Блинов Аркадий. Аналитическая философия

   Итак, мы проследили исходные допущения, лежащие в основе логической эмпирицистской концепции структуры и интерпретации научных теорий:
   различие между аналитическими координативными определениями и синтетическими эмпирическими пропозициями;
   утверждение, что лишь первые имеют конвенциональный характер; и
   требование, что как только первые установлены в соответствии с конвенцией, то для каждой из оставшихся эмпирических пропозиций оказывается определено его собственное индивидуальное эмпирическое содержание – такое, что истинность или ложность каждой эмпирической пропозиции однозначно определена опытом, соответствующим этому эмпирическому содержанию.
   Этот род эмпиризма отличен от феноменалистского, махистского толка, или вариантов конвенционализма, также так или иначе реагирующих на кантианскую доктрину синтетического априорного знания. Мы попытались лучше понять его, сравнив с холистическим представлением структуры и интерпретации теорий, отвергающим любое принципиальное различие между координативными определениями и эмпирическими пропозициями и связанную с этим различением верификационистскую концепцию эмпирического значения. Показанная параллель между логическим и молекуляристским эмпиризмом, возможно, является дискуссионной, но в любом случае ее обсуждение демонстрирует, как предъявленные Кантом требования синтетичности и априорности научного знания оказывают влияние на сдвиг эпистемологических позиций – от той, где во главу угла ставится эмпирическое истинностное значение индивидуальных предложений, к позиции «мира как текста», где эмпирическое значение индивидуальных понятий и терминов оказывается неразрывно связанным с другими значениями, образующими более широкие структуры.

3.6 Критика логико-позитивистского анализа

   Итак, мы обсудили учение, исповедумое всеми логическими позитивистами, а именно учение о верификационном критерии осмысленных эмпирических высказываний, а также концепцию, характерную только для логических позитивистов феноменалистического направления, – о сведении всех осмысленных эмпирических высказываний к феноменалистическим. Здесь мы обсудим две другие доктрины, разделяемые в большей или меньшей степени всеми логическими позитивистами, а именно доктрины о философии как логике науки и о логике как системе тавтологий, а также учение, характерное лишь для логических позитивистов физикалистского направления, – о переводимости осмысленных высказываний на физикалистский язык

3.6.1 Философия как логика науки

   За исключением инструменталистов, логические позитивисты были единственными современными философами, в должной мере признавшими тот факт, что какой бы ни была задача философов относительно конечных основ знания, они ответственны за разъяснение той логики, посредством которой фактически обосновывается научное знание. Кроме того, привлекая внимание к этой логике и участвуя в ее разработке, логические позитивисты в общем значительно превосходят инструменталистов, поскольку Дьюи и его ближайшие ученики принимали сравнительно небольшое непосредственное участие в научной работе, в то время как многие позитивисты сами были способными учеными. Некоторые члены Венского кружка были физиками и математиками. Представители многих отраслей науки интересовались идеями логических позитивистов и часто принимали их. В свою очередь логические позитивисты всегда поддерживали тесную связь с работой ученых. Некоторые из них выдвинули оригинальные научные идеи, другие философы обстоятельно занимались разработкой вероятностной логики, которая тесно переплетается с научной деятельностью в математике, социальных науках и физике. Все это имеет положительное значение, во-первых, потому, что наука основывается на философских предпосылках и в своих развивающихся областях особенно отчетливо осознает необходимость в философской ориентации, а во-вторых, потому, что философия сосредоточивается на применяемых в науке методах и понятиях и едва ли может сейчас играть какую-либо роль без основательного проникновения в сущность научных методов и результатов. Можно надеяться, что постоянная польза логического позитивизма будет заключаться в продолжающемся признании необходимости философской подготовки для ученых и научной подготовки для философов, а также взаимного сотрудничества между учеными и философами.
   Тем не менее, лозунги и достижения логических позитивистов в вопросе об отношении между философией и наукой допускают критику по крайней мере по двум линиям.
   Во-первых, даже если понятия «логика» и «наука» рассматривать более расширительно, чем это делают сами логические позитивисты, они не охватывают всего опыта. Опыт содержит цели и чувствования, не являющиеся преимущественно познавательными, и даже в своем познавательном аспекте он содержит исторические и биографические факты, которые вряд ли можно свести к научным формулам, а также факты политической и социальной жизни, которые нельзя втиснуть в строгие научные построения. Опыт содержит также этические, эстетические и религиозные переживания, анализировать которые философы всегда считали своей обязанностью. Возможно, что философию науки можно ограничить логикой науки – хотя даже это сомнительно, – но в целом философия – даже аналитическая, чему примерами АФ религии (Элстон, Плантинга, Форрест); АФ истории (А.Данто); АФ права (Роулз, Дворкин, Рац); аналитические этика и эстетика – вряд ли может ею ограничиваться.
   Во-вторых, возникают серьезные сомнения относительно того, насколько сами логические позитивисты придерживались своей программы уточнения фактических обосновательных процедур науки. Конечно, вначале их основным оружием против спекулятивных и неэмпирических процедур идеалистической метафизики было подчеркивание роли эмпирических методов практически работающих ученых. Однако, выдвинув в этот период первоначально плодотворную технику разделения значимых высказываний на аналитические и эмпирические и используя подтверждение в качестве критерия значимости, они в результате пришли к тому, что старались подгонять всю научную логику под формы, соответствующие этим принципам, вместо того чтобы с достаточной гибкостью уделять должное внимание разнообразным формам фактически используемых в науке выводов, лежащих вне пределов указанных принципов. Такими выводами являются, например, неформальный вывод от частного к частному, свободное употребление аналогий, построение моделей, а также многие другие неформальные методы, содержащиеся в практических научных процедурах. Оправдывая свое нежелание заняться более серьезным анализом фактических научных процедур, логические позитивисты неоднократно заявляли, что они как философы науки в основном интересуются не тем, как ученый приходит к своим идеям, а тем, как эти идеи можно логически обосновать. Однако очевидно, что логическое обоснование более тесно связано с фактическими процедурами подтверждения, чем полагают логические позитивисты. Это недостаточное внимание логических позитивистов к фактическим процедурам, используемым учеными, в значительной мере объясняет тот факт, что при всех своих усилиях логические позитивисты не достигли тех результатов, которых можно было бы ожидать либо для облегчения научной работы, либо в разъяснении методов и результатов науки.

3.6.2 Логика как система тавтологий

   Если не переоценивать экстенсиональную трактовку логики, то в характерной для логического позитивизма интерпретации логики как системы тавтологий, по-видимому, является разумным по крайней мере утверждение, что значительная часть того, что можно в целом назвать логикой, включая сюда не только собственно логику, но и многие математические и другие концептуальные истины, является тавтологическим в том смысле, что их истинность зависит не от фактов, а от значений и употреблений. Другие возможные трактовки логики сводятся к тому, что логика основывается на неанализируемых сущностях, что она коренится в метафизическом порядке космической реальности или что она состоит из эмпирических обобщений. Первые две интерпретации, даже если они истинны, не дают руководящей нити к объяснению того, что логическая истинность зависит не от фактов мира, а от значения или употребления, удовлетворяет обоим указанным требованиям. Оно подсказывает, какой вид исследования необходим для распознавания логических истин, и показывает, почему мы можем быть уверены в логических истинах даже тогда, когда сомневаемся в эмпирических фактах.
   Логико-позитивистская трактовка логической истины как тавтологии, по-видимому, разумна и в том отношении, что она должным образом признает ценность формальных систем, которые явным образом выражают определенные логические конструкции в особых символах и правилах. Разработка таких систем полезна, поскольку они очень часто раскрывают логические структуры, устраняют ошибки и подчас облегчают процесс мышления. Этим делом давно занимаются – с большим или меньшим успехом – логики, математики и другие специалисты. Результаты, полученные в этой области в последнее время, говорят сами за себя, и ими мы во многом обязаны логическим позитивистам.
   Однако логико-позитивистская интерпретация логики как системы тавтологий не ограничивается тем, что связывает логику со значением и употреблением языковых выражений, а также с построением формальных систем символов и правил действий над ними. Она стремится также – по крайней мере в своих ранних синтаксических вариантах – ограничить логику построением и аккуратным применением формальных систем. Конечно, нельзя безапелляционно было бы утверждать, что логические позитивисты стремились рассматривать свои синтаксические системы как фактически тождественные с логикой обыденного рассуждения и науки или подменяющие ее; но поскольку их идеи иногда истолковывались именно так, постольку следует заметить, что если они придерживались подобных убеждений, то они, по всей вероятности, ошибались.
   Во-первых, вряд ли можно ставить вопрос о буквальном сведении логики фактического научного или какого-либо другого рассуждения к формальной системе физических знаков и соответствующих правил. Логика фактического рассуждения содержит в себе относительно неформальные понятийные и языковые процедуры, настолько специфические, что, как бы ни приближались к ним формальные структуры символов, эти формальные структуры нельзя рассматривать ни как абсолютно тождественные им, ни как их адекватные редукции. Методы раскрытия таких неформальных процедур включают процессы понятийного и языкового анализа, существенно отличающиеся от методов построения и анализа искусственных систем символов, а методы использования этих процедур также существенно отличаются от методов использования формальных систем. Кроме того, построение и использование формальных символических систем не может быть, как это полагали венцы, делом абсолютно свободного выбора, а должно допускать наличие семантических и прагматических факторов, содержащихся в той самой неформальной логике, которую предполагается свести к формальным системам (что в итоге было признано множеством ведущих аналитиков). В самом лучшем случае формальные системы, выдвинутые в ранних вариантах логического позитивизма в качестве редукций неформальной логики, могут служить только полезными представлениями этой логики, помогающими разъяснить характер некоторых ее переходов и облегчающими устранение некоторых типов ошибок.
   Во-вторых, системы символов не могут даже приближенно исчерпать всего богатства фактических логических связей. Как мы уже пытались показать, область отношений, которые по существу являются логическими, то есть не зависят от неязыковых фактов, много шире области науки. Например, импликативные отношения можно обнаружить в политических, субъективных, исторических, этических, религиозных, эстетических и других типах рассуждений, которые вряд ли можно считать научными. Кроме того, разнообразие и сложность неэмпирических связей, содержащихся в одних только научных рассуждениях, никоим образом нельзя адекватно выразить в символических системах, разработанных на сегодняшний день. Наиболее явный недостаток подобных систем – их неспособность выразить сослагательные условные суждения, которые по-видимому, содержатся в большинстве научных обобщений. Можно указать также на многие другие недостатки таких систем в выражении многообразных типов рассуждений, которые применяются в научных исследованиях. Богатство логики в ее самом широком смысле не уступает богатству самого языка, и любая попытка вместить все неэмпирические отношения в такие узкие формы, как системы символов, предложенные логическими позитивистами, неизбежно затемняет различия, которые могут оказаться очень существенными. В последние годы обращение АФ к семантике и прагматике во многом определяет ее развитие.
   В-третьих, если даже была бы возможна формальная система символов и правил, адекватно представляющая логику здравого смысла и научного рассуждения, вряд ли стоило бы заменять ею эту логику. Ведь все равно необходимо было бы в каждом отдельном случае понимать неформализованную логику для того, чтобы знать, как выразить ее в символической системе, и чем больше символическая система становится независимой от целей и смыслов, которые она уточняет, тем больше она должна включать в себя подобные целевые и смысловые элементы. Что-то вроде логического герменевтического круга...

3.6.3 Переводимость осмысленных высказываний на физикалистский язык

   Заявления физикалистов о том, что язык наблюдаемых физических объектов является не только естественным и интерсубъективным языком но и таким, на который можно перевести все другие языки, и тем самым наиболее предпочтительным перед всеми остальными языками в качествен базисного языка для подтверждения осмысленных познавательных высказываний, бесспорно, не лишены оснований, особенно с точки зрения философии науки. В самом деле, язык наблюдаемых физических объектов в значительной своей части является тем языком, которому мы с самого начала обучаемся и из которого многое заимствуют словари других способов выражения. Он также действительно является интерсубъективным в том отношении, в каком феноменалистический язык таковым не является. Поэтому он и стал основным языком научного подтверждениям и, следовательно, больше всего подходит для специалистов по философии науки, пытающихся уточнить структуру фактических подтверждающих процедур науки.
   Тем не менее все эти соображения никоим образом не могут означать полного принятия всего, что содержится в приведенных выше заявлениях, и как бы ни были полезны основные идеи этого учения в философии науки как таковой, его вряд ли можно признать правильным с точки зрения общей теории познания.
   Прежде всего сомнительно, что языки, отличные от физикалистского языка, употреблялись так редко, как это можно предположить, исходя из утверждений физикалистов о естественности физикалистского языка. Например, существует язык, содержащий различные виды абстракций, такие, как государство, община, правительство, война, мужество, справедливость, красота и т. п. Затем существует язык того, что можно назвать промежуточными сущностями, такими, как тени, небо и радуга; язык фантазии и вымысла, язык чувственных восприятий, таких, как ощущения цвета, звука и запаха; существует язык эмоций и язык морального, религиозного и эстетического опыта. Существует и язык микрофизики, который хотя иногда и представляется другим вариантом физикалистского языка, сильно отличается от языка наблюдаемых объектов. Тот факт, что ряд терминов некоторых из этих языков заимствован из языка физических объектов, интересен, но он никоим образом не устраняет специфики этих языков, поскольку эти термины имеют в них совсем другой объем и содержание, чем в языке физических объектов.
   Во-вторых, учение о том, что язык наблюдаемых физических объектов является нашим естественным языком, основывается, по-видимому, на предположении, которое самими логическими позитивистами выдвигалось довольно редко, если вообще выдвигалось, но которое очевидным образом лежит в основе разумного на первый взгляд убеждения, что физикалистский язык следует рассматривать как базисный язык подтверждения всех познавательно значимых высказываний. Это предположение состоит в том, что поскольку язык физических объектов является в значительной мере тем языком, которому мы учимся и который мы используем, постольку выражаемый им тип опыта хронологически, психологически и даже логически первичен по отношению к типу опыта, выражаемому другими языками, особенно феноменалистическим языком. Без подобного предположения гипотеза о переводимости других языков на физикалистский в значительной степени теряет силу. Но это явно ложное предположение. Верно, конечно, что восприятия, выражаемые в речи нормального взрослого человека, это по большей части восприятия физических объектов. Но восприятия, выражаемые языком ребенка, отнюдь не столь очевидно являются восприятиями физических объектов. Граница между тем, что является физическим объектом, и тем, что таковым не является, часто туманна не только тогда, когда дети воспринимают сны, мечты, фантастические образы, но и тогда, когда они по существу воспринимают физические объекты. Чем более раннюю стадию развития ребенка мы рассматриваем, тем менее отчетливым становится восприятие физических объектов как таковых. Если можно экстраполировать эту тенденцию, то мы могли бы с полным основанием думать, что восприятия младенца являются вовсе не восприятиями различимых физических объектов, а восприятиями чего-то вроде «путаницы цветов и звуков», причем эти восприятия, если бы пришлось их выразить, могли бы быть выражены только на некоторого рода квазифеноменалистическом языке. Эта ситуация, по-видимому, напоминает ситуацию, которую можно проследить на процессе восприятия людей, находящихся в состоянии усиливающегося опьянения, а также сравнивая образ мышления все менее развитых народов. Чем более раннюю стадию языка и опыта мы рассматриваем, тем менее очевидным становится понятие физического объекта и тем более явными становятся первичные недифференцированные типы языка и опыта. Переход к восприятию физических объектов естествен и, однажды осуществленный, он представляет собой чрезвычайно удобную основу нормального исследования и речи; однако это есть именно переход, которому как в истории человечества, так и в истории отдельного человека шествуют более примитивные недифференцированные восприятия. Взрослый человек, столкнувшийся с необычным объектом, который он неспособен сравнить с наблюдением, часто вынужден сосредоточить свое внимание на представляющихся ему сочетаниях более примитивных ощущений, чтобы найти способ преодолеть свое затруднение. То обстоятельство, что ребенок с самого начала использует явно физикалистские понятия, обусловлен влиянием его более практичных учителей и тем фактом, что ко времени, когда он учится говорить, он уже начинает уяснять себе физические понятия. Но при всем этом слова становятся для ребенка физикалистскими только тогда, когда его понятия тоже становятся действительно физикалистскими, а это требует довольно значительного времени даже после того, как ребенок научится говорить.
   В-третьих, подчеркивание интерсубъективности физикалистского языка ошибочно предполагает существование некоторого рода основания интерсубъективной уверенности, которая, если бы она давалась физикалистским языком, сделала бы его базисным языком эмпирического подтверждения; но на самом деле физикалистский язык не дает этой уверенности. Физикалистский язык, конечно, дает интерсубъективную уверенность в том важном отношении, что он направлен не на абстрактные чувственные данные или даже не на восприятия, но на публично наблюдаемые объекты и что эти наблюдения в общем вполне соответствуют задачам науки. Такого рода соображения подталкивают многих к утверждению о безусловной интерсубъективности языка наблюдаемых физических объектов в том смысле, что не только наблюдаемые объекты считаются интерсубъективными но и наблюдения, с помощью которых постигаются подобные объекты, считаются интерсубъективно надежными. Но такой интерсубъективности вряд ли можно достичь, и ни перцептивный характер рассматриваемых объектов, ни их физическое существование, ни достаточность наблюдений для целей науки не могут показать, что сами эти наблюдения интерсубъективны или даже могут считаться окончательными при рассмотрении теоретико-познавательных проблем. Наблюдения вне зависимости от того, насколько они полны по своему содержанию и насколько объективны их предметы, остаются восприятиями отдельных людей и с точки зрения основных задач теории познания – а иногда даже и в интересах практических задач – подлежат дальнейшему пересмотру. Физикалисты в какой-то степени учитывают этот факт и иногда относятся к нему серьезно, однако все они, по-видимому, отмахиваются от его последствий различными сомнительными замечаниями, вроде того, что в любом случае достаточно нескольких контролирующих наблюдений.
   Если язык физических объектов составляет меньшую часть всего нашего языка, чем это утверждают физикалисты, если восприятия, выражаемые на нем, являются не более, а в некоторых решающих отношениях даже менее фундаментальными, чем восприятия, выражаемые феноменалистическим языком, и если физикалистский язык неспособен дать интерсубъективную уверенность в любом эпистемологически важном смысле, то тогда большинство оснований для перевода всех других языков на физикалистский язык исчезает. Приходится даже идти дальше и предположить, что такой перевод вообще невозможен. Как мы пытались показать, говоря о феноменалистических языках, хотя язык физических объектов связан с языком непосредственного опыта, он тем не менее не переводим на феноме– налистический язык. Обратное, по-видимому, столь же верно. Хотя язык непосредственного наблюдения и может быть связан с языком физических объектов, он не может быть полностью переформулирован в терминах языка физических объектов. Это значит, что, говоря о физических объектах, мы можем внушить чуткому слушателю представление о характере наших восприятий, но мы никогда не можем полностью выразить их. Эти два способа выражения находятся на различных уровнях, и отношение буквального перевода между ними невозможно. Даже если словари этих языков и совпадают, их логики существенно различны. Каждый из них имеет свою собственную функцию, которую другой не в силах выполнить. Влюбленному, поэту, психологу, философу и часто даже врачу случается говорить языком, который – сколько бы терминов он при этом ни заимствовал для метафизического словоупотребления – невозможно вместить в формы языка физических объектов. В этой связи можно также заметить, что даже язык микрофизики, который логические позитивисты рассматривали как возможный вариант физикалистского языка, хотя и может быть связан с языком наблюдаемых вещей, никогда не может быть полностью переведен на этот последний; как неоднократно указывал Бриджмен и другие физики, современная путаница в интерпретации физических теорий в значительной степени проистекает из ошибочных попыток вместить результаты новой физики в готовые формы преобладающего языка объектов. Эти два языка тоже оперируют на разных уровнях, и, будучи связаны, они все же не являются полностью взаимно переводимыми.
 
   ***
   Таковы основные из аргументов, выдвигавшихся против логического позитивизма. Дальнейшее развитие аналитической философии учитывает их.

4. Львовско-Варшавская логическая школа и ее влияние на АФ

4.1 Философия языка и теория истины К.Твардовского

4.1.1 Семиотика в трудах К.Твардовского

   Рассмотрение семиотической концепции Твардовского начнем с вопроса о соотношении языка и мысли, которому он придавал основополагающее значение. Так, он считал, что изучение отношения мысли к языку может помочь в прояснении генезиса последнего, а наблюдение за развитием речи у ребенка подскажет метод изучения этого отношения. Между мыслями и их словесным воплощением возникает столь тесная связь, что мышление позже уже никогда не происходит без более или менее ясного осознания соответствующих знаков. Более того, Твардовский полагает, что развитое мышление происходит только при помощи языковой артикуляции, хотя бы тихой, внутренней (что соответствует тем современным исследованиям, согласно которым мыслям соответствует движение голосовых связок). Язык способствует упрощению мыслительной деятельности, делая возможным т.н. символическое мышление. Однако символическое мышление часто приводит к тому, что это мышление теряет всякую связь с действительностью, т.е. символы оказываются лишенными интерпретации. К другим недостаткам языка, отягощающего мышление, Твардовский относит его несовершенство и эмоциональную окрашенность. Следует заметить, что в приведенных выше рассуждениях нигде не уточняется характер языка и, как кажется, Твардовский имеет виду естественный язык. Другой особенностью анализа языка является недифференцированность его выражений; далее мы увидим, что единственным различимым признаком знаков является их отношение к обозначаемому предмету, в результате чего знак может быть отнесен или к категорематическим, или к синкатегорематическим выражениям.