Шеф гестапо в чёрном, лоснящемся плаще стоял на балконе, сурово наблюдая за погрузкой. Через полчаса Крюгер тоже вышел на балкон. Герке скривился: на Крюгере отлично сидел, видимо, давно подогнанный под его размер френч английского покроя, без знаков отличия, на лоб натянут берет.
— Спешите?
— Давайте-ка сверим часы, — вместо ответа сказал Крюгер. — Итак, я жду вас с грузом завтра, в двенадцать, у озера. Езжайте не через Клатов, а через Стракопице и Впмперк. Меньше шансов наскочить на русских парашютистов.
— А если там уже американцы?
Крюгер пожал плечами:
— Танки Бредли гораздо севернее.
— Вы сейчас из Панкраца?
— Да, заходил к этому последнему вашему клиенту.
— К Вашелу?
— Он такой же Вашел, как вы — вождь племени лимпо в лесах Парагвая… Впрочем, кто может поручиться, что вы им не станете?
— Перестаньте шутить!
— А почему вы думаете, что Парагвай — шутка?
Они многозначительно переглянулись.
— И всё же я хочу на прощание стукнуть дверьми, — упрямо сказал Герке.
— Зачем? Вы занимались когда-нибудь футболом?
— Нет, у меня в детстве были другие увлечения.
— Напрасно. В футболе есть тактический приём, именуемый «искусственным офсайдом». Вы можете опередить защитников, пройти к чужим воротам. Можете занять выгодную позицию, получить отличный пас: защитники все это заметили. Они намеренно ушли вперёд, оставляя вас, так сказать, «вне игры». Вы можете даже забить гол. Однако все впустую. Он не будет засчитан. Так вот, можете сейчас забить этот «гол». Вы же опытный человек, Герке: разве не видите, что мы «вне игры»? Нужно менять поле…
Когда «Хорьх» умчал, шеф гестаповского отдела IV-C позвонил начальнику Панкраца, проверил, выполняются ли там последние приговоры. Тот заверил, что расстрелы идут полным ходом. После этого Герке вызвал к себе гауптмана из сапёрной части. Вместо него явился обер-лейтенант, объяснив, что гауптман подорвался на мине. Герке махнул рукой: ладно, его не интересуют подробности.
— Покажите, где это на севере вы приготовили для русских самый большой пирог с начинкой?
Обор-лейтенант почему-то помялся.
— Может быть, мне вызвать своих помощников? — жёстко спросил Герке.
Офицер подошёл к карте…
— Вы свободны, — бросил штурмбаннфюрер.
Третьего мая Аккерман чудом выбрался из Праги. По дороге в Замрск заехал к Крылову и сообщил печальную весть:
— Вашел погиб. И все там, в Панкраце, погибли. Все расстреляны.
— Ты знаешь это точно? — спросил майор.
— Наш человек служит в надзирателях. Сам видел: Вашел имел номер 35691. Его истязали в отделе контршпиопажа. Значит, не мог остаться живым.
В Центр полетела радиограмма:
«Приехал из Праги резидент Икара. Сообщил, что 2-го мая радиостанция была запеленгована. Икар схвачен немцами. Крылов».
…6 мая утром по другую сторону от Праги, в Железной Руде — тихом туристкой посёлке в Шумавских лесах — появился серый «Хорьх», сопровождаемый двумя бронетранспортёрами. После полудня жители Шумавы наблюдали, как серая машина и броневики с эсэсовцами отправились к Чертовому озеру, спрятавшемуся в нескольких километрах от Железной Руды, в сосновом лесу.
На берегу озера стояла заколоченная ресторация «У вепря». За неделю до этих событий эсэсовцы выселили отсюда хозяев и оцепили весь район. Бронетранспортёры подъехали к берегу. Солдаты перегружали длинные ящики в лодки, отвозили к середине озера и сбрасывали в воду. Возле ресторации стоял толстяк в синем плаще и рядом с ним худой, с воспалёнными щеками гестаповец. Они наблюдали за солдатами.
После полудня серый «Хорьх» нырнул в сосновый лес. Позади синели мохнатые вершины Шумавы и торчала шапка самой высокой горы — Панциря. Переехав границу протектората, «Хорьх» остановился только по ту сторону, в маленьком немецком городке Вайер-Ейзенштадт. Там пассажиров автомашины ждал самолёт.
ХІІІ
XIV
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ОТ СОАВТОРА
— Спешите?
— Давайте-ка сверим часы, — вместо ответа сказал Крюгер. — Итак, я жду вас с грузом завтра, в двенадцать, у озера. Езжайте не через Клатов, а через Стракопице и Впмперк. Меньше шансов наскочить на русских парашютистов.
— А если там уже американцы?
Крюгер пожал плечами:
— Танки Бредли гораздо севернее.
— Вы сейчас из Панкраца?
— Да, заходил к этому последнему вашему клиенту.
— К Вашелу?
— Он такой же Вашел, как вы — вождь племени лимпо в лесах Парагвая… Впрочем, кто может поручиться, что вы им не станете?
— Перестаньте шутить!
— А почему вы думаете, что Парагвай — шутка?
Они многозначительно переглянулись.
— И всё же я хочу на прощание стукнуть дверьми, — упрямо сказал Герке.
— Зачем? Вы занимались когда-нибудь футболом?
— Нет, у меня в детстве были другие увлечения.
— Напрасно. В футболе есть тактический приём, именуемый «искусственным офсайдом». Вы можете опередить защитников, пройти к чужим воротам. Можете занять выгодную позицию, получить отличный пас: защитники все это заметили. Они намеренно ушли вперёд, оставляя вас, так сказать, «вне игры». Вы можете даже забить гол. Однако все впустую. Он не будет засчитан. Так вот, можете сейчас забить этот «гол». Вы же опытный человек, Герке: разве не видите, что мы «вне игры»? Нужно менять поле…
Когда «Хорьх» умчал, шеф гестаповского отдела IV-C позвонил начальнику Панкраца, проверил, выполняются ли там последние приговоры. Тот заверил, что расстрелы идут полным ходом. После этого Герке вызвал к себе гауптмана из сапёрной части. Вместо него явился обер-лейтенант, объяснив, что гауптман подорвался на мине. Герке махнул рукой: ладно, его не интересуют подробности.
— Покажите, где это на севере вы приготовили для русских самый большой пирог с начинкой?
Обор-лейтенант почему-то помялся.
— Может быть, мне вызвать своих помощников? — жёстко спросил Герке.
Офицер подошёл к карте…
— Вы свободны, — бросил штурмбаннфюрер.
Третьего мая Аккерман чудом выбрался из Праги. По дороге в Замрск заехал к Крылову и сообщил печальную весть:
— Вашел погиб. И все там, в Панкраце, погибли. Все расстреляны.
— Ты знаешь это точно? — спросил майор.
— Наш человек служит в надзирателях. Сам видел: Вашел имел номер 35691. Его истязали в отделе контршпиопажа. Значит, не мог остаться живым.
В Центр полетела радиограмма:
«Приехал из Праги резидент Икара. Сообщил, что 2-го мая радиостанция была запеленгована. Икар схвачен немцами. Крылов».
…6 мая утром по другую сторону от Праги, в Железной Руде — тихом туристкой посёлке в Шумавских лесах — появился серый «Хорьх», сопровождаемый двумя бронетранспортёрами. После полудня жители Шумавы наблюдали, как серая машина и броневики с эсэсовцами отправились к Чертовому озеру, спрятавшемуся в нескольких километрах от Железной Руды, в сосновом лесу.
На берегу озера стояла заколоченная ресторация «У вепря». За неделю до этих событий эсэсовцы выселили отсюда хозяев и оцепили весь район. Бронетранспортёры подъехали к берегу. Солдаты перегружали длинные ящики в лодки, отвозили к середине озера и сбрасывали в воду. Возле ресторации стоял толстяк в синем плаще и рядом с ним худой, с воспалёнными щеками гестаповец. Они наблюдали за солдатами.
После полудня серый «Хорьх» нырнул в сосновый лес. Позади синели мохнатые вершины Шумавы и торчала шапка самой высокой горы — Панциря. Переехав границу протектората, «Хорьх» остановился только по ту сторону, в маленьком немецком городке Вайер-Ейзенштадт. Там пассажиров автомашины ждал самолёт.
ХІІІ
…События в Праге развивались не так, как предполагали бежавшие на запад гестаповцы. И не только в Панкраце. Ожесточённые бои, шедшие во всём городе, не давали фашистам возможности перебазировать силы для защиты позиций и на подступах к столице.
Вашел оказался в самом эпицентре восстания — у Старого Места. Он не нашёл Аккермана на его квартире, не знал, что тот уехал в Хоцень… Обшарив компату, нашёл запасные батареи. «К чему? — вздохнул тяжело. — Если бы теперь рядом был родной „Север“… В шкафу неожиданно обнаружил оружие. Вытащил из окровавленной кобуры парабеллум.
Побрёл к Карлову мосту. Почувствовал — пе дойдёт. Расспросил прохожих насчёт больницы, и ему подсказали: на Напрстковой улице — один из медпунктов восставших. В пивном подвале.
Когда человек освобождается от невероятного напряжения, он часто теряет контроль над ставшими уже незначительными, наигранными прежде жестами и словами. Отакар был среди своих. Он, улыбаясь, поглядывал на девушек с белыми повязками, которые подхватили его под руки у входа в подвал. Потом начал что-то объяснять и во время рассказа произнёс неправильно какое-то чешское слово. Позже вспомнил: так произносил это самое слово гестаповец во время допроса, а ведь тот был немцем. Теперь Вашел только удивился: девушки стали в стороне и, глядя на него, о чём-то пошептались. Тут же подозвали часового — паренька с трофейным автоматом, вооружённого для внушительности ещё и двумя гранатами:
— Тоник, поговори с ним!
Документов у Вашела, естественно, не оказалось. Паренёк вытащил у него из кармана парабеллум, отскочил назад, наставив автомат:
— Это — судет! Фашист! Зовите патруль! Рихле!
Странно, но к Вашелу вернулась его выдержка. Попросил закурить. Паренёк отрицательно мотнул головой.
— Напрасно ты так, — улыбался Вашел. — Гестаповцы — даже те свои жертвы угощали…
— Молчи, гад! Становись к стенке! — заорал паренёк.
— У стенки я уже стоял. Позови-ка лучше домоуправа Мирка.
Ота назвал номер дома.
— На том свете с ним встретишься.
— А я только что оттуда возвратился, — все так же спокойно проговорил Вашел.
Подошла медсестра, наклонилась к Вашелу, оттолкнула Тоника.
— Вы извините его, пан, — тихо сказала женщина, перевязывая Вашела. — Молодой, горячий. Да и время такое…
Придвинулись раненые. Один протянул Вашелу сигарету:
— Закури. Что там на улице делается, рассказывай…
Паренёк вернулся, ведя за собой домоуправа. Мирко ахнул:
— Куда же вы исчезли, пане Вашел? Что с вами? Ранены? Вам же надо полежать. Ай-яй! Как же так…
Потом схватил Тоника за шиворот:
— Сморчок несчастный! Это же… из-за него гестапо всю Михельскую перевернуло вверх ногами, его только что из Панкраца освободили, от смерти спасли, а ты… В войну играешь?
Тоник так побледнел, что Вашелу стало жалко парня. Прервав этот бурный поток речи, он протянул руку:
— Ладно, Тоник, чего не бывает. Ты — бдительный боец, это главное… Только, прежде чем стрелять, надо вот эту штуку опустить. Называется она «предохранитель»…
В ночь с 7 на 8 мая герои Праги услышали воззвание Чешского Национального Совета:
«Мы знаем, за что сражаемся, за что умираем, — не только за свободу своего народа, но и за наше социальное раскрепощение. Рождается новая свободная республика, ради которой мы проливаем свою кровь. Это будет наша республика — республика трудового народа! Вперёд, на борьбу! На стройку баррикад! На баррикадные бои! Да здравствует борьба! Да здравствует революция!»
Утро 8 мая застало Икара на баррикадах в излучине Влтавы. Над рекой медленно оседал дым пожарищ. Стояло затишье: обе стороны прекратили огонь, гитлеровцы как будто вели переговоры об условиях своей капитуляции. Вашел вдруг столкнулся лицом к лицу с Тоником — тот с ватагой ребят вытаскивал из дзотов фаустпатроны. Не сказали друг другу ни слова.
Потом Тоник куда-то исчез. Рабочие укрепляли баррикаду — разворотив мостовую, укладывали камень. Внезапно на площади разорвался снаряд, и сразу же от взрывов задрожали старинные здания. Фашисты, использовав передышку, подтянули танки, начали штурм баррикад. Появился Тоник — весь мокрый, облепленный тиной. Возбуждённо зашептал:
— Командир, видите того седого старика в шинели? Он посылает меня разведать, можно ли пробраться под мостом. Там ящики с минами. Но никак пе пролезть: пристреляна каждая точка.
Мины. Мины. Была б рядом рация!..
С той стороны, через мост, уже поползли фашистские танки. Артиллерия вела беспрерывный обстрел, расчищая путь своим машинам.
Два танка загорелись, а все новые ползли и ползли, приближаясь к восставшим. Слева из переулка показался бронетранспортёр, над которым болтались длинные змеи антенн. Поливая баррикаду пулемётным огнём, транспортёр начал корректировать действия танковой колонны. Один из танков закрутился близко, около фонтана. Вашел взял фаустпатрон, прицелился, выстрелил. Танк запылал. Бронетранспортёр, шедший под прикрытием этой машины, попятился назад. У его люка рвались гранаты… Бронетранспортёр забуксовал на месте.
Гитлеровцы снова отступили за мост.
Начинало темнеть. И Вашел решился добыть рацию. Он подозвал Тоника, объяснил, что делать. Прячась за подбитыми немецкими танками, они подползли к бронетранспортёру. Тоник вьюном проскользнул в люк, открыл изнутри дверцы. Отакар осмотрелся и оттащил от аппаратуры убитого радиста…
Танкисты 10-го гвардейского корпуса знаменитой 4-й гвардейской танковой армии генерал-полковника Д. Лелюшенко, мчавшие с северо-запада к Праге, под вечер 8 мая уже видели вдали туманные очертания города. Вдруг в одной из армейских машин радист уловил странные слабые сигналы. Настроился получше и подозвал офицера:
— Послушайте, товарищ капитан, кто-то шпарит открытым текстом!
Капитан надел наушники, взял в руку карандаш.
Прерывисто стучал далёкий ключ: «Я — Икар, я — Икар… Мост Манеса… Мины… Танки. Передайте Соколову… Я — Икар, я — Икар…»
Капитан, прочитав запись, озабоченно сдвинул шлемофон.
— Ты ему ответь, — сказал радисту.
Долго стучал армейский радист: «Ты слышишь нас, Икар? Ты слышишь нас, Икар…» Неизвестная рация молчала.
Гигантскими свечами пылали в темноте баррикады, отражаясь в тихих водах Влтавы. На одной из узких улиц, неподалёку от Вацлавского наместе, командовали сражением Ярда Бобур и ещё один участник группы Покорны — Ладислав Пезл. С лица Бобура слетел его угрюмый вид. Он вошёл в азарт боя, ведя огонь из трофейного пулемёта. Домоуправ Мирко, выполнявший у него роль второго номера, в короткие передышки затевал с ним спор.
— Стреляешь ты, Ярдо, — слышался тихий говорок Мирко, — и не знаешь, дурья твой голова, что тебя осеняет сам святой Маркета, которого изобразил под крышей этого вот дома, у которого мы сейчас находимся, сам Пауль Ферд ещё в XVII столетии, большой специалист насчёт барокко, имевший, кстати, любовницу из княжеского рода Пфуцелей…
— Дерьмо твой Ферд или Пфери, или как там его ещё звали, — ворчал в ответ Бобур. — Сделал бы уж лучше бетонный козырёк, чтобы снаряды нам на голову не падали.
— Железобетон из другого века, дорогой мой Ярда.
— То-то и оно, что из другого.
— А у той любовницы из князей Пфуцелей, — невозмутимо продолжал Мирко, — был ещё один тип, который за ней ухаживал. С тебя ростом. Значит, на тебя похожий…
— Ну и что? — оглянулся Ярда.
— И вполне возможно, что тот ухажёр был твоим пра-пра-прадедом…— закончил Мирко под хохот баррикады,
Бобур не успел в ответ ругнуться — его оглушило неожиданным взрывом. Когда дым рассеялся, он в свете пламени увидел: Пелз лежит, подогнув руку, глаза его смотрят безжизненно в небо, рядом сидит, скорчившись, домоуправ и стонет.
— Что с тобой, Мирко? — нагнулся Бобур.
— Да так, пощекотали фашисты по спине, посмотри-ка, что там у меня.
Бобур содрогнулся: на спине домоуправа зияла рваная рана. Поднял Мирка, отнёс его в подвал:
— Поищи Отакара, — шептал ему в подвале обессилевший Мирко. — Я забыл тебе сказать — баррикаду у Манесового моста разбили, а Вашел был там.
— У того моста уже фашисты, — угрюмо заметил Бобур. — Никого из наших не осталось — немцы, как утюгами, всю площадь проутюжили…
Мирко закрыл глаза. Его полное лицо заливала синева. Бобур опять выбежал на улицу…
9 мая в 2 часа 30 минут ночи советский танк № 23 вырвется на холм и, мчась к мосту Манеса, примет на борт проводника, имя которого станет известным позже. Это был участник боев на баррикадах Франтишек Соучек. Экипаж танка, как и другие экипажи, ещё раньше получив приказ захватить мост Манеса и не дать взорвать его, рванётся с хода в бой. Погибнет в том бою командир Иван Гончаренко, тяжело будут ранены его боевые товарищи, но мост они спасут.
Пройдёт время — и встанет на вечную вахту у Влтавы, на площади Красноармейцев, танк № 23, почётными гражданами своего города назовут пражане танкистов легендарного экипажа. Но ещё долгие годы будут неизвестными имена тех, кто им помогал спасти мост Манеса…
И вот — Победа! Цветы, цветы… Весеннее белоснежное половодье залило свободные улицы Златой Праги. Медленно двигались по магистралям краснозвёздные машины. Ликующая столица встречала своих братьев, своих освободителей. Тысячи метров киноплёнки запечатлели для потомков кадры освобождённой Праги. Если бы в этот майский день кинооператоры отправились на одну из улиц, где в известной клинике временно разместился советский военный госпиталь, они могли бы снять ещё несколько кадров. Вот снова подъехала запылённая машина с красным крестом, и два человека, перепоясанные ремнями, увешанные оружием, вывели под руку третьего — согнутого, грузного, у которого была перевязана нога и гарью покрыто лицо. Он распрощался с друзьями.
На второй день, уступив настойчивым просьбам раненого, его отвезли из госпиталя в город, где находился штаб Первого Украинского фронта.
Он искал Соколова…
Вашел оказался в самом эпицентре восстания — у Старого Места. Он не нашёл Аккермана на его квартире, не знал, что тот уехал в Хоцень… Обшарив компату, нашёл запасные батареи. «К чему? — вздохнул тяжело. — Если бы теперь рядом был родной „Север“… В шкафу неожиданно обнаружил оружие. Вытащил из окровавленной кобуры парабеллум.
Побрёл к Карлову мосту. Почувствовал — пе дойдёт. Расспросил прохожих насчёт больницы, и ему подсказали: на Напрстковой улице — один из медпунктов восставших. В пивном подвале.
Когда человек освобождается от невероятного напряжения, он часто теряет контроль над ставшими уже незначительными, наигранными прежде жестами и словами. Отакар был среди своих. Он, улыбаясь, поглядывал на девушек с белыми повязками, которые подхватили его под руки у входа в подвал. Потом начал что-то объяснять и во время рассказа произнёс неправильно какое-то чешское слово. Позже вспомнил: так произносил это самое слово гестаповец во время допроса, а ведь тот был немцем. Теперь Вашел только удивился: девушки стали в стороне и, глядя на него, о чём-то пошептались. Тут же подозвали часового — паренька с трофейным автоматом, вооружённого для внушительности ещё и двумя гранатами:
— Тоник, поговори с ним!
Документов у Вашела, естественно, не оказалось. Паренёк вытащил у него из кармана парабеллум, отскочил назад, наставив автомат:
— Это — судет! Фашист! Зовите патруль! Рихле!
Странно, но к Вашелу вернулась его выдержка. Попросил закурить. Паренёк отрицательно мотнул головой.
— Напрасно ты так, — улыбался Вашел. — Гестаповцы — даже те свои жертвы угощали…
— Молчи, гад! Становись к стенке! — заорал паренёк.
— У стенки я уже стоял. Позови-ка лучше домоуправа Мирка.
Ота назвал номер дома.
— На том свете с ним встретишься.
— А я только что оттуда возвратился, — все так же спокойно проговорил Вашел.
Подошла медсестра, наклонилась к Вашелу, оттолкнула Тоника.
— Вы извините его, пан, — тихо сказала женщина, перевязывая Вашела. — Молодой, горячий. Да и время такое…
Придвинулись раненые. Один протянул Вашелу сигарету:
— Закури. Что там на улице делается, рассказывай…
Паренёк вернулся, ведя за собой домоуправа. Мирко ахнул:
— Куда же вы исчезли, пане Вашел? Что с вами? Ранены? Вам же надо полежать. Ай-яй! Как же так…
Потом схватил Тоника за шиворот:
— Сморчок несчастный! Это же… из-за него гестапо всю Михельскую перевернуло вверх ногами, его только что из Панкраца освободили, от смерти спасли, а ты… В войну играешь?
Тоник так побледнел, что Вашелу стало жалко парня. Прервав этот бурный поток речи, он протянул руку:
— Ладно, Тоник, чего не бывает. Ты — бдительный боец, это главное… Только, прежде чем стрелять, надо вот эту штуку опустить. Называется она «предохранитель»…
В ночь с 7 на 8 мая герои Праги услышали воззвание Чешского Национального Совета:
«Мы знаем, за что сражаемся, за что умираем, — не только за свободу своего народа, но и за наше социальное раскрепощение. Рождается новая свободная республика, ради которой мы проливаем свою кровь. Это будет наша республика — республика трудового народа! Вперёд, на борьбу! На стройку баррикад! На баррикадные бои! Да здравствует борьба! Да здравствует революция!»
Утро 8 мая застало Икара на баррикадах в излучине Влтавы. Над рекой медленно оседал дым пожарищ. Стояло затишье: обе стороны прекратили огонь, гитлеровцы как будто вели переговоры об условиях своей капитуляции. Вашел вдруг столкнулся лицом к лицу с Тоником — тот с ватагой ребят вытаскивал из дзотов фаустпатроны. Не сказали друг другу ни слова.
Потом Тоник куда-то исчез. Рабочие укрепляли баррикаду — разворотив мостовую, укладывали камень. Внезапно на площади разорвался снаряд, и сразу же от взрывов задрожали старинные здания. Фашисты, использовав передышку, подтянули танки, начали штурм баррикад. Появился Тоник — весь мокрый, облепленный тиной. Возбуждённо зашептал:
— Командир, видите того седого старика в шинели? Он посылает меня разведать, можно ли пробраться под мостом. Там ящики с минами. Но никак пе пролезть: пристреляна каждая точка.
Мины. Мины. Была б рядом рация!..
С той стороны, через мост, уже поползли фашистские танки. Артиллерия вела беспрерывный обстрел, расчищая путь своим машинам.
Два танка загорелись, а все новые ползли и ползли, приближаясь к восставшим. Слева из переулка показался бронетранспортёр, над которым болтались длинные змеи антенн. Поливая баррикаду пулемётным огнём, транспортёр начал корректировать действия танковой колонны. Один из танков закрутился близко, около фонтана. Вашел взял фаустпатрон, прицелился, выстрелил. Танк запылал. Бронетранспортёр, шедший под прикрытием этой машины, попятился назад. У его люка рвались гранаты… Бронетранспортёр забуксовал на месте.
Гитлеровцы снова отступили за мост.
Начинало темнеть. И Вашел решился добыть рацию. Он подозвал Тоника, объяснил, что делать. Прячась за подбитыми немецкими танками, они подползли к бронетранспортёру. Тоник вьюном проскользнул в люк, открыл изнутри дверцы. Отакар осмотрелся и оттащил от аппаратуры убитого радиста…
Танкисты 10-го гвардейского корпуса знаменитой 4-й гвардейской танковой армии генерал-полковника Д. Лелюшенко, мчавшие с северо-запада к Праге, под вечер 8 мая уже видели вдали туманные очертания города. Вдруг в одной из армейских машин радист уловил странные слабые сигналы. Настроился получше и подозвал офицера:
— Послушайте, товарищ капитан, кто-то шпарит открытым текстом!
Капитан надел наушники, взял в руку карандаш.
Прерывисто стучал далёкий ключ: «Я — Икар, я — Икар… Мост Манеса… Мины… Танки. Передайте Соколову… Я — Икар, я — Икар…»
Капитан, прочитав запись, озабоченно сдвинул шлемофон.
— Ты ему ответь, — сказал радисту.
Долго стучал армейский радист: «Ты слышишь нас, Икар? Ты слышишь нас, Икар…» Неизвестная рация молчала.
Гигантскими свечами пылали в темноте баррикады, отражаясь в тихих водах Влтавы. На одной из узких улиц, неподалёку от Вацлавского наместе, командовали сражением Ярда Бобур и ещё один участник группы Покорны — Ладислав Пезл. С лица Бобура слетел его угрюмый вид. Он вошёл в азарт боя, ведя огонь из трофейного пулемёта. Домоуправ Мирко, выполнявший у него роль второго номера, в короткие передышки затевал с ним спор.
— Стреляешь ты, Ярдо, — слышался тихий говорок Мирко, — и не знаешь, дурья твой голова, что тебя осеняет сам святой Маркета, которого изобразил под крышей этого вот дома, у которого мы сейчас находимся, сам Пауль Ферд ещё в XVII столетии, большой специалист насчёт барокко, имевший, кстати, любовницу из княжеского рода Пфуцелей…
— Дерьмо твой Ферд или Пфери, или как там его ещё звали, — ворчал в ответ Бобур. — Сделал бы уж лучше бетонный козырёк, чтобы снаряды нам на голову не падали.
— Железобетон из другого века, дорогой мой Ярда.
— То-то и оно, что из другого.
— А у той любовницы из князей Пфуцелей, — невозмутимо продолжал Мирко, — был ещё один тип, который за ней ухаживал. С тебя ростом. Значит, на тебя похожий…
— Ну и что? — оглянулся Ярда.
— И вполне возможно, что тот ухажёр был твоим пра-пра-прадедом…— закончил Мирко под хохот баррикады,
Бобур не успел в ответ ругнуться — его оглушило неожиданным взрывом. Когда дым рассеялся, он в свете пламени увидел: Пелз лежит, подогнув руку, глаза его смотрят безжизненно в небо, рядом сидит, скорчившись, домоуправ и стонет.
— Что с тобой, Мирко? — нагнулся Бобур.
— Да так, пощекотали фашисты по спине, посмотри-ка, что там у меня.
Бобур содрогнулся: на спине домоуправа зияла рваная рана. Поднял Мирка, отнёс его в подвал:
— Поищи Отакара, — шептал ему в подвале обессилевший Мирко. — Я забыл тебе сказать — баррикаду у Манесового моста разбили, а Вашел был там.
— У того моста уже фашисты, — угрюмо заметил Бобур. — Никого из наших не осталось — немцы, как утюгами, всю площадь проутюжили…
Мирко закрыл глаза. Его полное лицо заливала синева. Бобур опять выбежал на улицу…
9 мая в 2 часа 30 минут ночи советский танк № 23 вырвется на холм и, мчась к мосту Манеса, примет на борт проводника, имя которого станет известным позже. Это был участник боев на баррикадах Франтишек Соучек. Экипаж танка, как и другие экипажи, ещё раньше получив приказ захватить мост Манеса и не дать взорвать его, рванётся с хода в бой. Погибнет в том бою командир Иван Гончаренко, тяжело будут ранены его боевые товарищи, но мост они спасут.
Пройдёт время — и встанет на вечную вахту у Влтавы, на площади Красноармейцев, танк № 23, почётными гражданами своего города назовут пражане танкистов легендарного экипажа. Но ещё долгие годы будут неизвестными имена тех, кто им помогал спасти мост Манеса…
И вот — Победа! Цветы, цветы… Весеннее белоснежное половодье залило свободные улицы Златой Праги. Медленно двигались по магистралям краснозвёздные машины. Ликующая столица встречала своих братьев, своих освободителей. Тысячи метров киноплёнки запечатлели для потомков кадры освобождённой Праги. Если бы в этот майский день кинооператоры отправились на одну из улиц, где в известной клинике временно разместился советский военный госпиталь, они могли бы снять ещё несколько кадров. Вот снова подъехала запылённая машина с красным крестом, и два человека, перепоясанные ремнями, увешанные оружием, вывели под руку третьего — согнутого, грузного, у которого была перевязана нога и гарью покрыто лицо. Он распрощался с друзьями.
На второй день, уступив настойчивым просьбам раненого, его отвезли из госпиталя в город, где находился штаб Первого Украинского фронта.
Он искал Соколова…
XIV
Горы и горы… Застывшими гигантскими волнами тянутся они к небу. Столетние дубы глядят из подножий, как карабкаются по склонам крепкие буки. Повыше лес темнеет — лиственницу сменяют красавицы-ели, а ещё выше, у поднебесья, раздвинув чащу, подставляют солнцу свои просторы полонины.
Горы и горы. С высоты орлиного полёта они, кажется, укрыты зелёными каракулевыми смушками. Шумит бесконечный лес, журчат безымянные серебристые потоки. И лепятся на склонах, подобно птичьим гнёздам, хаты верховинцев.
Шло первое мирное лето. Для трудящихся Закарпатья оно было особенно волнующим, незабываемым: в июне сорок пятого осуществилась их заветная мечта — Закарпатская Украина была воссоединена с родной матерью — Советской Украиной.
Этим летом вернулся с войны солдат Дмитро Пичкарь. Хозяевами имения «Сольва» — «Свалява», в котором он согласно легенде числился «управляющим», стали его земляки, его друзья, с которыми когда-то участвовал в «голодном походе».
Разыскивая знакомых, угнанных фашистами из родных мест, Пичкарь пришёл на приём к начальнику районной милиции.
— Послушай, Дмитро, — сказал ему начальник. — А ты хочешь и другим помочь разыскать родных? Школа у тебя боевая. Всю войну прошёл. Нам такие солдаты нужны — для мирного дела.
Так он, Дмитро Пичкарь, стал участковым уполномоченным. Действительно, пришлось помогать и в розыске пропавших на войне. Но это было только частью его многотрудных обязанностей. Пичкарю поручили один из самых сложных участков — горные села Стройное, Мартинка, Дусино, Россоши, Черник, Обава. Рассыпались они по горам, попрятались далеко от шоссе — за день их ни обойти, ни объехать. Доберёшься порожняком по узкоколейке до Стройного, а дальше по тропинкам с одной горы на другую…
Советская жизнь на Верховине только утверждалась. Здесь всё было внове, всё было впервые: и школы для детей, и хаты-читальни для молодёжи, больницы и столовые, кинопередвижки и трактора… Пичкарь помогал многодетным матерям оформлять непривычные для них пособия и участвовал в организации первых сельских Советов, заботился об оставшихся без родителей сиротах и вместе с людьми радовался, когда в селения пришло электричество… Он был представителем Советской власти, и люди обращались к нему со всем, что их тревожило, волновало, интересовало.
Но перед рассветом все чаще ныли раны, напоминали о себе военные годы. Он не знал, что такое больничный бюллетень. Товарищи сами выхлопотали путёвку в Кисловодск. Первую в его жизни путёвку — на пятнадцатом году службы. Утром, перед отъездом, решил заглянуть в районный отдел, попрощаться с хлопцами.
— Езжай, Дмитрий Васильевич, нечего тебе тут расхаживать, — сказал торопливо начальник и быстро пожал ему руку.
Недоумевая, Пичкарь сошёл вниз, на первый этаж, и заглянул в дежурную часть. Там возбуждённо переговаривались двое практикантов, дежурный названивал по телефону. Не составило труда выяснить причину такого оживления. Опять поднялся к начальнику:
— «ЧП» в Дусино, это же мой участок!..
— У тебя — путёвка.
Он не уехал на курорт.
Да, этот человек привык быть на посту. Но он всегда считал, что воевал, как всё, что подобных ему было тысячи. А ведь того, что пережил, хватило бы с избытком на две жизни. Что ж, настоящий солдат скромен: он говорит о себе последним, говорит после того, как скажут о нём другие.
А тем временем…
Специалисты, занимавшиеся историей пражского восстания, обнаружили в архивах бывшей тюрьмы Панкрац дело Отакара Вашела, приговорённого фашистами к расстрелу. В деле сохранились его фотокарточки. Сама же папка находилась среди «закрытых» дел, по которым приговоры были приведены в исполнение. Начались поиски семьи погибшего. Вести их было трудно: ведь по материалам дела явствовало, что расстрелянный был мнимым Отакаром Вашелом.
Шло время. И однажды бывший участник восстания, которому показали фото, высказал сомнение, что этот узник был расстрелян: он видел его после пятого мая…
Обратились к помощи бывших воинов Чехословацкого корпуса. Так установили, что радист Отакар Вашел и ротный Дмитрий Пичкарь — одно и то же лицо. Но и такого человека на территории Чехословакии не оказалось.
Спустя много лет на Чехословацкой выставке в Киеве один из пражских журналистов поделился с советскими коллегами заветной мечтой — найти Вашела-Пичкаря. На всякий случай попросил поискать его на Украине. Послали запросы во все области. Однако ответы были безрезультатными.
Тогда журналисты обратились к известному языковеду, который посоветовал искать Пичкаря в Закарпатье: такие фамилии здесь распространены.
И вот спустя много лет, боевые соудруги, наконец, узнают, что Икар, вернувшись в родные Карпаты, сменил фронтовую гимнастёрку на милицейскую форму, работает в Свалявском райотделе внутренних дел. Здесь стал коммунистом.
И полетят письма в село Драчино…
Я про платок вот к чему пишу. Когда тебя отправили в Прагу, немцы засекли нашу рацию. Охотились они за нами долго, но мы часто меняли место передачи, и это нас спасло. Через несколько дней, как ты уехал, мы связались с Центром, чтобы договориться насчёт груза, который нам должны были сбросить. Три дня жгли костры для встречи самолёта, тут нас и нащупали фрицы. Пришлось быстро уходить. Но нужно было передать, что не можем встретить самолёт. Оторвавшись от погони, мы свернули в Добржиково, к тому самому товарищу Иозефу, которого ты знал — он часто-часто помогал. Иозеф запер нас в доме, повесил на двери большой замок. Семью отправил к соседям, а сам уехал в поле — вроде бы пахать. Это был мужественный человек, ведь он знал, что если немцы нас найдут, то его расстреляют вместе с семьёй.
В доме спрятались наш проводник, Майя Саратова, Сергей Лобацеев, Иван Сопко и я. Только радисты передали сообщение в Центр, как мы услышали стрельбу и через щели в чердаке увидели, что к дому подъехали две автомашины с эсэсовцами. Несколько карателей подбежали к дому, а один стал дёргать на двери замок. Тут на меня напал такой насморк — удержаться не могу. Вытащил платок, зажал нос, а Сергей меня сверху ещё плащом накрыл. Если бы чихнул — нам конец. Эсэсовец оставил замок, потом солдаты сели в машины и уехали. Держу я потом платок и думаю: что же с тобой там, в Праге, Дмитрий? Вот мы первый раз в такую историю попали, а тебе ведь каждый день надо передавать, а вокруг тебя фашистов куда больше, чем тут вокруг нас.
А потом Крылов — Борис Харитонов, наш командир, рассказал, что тебя всё же засекли да и расстреляли в пражской тюрьме. И я все эти годы считал тебя погибшим.
До скорой встречи
твой Михаил Веклюк».
«Дорогой Митя!
Поздравляю тебя с праздником Победы и днём освобождения Чехословакии. Спешу сообщить тебе, что ты представлен к правительственной награде. И ещё одна новость — всех нас чехословацкие друзья пригласили к себе на праздник Победы. Так что встретимся со многими боевыми друзьями.
Есть к тебе, Митя, просьба. Напиши мне подробнее о своих делах в Праге. Я тут пишу книгу о нашей работе в тылу. Будет в ней и рассказ о тебе.
Ты писал мне, что сын твой уже солдат. Как ему служится? Передавай ему от меня большой привет.
Твой Крылов — Борис Харитонов.
г. Ровно»
«Дорогой Митя!
Ты интересуешься, как мы живём и трудимся. Времени прошло много, и ты не удивляйся, что малый Людек, с которым ты всегда любил возиться, работает уже на заводе и сам стал отцом, а я уже — дедушка… Горячо поздравляет тебя с наступающим праздником Ружена. И её мать Мария тоже шлёт тебе поздравления. С братом Ярославом дела плохи. После пыток в гестапо он очень болеет — вот уж двадцать лет… Я работаю на заводе «Тесла». Жив и тот врач Фишер, который лечил твои раны. А дома в полу мы не заделываем следы пуль, которые посылал в тебя гестаповец во время допроса. Шлю тебе фотографии, сделанные после обыска, когда тебя увели в тюрьму. Эти снимки сделали подпольщики тайком — участвовал в этом Марзлик, который и сейчас живёт рядом з нами.
Жду тебя на твоей последней явке.
Твой Иозеф Покорны.
Прага, Михальская, 472».
«Друг Митька!
После войны я долго разыскивал следы боевых советских друзей. Но только через многие годы довелось в Праге встретиться с одним из них — Борисом Харитоновым — Крыловым, с которым мы действовали в районе Хоценя. Помню, в сорок пятом он сообщил мне, что ты расстрелян в Панкраце. А через несколько лет я получил письмо от Миши Веклюка, в котором он рассказывал, что ты шив. И поэтому твои письма уже не оыли для меня неожиданными.
Я живу в Хомутове и работаю на заводе. Все свободное время посвящаю цветам. В моём саду есть уже 4000 гладиолусов самых разных сортов. После войны я долго разыскивал жену и дочерей. К счастью, они остались живы, и я разыскал их быстрее, чем тебя.
Крепко обнимает тебя Большой Гонза — Карел Соботка.
г. Хомутов».
…Письма, письма. Добрые слова. И награды…
Его наградили чехословацкой «Партизанской звездой», ему торжественно вручили дома, в Закарпатье, орден Красного Знамени.
Через много лет после войны, в канун Дня Победы, в опрятном белом домике в селе Драчино Дмитрий Васильевич прощался с семьёй: жена и дети провожали его в Прагу, к боевым друзьям.
Участники группы Крылова в те майские дни побывали в Хоцене и Високом Мите. И на опушке леса, где фашисты сожгли дом Маклакова, тоже побывали. Там установлен памятник. Возложили венки на могилу Саши Богданова. А затем была Прага, солнечная Прага…
Седой уже, высокий человек со смутной тревогой переступил в Панкраце порог камеры, в которой томился в майские дни сорок пятого. Потом долго стоял с непокрытой головой у стены Панкраца. Стоял, вспоминал…
Каменные фигуры сурово глядели с мемориальной доски. Литеры врезались в его память — навсегда:
«НАСЛЕДНИЦА МАЯ БАРРИКАДНАЯ ПРАГА УСТРЕМЛЕНА В ВЕЧНОСТЬ, ВО ИМЯ ЕЁ ПАВШИЕ, ПАВШИЕ В КОНЦЛАГЕРЯХ, ПАВШИЕ НА ВИСЕЛИЦАХ, РАССТАВЯТ ДОЗОР ДЛЯ ОХРАНЫ ЕЁ БУДУЩЕГО».
И ему — Людвигу Крейчи, Отакару Вашелу, Икару, Дмитрию Васильевичу Пичкарю — посвящена была эта надпись. Ведь и его считали павшим.
Но для храбрых смерти нет…
Горы и горы. С высоты орлиного полёта они, кажется, укрыты зелёными каракулевыми смушками. Шумит бесконечный лес, журчат безымянные серебристые потоки. И лепятся на склонах, подобно птичьим гнёздам, хаты верховинцев.
Шло первое мирное лето. Для трудящихся Закарпатья оно было особенно волнующим, незабываемым: в июне сорок пятого осуществилась их заветная мечта — Закарпатская Украина была воссоединена с родной матерью — Советской Украиной.
Этим летом вернулся с войны солдат Дмитро Пичкарь. Хозяевами имения «Сольва» — «Свалява», в котором он согласно легенде числился «управляющим», стали его земляки, его друзья, с которыми когда-то участвовал в «голодном походе».
Разыскивая знакомых, угнанных фашистами из родных мест, Пичкарь пришёл на приём к начальнику районной милиции.
— Послушай, Дмитро, — сказал ему начальник. — А ты хочешь и другим помочь разыскать родных? Школа у тебя боевая. Всю войну прошёл. Нам такие солдаты нужны — для мирного дела.
Так он, Дмитро Пичкарь, стал участковым уполномоченным. Действительно, пришлось помогать и в розыске пропавших на войне. Но это было только частью его многотрудных обязанностей. Пичкарю поручили один из самых сложных участков — горные села Стройное, Мартинка, Дусино, Россоши, Черник, Обава. Рассыпались они по горам, попрятались далеко от шоссе — за день их ни обойти, ни объехать. Доберёшься порожняком по узкоколейке до Стройного, а дальше по тропинкам с одной горы на другую…
Советская жизнь на Верховине только утверждалась. Здесь всё было внове, всё было впервые: и школы для детей, и хаты-читальни для молодёжи, больницы и столовые, кинопередвижки и трактора… Пичкарь помогал многодетным матерям оформлять непривычные для них пособия и участвовал в организации первых сельских Советов, заботился об оставшихся без родителей сиротах и вместе с людьми радовался, когда в селения пришло электричество… Он был представителем Советской власти, и люди обращались к нему со всем, что их тревожило, волновало, интересовало.
Но перед рассветом все чаще ныли раны, напоминали о себе военные годы. Он не знал, что такое больничный бюллетень. Товарищи сами выхлопотали путёвку в Кисловодск. Первую в его жизни путёвку — на пятнадцатом году службы. Утром, перед отъездом, решил заглянуть в районный отдел, попрощаться с хлопцами.
— Езжай, Дмитрий Васильевич, нечего тебе тут расхаживать, — сказал торопливо начальник и быстро пожал ему руку.
Недоумевая, Пичкарь сошёл вниз, на первый этаж, и заглянул в дежурную часть. Там возбуждённо переговаривались двое практикантов, дежурный названивал по телефону. Не составило труда выяснить причину такого оживления. Опять поднялся к начальнику:
— «ЧП» в Дусино, это же мой участок!..
— У тебя — путёвка.
Он не уехал на курорт.
Да, этот человек привык быть на посту. Но он всегда считал, что воевал, как всё, что подобных ему было тысячи. А ведь того, что пережил, хватило бы с избытком на две жизни. Что ж, настоящий солдат скромен: он говорит о себе последним, говорит после того, как скажут о нём другие.
А тем временем…
Специалисты, занимавшиеся историей пражского восстания, обнаружили в архивах бывшей тюрьмы Панкрац дело Отакара Вашела, приговорённого фашистами к расстрелу. В деле сохранились его фотокарточки. Сама же папка находилась среди «закрытых» дел, по которым приговоры были приведены в исполнение. Начались поиски семьи погибшего. Вести их было трудно: ведь по материалам дела явствовало, что расстрелянный был мнимым Отакаром Вашелом.
Шло время. И однажды бывший участник восстания, которому показали фото, высказал сомнение, что этот узник был расстрелян: он видел его после пятого мая…
Обратились к помощи бывших воинов Чехословацкого корпуса. Так установили, что радист Отакар Вашел и ротный Дмитрий Пичкарь — одно и то же лицо. Но и такого человека на территории Чехословакии не оказалось.
Спустя много лет на Чехословацкой выставке в Киеве один из пражских журналистов поделился с советскими коллегами заветной мечтой — найти Вашела-Пичкаря. На всякий случай попросил поискать его на Украине. Послали запросы во все области. Однако ответы были безрезультатными.
Тогда журналисты обратились к известному языковеду, который посоветовал искать Пичкаря в Закарпатье: такие фамилии здесь распространены.
И вот спустя много лет, боевые соудруги, наконец, узнают, что Икар, вернувшись в родные Карпаты, сменил фронтовую гимнастёрку на милицейскую форму, работает в Свалявском райотделе внутренних дел. Здесь стал коммунистом.
И полетят письма в село Драчино…
* * *
«Дорогой друг мой Дмитрий! Помнишь Володьку — Бронислава? Это я. Прямо не верится! Оказывается, многие годы жили совсем рядом, ты — за перевалом, а я здесь, перед Карпатами, в посёлке Стебник. Мой сын служит в армии. Я ему часто рассказывал, как ты меня от смерти спас. В газете он прочитал о нашей группе и прислал мне вырезку. Не поверил я своим глазам: там было написано, что ты жив-здоров! Помнишь, как мы расстались в лесу под Добржиковым? Ты ещё тогда отдал мне свой носовой платок.Я про платок вот к чему пишу. Когда тебя отправили в Прагу, немцы засекли нашу рацию. Охотились они за нами долго, но мы часто меняли место передачи, и это нас спасло. Через несколько дней, как ты уехал, мы связались с Центром, чтобы договориться насчёт груза, который нам должны были сбросить. Три дня жгли костры для встречи самолёта, тут нас и нащупали фрицы. Пришлось быстро уходить. Но нужно было передать, что не можем встретить самолёт. Оторвавшись от погони, мы свернули в Добржиково, к тому самому товарищу Иозефу, которого ты знал — он часто-часто помогал. Иозеф запер нас в доме, повесил на двери большой замок. Семью отправил к соседям, а сам уехал в поле — вроде бы пахать. Это был мужественный человек, ведь он знал, что если немцы нас найдут, то его расстреляют вместе с семьёй.
В доме спрятались наш проводник, Майя Саратова, Сергей Лобацеев, Иван Сопко и я. Только радисты передали сообщение в Центр, как мы услышали стрельбу и через щели в чердаке увидели, что к дому подъехали две автомашины с эсэсовцами. Несколько карателей подбежали к дому, а один стал дёргать на двери замок. Тут на меня напал такой насморк — удержаться не могу. Вытащил платок, зажал нос, а Сергей меня сверху ещё плащом накрыл. Если бы чихнул — нам конец. Эсэсовец оставил замок, потом солдаты сели в машины и уехали. Держу я потом платок и думаю: что же с тобой там, в Праге, Дмитрий? Вот мы первый раз в такую историю попали, а тебе ведь каждый день надо передавать, а вокруг тебя фашистов куда больше, чем тут вокруг нас.
А потом Крылов — Борис Харитонов, наш командир, рассказал, что тебя всё же засекли да и расстреляли в пражской тюрьме. И я все эти годы считал тебя погибшим.
До скорой встречи
твой Михаил Веклюк».
«Дорогой Митя!
Поздравляю тебя с праздником Победы и днём освобождения Чехословакии. Спешу сообщить тебе, что ты представлен к правительственной награде. И ещё одна новость — всех нас чехословацкие друзья пригласили к себе на праздник Победы. Так что встретимся со многими боевыми друзьями.
Есть к тебе, Митя, просьба. Напиши мне подробнее о своих делах в Праге. Я тут пишу книгу о нашей работе в тылу. Будет в ней и рассказ о тебе.
Ты писал мне, что сын твой уже солдат. Как ему служится? Передавай ему от меня большой привет.
Твой Крылов — Борис Харитонов.
г. Ровно»
«Дорогой Митя!
Ты интересуешься, как мы живём и трудимся. Времени прошло много, и ты не удивляйся, что малый Людек, с которым ты всегда любил возиться, работает уже на заводе и сам стал отцом, а я уже — дедушка… Горячо поздравляет тебя с наступающим праздником Ружена. И её мать Мария тоже шлёт тебе поздравления. С братом Ярославом дела плохи. После пыток в гестапо он очень болеет — вот уж двадцать лет… Я работаю на заводе «Тесла». Жив и тот врач Фишер, который лечил твои раны. А дома в полу мы не заделываем следы пуль, которые посылал в тебя гестаповец во время допроса. Шлю тебе фотографии, сделанные после обыска, когда тебя увели в тюрьму. Эти снимки сделали подпольщики тайком — участвовал в этом Марзлик, который и сейчас живёт рядом з нами.
Жду тебя на твоей последней явке.
Твой Иозеф Покорны.
Прага, Михальская, 472».
«Друг Митька!
После войны я долго разыскивал следы боевых советских друзей. Но только через многие годы довелось в Праге встретиться с одним из них — Борисом Харитоновым — Крыловым, с которым мы действовали в районе Хоценя. Помню, в сорок пятом он сообщил мне, что ты расстрелян в Панкраце. А через несколько лет я получил письмо от Миши Веклюка, в котором он рассказывал, что ты шив. И поэтому твои письма уже не оыли для меня неожиданными.
Я живу в Хомутове и работаю на заводе. Все свободное время посвящаю цветам. В моём саду есть уже 4000 гладиолусов самых разных сортов. После войны я долго разыскивал жену и дочерей. К счастью, они остались живы, и я разыскал их быстрее, чем тебя.
Крепко обнимает тебя Большой Гонза — Карел Соботка.
г. Хомутов».
…Письма, письма. Добрые слова. И награды…
Его наградили чехословацкой «Партизанской звездой», ему торжественно вручили дома, в Закарпатье, орден Красного Знамени.
Через много лет после войны, в канун Дня Победы, в опрятном белом домике в селе Драчино Дмитрий Васильевич прощался с семьёй: жена и дети провожали его в Прагу, к боевым друзьям.
Участники группы Крылова в те майские дни побывали в Хоцене и Високом Мите. И на опушке леса, где фашисты сожгли дом Маклакова, тоже побывали. Там установлен памятник. Возложили венки на могилу Саши Богданова. А затем была Прага, солнечная Прага…
Седой уже, высокий человек со смутной тревогой переступил в Панкраце порог камеры, в которой томился в майские дни сорок пятого. Потом долго стоял с непокрытой головой у стены Панкраца. Стоял, вспоминал…
Каменные фигуры сурово глядели с мемориальной доски. Литеры врезались в его память — навсегда:
«НАСЛЕДНИЦА МАЯ БАРРИКАДНАЯ ПРАГА УСТРЕМЛЕНА В ВЕЧНОСТЬ, ВО ИМЯ ЕЁ ПАВШИЕ, ПАВШИЕ В КОНЦЛАГЕРЯХ, ПАВШИЕ НА ВИСЕЛИЦАХ, РАССТАВЯТ ДОЗОР ДЛЯ ОХРАНЫ ЕЁ БУДУЩЕГО».
И ему — Людвигу Крейчи, Отакару Вашелу, Икару, Дмитрию Васильевичу Пичкарю — посвящена была эта надпись. Ведь и его считали павшим.
Но для храбрых смерти нет…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Синие прожилки на зелёном листе — это горные реки, прохладные, но быстрые реки, не устающие бежать с гор в долины. Две Тисы — Белая и Чёрная — взялись за руки, чтобы идти вместе, а по пути навстречу им выбегают сестры — Теребля и Рика, которые встретились только в советские годы, когда была построена в горах уникальная ГЭС. Ещё синяя жилка — извилистая Латорица… Немало их, неудержимых в беге, рек и речушек, несущих плоты-бокоры и способных нести на себе лишь пожелтевшие буковые листья.
На разных картах различен им счёт. Отложим школьные «простыни», вывешенные в географических кабинетах. Отложим и те карты, что обозначают туристские маршруты в кемпингах, на турбазах. Откроем твёрдые картоны архивных скоросшивателей и развернём бережно сколотые безымянным архивариусом, протёртые на сгибах, простреленные пулями, в пятнах запёкшейся крови, сотни раз мокшие под дождём карты тех, чьи имена были спрятаны, зашиты, зацементированы до поры до времени. Карты-самоделки. Вот карта Праги с нанесёнными на ней крестиками-ноликами из смертельной игры радиста с врагами. И карта, нарисованная неумелой, но твёрдой рукой проводника. И ещё, ещё…
Сколько их, таких немых свидетелей будничного мужества и повседневного героизма
Всё время, пока мы собирали материалы для одних очерков и сталкивались с героями других, нас не покидало ощущение бесконечности неизведанных путей, по которым шли эти патриоты.
И когда в ответ на публикации этих очерков в газетах и журналах мы начали получать взволнованные письма от участников описанных событий,
когда, работая в архивах, мы встретились с именами и делами новых для нас героев незримой борьбы с фашизмом, борьбы в тылу врага,
когда пошли по следам всех этих людей, занятых сегодня мирными заботами,—
поняли: поиск не кончается — и для нас, и для тебя, читатель.
Поэтому, дописав последние строчки этой книги, мы взялись снова за блокноты, чтобы дальше готовить рассказы о тех, чьи карты все ещё — в архивных планшетах, чьи дела принадлежали дням вчерашним, но будут освещены завтра…
На разных картах различен им счёт. Отложим школьные «простыни», вывешенные в географических кабинетах. Отложим и те карты, что обозначают туристские маршруты в кемпингах, на турбазах. Откроем твёрдые картоны архивных скоросшивателей и развернём бережно сколотые безымянным архивариусом, протёртые на сгибах, простреленные пулями, в пятнах запёкшейся крови, сотни раз мокшие под дождём карты тех, чьи имена были спрятаны, зашиты, зацементированы до поры до времени. Карты-самоделки. Вот карта Праги с нанесёнными на ней крестиками-ноликами из смертельной игры радиста с врагами. И карта, нарисованная неумелой, но твёрдой рукой проводника. И ещё, ещё…
Сколько их, таких немых свидетелей будничного мужества и повседневного героизма
Всё время, пока мы собирали материалы для одних очерков и сталкивались с героями других, нас не покидало ощущение бесконечности неизведанных путей, по которым шли эти патриоты.
И когда в ответ на публикации этих очерков в газетах и журналах мы начали получать взволнованные письма от участников описанных событий,
когда, работая в архивах, мы встретились с именами и делами новых для нас героев незримой борьбы с фашизмом, борьбы в тылу врага,
когда пошли по следам всех этих людей, занятых сегодня мирными заботами,—
поняли: поиск не кончается — и для нас, и для тебя, читатель.
Поэтому, дописав последние строчки этой книги, мы взялись снова за блокноты, чтобы дальше готовить рассказы о тех, чьи карты все ещё — в архивных планшетах, чьи дела принадлежали дням вчерашним, но будут освещены завтра…
ОТ СОАВТОРА
…В этой последней фразе из первого издания книги — весь Юрий Сухан. Он был одержимым человеком, мой хороший друг, им владела страстная жажда поиска, его увлекала романтика подвига. «Был»… Не вяжется как-то это слово с именем этого жизнерадостного журналиста, сквозной темой жизни и творчества которого было утверждение и строительство Советской власти на его родном Закарпатье.
Его выбил из седла нелепый случай, выбил на всём скаку: Юре только исполнилось сорок лет, он был «заряжён» новыми планами, новыми идеями: мы как раз трудились над новыми очерками для этого, второго, издания книги, а он уже вынашивал документальную повесть о вожаке закарпатских коммунистов, Герое Советского Союза Олексе Боркашоке — и ездил по Карпатам, собирал о нём воспоминания, искал бывших подпольщиков, боровшихся против фашистских оккупантов,..
В трагической гибели Юры — закономерность развития, становления его характера: ведя неустанный поиск героев невидимой войны — разведчиков, чекистов военных лет, он вбирал в себя их черты, становился мужественнее, твёрже, целеустремлённее. Погиб Юрий Сухан в солнечный январский день, спасая детей, которые катались на тонком льду, провалились и начали тонуть. Он спас только одного. Среди других двух, с которыми погиб, был его единственный сын Серёжа…
Юрий Сухан родился в бедной крестьянской семье в Чинадиеве — предгорном селе, недалеко от города Мукачева. Зная быт закарпатцев, молодой журналист пронёс через всю свою короткую жизнь неистощимую любовь к родному краю, желание помогать людям своим творчеством в борьбе за претворение великих идей Коммунистической партии, настоящим бойцом которой он был. Окончив Ужгородский государственный университет, Юрий Сухан пришёл в «Закарпатскую правду», и мы, журналисты старшего поколения, ощущали, как мужает и закаляется его мастерство, видели, как страстно стремится он «приравнять к штыку перо», воевать против пережитков прошлого, бездушия и бюрократизма, воспевать трудовые подвиги строителей новой жизни, открывать героев нашей действительности — для себя, для читателей. Радость познания, радость открытия отличали этого неутомимого, обаятельного газетчика, всегда готового придти на помощь товарищу, глубоко сознающего свой высокий долг перед партией, его воспитавшей, перед Родиной.
Уже после гибели моего друга-соавтора я получил немало писем от героев подполья, которых он заново открыл для читателей, от тружеников, жизнь которых воспевал. Тёплые письма, искренние слова признательности…
И эти строки из благодарных писем его друзей, как и очерки, в которые вложил он всю веру в бессмертие подвига борцов за свободу, — лучшая память о рядовом бойце большевистской печати.
Его выбил из седла нелепый случай, выбил на всём скаку: Юре только исполнилось сорок лет, он был «заряжён» новыми планами, новыми идеями: мы как раз трудились над новыми очерками для этого, второго, издания книги, а он уже вынашивал документальную повесть о вожаке закарпатских коммунистов, Герое Советского Союза Олексе Боркашоке — и ездил по Карпатам, собирал о нём воспоминания, искал бывших подпольщиков, боровшихся против фашистских оккупантов,..
В трагической гибели Юры — закономерность развития, становления его характера: ведя неустанный поиск героев невидимой войны — разведчиков, чекистов военных лет, он вбирал в себя их черты, становился мужественнее, твёрже, целеустремлённее. Погиб Юрий Сухан в солнечный январский день, спасая детей, которые катались на тонком льду, провалились и начали тонуть. Он спас только одного. Среди других двух, с которыми погиб, был его единственный сын Серёжа…
Юрий Сухан родился в бедной крестьянской семье в Чинадиеве — предгорном селе, недалеко от города Мукачева. Зная быт закарпатцев, молодой журналист пронёс через всю свою короткую жизнь неистощимую любовь к родному краю, желание помогать людям своим творчеством в борьбе за претворение великих идей Коммунистической партии, настоящим бойцом которой он был. Окончив Ужгородский государственный университет, Юрий Сухан пришёл в «Закарпатскую правду», и мы, журналисты старшего поколения, ощущали, как мужает и закаляется его мастерство, видели, как страстно стремится он «приравнять к штыку перо», воевать против пережитков прошлого, бездушия и бюрократизма, воспевать трудовые подвиги строителей новой жизни, открывать героев нашей действительности — для себя, для читателей. Радость познания, радость открытия отличали этого неутомимого, обаятельного газетчика, всегда готового придти на помощь товарищу, глубоко сознающего свой высокий долг перед партией, его воспитавшей, перед Родиной.
Уже после гибели моего друга-соавтора я получил немало писем от героев подполья, которых он заново открыл для читателей, от тружеников, жизнь которых воспевал. Тёплые письма, искренние слова признательности…
И эти строки из благодарных писем его друзей, как и очерки, в которые вложил он всю веру в бессмертие подвига борцов за свободу, — лучшая память о рядовом бойце большевистской печати.