Страница:
— Прекрасная, отважная Сирен. Ты заслуживаешь лучшей участи, а я дважды проклятый дурак, но я не могу позволить тебе уйти.
Он взял в ладони ее лицо в оправе волос и долго внимательно осматривал, потом провел губами по ушибленной щеке. Он целовал ее брови и ресницы, кончик подбородка и нежные уголки рта, а потом прижался к ее губам. Его движения были легкими и бесконечно нежными, он упивался ее сладостным ароматом.
Ей следовало сопротивляться, Сирен знала это, следовало отвергнуть его притязания, но было уже слишком поздно. Он не хотел причинять ей боли, так он сказал; и это тоже было напрасно. И все-таки почему-то казалось, что ее можно исцелить тем способом, который принес ей больше всего вреда, — восхитительной лаской его поцелуя и кольцом его объятий. Это, может быть, не самый разумный путь, но его привлекательность была непреодолимой. Ее вынуждало к этому не только его прикосновение, но и какая-то смутно ощущавшаяся перемена в том, что было между ними. Он изменился. Она чувствовала это, хотя не понимала причины.
Она вскинула руки, провела ладонями по его твердой мускулистой груди, запустила пальцы в его роскошные густые волосы. Ее губы были податливыми и мягкими, жаркими от бродившего в ней желания. У нее вырвался тихий вздох, она прижалась к нему теснее, пока их тела не слились полностью.
Через минуту он поднял голову с глубоким вздохом. Его наполненные томлением глаза встретились с ее широко распахнутым взглядом, его голос был глубоким и проникновенным.
— Несправедливо, что ты такое совершенство, что все хорошее и прекрасное неотделимо от тебя.
— Вовсе нет, — сказала она, озабоченно тряхнув головой. — Все не так.
Улыбка скользнула по его губам.
— Нет? Возможно, ты и права. В тебе сидит и своенравная колдунья; это она тайком проникла мне в душу и наложила заклятья, так что я думаю только о тебе, мечтаю о тебе, тоскую по тебе, пока не начинает казаться, что я схожу с ума. Так не должно было случиться.
Она вглядывалась в его лицо и видела в нем желание и что-то похожее на уважение, явно смешанное с сожалением. Напряженно, почти шепотом она произнесла:
— А как должно было быть?
— Кто может сказать? Возможно, в конце концов, так и должно… непременно… быть.
Он снова склонился к ней и, отпустив ее волосы, нагнулся, подхватил ее на руки и понес к постели. Одна половинка в душе Сирен требовала, чтобы он объяснил свои слова, но другая столь же страстно не желала знать ничего, боялась узнать. Крепко зажмурившись, она отбросила страхи и сомнения, добровольно отдаваясь скоротечной радости.
И в этом он тоже изменился. Его прикосновения всегда были ласковы, но теперь в них было еще больше осторожности, долгой нежности, лишь частично вызванной ее синяками. Она увлекала и очаровывала, и Сирен изо всех сил старалась ответить на нее.
Они лелеяли и берегли то чувство утоления, в котором все еще отчаянно нуждались, и это стало частью их самих и частью той ночи. Они искали его с помощью тысячи поцелуев и ласк, обнимая и приникая друг к другу с бьющимися сердцами и плотно закрытыми глазами, наслаждаясь, полностью погружаясь в блаженство.
Она чувствовала, как пульсирует кровь у нее в жилах, разливается по телу, опаляя жаром кожу так, что она сбросила ночную рубашку, и та скользнула с ее пальцев через край постели на пол. Льняные простыни под ней были гладкими и прохладными, пахли свежестью и крахмалом. Над головой барабанил дождь, непрерывный умиротворяющий звук смешивался с ее учащенным дыханием. Тихо потрескивал огонь в камине, отбрасывая дрожащие желтые и оранжевые блики на стене, отчего тьма в углах комнаты словно сгущалась, а единственная горевшая свеча превращалась в пылающую звезду.
Постепенно она теряла над собой контроль. Твердость и упругость его тела вызывали восторг и соблазн. Она изучала его с беззастенчивым изумлением, пробегая пальцами по зарослям волос у него на груди, нежно проводя ногтями по его плоскому животу, растирая ладонями шероховатые от волос сочленения бедер, чувствительными кончиками пальцев дотрагиваясь и поглаживая невероятно гладкую набухшую плоть. Он поощрял ее и возбуждал, в свою очередь касаясь влажным дразнящим языком всех углублений и нежных всхолмий ее тела, искусной и изощренной лаской доводя ее до готовности.
Она провела ногтями по жестким мускулам его широкой спины. От ее прикосновения по ним прошел трепет, и он вздрогнул, выдавая напряжение, с которым он сдерживал себя. От сознания этого ее переполнило безмерной нежной радостью и свободой. Она, вздохнув, прильнула к нему и вскрикнула, когда он обхватил ее талию, просунул ей руку под бедра, прижимая ее к источнику своей страсти. Она разомкнула бедра, принимая его в себя, облегчая ему глубокий стремительный проход в свое лоно.
Ей показалось, что он произнес ее имя — хриплую мольбу, когда приподнялся над ней. Она устремилась навстречу ему, побуждая его войти глубже, трепеща от жажды испытать его напор. И он ответил ей, дав волю своему телу, безгранично и безудержно устремляясь к завершению. Она принимала его, заключала в себя, отдавалась, поднималась ему навстречу, захваченная мощью и красотой самой основной и неукротимой радости жизни. Сплетаясь телами тесно и плотно, они мчались и вместе достигли желанной судорожной вспышки, мгновения невыносимого восторга.
И все-таки каждый из них был заперт внутри себя в ловушке восхитительного удовольствия, существовал отдельно, хотя и в слиянии. Они сбросили свои маски в конце маскарада, но внутренне, тайно, они все еще носили их.
Глава 17
Он взял в ладони ее лицо в оправе волос и долго внимательно осматривал, потом провел губами по ушибленной щеке. Он целовал ее брови и ресницы, кончик подбородка и нежные уголки рта, а потом прижался к ее губам. Его движения были легкими и бесконечно нежными, он упивался ее сладостным ароматом.
Ей следовало сопротивляться, Сирен знала это, следовало отвергнуть его притязания, но было уже слишком поздно. Он не хотел причинять ей боли, так он сказал; и это тоже было напрасно. И все-таки почему-то казалось, что ее можно исцелить тем способом, который принес ей больше всего вреда, — восхитительной лаской его поцелуя и кольцом его объятий. Это, может быть, не самый разумный путь, но его привлекательность была непреодолимой. Ее вынуждало к этому не только его прикосновение, но и какая-то смутно ощущавшаяся перемена в том, что было между ними. Он изменился. Она чувствовала это, хотя не понимала причины.
Она вскинула руки, провела ладонями по его твердой мускулистой груди, запустила пальцы в его роскошные густые волосы. Ее губы были податливыми и мягкими, жаркими от бродившего в ней желания. У нее вырвался тихий вздох, она прижалась к нему теснее, пока их тела не слились полностью.
Через минуту он поднял голову с глубоким вздохом. Его наполненные томлением глаза встретились с ее широко распахнутым взглядом, его голос был глубоким и проникновенным.
— Несправедливо, что ты такое совершенство, что все хорошее и прекрасное неотделимо от тебя.
— Вовсе нет, — сказала она, озабоченно тряхнув головой. — Все не так.
Улыбка скользнула по его губам.
— Нет? Возможно, ты и права. В тебе сидит и своенравная колдунья; это она тайком проникла мне в душу и наложила заклятья, так что я думаю только о тебе, мечтаю о тебе, тоскую по тебе, пока не начинает казаться, что я схожу с ума. Так не должно было случиться.
Она вглядывалась в его лицо и видела в нем желание и что-то похожее на уважение, явно смешанное с сожалением. Напряженно, почти шепотом она произнесла:
— А как должно было быть?
— Кто может сказать? Возможно, в конце концов, так и должно… непременно… быть.
Он снова склонился к ней и, отпустив ее волосы, нагнулся, подхватил ее на руки и понес к постели. Одна половинка в душе Сирен требовала, чтобы он объяснил свои слова, но другая столь же страстно не желала знать ничего, боялась узнать. Крепко зажмурившись, она отбросила страхи и сомнения, добровольно отдаваясь скоротечной радости.
И в этом он тоже изменился. Его прикосновения всегда были ласковы, но теперь в них было еще больше осторожности, долгой нежности, лишь частично вызванной ее синяками. Она увлекала и очаровывала, и Сирен изо всех сил старалась ответить на нее.
Они лелеяли и берегли то чувство утоления, в котором все еще отчаянно нуждались, и это стало частью их самих и частью той ночи. Они искали его с помощью тысячи поцелуев и ласк, обнимая и приникая друг к другу с бьющимися сердцами и плотно закрытыми глазами, наслаждаясь, полностью погружаясь в блаженство.
Она чувствовала, как пульсирует кровь у нее в жилах, разливается по телу, опаляя жаром кожу так, что она сбросила ночную рубашку, и та скользнула с ее пальцев через край постели на пол. Льняные простыни под ней были гладкими и прохладными, пахли свежестью и крахмалом. Над головой барабанил дождь, непрерывный умиротворяющий звук смешивался с ее учащенным дыханием. Тихо потрескивал огонь в камине, отбрасывая дрожащие желтые и оранжевые блики на стене, отчего тьма в углах комнаты словно сгущалась, а единственная горевшая свеча превращалась в пылающую звезду.
Постепенно она теряла над собой контроль. Твердость и упругость его тела вызывали восторг и соблазн. Она изучала его с беззастенчивым изумлением, пробегая пальцами по зарослям волос у него на груди, нежно проводя ногтями по его плоскому животу, растирая ладонями шероховатые от волос сочленения бедер, чувствительными кончиками пальцев дотрагиваясь и поглаживая невероятно гладкую набухшую плоть. Он поощрял ее и возбуждал, в свою очередь касаясь влажным дразнящим языком всех углублений и нежных всхолмий ее тела, искусной и изощренной лаской доводя ее до готовности.
Она провела ногтями по жестким мускулам его широкой спины. От ее прикосновения по ним прошел трепет, и он вздрогнул, выдавая напряжение, с которым он сдерживал себя. От сознания этого ее переполнило безмерной нежной радостью и свободой. Она, вздохнув, прильнула к нему и вскрикнула, когда он обхватил ее талию, просунул ей руку под бедра, прижимая ее к источнику своей страсти. Она разомкнула бедра, принимая его в себя, облегчая ему глубокий стремительный проход в свое лоно.
Ей показалось, что он произнес ее имя — хриплую мольбу, когда приподнялся над ней. Она устремилась навстречу ему, побуждая его войти глубже, трепеща от жажды испытать его напор. И он ответил ей, дав волю своему телу, безгранично и безудержно устремляясь к завершению. Она принимала его, заключала в себя, отдавалась, поднималась ему навстречу, захваченная мощью и красотой самой основной и неукротимой радости жизни. Сплетаясь телами тесно и плотно, они мчались и вместе достигли желанной судорожной вспышки, мгновения невыносимого восторга.
И все-таки каждый из них был заперт внутри себя в ловушке восхитительного удовольствия, существовал отдельно, хотя и в слиянии. Они сбросили свои маски в конце маскарада, но внутренне, тайно, они все еще носили их.
Глава 17
Сирен проснулась, когда за окном еще стояли рассветные сумерки, тусклые от серого покрывала продолжавшегося дождя. Она долго лежала, чувствуя глубокое ровное дыхание Рене рядом с собой, прикосновение его теплой ноги. Но в душе у нее не было покоя. События прошедшей ночи оставили тревожный осадок. Не только из-за того, что иа них напали; что-то еще смутно вертелось в глубине ее сознания. Казалось, эта мысль вкралась из снов навязчивым, призрачным, бесплотным видением.
И вдруг она поняла.
Гастон.
Ни у кого не было стольких причин желать Рене смерти, никто так не жаждал отнять ее у него, как Бретоны. Возвращение Гастона в город так совпало с покушением, что трудно было счесть это случайностью.
Человек, пытавшийся похитить ее, был в маске. В основном он держался позади, вне ее видимости. Мог ли это быть Гастон? Неужели такое возможно? Ей не хотелось так думать, но она не могла разуверить себя в этом.
Двоих других она разглядела лучше. Это определенно не были Пьер и Жан.
Она не думала, чтобы старшие Бретоны захотели участвовать в таком подлом нападении, которое должно было закончиться ранением, если не смертью, Рене. Гастон же был молод и горяч. Он мог пользоваться гостеприимством Рене и был способен смеяться и болтать с великодушным видом человека, проигравшего в спортивном состязании, но она считала, что он все равно недоволен убытком, который они понесли из-за предательства Рене, возмущен положением, в котором оказалась Сирен. С него бы сталось прибегнуть к такому способу, чтобы отомстить, хотя бы и исподтишка. Возможность обеспечить ее освобождение была бы для него достаточным предлогом.
И все же, могло ли так быть? С точки зрения Гастона, она больше не была связана ничем. Спустя столь долгое время Рене не мог пойти к губернатору и изменить свою версию, не оказавшись в положении простофили или же беспринципного пособника. Он мог притворяться, что его не слишком заботит первое, но он не был бы мужчиной, если бы это не смутило его и не заставило призадуматься. Что касается второго варианта, то губернатор так явно проявил симпатию к Сирен, что он вполне мог бы осудить Рене, не слушая его, приняв ее сторону с единственной целью дать ей свободу. Особенно если бы ей позволили поговорить с Водреем, объясниться.
По правде говоря, Сирен уже давно заметила эту слабую сторону власти над собой Рене. Она должна была бы воспользоваться этим. Ей следовало бы потребовать, чтобы он отпустил ее, вместо того, чтобы малодушно поддерживать соглашение, вращаясь в обществе с репутацией его избранницы, наслаждаясь новыми нарядами и драгоценностями. Даже если она не хотела их принимать. Даже если упивалась его страстью, хотя презирала ее. Когда она стала такой безвольной? Когда она настолько погрузилась в ту жизнь, которую он устроил ей, настолько, что перестала обращать внимание на то, кем и чем он был — и кем он сделал ее? — О чем ты думаешь?
Сирен резко повернула голову и обнаружила, что Рене не спит. Он наблюдал за ней, лежа на боку; подложив под голову руку, и его глаза были сумрачны.
— Ни о чем, — торопливо сказала она. — Так… просто том, о сем.
Она подумала, что он больше не заговорит, что, возможно, он снова засыпает, потому что его глаза закрылись и грудь медленно поднялась и опала. Она ошиблась.
Его ресницы взметнулись, и он задал вопрос быстро, словно иначе мог бы не спросить никогда:
— Если бы я сказал: поедем со мной, вернемся во Францию с ближайшим кораблем, что бы ты ответила?
У нее екнуло сердце, и свело мускулы на животе. Она вспомнила Францию такой, как видела ее в последний раз, — холодная серо-зеленая страна, шум и гам, высокомерие и раздражительность, пирожные и улыбки. Милая Франция, яркая, средневековая, великолепная Франция.
— Я не могу, — прошептала она.
— Почему?
Что она могла бы сказать? Я почти не знаю тебя, а тому, что знаю, не могу доверять? Мне нет больше места во Франции; я переросла ее обычаи и образ жизни? Я бы предпочла оставаться контрабандисткой, свободной, ничем не связанной, чем стать твоей ненаглядной любовницей? Здесь у меня есть любовь и хоть какая-то семья, а там я буду отдана лишь на милость твоих переменчивых желаний?
— Просто не могу. Как ты мог подумать, что я смогу?
Он издал тихий звук, не то смех, не то вздох.
— Я не думал об этом, я лишь поинтересовался.
— Она резко повернулась.
— Значит, ты не спрашивал?
— Какая разница? — сказал он, придвигаясь к ней, нежно лаская кончик ее груди, отчего по ее телу пробежал трепет наслаждения, привлекая ее к себе. — Я получил ответ, и достаточно.
Неужели она совершила ошибку? Этот вопрос мучил ее еще долго после того, как Рене оделся и ушел. Временами ей так и казалось. Казалось, что глупо было так легко отвергать предложенный вариант будущего. В положении избранницы богатого и влиятельного человека в Париже были свои преимущества, даже некоторая респектабельность. У нее был бы дом в городе и карета, наряды по последней моде, поездки в театр и оперу; свой круг друзей, долгие часы в обществе Рене, его любовь, возможно, даже дети. Или — если бы он предпочел вернуться в отцовское поместье — собственный коттедж в деревне неподалеку, где она могла бы читать и шить и завести свой сад, красивое местечко, где он мог бы жить вместе с ней. Такие связи иногда длятся годами, даже всю жизнь.
А иногда они продолжаются всего несколько недель или месяцев, пока мужчине не надоест и если женщине повезет, он найдет ей другого покровителя, чтобы сбыть ее с рук.
Рене не был известен постоянством в сердечных делах, скорее уж, наоборот.
Она думала, что не вынесла бы, если бы ее рассчитали, стряхнули с себя, как надоевшую обязанность. Жизнь с постоянной мыслью о подобной возможности уничтожила бы некую важную часть ее существа, сделала бы ее похожей на многих женщин в подобных обстоятельствах, жестокой, подозрительной и алчной.
Почему все должно быть так сложно? Почему Рене не мог быть более обычным, простым? Или она сама — не такой обыкновенной?
В середине дня явилась уличная торговка, сгорбленная старуха, прикрывшаяся от моросившего дождя старой бархатной накидкой с потускневшей позолотой, которая сверкала влагой и плешинами. Она дрожащим голосом монотонно предлагала лук и чеснок, но улыбка у нее была живая, и от нее пало свежей землей и пряными травами.
В дом ее позвала Марта — ей нужен был пучок лука к цыпленку, которого она готовила на обед. Она оставила старуху на веранде, а сама пошла в гостиную поговорить с Сирен. Месье обычно давал ей достаточно денег, чтобы делать покупки у разносчиков, сказала она, но в последний раз забыл про это. Не найдется ли у мадемуазель одного-двух ливров?
Рене дал Сирен кошелек с деньгами на случай, если ей понадобятся какие-нибудь мелочи. До сих пор ей ничего не требовалось, и в любом случае сам кошелек был для нее обузой, слишком явной приметой женщины на содержании. Сирен пыталась отказаться, но, так как Рене не хотел брать его, она спрятала кошелек в гардероб. Сначала она никак не могла его найти, так как его задвинули куда-то в дальний угол на нижней полке. Пока она разыскивала кошелек, ей пришлось перекладывать камзолы Рене. Когда она дотронулась до одного из них, послышался хрустящий звук. Она едва обратила на это внимание, взяла кошелек и вышла на веранду к Марте и торговке, чтобы проследить за торгом.
Воспоминание об этом странном хрусте вернулось ней позднее и поразило ее. Рене был человеком аккуратным, гораздо аккуратнее других мужчин, по крайней мере, так она судила, сравнивая Рене со своим отцом и Бретонами. Он редко разбрасывал свои личные вещи, как попало, и если снятая одежда не нуждалась в заботах Марты, он всегда убирал ее. Марта стирала и гладила его белье, и, поскольку у него не было камердинера, следила за его обувью; она чистила его камзолы, разглаживала на них складки. У Сирен никогда не возникало необходимости рыться на полках в гардеробе. Если бы ее спросили, она бы ответила, что там нет ничего секретного, так как его рубашки, камзолы и брюки, его галстуки и шляпы были сложены аккуратными стопками, и, когда открывалась дверь гардероба, их было легко окинуть взглядом. Да. полки и не были особенно переполнены. Какими бы нарядами он ни щеголял во Франции, с собой Рене привез лишь скромный набор одежды дворянина: полдюжины камзолов, два десятка или чуть меньше брюк и не больше чем по три дюжины рубашек и галстуков.
Сирен подошла к гардеробу с опаской. Рыться в чужих вещах, учили ее в детстве, — это невоспитанность, это привычка прислуги. Поступок наперекор воспитанию вызывал сильный внутренний протест. Обстоятельства меняют дело, уверяла она себя. И все же не переставала чувствовать себя виноватой и оглядывалась, не идет ли Марта, пока рылась в гардеробе, поднимая рубашки Рене и отодвигая его галстуки. Когда снова послышался знакомый бумажный хруст, она почти рванула с полки камзол. Сирен засовывала руку в один карман за другим. Ничего. Должно быть, проглядела какой-нибудь карман, подумала она, и снова обыскала все. Они были пусты.
Она встряхнула камзол из переливчатого синего атласа. Хруст раздался снова. Она проследила, откуда он идет, и схватилась за полу камзола.
Бумага была зашита за подкладку. Сирен колебалась, сердце в груди стучало. Для путешественников было обычным делом зашивать свои ценности в подкладку одежды, особенно когда они решались отправиться в далекие страны опасными путями. Это могло быть разумной предосторожностью. Ее мать рассказывала ей о том, как она, молодая женщина, возвращаясь из Новой Франции во Францию, зашила несколько бриллиантов в подкладку старой меховой полости, а потом с ужасом обнаружила, что горничная использовала полость в качестве подстилки для ее маленькой декоративной собачки.
Однако Рене не производил впечатление человека, прибегающего к таким уловкам, чтобы защитить свое состояние. Было какое-то иное объяснение.
В этом холостяцком хозяйстве не водилось ничего похожего на корзинку со швейными принадлежностями. Сирен поискала что-нибудь, чем можно распороть шов, и наконец нашла нож для бумаг, которым обычно разрезали страницы книг. Сидя перед камином в спальне, она начала подпарывать подкладку камзола. Вскоре образовалась дыра, достаточная, чтобы в нее прошли три пальца. Сирен осторожно просунула их внутрь и дотронулась до маленького бумажного свертка, который прощупывался сквозь ткань. Она подцепила его и вытащила. Деньги. Это была тонкая пачка казначейских билетов. Новенькие, хрустящие, не очень крупные, но вместе составлявшие значительную сумму. Она вертела их так и сяк, изучая нанесенное на них изображение.
Различные виды бумажных денег — они стоили гораздо меньше, чем такое же количество золота, — были обычным платежным средством. Настоящее золото или серебро в действительности едва ли встречалось, а когда встречалось, то обычно попадало в чей-то чулок или тюфяк. Но бумажные деньги, как правило, были мятыми, грязными, пропитанными запахом пота. Хрустящие новенькие билеты были подозрительны, они слишком часто оказывались фальшивыми.
Именно так обстояло дело с теми, которые попадали Сирен в руки. За свою жизнь она повидала не слишком много денег, в последние годы она больше прибегала к натуральному обмену, а в прежние времена ее обеспечивали родители и бабушка с дедушкой. И все-таки те несколько никчемных бумажек, которые ей довелось видеть, произвели неизгладимое впечатление; денег было немного, они слишком много значили, чтобы человек дважды попадался на такую удочку. На этих билетах изображение было чересчур затейливым и в то же время не совсем четким, бумага очень тонкой. Они были фальшивыми. Она бы побилась в этом об заклад на собственную жизнь.
Она думала о Рене лучше. Несмотря на то, как он использовал ее, и на поступки, которые совершил, она никак не могла расстаться с мыслью, что в нем есть что-то сильное и прекрасное. Открытие, что это не так, явилось для нее таким разочарованием, что она ощутила физическую боль. Она отвела назад руку с банкнотами и поднесла ее к огню.
Затем медленно опустила руку на колени. Уничтожение этих бумажек не принесло бы никакого удовлетворения. Больше того, это было бы глупым поступком. Она держала в руках не просто фальшивые деньги, это был ее пропуск на свободу. Если и существовали какие-то сомнения в том, что ей удастся уйти от Рене без последствий, теперь их не осталось.
Она смотрела на банкноты, пытаясь сообразить. Она должна послать весточку Гастону, сообщить ему, что уходит, что он должен приготовиться к путешествию в глушь, чтобы им присоединиться к Пьеру и Жану. Ей нужно встать и начинать собираться, решить, что она возьмет с собой из нарядов, которые и составляли все ее имущество. Было бы любезностью попрощаться с Мартой: Сирен полюбила эту женщину за ее трудолюбие и готовность угодить. И еще она должна что-нибудь написать Рене.
Нужно было действовать. И все же она не шевелилась.
Она вертела в руках деньги, еле сдерживаясь, чтобы не разреветься. Какой она была дурой. Где-то в самой глубине души у нее теплилась тайная мечта, что Рене поймет, как он был несправедлив к ней, поймет, что жизнь его будет пустой и бессмысленной, если она не останется рядом с ним как его жена, мать его детей. Глупо, глупо, глупо.
Послышался сильный стук во входную дверь. Сирен испуганно вскочила, ее охватила паника. Она запихнула банкноты обратно за подкладку камзола и начала складывать его. Стук повторился. Марта была на кухне и не могла его слышать. Сирен поспешила к гардеробу и засунула сложенный камзол на полку, потом закрыла шкаф. Пригладив одной рукой волосы, чтобы подобрать выпавшие из прически пряди под кружевной чепчик, она подхватила юбки и быстро прошла в гостиную.
Это был всего лишь Арман, он пришел с дневным визитом. Она молча бранила себя за то, что так всполошилась. Кого она ожидала увидеть? Власти, которые пришли забрать ее за то, что она преступно рылась в вещах своего любовника? Едва ли. Рене? Он бы не стал стучаться, и она бы вспомнила об этом, будь она в здравом уме. Это было слишком нелепо.
Она оставила Армана в гостиной, прошла в кладовую и крикнула вниз Марте, чтобы та принесла шоколад для нее и вино для Армана. Вернувшись к гостю, она заняла место хозяйки.
Как странно было сидеть, поддерживая приятную беседу, когда ее мысли были заняты совершенно другим. Она жалела, что поощряла Армана, а как было бы хорошо, если бы у него хватило чутья сообразить, что он явился не вовремя. Но он все говорил и говорил про бал, пытливо глядя ей в лицо.
Наконец он замолчал. Прихлебывал вино и пристально смотрел на нее. Она не нашлась, что сказать, и потому ухватилась, как за спасение, за свою чашку шоколада.
— Простите меня, если я сую нос не в свое дело, дорогая, — сказал он наконец, — но у вас растерянный вид. Что могло случиться?
Ей хотелось, чтобы он был более понятливым, но в ту секунду, когда это положение сбылось, ей захотелось, чтобы он не был столь наблюдателен.
— Ничего, — сказала она.
— Я бы с величайшим облегчением поверил этому, но доказательство обратного у меня перед глазами. Вы чрезвычайно бледны, если позволите заметить, а на щеке у вас синяк. Я не имею права задавать вопросы, но я должен это сделать. Что произошло? Вас ударили во время ссоры с лейтенантом прошлым вечером? Или, может быть, Лемонье вспылил из-за ухаживаний губернатора?
— О! — воскликнула она с огромным облегчением. — Вы же не знаете.
Его лицо просветлело при этом возгласе.
— Нет, но я стремлюсь узнать.
— Ну, разумеется, — сказала она, и принялась рассказывать ему о нападении на нее и Рене.
Арман стиснул в руках бокал и, уставившись на него, качал головой.
— Я никуда не гожусь, я настолько бесполезен для вас. Сначала я находился слишком далеко, чтобы прийти вам на помощь, когда вас оскорбляла эта офицерская свинья, и мог лишь наблюдать со стороны, пытаясь добраться к вам. А теперь это. Я жажду быть вашим защитником, но в нужный момент подвожу вас.
Его раскаяние было искренним, это не было притворной жалобой светского знакомого. Она тронула его за руку.
— Не огорчайтесь. Ваше сочувствие значит для меня больше, чем ваша защита.
— Правда? Как вы добры, — сказал он, схватив ее руку и поднося ее к губам. — Как добры.
Он сжимал ее пальцы немного крепче, его напряженно-внимательный взгляд свидетельствовал, что он вполне мог бы сказать больше, если ему не помешать. Она быстро продолжила:
— И еще мне совершенно необходимы ваши рассказы, чтобы отвлечься. Пожалуйста, неужели у вас не найдется для меня никаких пикантных подробностей скандала, никаких историй о тайных проделках, чтобы развеселить меня?
Он охотно согласился, снова взял свой бокал с вином и стал развлекать ее рассказом о том, как во время маскарада заметили, что один джентльмен, известный привычкой просыпать на галстук нюхательный табак, выходил из пустой комнаты для карточных игр с дамой, которая стряхивала табак с груди. От этой сплетни он перешел к выходкам двоих пожилых повес, пытавшихся добиться благосклонности пухлой молодой девушки, которая унаследовала не только плантацию у залива Сент-Джон, но и фабрику по переработке индиго, кирпичный склад и разработку на производство
свечей из восковниц местных миртовых кустарников.
— И конечно, — продолжал он, — Рувийера все еще волнует деятельность мадам Водрей. Он утверждает, что она своими руками выдает солдатам наркотики из собственного дома, когда ее управляющий отсутствует.
— Зачем Рувийеру все это? Неужели он надеется добиться, чтобы Водрея отозвали?
Арман пожал плечами.
— Возможно, это обыкновенная месть за все конфликты, в которых ему не удалось взять верх, и особенно за донесения о должностных преступлениях, в которых Водрей обвинял его. Возможно, это еще и избыток служебного рвения. С другой стороны, у него может иметься свой кандидат на должность губернатора. Но если в его намерения входит просто заменить губернатора, он мог бы избавить себя от напрасных трудов. Водрей готов отправиться в Новую Францию и ждет только назначения своего преемника.
— Об этом объявлено?
— Еще нет. Моя тетка в Париже…
— Пишет об этом, я полагаю? — улыбаясь, закончила она за него. — Губернатор будет счастлив.
— Именно так. Для него это будет все равно, что возвращение на родину, хотя я думаю, что по ночам он молится о том, чтобы распоряжение о его переводе дошло сюда прежде, чем индейцы совершат крупный набег или произойдет открытый скандал из-за контрабанды.
Сирен пропустила последнее мимо ушей, ухватившись за слово, от которого в ней вспыхнула тревога.
— Индейцы?
— Я забыл, что вы могли и не слышать об этом. Сегодня утром появились сообщения о нападении на еще одну торговую партию. Один человек убит, другой ранен.
— Их имена? — У Сирен сжалось все внутри при мысли о Пьере и Жане, которые где-то в дикой глуши разыскивают английских торговцев из Каролины и ходят со своим товаром по индейским поселкам.
— Видимо, никто не знает. Мне очень жаль. — Арман знал о ней достаточно, чтобы понимать, как на нее подействуют его новости. — Нападение произошло всего на расстоянии тридцати-сорока лиг вверх по реке. Говорят, Водрей в ярости от такой наглости. Он собирается послать нашим союзникам — чокто просьбу о встрече в Мобиле для переговоров — весьма рискованная затея при данных обстоятельствах.
И вдруг она поняла.
Гастон.
Ни у кого не было стольких причин желать Рене смерти, никто так не жаждал отнять ее у него, как Бретоны. Возвращение Гастона в город так совпало с покушением, что трудно было счесть это случайностью.
Человек, пытавшийся похитить ее, был в маске. В основном он держался позади, вне ее видимости. Мог ли это быть Гастон? Неужели такое возможно? Ей не хотелось так думать, но она не могла разуверить себя в этом.
Двоих других она разглядела лучше. Это определенно не были Пьер и Жан.
Она не думала, чтобы старшие Бретоны захотели участвовать в таком подлом нападении, которое должно было закончиться ранением, если не смертью, Рене. Гастон же был молод и горяч. Он мог пользоваться гостеприимством Рене и был способен смеяться и болтать с великодушным видом человека, проигравшего в спортивном состязании, но она считала, что он все равно недоволен убытком, который они понесли из-за предательства Рене, возмущен положением, в котором оказалась Сирен. С него бы сталось прибегнуть к такому способу, чтобы отомстить, хотя бы и исподтишка. Возможность обеспечить ее освобождение была бы для него достаточным предлогом.
И все же, могло ли так быть? С точки зрения Гастона, она больше не была связана ничем. Спустя столь долгое время Рене не мог пойти к губернатору и изменить свою версию, не оказавшись в положении простофили или же беспринципного пособника. Он мог притворяться, что его не слишком заботит первое, но он не был бы мужчиной, если бы это не смутило его и не заставило призадуматься. Что касается второго варианта, то губернатор так явно проявил симпатию к Сирен, что он вполне мог бы осудить Рене, не слушая его, приняв ее сторону с единственной целью дать ей свободу. Особенно если бы ей позволили поговорить с Водреем, объясниться.
По правде говоря, Сирен уже давно заметила эту слабую сторону власти над собой Рене. Она должна была бы воспользоваться этим. Ей следовало бы потребовать, чтобы он отпустил ее, вместо того, чтобы малодушно поддерживать соглашение, вращаясь в обществе с репутацией его избранницы, наслаждаясь новыми нарядами и драгоценностями. Даже если она не хотела их принимать. Даже если упивалась его страстью, хотя презирала ее. Когда она стала такой безвольной? Когда она настолько погрузилась в ту жизнь, которую он устроил ей, настолько, что перестала обращать внимание на то, кем и чем он был — и кем он сделал ее? — О чем ты думаешь?
Сирен резко повернула голову и обнаружила, что Рене не спит. Он наблюдал за ней, лежа на боку; подложив под голову руку, и его глаза были сумрачны.
— Ни о чем, — торопливо сказала она. — Так… просто том, о сем.
Она подумала, что он больше не заговорит, что, возможно, он снова засыпает, потому что его глаза закрылись и грудь медленно поднялась и опала. Она ошиблась.
Его ресницы взметнулись, и он задал вопрос быстро, словно иначе мог бы не спросить никогда:
— Если бы я сказал: поедем со мной, вернемся во Францию с ближайшим кораблем, что бы ты ответила?
У нее екнуло сердце, и свело мускулы на животе. Она вспомнила Францию такой, как видела ее в последний раз, — холодная серо-зеленая страна, шум и гам, высокомерие и раздражительность, пирожные и улыбки. Милая Франция, яркая, средневековая, великолепная Франция.
— Я не могу, — прошептала она.
— Почему?
Что она могла бы сказать? Я почти не знаю тебя, а тому, что знаю, не могу доверять? Мне нет больше места во Франции; я переросла ее обычаи и образ жизни? Я бы предпочла оставаться контрабандисткой, свободной, ничем не связанной, чем стать твоей ненаглядной любовницей? Здесь у меня есть любовь и хоть какая-то семья, а там я буду отдана лишь на милость твоих переменчивых желаний?
— Просто не могу. Как ты мог подумать, что я смогу?
Он издал тихий звук, не то смех, не то вздох.
— Я не думал об этом, я лишь поинтересовался.
— Она резко повернулась.
— Значит, ты не спрашивал?
— Какая разница? — сказал он, придвигаясь к ней, нежно лаская кончик ее груди, отчего по ее телу пробежал трепет наслаждения, привлекая ее к себе. — Я получил ответ, и достаточно.
Неужели она совершила ошибку? Этот вопрос мучил ее еще долго после того, как Рене оделся и ушел. Временами ей так и казалось. Казалось, что глупо было так легко отвергать предложенный вариант будущего. В положении избранницы богатого и влиятельного человека в Париже были свои преимущества, даже некоторая респектабельность. У нее был бы дом в городе и карета, наряды по последней моде, поездки в театр и оперу; свой круг друзей, долгие часы в обществе Рене, его любовь, возможно, даже дети. Или — если бы он предпочел вернуться в отцовское поместье — собственный коттедж в деревне неподалеку, где она могла бы читать и шить и завести свой сад, красивое местечко, где он мог бы жить вместе с ней. Такие связи иногда длятся годами, даже всю жизнь.
А иногда они продолжаются всего несколько недель или месяцев, пока мужчине не надоест и если женщине повезет, он найдет ей другого покровителя, чтобы сбыть ее с рук.
Рене не был известен постоянством в сердечных делах, скорее уж, наоборот.
Она думала, что не вынесла бы, если бы ее рассчитали, стряхнули с себя, как надоевшую обязанность. Жизнь с постоянной мыслью о подобной возможности уничтожила бы некую важную часть ее существа, сделала бы ее похожей на многих женщин в подобных обстоятельствах, жестокой, подозрительной и алчной.
Почему все должно быть так сложно? Почему Рене не мог быть более обычным, простым? Или она сама — не такой обыкновенной?
В середине дня явилась уличная торговка, сгорбленная старуха, прикрывшаяся от моросившего дождя старой бархатной накидкой с потускневшей позолотой, которая сверкала влагой и плешинами. Она дрожащим голосом монотонно предлагала лук и чеснок, но улыбка у нее была живая, и от нее пало свежей землей и пряными травами.
В дом ее позвала Марта — ей нужен был пучок лука к цыпленку, которого она готовила на обед. Она оставила старуху на веранде, а сама пошла в гостиную поговорить с Сирен. Месье обычно давал ей достаточно денег, чтобы делать покупки у разносчиков, сказала она, но в последний раз забыл про это. Не найдется ли у мадемуазель одного-двух ливров?
Рене дал Сирен кошелек с деньгами на случай, если ей понадобятся какие-нибудь мелочи. До сих пор ей ничего не требовалось, и в любом случае сам кошелек был для нее обузой, слишком явной приметой женщины на содержании. Сирен пыталась отказаться, но, так как Рене не хотел брать его, она спрятала кошелек в гардероб. Сначала она никак не могла его найти, так как его задвинули куда-то в дальний угол на нижней полке. Пока она разыскивала кошелек, ей пришлось перекладывать камзолы Рене. Когда она дотронулась до одного из них, послышался хрустящий звук. Она едва обратила на это внимание, взяла кошелек и вышла на веранду к Марте и торговке, чтобы проследить за торгом.
Воспоминание об этом странном хрусте вернулось ней позднее и поразило ее. Рене был человеком аккуратным, гораздо аккуратнее других мужчин, по крайней мере, так она судила, сравнивая Рене со своим отцом и Бретонами. Он редко разбрасывал свои личные вещи, как попало, и если снятая одежда не нуждалась в заботах Марты, он всегда убирал ее. Марта стирала и гладила его белье, и, поскольку у него не было камердинера, следила за его обувью; она чистила его камзолы, разглаживала на них складки. У Сирен никогда не возникало необходимости рыться на полках в гардеробе. Если бы ее спросили, она бы ответила, что там нет ничего секретного, так как его рубашки, камзолы и брюки, его галстуки и шляпы были сложены аккуратными стопками, и, когда открывалась дверь гардероба, их было легко окинуть взглядом. Да. полки и не были особенно переполнены. Какими бы нарядами он ни щеголял во Франции, с собой Рене привез лишь скромный набор одежды дворянина: полдюжины камзолов, два десятка или чуть меньше брюк и не больше чем по три дюжины рубашек и галстуков.
Сирен подошла к гардеробу с опаской. Рыться в чужих вещах, учили ее в детстве, — это невоспитанность, это привычка прислуги. Поступок наперекор воспитанию вызывал сильный внутренний протест. Обстоятельства меняют дело, уверяла она себя. И все же не переставала чувствовать себя виноватой и оглядывалась, не идет ли Марта, пока рылась в гардеробе, поднимая рубашки Рене и отодвигая его галстуки. Когда снова послышался знакомый бумажный хруст, она почти рванула с полки камзол. Сирен засовывала руку в один карман за другим. Ничего. Должно быть, проглядела какой-нибудь карман, подумала она, и снова обыскала все. Они были пусты.
Она встряхнула камзол из переливчатого синего атласа. Хруст раздался снова. Она проследила, откуда он идет, и схватилась за полу камзола.
Бумага была зашита за подкладку. Сирен колебалась, сердце в груди стучало. Для путешественников было обычным делом зашивать свои ценности в подкладку одежды, особенно когда они решались отправиться в далекие страны опасными путями. Это могло быть разумной предосторожностью. Ее мать рассказывала ей о том, как она, молодая женщина, возвращаясь из Новой Франции во Францию, зашила несколько бриллиантов в подкладку старой меховой полости, а потом с ужасом обнаружила, что горничная использовала полость в качестве подстилки для ее маленькой декоративной собачки.
Однако Рене не производил впечатление человека, прибегающего к таким уловкам, чтобы защитить свое состояние. Было какое-то иное объяснение.
В этом холостяцком хозяйстве не водилось ничего похожего на корзинку со швейными принадлежностями. Сирен поискала что-нибудь, чем можно распороть шов, и наконец нашла нож для бумаг, которым обычно разрезали страницы книг. Сидя перед камином в спальне, она начала подпарывать подкладку камзола. Вскоре образовалась дыра, достаточная, чтобы в нее прошли три пальца. Сирен осторожно просунула их внутрь и дотронулась до маленького бумажного свертка, который прощупывался сквозь ткань. Она подцепила его и вытащила. Деньги. Это была тонкая пачка казначейских билетов. Новенькие, хрустящие, не очень крупные, но вместе составлявшие значительную сумму. Она вертела их так и сяк, изучая нанесенное на них изображение.
Различные виды бумажных денег — они стоили гораздо меньше, чем такое же количество золота, — были обычным платежным средством. Настоящее золото или серебро в действительности едва ли встречалось, а когда встречалось, то обычно попадало в чей-то чулок или тюфяк. Но бумажные деньги, как правило, были мятыми, грязными, пропитанными запахом пота. Хрустящие новенькие билеты были подозрительны, они слишком часто оказывались фальшивыми.
Именно так обстояло дело с теми, которые попадали Сирен в руки. За свою жизнь она повидала не слишком много денег, в последние годы она больше прибегала к натуральному обмену, а в прежние времена ее обеспечивали родители и бабушка с дедушкой. И все-таки те несколько никчемных бумажек, которые ей довелось видеть, произвели неизгладимое впечатление; денег было немного, они слишком много значили, чтобы человек дважды попадался на такую удочку. На этих билетах изображение было чересчур затейливым и в то же время не совсем четким, бумага очень тонкой. Они были фальшивыми. Она бы побилась в этом об заклад на собственную жизнь.
Она думала о Рене лучше. Несмотря на то, как он использовал ее, и на поступки, которые совершил, она никак не могла расстаться с мыслью, что в нем есть что-то сильное и прекрасное. Открытие, что это не так, явилось для нее таким разочарованием, что она ощутила физическую боль. Она отвела назад руку с банкнотами и поднесла ее к огню.
Затем медленно опустила руку на колени. Уничтожение этих бумажек не принесло бы никакого удовлетворения. Больше того, это было бы глупым поступком. Она держала в руках не просто фальшивые деньги, это был ее пропуск на свободу. Если и существовали какие-то сомнения в том, что ей удастся уйти от Рене без последствий, теперь их не осталось.
Она смотрела на банкноты, пытаясь сообразить. Она должна послать весточку Гастону, сообщить ему, что уходит, что он должен приготовиться к путешествию в глушь, чтобы им присоединиться к Пьеру и Жану. Ей нужно встать и начинать собираться, решить, что она возьмет с собой из нарядов, которые и составляли все ее имущество. Было бы любезностью попрощаться с Мартой: Сирен полюбила эту женщину за ее трудолюбие и готовность угодить. И еще она должна что-нибудь написать Рене.
Нужно было действовать. И все же она не шевелилась.
Она вертела в руках деньги, еле сдерживаясь, чтобы не разреветься. Какой она была дурой. Где-то в самой глубине души у нее теплилась тайная мечта, что Рене поймет, как он был несправедлив к ней, поймет, что жизнь его будет пустой и бессмысленной, если она не останется рядом с ним как его жена, мать его детей. Глупо, глупо, глупо.
Послышался сильный стук во входную дверь. Сирен испуганно вскочила, ее охватила паника. Она запихнула банкноты обратно за подкладку камзола и начала складывать его. Стук повторился. Марта была на кухне и не могла его слышать. Сирен поспешила к гардеробу и засунула сложенный камзол на полку, потом закрыла шкаф. Пригладив одной рукой волосы, чтобы подобрать выпавшие из прически пряди под кружевной чепчик, она подхватила юбки и быстро прошла в гостиную.
Это был всего лишь Арман, он пришел с дневным визитом. Она молча бранила себя за то, что так всполошилась. Кого она ожидала увидеть? Власти, которые пришли забрать ее за то, что она преступно рылась в вещах своего любовника? Едва ли. Рене? Он бы не стал стучаться, и она бы вспомнила об этом, будь она в здравом уме. Это было слишком нелепо.
Она оставила Армана в гостиной, прошла в кладовую и крикнула вниз Марте, чтобы та принесла шоколад для нее и вино для Армана. Вернувшись к гостю, она заняла место хозяйки.
Как странно было сидеть, поддерживая приятную беседу, когда ее мысли были заняты совершенно другим. Она жалела, что поощряла Армана, а как было бы хорошо, если бы у него хватило чутья сообразить, что он явился не вовремя. Но он все говорил и говорил про бал, пытливо глядя ей в лицо.
Наконец он замолчал. Прихлебывал вино и пристально смотрел на нее. Она не нашлась, что сказать, и потому ухватилась, как за спасение, за свою чашку шоколада.
— Простите меня, если я сую нос не в свое дело, дорогая, — сказал он наконец, — но у вас растерянный вид. Что могло случиться?
Ей хотелось, чтобы он был более понятливым, но в ту секунду, когда это положение сбылось, ей захотелось, чтобы он не был столь наблюдателен.
— Ничего, — сказала она.
— Я бы с величайшим облегчением поверил этому, но доказательство обратного у меня перед глазами. Вы чрезвычайно бледны, если позволите заметить, а на щеке у вас синяк. Я не имею права задавать вопросы, но я должен это сделать. Что произошло? Вас ударили во время ссоры с лейтенантом прошлым вечером? Или, может быть, Лемонье вспылил из-за ухаживаний губернатора?
— О! — воскликнула она с огромным облегчением. — Вы же не знаете.
Его лицо просветлело при этом возгласе.
— Нет, но я стремлюсь узнать.
— Ну, разумеется, — сказала она, и принялась рассказывать ему о нападении на нее и Рене.
Арман стиснул в руках бокал и, уставившись на него, качал головой.
— Я никуда не гожусь, я настолько бесполезен для вас. Сначала я находился слишком далеко, чтобы прийти вам на помощь, когда вас оскорбляла эта офицерская свинья, и мог лишь наблюдать со стороны, пытаясь добраться к вам. А теперь это. Я жажду быть вашим защитником, но в нужный момент подвожу вас.
Его раскаяние было искренним, это не было притворной жалобой светского знакомого. Она тронула его за руку.
— Не огорчайтесь. Ваше сочувствие значит для меня больше, чем ваша защита.
— Правда? Как вы добры, — сказал он, схватив ее руку и поднося ее к губам. — Как добры.
Он сжимал ее пальцы немного крепче, его напряженно-внимательный взгляд свидетельствовал, что он вполне мог бы сказать больше, если ему не помешать. Она быстро продолжила:
— И еще мне совершенно необходимы ваши рассказы, чтобы отвлечься. Пожалуйста, неужели у вас не найдется для меня никаких пикантных подробностей скандала, никаких историй о тайных проделках, чтобы развеселить меня?
Он охотно согласился, снова взял свой бокал с вином и стал развлекать ее рассказом о том, как во время маскарада заметили, что один джентльмен, известный привычкой просыпать на галстук нюхательный табак, выходил из пустой комнаты для карточных игр с дамой, которая стряхивала табак с груди. От этой сплетни он перешел к выходкам двоих пожилых повес, пытавшихся добиться благосклонности пухлой молодой девушки, которая унаследовала не только плантацию у залива Сент-Джон, но и фабрику по переработке индиго, кирпичный склад и разработку на производство
свечей из восковниц местных миртовых кустарников.
— И конечно, — продолжал он, — Рувийера все еще волнует деятельность мадам Водрей. Он утверждает, что она своими руками выдает солдатам наркотики из собственного дома, когда ее управляющий отсутствует.
— Зачем Рувийеру все это? Неужели он надеется добиться, чтобы Водрея отозвали?
Арман пожал плечами.
— Возможно, это обыкновенная месть за все конфликты, в которых ему не удалось взять верх, и особенно за донесения о должностных преступлениях, в которых Водрей обвинял его. Возможно, это еще и избыток служебного рвения. С другой стороны, у него может иметься свой кандидат на должность губернатора. Но если в его намерения входит просто заменить губернатора, он мог бы избавить себя от напрасных трудов. Водрей готов отправиться в Новую Францию и ждет только назначения своего преемника.
— Об этом объявлено?
— Еще нет. Моя тетка в Париже…
— Пишет об этом, я полагаю? — улыбаясь, закончила она за него. — Губернатор будет счастлив.
— Именно так. Для него это будет все равно, что возвращение на родину, хотя я думаю, что по ночам он молится о том, чтобы распоряжение о его переводе дошло сюда прежде, чем индейцы совершат крупный набег или произойдет открытый скандал из-за контрабанды.
Сирен пропустила последнее мимо ушей, ухватившись за слово, от которого в ней вспыхнула тревога.
— Индейцы?
— Я забыл, что вы могли и не слышать об этом. Сегодня утром появились сообщения о нападении на еще одну торговую партию. Один человек убит, другой ранен.
— Их имена? — У Сирен сжалось все внутри при мысли о Пьере и Жане, которые где-то в дикой глуши разыскивают английских торговцев из Каролины и ходят со своим товаром по индейским поселкам.
— Видимо, никто не знает. Мне очень жаль. — Арман знал о ней достаточно, чтобы понимать, как на нее подействуют его новости. — Нападение произошло всего на расстоянии тридцати-сорока лиг вверх по реке. Говорят, Водрей в ярости от такой наглости. Он собирается послать нашим союзникам — чокто просьбу о встрече в Мобиле для переговоров — весьма рискованная затея при данных обстоятельствах.