известно, что Наварро, один из испанских чиновников, прибывший вместе с Уллоа и оставшийся здесь после того, как его начальник сбежал, начал строить дом с галереей, целиком окружающей верхний этаж, и заказал для нее ограду из кованого железа, напоминающую тонкие кружева, а стены приказал обить дорогой тканью. Не оставалось сомнений, что французам, еще недавно таким нетребовательным к окружающей обстановке, скоро захочется сломать свои бревенчатые дома и возвести на их месте такие же особняки с галереями.
По обеим сторонам двери дома, где должен был состояться бал, горели факелы, укрепленные в металлических подставках. Из открытых окон с распахнутыми настежь ставнями лился свет множества свечей. В доме собралось уже немало людей в праздничной одежде. Запах горячего миртового воска, добываемого из листьев одного из местных кустарников для изготовления свечей, смешивался с ароматом духов, которыми умывались большинство присутствующих, так как использовать для этих целей сырую воду было не менее опасно, чем для питья. Отец Фелиситэ всегда осуждал это суеверие, по крайней мере то, что относилось к умыванию, и ежедневно с наслаждением погружался в ванну с теплой водой, чтобы вымыться с мылом и мочалкой. Фелиситэ, естественно, следовала его примеру, от всей души желая, чтобы другие поступали точно так же.
Девушка посмотрела на отца, чуть сморщив нос, и задержалась в дверях, пока Ашанти, сопровождавшая ее на бал, освобождала ее от деревянных галош.
В ответ мсье Лафарг только покачал головой и криво усмехнулся одними губами. Потом он отдал шляпу лакею Валькура и отпустил слуг легким кивком, позволив им наслаждаться прохладительными напитками и музыкой в задних комнатах дома. Фелиситэ заметила, как сильно он похудел за последние недели. Напудренный парик скрывал поредевшие волосы отца, в которых все больше проглядывала седина, оттеняя при этом землистый цвет его лица. Мсье Лафарг не слишком заботился о собственной внешности. Его камзол, сшитый из небесно-голубого атласа, на складках вытерся, потемнел и давно вышел из моды. В довершение всего заметная сутулость, приобретенная в результате постоянного сидения над книгами, далеко не украшала его некогда безупречную фигуру. Глядя на отца, Фелиситэ вдруг почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы. Она просто не представляла, как будет жить, если с ним что-нибудь случится.
Сопровождаемая отцом с одной стороны и Валькуром, выглядевшим неотразимо в камзоле из серебристой парчи с до блеска начищенными пуговицами, с другой, Фелиситэ присоединилась к толпе гостей. Ее тут же вовлекли в разговоры, она обменивалась приветствиями со знакомыми, разглядывала туалеты женщин, в то время как они разглядывали ее. Несколько мужчин и женщин постарше расположились на стульях у стен, остальные гости прохаживались по залу, изо всех сил стараясь перекричать находившийся в углу струнный квартет. Танцы еще не начинались, по правилам хорошего тона сначала следовало дождаться прибытия почетного гостя. Кресло под балдахином, специально установленное в конце зала для О'Райли, до сих пор оставалось незанятым.
Ожидание, однако, длилось не слишком долго. Музыка внезапно смолкла и все услышали звуки фанфар. Испанский офицер, стоявший у входа, расправил плечи и громко объявил: «Волею его августейшего Католического Величества короля Карлоса III Испанского, генерал-губернатор дон Алехандро О'Райли! »
Едва он произнес эти слова, как в зале появились два офицера в алых испанских мундирах, с серебряными жезлами в руках. Позади них выступали вооруженные солдаты почетного караула, построившиеся в две шеренги. Офицеры замерли по стойке «смирно», и в зал вошел еще один человек. Увидев, как он выступил вперед, музыканты заиграли испанский гимн.
Высокий, с военной выправкой, О'Райли был облачен в белый атласный мундир строгого покроя, расшитый широкими золотыми галунами. Его грудь, украшенную блестящими орденами, наискось пересекала красная лента — знак занимаемой им высокой должности. Лицо выражало твердость, нос казался очень длинным, а губы — плотно сжатыми. Впрочем, люди, стоявшие поблизости, обратили внимание, что взгляд его голубых глаз был не таким уж холодным. О'Райли заметно прихрамывал и поэтому не мог ходить слишком быстро.
Едва он опустился в кресло, как офицеры с жезлами неподвижно замерли по обеим сторонам от генерал-губернатора, а почетный караул выстроился позади. Сразу после этого в зал устремился целый поток офицеров в алых мундирах, собиравшихся в одной стороне, в то время как французы оставались в другой.
Гимн смолк, и в зале воцарилась тишина. Слышался лишь шорох одежды, люди поворачивались друг к другу, однако никто не смел нарушить молчания. Хозяйка дома застыла, сцепив пальцы рук, пытаясь поймать взгляд мужа.
Наконец О'Райли что-то тихо приказал одному из своих людей, а тот быстро передал это музыкантам. Кивнув в знак согласия, они дружно заиграли гимн Франции.
Напряженность в зале сразу исчезла, люди заулыбались, послышались облегченные вздохи и непринужденный рокот. Они стали свидетелями благородного жеста. Этот О'Райли, наверное, был обходительным человеком.
Среди офицеров в зале Фелиситэ узнала полковника Моргана Мак-Кормака. Его трудно было не заметить, потому что он превосходил ростом даже своего генерала. С холодным выражением лица он стоял, прислонившись к стене широкими плечами, внешне расслабившись и в то же время сохраняя внимание. Пристальный взгляд зеленых глаз неторопливо скользил по толпе. Фелиситэ посмотрела в сторону и заметила Валькура, наблюдавшего за О'Райли скривив губы. Потом она вновь быстро подняла глаза на полковника. Теперь он смотрел прямо на нее, как будто пронзая взглядом ее напудренную прическу и стараясь увидеть золотистые волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что он не ошибся. Темно-карие и светлозеленые глаза наконец встретились. Фелиситэ первой отвела взгляд, ее щеки густо покраснели под слоем румян.
Французский гимн смолк. О'Райли, подав знак распорядителю, чтобы тот начинал танцы, извинился:
— Я прошу прощения за то, что сам не могу открыть праздник, — сказал он, не напрягая голоса, который тем не менее услышали все, кто находился в зале, и указал на хромую ногу, — из-за моего увечья мне приходится оставаться на месте как неприятное напоминание. Поэтому я бы предпочел немного опоздать, чтобы затеряться в толпе. Прошу вас, поменьше церемоний, веселитесь в свое удовольствие.
Фелиситэ показалось, что О'Райли, закончив говорить, многозначительно посмотрел на своих офицеров. Шеренга алых мундиров зашевелилась, и офицеры один за другим начали пересекать зал, разделявший две группы людей. При этом лица одних выражали страстное желание, других — смущение и принужденность, а третьих — угрюмую решимость. Однако никто из них не остался на месте.
Напряжение в зале постепенно сделалось ощутимым почти физически. Оркестр заиграл менуэт. Молоденькие француженки, которых испанские офицеры с поклонами приглашали на танец, бросали в сторону матерей отчаянные взгляды. Кое-кто из родительниц после некоторого раздумья кивал в знак согласия, в то время как другие, отвернувшись, влекли дочерей подальше от искушения. Но остальные сохранили достаточно присутствия духа, чтобы вспомнить о прежних обещаниях. Однако при этом они властно смотрели на старших сыновей или племянников, приказывая им выручить их девочек. Постепенно зал заполнили танцующие пары, впрочем, красные мундиры среди них попадались не так уж часто.
— Я стараюсь, мадемуазель.
Служанка, надев на Фелиситэ нижнюю рубашку до колен, с глубоким вырезом, отделанным кружевами, стала завязывать шнурки корсета из китового уса. Задыхаясь, Фелиситэ вцепилась в спинку огромной кровати из кипарисового дерева, в то время как другая женщина, высокая дородная негритянка из того же племени, что и Ашанти, безжалостно стягивала концы корсета у нее на спине Одеваться в такой спешке казалось Фелиситэ настоящей пыткой. Она не предполагала, что отец и брат захотят отправиться на бал, который давали сегодня вечером, на третий день после начала испанского вторжения, в честь нового генерал-губернатора О'Райли. Оливье Лафарг в присущей ему манере сообщил об этом дочери за час до начала торжества, когда Фелиситэ наблюдала, как слуги убирают посуду после десерта. Отец просто не представлял, сколько времени ей потребуется, чтобы сделать прическу, напудрить волосы, надеть кринолины и самое красивое вечернее платье, а также припудрить и подрумянить лицо, не забыв наклеить мушки.
— Ваши чулки, мадемуазель.
Фелиситэ подвинулась на край кровати, и Ашанти натянула ей на ноги шелковые чулки, застегнув подвязки чуть выше колен, потом надела вышитые атласные туфли на высоком каблуке. После чего настал черед облачаться в кринолины — деревянные обручи в форме полукруга, связанные между собой ремешками на манер корзины и крепившиеся к талии специальным поясом. На этот каркас надевали несколько туго накрахмаленных нижних юбок, отороченных рюшами или кружевами, последняя из которых была из золотистого шелка с кружевными сборками спереди. Эти кружева должны были проглядывать сквозь разрезы на верхней юбке Фелиситэ.
В спальне, служившей одновременно туалетной комнатой, стояла невыносимая духота. Ночная прохлада, проникавшая в окна второго этажа с распахнутыми ставнями, не могла ослабить жара свечей, горящих по обеим сторонам туалетного столика, за которым сидела Фелиситэ, пока ей делали прическу. Теперь, вновь усевшись за столик, чтобы ей наложили грим на лицо, девушка непрерывно обмахивалась веером из листьев палметто[2].
— Осторожно, мадемуазель, не повредите прическу.
— Бог с ней, Ашанти. Не понимаю, с какой стати отцу вдруг захотелось идти на этот бал?
— Если вас там не будет, на это могут обратить внимание, — тихо ответила служанка.
— И все-таки нам не следовало бы там появляться, — голос Фелиситэ звучал устало.
— Это было бы неблагоразумно.
Такое мнение в последние дни высказывали очень многие, особенно после того как испанцы высадились на берег. Казалось, сопротивление новой власти было не более чем игрой, наивной попыткой убедить Людовика XV вновь взять их под свое крыло. Теперь игра закончилась, и люди, вспомнив о благоразумии, заставляющем их держаться с осторожностью, стали вести себя тише, стараясь проводить как можно больше времени дома. Появились тревожные слухи, что у О'Райли есть список с именами заговорщиков, собиравшихся установить республиканскую форму правления, и что он намерен выслать виновных, полностью конфисковав их имущество. Другие утверждали, что на Кошачьем острове на берегу залива, неподалеку от поселка Билокси, приготовлено обнесенное частоколом место, где заговорщики будут отданы на милость солнца, кровожадной мошкары и морской воды. Большинство горожан смеялись над этими россказнями, полагаясь на слова коменданта Обри, заявлявшего о снисходительности победителей, и рассчитывая с помощью демонстрации собственного унижения убедить испанцев в том, что они примирились со сменой власти. Конечно, это было нелегко, и все чувствовали себя не лучшим образом. Даже отцу Фелиситэ пришлось смириться с действительностью. Девушке но нравилось, как он воспринял это жестокое поражение. Видя, как осторожничает отец, убедившись, что он готов поступиться принципами ввиду сложившихся обстоятельств, Фелиситэ вполне могла совершить какой-нибудь безрассудный поступок.
— Вы очень бледны, мадемуазель. Может, добавить еще румян?
Фелиситэ окунула пуховку в розовато-красную пудру и снова провела ею по высоким скулам.
— Говорят, испанцам не нравится, когда женщины пытаются таким вот образом помочь природе.
— Возможно, однако это не помешало им две ночи подряд завывать под вашими окнами, словно мартовские коты.
Увидев в зеркале взгляд Ашанти, стоявшей позади нее возле туалетного столика, Фелиситэ не смогла сдержать улыбки.
— Таков старинный испанский обычай: благородные господа поют серенады дамам сердца. Наверное, я должна чувствовать себя польщенной.
— Они наверняка так и думают, эти вояки с бренчащими гитарами.
— Один из них пел довольно красиво. — Фелиситэ взяла мушку в форме лиры и, немного поколебавшись, наклеила ее чуть пониже уголка рта, чтобы подчеркнуть нежность его линий.
— Прекрасно, мадемуазель, — одобрила Ашанти и продолжила: — Хорошо, что у вас хватило благоразумия не показываться в окне. Мсье Валькур и без того был бледен как мел.
В карих глазах Фелиситэ промелькнула тень недовольства.
— Да. Подай платье.
Шикарное бальное платье из желтого шелка украшала вышивка в форме зеленых листьев и виноградных лоз и кружевная оторочка с золотыми нитями. Платье держалось на крючках, пристегнутых к облегающему вышитому лифу, сужавшемуся к талии, и свободно ниспадало поверх нижних юбок. В глубоком вырезе на груди виднелись кружева сорочки; выглядывающая из-под плотно прилегающих рукавов кружевная оторочка придавала ему еще большую привлекательность. Несколько юбок на кринолинах переходили в трен со свободными сборками в стиле художника Ватто. Ашанти застегнула последний крючок, поправила складки и отступила назад.
— В таком наряде вы могли бы появиться при дворе самого Короля-солнца[3].
Фелиситэ посмотрела в зеркало. Прическа, обсыпанная белой пудрой, придавала ей царственный, изысканный вид, а глаза при этом казались темнее и загадочнее, чем обычно. Что ж, ради того, чтобы выглядеть привлекательно, стоило потерпеть некоторые неудобства.
— Ашанти, тебе не кажется, что грудь у меня открыта больше, чем нужно?
— У этого платья вырез немного глубже, чем у тех, которые вы обычно носите. Если хотите, можно надеть кружевное жабо или tatez-y[4].
Кивнув, Фелиситэ подошла к столу, взяла кружевную косынку и, красиво сложив, подоткнула ее под край лифа платья.
— Не надо, мадемуазель, — попробовала остановить ее Ашанти.
— А по-моему, надо.
Кружева, сложенные в форме веера, напоминали белую кокарду — символ Франции Бурбонов.
— Снимите, мадемуазель, — настаивала Ашанти. Фелиситэ заколебалась, понимая неразумность своей затеи. Но в этот момент из-за двери послышался голос: «Фелиситэ, мы тебя ждем! »
— Теперь уже поздно искать замену. Скорее всего глупые испанцы ничего не заметят. Мне пора идти. Подай уличные башмаки, Ашанти.
С выражением неодобрения на лице служанка выполнила приказ госпожи.
Уличные башмаки представляли собой деревянные колодки, которые носили поверх туфель. Надев их, Фелиситэ сразу сделалась выше ростом. Теперь ее платье не будет волочиться по уличной пыли и грязи, пока они дойдут до дома, где должен состояться бал. Конные экипажи в городе были скорее исключением, чем правилом, поскольку поселение, окруженное крепостными стенами, было столь невелико, что добраться пешком в любой его конец не представляло никакого труда. К тому же влажный климат, из-за чего улицы почти постоянно заливались водой, в сочетании с чрезвычайно мягкой аллювиальной почвой, в которую камни мостовых погружались сразу после того, как их положили, делали колесный транспорт малопригодным. В. холодные дни увеселения просто отменялись, впрочем, Фелиситэ помнила случай, когда на улицах было так грязно, что башмаки оказались бесполезны. Тогда дамам пришлось снять туфельки и чулки и брести по колено в воде. Потом они мыли ноги в тазу, вытирали их и, вновь обувшись, танцевали всю ночь напролет.
При французских властях горожане жили веселой беззаботной жизнью, поддерживая друг с другом теплые отношения, ощущая духовное родство людей, заброшенных судьбой на край света, и изо всех сил стараясь сохранить внешнюю элегантность. Во многих домах из грубо отесанных бревен хрустальные люстры свешивались прямо со стропил, а роскошные персидские ковры прикрывали огромные винные бочки. Какое это имело значение, если свечи в люстрах горели, вино текло рекой, а разговоры шли своим чередом, давая пищу для размышлений?
Теперь, с приходом испанцев, все наверняка изменится. Жизнь будет подчинена строгим правилам и формальностям. Стало известно, что Наварро, один из испанских чиновников, прибывший вместе с Уллоа и оставшийся здесь после того, как его начальник сбежал, начал строить дом с галереей, целиком окружающей верхний этаж, и заказал для нее ограду из кованого железа, напоминающую тонкие кружева, а стены приказал обить дорогой тканью. Не оставалось сомнений, что французам, еще недавно таким нетребовательным к окружающей обстановке, скоро захочется сломать свои бревенчатые дома и возвести на их месте такие же особняки с галереями.
По обеим сторонам двери дома, где должен был состояться бал, горели факелы, укрепленные в металлических подставках. Из открытых окон с распахнутыми настежь ставнями лился свет множества свечей. В доме собралось уже немало людей в праздничной одежде. Запах горячего миртового воска, добываемого из листьев одного из местных кустарников для изготовления свечей, смешивался с ароматом духов, которыми умывались большинство присутствующих, так как использовать для этих целей сырую воду было не менее опасно, чем для питья. Отец Фелиситэ всегда осуждал это суеверие, по крайней мере то, что относилось к умыванию, и ежедневно с наслаждением погружался в ванну с теплой водой, чтобы вымыться с мылом и мочалкой. Фелиситэ, естественно, следовала его примеру, от всей души желая, чтобы другие поступали точно так же.
Девушка посмотрела на отца, чуть сморщив нос, и задержалась в дверях, пока Ашанти, сопровождавшая ее на бал, освобождала ее от деревянных галош.
В ответ мсье Лафарг только покачал головой и криво усмехнулся одними губами. Потом он отдал шляпу лакею Валькура и отпустил слуг легким кивком, позволив им наслаждаться прохладительными напитками и музыкой в задних комнатах дома. Фелиситэ заметила, как сильно он похудел за последние недели. Напудренный парик скрывал поредевшие волосы отца, в которых все больше проглядывала седина, оттеняя при этом землистый цвет его лица. Мсье Лафарг не слишком заботился о собственной внешности. Его камзол, сшитый из небесно-голубого атласа, на складках вытерся, потемнел и давно вышел из моды. В довершение всего заметная сутулость, приобретенная в результате постоянного сидения над книгами, далеко не украшала его некогда безупречную фигуру. Глядя на отца, Фелиситэ вдруг почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы. Она просто не представляла, как будет жить, если с ним что-нибудь случится.
Сопровождаемая отцом с одной стороны и Валькуром, выглядевшим неотразимо в камзоле из серебристой парчи с до блеска начищенными пуговицами, с другой, Фелиситэ присоединилась к толпе гостей. Ее тут же вовлекли в разговоры, она обменивалась приветствиями со знакомыми, разглядывала туалеты женщин, в то время как они разглядывали ее. Несколько мужчин и женщин постарше расположились на стульях у стен, остальные гости прохаживались по залу, изо всех сил стараясь перекричать находившийся в углу струнный квартет. Танцы еще не начинались, по правилам хорошего тона сначала следовало дождаться прибытия почетного гостя. Кресло под балдахином, специально установленное в конце зала для О'Райли, до сих пор оставалось незанятым.
Ожидание, однако, длилось не слишком долго. Музыка внезапно смолкла и все услышали звуки фанфар. Испанский офицер, стоявший у входа, расправил плечи и громко объявил: «Волею его августейшего Католического Величества короля Карлоса III Испанского, генерал-губернатор дон Алехандро О'Райли! »
Едва он произнес эти слова, как в зале появились два офицера в алых испанских мундирах, с серебряными жезлами в руках. Позади них выступали вооруженные солдаты почетного караула, построившиеся в две шеренги. Офицеры замерли по стойке «смирно», и в зал вошел еще один человек. Увидев, как он выступил вперед, музыканты заиграли испанский гимн.
Высокий, с военной выправкой, О'Райли был облачен в белый атласный мундир строгого покроя, расшитый широкими золотыми галунами. Его грудь, украшенную блестящими орденами, наискось пересекала красная лента — знак занимаемой им высокой должности. Лицо выражало твердость, нос казался очень длинным, а губы — плотно сжатыми. Впрочем, люди, стоявшие поблизости, обратили внимание, что взгляд его голубых глаз был не таким уж холодным. О'Райли заметно прихрамывал и поэтому не мог ходить слишком быстро.
Едва он опустился в кресло, как офицеры с жезлами неподвижно замерли по обеим сторонам от генерал-губернатора, а почетный караул выстроился позади. Сразу после этого в зал устремился целый поток офицеров в алых мундирах, собиравшихся в одной стороне, в то время как французы оставались в другой.
Гимн смолк, и в зале воцарилась тишина. Слышался лишь шорох одежды, люди поворачивались друг к другу, однако никто не смел нарушить молчания. Хозяйка дома застыла, сцепив пальцы рук, пытаясь поймать взгляд мужа.
Наконец О'Райли что-то тихо приказал одному из своих людей, а тот быстро передал это музыкантам. Кивнув в знак согласия, они дружно заиграли гимн Франции.
Напряженность в зале сразу исчезла, люди заулыбались, послышались облегченные вздохи и непринужденный рокот. Они стали свидетелями благородного жеста. Этот О'Райли, наверное, был обходительным человеком.
Среди офицеров в зале Фелиситэ узнала полковника Моргана Мак-Кормака. Его трудно было не заметить, потому что он превосходил ростом даже своего генерала. С холодным выражением лица он стоял, прислонившись к стене широкими плечами, внешне расслабившись и в то же время сохраняя внимание. Пристальный взгляд зеленых глаз неторопливо скользил по толпе. Фелиситэ посмотрела в сторону и заметила Валькура, наблюдавшего за О'Райли скривив губы. Потом она вновь быстро подняла глаза на полковника. Теперь он смотрел прямо на нее, как будто пронзая взглядом ее напудренную прическу и стараясь увидеть золотистые волосы, чтобы окончательно убедиться в том, что он не ошибся. Темно-карие и светлозеленые глаза наконец встретились. Фелиситэ первой отвела взгляд, ее щеки густо покраснели под слоем румян.
Французский гимн смолк. О'Райли, подав знак распорядителю, чтобы тот начинал танцы, извинился:
— Я прошу прощения за то, что сам не могу открыть праздник, — сказал он, не напрягая голоса, который тем не менее услышали все, кто находился в зале, и указал на хромую ногу, — из-за моего увечья мне приходится оставаться на месте как неприятное напоминание. Поэтому я бы предпочел немного опоздать, чтобы затеряться в толпе. Прошу вас, поменьше церемоний, веселитесь в свое удовольствие.
Фелиситэ показалось, что О'Райли, закончив говорить, многозначительно посмотрел на своих офицеров. Шеренга алых мундиров зашевелилась, и офицеры один за другим начали пересекать зал, разделявший две группы людей. При этом лица одних выражали страстное желание, других — смущение и принужденность, а третьих — угрюмую решимость. Однако никто из них не остался на месте.
Напряжение в зале постепенно сделалось ощутимым почти физически. Оркестр заиграл менуэт. Молоденькие француженки, которых испанские офицеры с поклонами приглашали на танец, бросали в сторону матерей отчаянные взгляды. Кое-кто из родительниц после некоторого раздумья кивал в знак согласия, в то время как другие, отвернувшись, влекли дочерей подальше от искушения. Но остальные сохранили достаточно присутствия духа, чтобы вспомнить о прежних обещаниях. Однако при этом они властно смотрели на старших сыновей или племянников, приказывая им выручить их девочек. Постепенно зал заполнили танцующие пары, впрочем, красные мундиры среди них попадались не так уж часто.