Блейк Дженнифер. Зов сердца

   Позади послышались тихие шаги, и Рене тронул ее за плечо.
   — Можете прибавить и мою признательность. Я увидел этот переполох с другого конца зала, но не мог подоспеть так вовремя.
   По лицу губернатора скользнуло выражение легкого недовольства, он вздохнул.
   — Мне надо было знать, что вы будете поблизости, Лемонье. Полагаю, я должен теперь предоставить вам утешать мадемуазель Сирен.
   Рене склонил темноволосую голову в поклоне.
   — Я именно это и предпочел бы, Ваше Превосходительство.
   — Я почему-то так и думал.
   Женщина, следовавшая за Рене, присоединилась к ним, шурша тафтяными юбками. Это мадам Прадель, подумала Сирен, глядя на обширную грудь, выставленную напоказ этрусским костюмом, который представлял собой длинную юбку, медный корсет, сжимавший талию до поразительно крошечного объема, и почти несуществующий лиф.
   — Это по меньшей мере lese-majeste ((фр.) — оскорбление величества), Рене, — сказала дама. — Вы должны оказывать надлежащее уважение праву нашего царствующего повелителя приходить на помощь девицам в несчастье и предлагать им утешение.
   — Наш повелитель, мадам, — строго заметил губернатор, — Людовик Французский.
   — Конечно, — сказала она, притворяясь удивленной. — Я и забыла, но я уверена, что мадемуазель Сирен могла забыть об этом тоже.
   — Вовсе нет, — возразила Сирен, уловив если не сарказм, то, по крайней мере, колкость. Впрочем, по размышлении обнаружить причину оказалось нетрудно. Мадам Прадель, отвоевав у маркизы внимание Рене, была, наверное, недовольна, когда его отвлекли от нее. Однако Сирен хватило времени лишь на самую беглую догадку по этому поводу, потому что к их группе присоединилась аббатиса под покрывалом, ее четки от быстрого шага болтались возле колен.
   Жена губернатора сказала строгим тоном:
   — Что означает эта публичная демонстрация? Отпустите мадемуазель Нольте, Водрей, пока не пошли сплетни.
   От взгляда, который метнула на Сирен маркиза, пробирала дрожь, но еще большее беспокойство вызывал пристальный взор человека, который не спеша подошел вслед за ней и держался сбоку.
   Облаченный в грязновато-коричневое монашеское одеяние, с капюшоном, , который, как воротник, топорщился вокруг его тощей шеи, без маски, которая скрыла бы его цинично-злобный взгляд, стоял приспешник маркизы Туше.
   Маркиз де Водрей посмотрел на свою жену свысока.
   — Мадемуазель Сирен испытала шок. Поскольку сплетни являются естественным развлечением двуногих животных, нет необходимости только из-за этого оставлять даму без участия.
   — Пожалуйста, — сказала Сирен, — я прекрасно себя чувствую.
   Губернатор оставил ее, но без всякой торопливости. Рене занял его место и спокойно произнес:
   — Заиграла музыка. Если на тебя это действительно не подействовало, пойдем танцевать?
   — Пожалуйста, — тихо ответила она.
   — Прекрасная мысль, — резко сказала мадам Водрей, переводя пронзительный взгляд с Сирен на мужа. — Вашу руку для менуэта, Водрей?
   — Как пожелаете, дорогая.
   Губернатор церемонно вывел свою даму. Рене и Сирен последовали за ними. Танцующие расступились, пропуская их. Они присоединились к величавому шествию пар, которые кланялись, приседали, поворачивались в вихре юбок, легко скользя по паркету. Свет свечей блестел на шелке и бархате, тафте и атласе, отражал глянцевое сияние жемчугов и сверкал в глубинах разноцветных драгоценностей. Он скользил по краям масок и мерцал на безымянных, сладострастно улыбавшихся под ними губах. Это была государственная резиденция, и никаких излишних вольностей не. допускалось, но все же смутный дух разнузданности витал над этим людским сборищем напоминанием о древних оргиях, от которых и пошла традиция Марди Гра.
   Двигаясь в танце вокруг Рене, Сирен увидела в дальнем конце зала Гастона — он танцевал с мадам Прадель. Женщина не сводила с него глаз, словно он был неким особо лакомым кусочком, а Бретон посматривал на нее с интересом, но и с опаской.
   Рене заметил ее улыбку с оттенком иронии, когда она снова оказалась рядом с ним, и они прошлись по залу, при каждом шаге вытягивая мыски.
   — Неужели было необходимо, — сказал он раздраженно, — устраивать шум именно сейчас?
   У Сирен еще не было возможности избавиться от кипевшего в ней гнева и досады не только на то, что к ней приставал лейтенант, но и от неуместного выговора мадам Водрей. Теперь это вылилось в язвительное замечание.
   — Почему бы нет? — вызывающе спросила она. — Я же ничего так не люблю, как то, что из-за меня ссорятся и лапают меня, словно какую-нибудь девку с набережной Орсэ. Ну, конечно, разве что ревнивая жена назовет меня потаскушкой!
   — Могла бы сидеть где-нибудь тихонько, не нарываясь на неприятности.
   — В самом деле? Нужно ли мне понимать так, что ты думаешь, будто я приставала к лейтенанту, чтобы он опознал меня? Может, ты считаешь, что я сама вертелась перед ним?
   А Рене думал, что она слишком красива, слишком заметна. Именно раздражение, вызванное тревожным волнением за нее, заставило его накинуться с упреками. Ему было бы гораздо удобнее, если бы она была тихой, покорной и застенчивой. Но тогда это не была бы Сирен.
   — Ну? — настаивала она.
   — Я прекрасно знаю, ты ровно ничем не задела лейтенанта, кроме того, что ты — это ты.
   — И что это значит? Что мне не следовало распускать волосы? Что мне не следовало благодарить губернатора за спасение? А может, ты думаешь, что мне было бы лучше всего пойти за лейтенантом, куда он пожелал бы, и позвонить ему делать со мной все, что ему вздумалось бы? Тогда все прекрасно бы уладилось и без малейшего шума!
   Он беспокойно огляделся вокруг.
   — Может, будешь говорить потише?
   — О да, скажи, чтобы я прикусила язык, ну что же ты? Это последнее, к чему прибегает человек, который затеял ссору и не может ее прекратить.
   — Ну хорошо, — сказал он, обводя ее вокруг себя, крепко держа за руку и собираясь идти по залу в обратную сторону, — а что бы ты хотела мне сказать?
   Что мне следовало бы лучше следить за тобой? Что мне следовало бы быстрее прийти к тебе на помощь? Что я сержусь на Водрея за то, что он успел туда первым, и вынашиваю кровожадные намерения в отношении человека, который осмелился коснуться тебя? Короче говоря, что я дико ревнив?
   Она вздернула голову, ее глаза сверкнули, встретившись с его суровым взглядом.
   — Да. Почему бы и нет?
   — Действительно, почему бы и нет? Все это чистая правда.
   Она споткнулась, чуть не наступив на подол собственной юбки. Когда она снова посмотрела на него, он глядел прямо перед собой. Ее сердце долго колотилось где-то высоко под горлом, а потом, когда она заметила, как у него напряглись скулы, успокоилось. Значит, он чувствовал себя ответственным за нее, беспокоился о ней, даже ревновал — ну и что? Она была для него лишь собственностью, тем, что нужно охранять, защищать от чужих посягательств. Эта ревность не имела отношения к ней как к человеку, личности, скорее она была связана с его нежеланием делить ее с кем-нибудь или потерять ее, пока она его интересует. Его чувство ответственности, забота и ревность немедленно исчезнут в ту же секунду, когда она надоест ему.
   — Как лестно, — сказала она с едкой иронией. — Чем же я это заслужила?
   Рене почувствовал в ее голосе недоверие и не знал, то ли разозлиться, то ли успокоиться. Ни то, ни другое не совпадало с его представлением о собственном душевном спокойствии; еще меньше это подходило для его дел.
   Бал завершился в полночь всеобщим сбрасыванием масок с боем часов. Когда отзвучал последний удар, начался Великий пост, бесконечные сорок дней воздержания. Проглатывался последний кусок, поспешно допивался последний бокал. Музыканты отложили инструменты. Ничего не оставалось, как отправиться домой.
   Гости расходились, унося в руках маски, которые теперь казались замызганными и выглядели довольно глупо. Они произносили избитые фразы, благодаря хозяина и хозяйку за прием, выкрикивали слова прощания, гулко разносившиеся по пустынным мокрым улицам, и растворялись в ночи.
   Все еще шел сильный дождь, он сыпался с черного ночного неба с неутомимой настойчивостью, означавшей, что он может не прекращаться много дней. По канавам вдоль улицы перед правительственной резиденцией неслись потоки воды, отражая пламя факелов, пылавших при входе. Портшез, который Рене заставил дожидаться, был желанным укрытием даже на относительно короткий путь до дома.
   Когда Сирен устроилась на узком сиденье, и портшез подняли с земли, к ним быстро подбежал мальчишка-факельщик с фонарем — дырявой жестянкой, болтавшейся на скобе.
   — Осветить дорогу, месье? Для вас очень дешево! Парнишка был молодой, тощий и промок до нитки, но храбро искал клиентов в такую мрачную ночь. В Новом Орлеане было немало таких, как он, сирот, самостоятельно пробивавшихся в жизни, ставших жертвами ужасной смерти родителей, всегда собиравшей дань с колонии. Большинство их находилось на попечении сестер урсулинок, но всегда находились такие, кто предпочитал уличную жизнь строгой дисциплине монахинь.
   Рене бросил мальчишке монетку. Тот ухмыльнулся припустил по улице впереди носилок. Вскоре правительственный особняк остался позади. Кругом был сырой ночной мрак, который оживлялся лишь пляшущим желтым маяком фонаря.
   Дождь шлепал по маленькой прямоугольной крыше портшеза. Кожаные занавески колыхались, их задувало внутрь вместе с каплями дождя. Время от времени кто-нибудь из носильщиков оступался в грязи, доходившей до щиколоток, и носилки кренились, а потом снова выпрямлялись. Сирен изо всех сил упиралась ногами цеплялась за вделанную в стенку скобу, но при одном особенно сильном толчке она, стараясь удержаться на месте, выбросила вперед руку и ушибла запястье об оконную раму.
   Прижимая к себе больную руку, она услышала крик, следующий момент она почувствовала, что валится, скользит сначала вперед, потом назад, когда портшез грохнулся на землю. Сирен вскрикнула от неожиданности. Носилки покачались с боку на бок, потом остановились. Она распахнула дверцу.
   — Что такое? Что происходит?
   Позади, там, откуда они пришли, раздался глухой топот и шлепанье бегущих ног. Сирен быстро обернулась в ту сторону и заметила, как носильщики убегают, пригнувшись и размахивая руками, Мальчишка-факельщик исчез, но его фонарь валялся в грязи, в нем оплывала свеча, отбрасывая слабый свет. Послышался свистящий звук обнажаемой шпаги. Она обернулась в другую сторону.
   В этом смутном мерцании она увидела Рене со шпагой в руке; намотав на руку подол своего длинного плаща, он отбивался от двоих мужчин. Они были грубого вида, их помятые обезображенные лица напоминали о трущобах и темных делах. Один держал в руке нож и рассекал им воздух, так что слабый свет фонаря сверкал на лезвии и мерцал на острие. У другого была увесистая дубина, он подкидывал ее в руке и дышал открытым ртом, облизывая губы толстым влажным языком.
   Что можно было сделать? Возможные варианты, словно призраки, проносились у нее в уме, один невероятнее другого. Никогда в жизни она не чувствовала себя настолько бесполезной. Она с тоской вспомнила про свой нож, оставшийся дома. Она в смятении выбралась из портшеза, ее атласные туфельки погрузились в грязь и воду.
   Позади нее послышался тихий звук. Прежде чем она смогла обернуться, прежде чем сумела двинуться в липком месиве, где вязли ее ноги, твердая рука захлестнула ее горло. Она издала придушенный крик, и хватка стала еще крепче. Ее потянули назад и прижали к плотной мужской фигуре, потом шаг за шагом принудили отойти к проулку между двумя ближайшими домами. Непреодолимый запах копоти, сальной кожи, дешевого алкоголя и немытого мужского тела ударил ей в нос.
   Сирен пыталась вывернуться, ударить назад локтем. Рука стиснула ей горло, перекрывая доступ воздуха. Она закашлялась, задыхаясь, от боли в глазах поплыл красноватый туман. Она чувствовала, как ее приподняли, пятки ее волочились по грязи. Она смутно различала, как Рене метнул в ее сторону взгляд. Он резко выругался и удвоил усилия, нанося удары и уворачиваясь, его клинок свистел в воздухе.
   Она должна что-то сделать. Должна. Вцепиться своему похитителю в волосы, выцарапать ему глаза, хоть что-нибудь. Что ее направляло? Рассудок или инстинкт? Она не знала. Возникла идея, и она осуществила ее. Она внезапно вся обмякла, позволив коленям подогнуться. У нее лязгнули зубы, когда она ударилась подбородком об руку мужчины, но нападавший потерял равновесие. Он выпустил ее, вытянув руку, чтобы удержаться самому на ногах. Она упала вперед, вдавившись коленями в мягкую грязь, уперлась руками, и они погрузились в нее до запястий.
   Мужчина изрыгнул непристойное ругательство и замахнулся. Удар пришелся Сирен сбоку по лицу. Ее череп расколола боль, но она в момент удара увернулась от него. Барахтаясь в вязкой грязи, чтобы отодвинуться еще дальше, она оглянулась. Человек был в маске.
   Неожиданность была настолько велика, что она заколебалась, скорчившись и широко раскрыв глаза.
   В эту минуту нападавшие на Рене дрогнули и побежали под его натиском. Один вопил, раненный в руку, другой согнулся, держась за кровоточащее отверстие в груди, и шатаясь бросился прочь. Рене кинулся к Сирен, разбрызгивая дождевую завесу. Человек в маске поднял голову, увидел, как Рене бросился вперед, как влажно и багрово блеснул при мерцающем свете фонаря клинок его шпаги.
   Человек в маске сунул руку в карман пальто и вынул пистолет. Сирен вскрикнула и метнулась к нему. Он увернулся и снова прицелился. Щелкнул курок. Сверкнула голубая вспышка, раздалось шипение и треск.
   В тумане пистолет отсырел и дал осечку. Мужчина что-то проворчал, потом со злобой швырнул в Рене пистолет и пустился бежать.
   Рене заметил пистолет за мгновение перед тем, как его швырнули. Он вытянул руку и попытался увернуться от удара, но его башмаки завязли, мешая двигаться. Он оступился и пошатнулся, ища равновесия. Оружие с глухим стуком сильно ударило его по виску. Ошеломляющая боль разорвалась позади глаз. Он упал в грязь на одно колено. По лицу потекла горячая влажная кровь. Он слышал топот убегающих шагов, когда человек в маске пустился наутек, но не мог пошевелиться.
   Сирен с трудом встала на ноги и шатаясь двинулась вперед, потом снова опустилась на колени возле Рене. У нее были такие грязные руки, что она не могла прикоснуться к нему, но, свернув в комок кусок его плаща прижала к ране.
   — Все в порядке, — сказал он. — Это пустяки.
   Он задыхался, но его голос был бодрым и немного суровым. Она поверила ему, несмотря на то, что по его лицу текла кровь.
   — Тогда пойдем домой.
   Они встали, выдираясь из липкой грязи, и повернули к дому. Перед ними, прямо на границе света, который отбрасывал фонарь, что-то зашевелилось. Это мальчишка пытался вернуть свой фонарь. Рене узнал его. Он шагнул вперед и властно крикнул:
   — Эй ты, парень, постой! Иди сюда.
   Мальчишка попятился, глаза на его узком лице расширились.
   — Я не знал, месье! Клянусь, я ничего не знал!
   Рене снова закричал на него, но Сирен стиснула его руку. Она заговорила тихим, спокойным голосом:
   — О чем ты не знал? Скажи нам.
   — Я просто должен был освещать дорогу, вот и все! Вот и все.
   — Мы знаем, мы заплатили тебе. О чем ты говоришь?
   — И другой человек тоже. Тот, что с пистолетом. Он указал мне на вас. Сказал, что я должен освещать дорогу, согласившись на умеренную плату или даже бесплатно. Я не знал, что он собирался сделать. Я не знал!
   — А того человека ты знал? — спросила Сирен. Уличные мальчишки часто знают много необычного.
   — Нет, мадемуазель. Было темно, а он был в маске.
   Рене достал кошелек и, щурясь от крови, все еще стекавшей ему на глаз, выудил монету. Он бросил ее мальчику.
   — Мы тебе верим! Забирай свой фонарь и уходи.
   Мальчик не колебался. Он подхватил орошенную монету и фонарь почти одновременно, а потом пустился улепетывать, словно за ним гнались черти. Сирен хотелось бы сделать то же самое. От этого ее удерживали только гордость, чувство собственного достоинства и упрямое нежелание, чтобы человек в маске заставил ее спасаться бегством. Все это и рука Рене у нее под рукой увеличивали ее мужество, придавали ей сил.
 
   Они не сознавали, насколько они покрыты синяками, вымазаны в крови и грязи, пока Марта не открыла им дверь и они не увидели ужас на ее темно-коричневом лице. С причитаниями и вопросами она торопливо впустила их в дом и осторожно сняла с них плащи, перемазанные в грязи. Она усадила их возле огня, стянула с них обувь, потом поспешила на кухню согреть воду для ванны, приготовила горячий ромовый пунш и настояла, чтобы они выпили.
   То ли на Сирен подействовал крепкий ром, то ли ее согрела горячая жидкость, но дрожь внутри начала стихать. Рана у Рене на виске перестала кровоточить, но ее нужно было обработать. Марта принесла бинты и миску с горячей водой. Сирен наблюдала, как она бестолково возилась с ними, потом встала и подошла к ней.
   — Позволь мне, — сказала она и забрала у нее мокрый тампон, который та безуспешно пыталась приложить к ране. — Я думаю, мы напугали тебя; почему ты тоже не выпьешь пунша?
   — Мадемуазель — дама с понятием, — сказала служанка, уступая ей место с явным облегчением.
   — Совершенно незачем вам обеим нянчиться со мной, — заявил Рене, вставая и пытаясь отобрать у Сирен мокрую ткань. — Я могу справиться сам.
   Сирен отмахнулась от него.
   — У тебя снова пойдет кровь. Ложись на кушетку и не шевелись.
   От ее ворчливого тона в глазах Рене вспыхнуло тайное удовлетворение. Он обнаружил, что при виде ран женщины превращаются в придирчивых начальников. Он годами заботился о себе сам, перевязывая на скорую руку гораздо более серьезные порезы и царапины. Однако в том, что с ним обращались, как с больным, не было ничего неприятного; он мог бы даже получить от этого удовольствие. Рене сделал, как просила Сирен, сложив на груди руки с видом полной покорности.
   Сирен смотрела на него с подозрением, но его взгляд был ясным и терпеливым, хотя в уголках рта притаилась слабая улыбка. На мгновение у нее снова задрожали пальцы, и она почувствовала себя ужасно, невыносимо неловкой и неуклюжей. Она с трудом отвела от него глаза и изо всех сил сосредоточилась на том, что делала, и мало-помалу к ней вернулось самообладание и проворность движений.
   Кровотечение было обильным, как при любых ранениях в голову, и хотя рана была глубокой, она оказалась не особенно серьезной. Сирен промыла кожу вокруг нее смыла засохшую на волосах кровь. Не имея лекарств, которыми ее мать когда-то лечила ее царапины и порезы, она перевязала ему голову бинтом из старой простыни и понадеялась на лучшее.
   Она обнаружила, что враждебное чувство, которое она в эту ночь испытывала к Рене, прошло, вытесненное как перенесенной вместе опасностью, так и тем, что оба они были грязны по уши. Вместо него возникла какая-то усталая тревога и теснота в груди.
   Она неожиданно спросила:
   — Ты думаешь, это нападение как-нибудь связано с предыдущим?
   — О чем ты говоришь?
   — О покушении на твою жизнь в ту ночь, когда я вытащила тебя из реки, разумеется. Мне кажется, кто-то хочет твоей смерти.
   Он беззаботно пожал плечами.
   — Вероятнее всего, они хотели моих денег.
   — В прошлый раз они их не взяли.
   — По недосмотру. Они не собирались меня убивать, а когда подумали, что убили, испугались.
   — Ты сам в это не веришь.
   — Разве?
   — В ту ночь их было двое; я видела, как они швырнули тебя в реку. Сегодня ночью их было трое, и один заплатил мальчишке, чтобы он завел тебя в ловушку.
   — По-моему, это пахнет наемными убийцами.
   — А причина? — Он сел, слегка улыбаясь, и пальцами ощупал повязку, проверяя ее прочность. — Я здесь почти чужой.
   Его легкомыслие приводило в ярость.
   — За этим должно что-то быть. Не могли за тобой последовать из Франции? Не случилось ли там чего-нибудь, отчего у тебя могли бы появиться враги? Возможно, есть какая-нибудь связь с причиной твоего отъезда?
   — Если и так, то мне она неизвестна. Это было простое совпадение, вызванное алчностью и дождливой ночью. Если тебя это не устраивает, тогда ты могла бы поразмыслить, почему один из этих убийц, как ты их называешь, пытался похитить тебя.
   — Это же очевидно. Я была свидетелем, и не сомневаюсь, что, если бы им удалось убить тебя, мне была бы уготована та же участь.
   — Боюсь, это слишком мелодраматично. Гораздо вероятнее, что какой-нибудь мужчина захотел тебя и принял такие крутые меры, чтобы удовлетворить свои желания.
   На нее напал смех.
   — Не говори глупостей.
   — Ты не веришь? Подумай о своем лейтенанте. Похоть и месть заставляют мужчин проделывать удивительные вещи.
   — Ты, разумеется, судишь по собственному опыту?
   — О, конечно, — ответил он, и вдруг в его взгляде появилось отчаяние.
   Она долго смотрела на него, и в ее душу медленно закрадывалось мучительное беспокойство, покрывая все тело мурашками. Мысль о том, что кто-то хотел причинить ей вред, задумал захватить ее, использовать для своих низменных прихотей и целей, была ужасна. Она резко отвернулась от него, вскинув руки, словно пытаясь отгородиться от такого предположения.
   — Нет, это невозможно.
   — Он мягко переспросил:
   — Невозможно?
   В тишине потрескивал огонь в камине. Снаружи дождь ровно и безостановочно барабанил по крыше и тяжело плюхался с карниза на землю. Сирен вспомнила скрытый гнев на лице лейтенанта, когда ему помешали. Но это еще не все. Если у одного человека могло появиться намерение причинить ей вред, то почему бы того же не захотеть другим?
   Госпожа маркиза, хотя у нее по-настоящему и не было на то причины, в какой-то момент в этот вечер взглянула нее со смертельной ненавистью. И еще был Туше. Она оскорбила этого человечка в ту ночь на побережье, хотя непреднамеренно, а такие, как он, долго не забывают унижения. Кто еще это мог быть? Арман, потому что она не могла ответить взаимностью на его чувства или откликнуться на его преувеличенное обожание? Бретоны, из-за угрозы, которую она представляла собой для них?
   — Нет! — воскликнула она, обхватив себя руками. — Нет. Это не из-за меня. Из-за тебя.
   Он встал, положил руки ей на плечи и тихо сказал:
   — Да, я думаю, так и было. Или просто ограбление, а нас выбрали случайно.
   Его прикосновение успокаивало, он искренне пытался тешить ее. Беда была лишь в том, что она ему не верила. Немного спустя вода для мытья согрелась. Поскольку огонь в гардеробной, разведенный для них, пока они переодевались к балу, потух, фарфоровая сидячая ванна была поставлена в спальне. От воды поднимался легкий пар, она быстро остывала. Рене остался сидеть в салоне, потягивая остатки пунша, Сирен пошла мыться первая. Марта хлопотала возле нее, доставала полотенца, пробовала воду, расставляла свечи. Ее суетливость действовала Сирен на нервы. Она позволила служанке закрепить себе волосы на макушке и расстегнуть сзади платье, а потом, несмотря на протесты, отослала ее спать.
   Она мылась быстро, чтобы оставить капельку тепла Рене, хотя велико было искушение сидеть здесь и отмокать, чтобы с тела сошли все переживания этого вечера. Она мыла лицо, морщась от прикосновения к щеке, куда ее ударили, когда Рене вошел в спальню.
   Он закрыл за собой дверь, глядя на сидевшую в ванне Сирен; ее кожа влажно блестела, позади нее вспыхивали голубые и оранжевые блики огня и в его отблесках четко вырисовывались безупречные контуры ее тела, овал лица…
   Теплое восхищение в его взгляде вдруг сменилось озабоченностью. Он подошел к ней быстрыми шагами и опустился рядом на одно колено.
   — Тебя ударили; я должен был догадаться. Какой я идиот, ничего не заметил.
   Она отстранилась, когда он протянул руку к синяку.
   — Это пустяки, правда.
   — Нечего храбриться, — коротко бросил он и, взяв ее за подбородок, повернул щекой к свету.
   Синяк был багрово-синий. Но он расплылся прямо под скулой, где его скрывала естественная тень. Хотя кожа не была рассечена, должно было пройти некоторое время, прежде чем пятно исчезнет. Он тихонько потрогал пальцами скулу.
   — Челюсть болит?
   — Немного.
   — Но двигать ею ты можешь?
   — О да, — сказала она, — мне совсем нетрудно разговаривать.
   Он смотрел на нее без улыбки.
   — Еще какие-нибудь травмы есть?
   Она покачала головой. Он бросил на нее недоверчивый взгляд, потом медленно осмотрел ее обнаженное тело.
   — Ну хорошо, я ушибла руку о дверь, — призналась она, краснея, — но это все.
   Он взял ее руку и повернул. На тыльной стороне была длинная ссадина с багровым кровоподтеком. Он долго сидел с опущенными ресницами, скрывавшими выражение его глаз, разглядывая ее руку. Наконец он наклонил голову и осторожно прикоснулся губами к поврежденной коже. Еле слышно, почти шепотом он сказал:
   — Прости.
   Ей показалось, что его раскаяние относилось не только к событиям этой ночи.
   — Простить? Что? — спросила она.
   Он поднял голову и открыто встретил ее взгляд.
   — Все. Я никогда не собирался… я не хотел, чтобы тебе было больно.
   Она отвернулась, ее голос был спокойным и невыразительным:
   — Синяки пройдут. Ничего страшного не случилось.
   — Да? Хотелось бы мне так думать. Сам я не настолько в этом уверен.
   Он быстро встал и отодвинулся от ванны. Сирен повернула голову, чтобы взглянуть на него, но он стоял к ней спиной. Видимо, его слова не нуждались в ответе, и ей не следовало утешать его; этого он не заслуживал. Когда он начал через голову стаскивать с себя рубашку, она в последний раз ополоснула лицо и плеснула водой на плечи и грудь, прежде чем освободить для него место. Он управился быстро. К тому времени как она вытерлась и надела ночную рубашку, потом расчесала волосы, которые страшно спутались и свалялись оттого, что она носила их распущенными, он уже закончил мыться. Она стояла у огня, он подошел, забрал у нее щетку и положил на каминную доску, потом его пальцы сгрузились в мягкий, нагревшийся у огня шелк ее прядей, и он притянул ее к себе.