Блок Александр Александрович. Стихотворения

Слышно, что кто-то идет.
 
 
– Кто ж он, народный смиритель?
– Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его – и ослеп.
 
 
Он к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада…
Посохом гонит железным…
– Боже! Бежим от Суда!
 

3 марта 1903

Мне снились веселые думы…

 
Мне снились веселые думы,
Мне снилось, что я не один…
Под утро проснулся от шума
И треска несущихся льдин.
 
 
Я думал о сбывшемся чуде…
А там, наточив топоры,
Веселые красные люди,
Смеясь, разводили костры:
 
 
Смолили тяжелые челны…
Река, распевая, несла
И синие льдины, и волны,
И тонкий обломок весла…
 
 
Пьяна от веселого шума.
Душа небывалым полна…
Со мною – весенняя дума,
Я знаю, что Ты не одна…
 

11 марта 1903

Отворяются двери – там мерцанья…

 
Отворяются двери – там мерцанья,
И за ярким окошком – виденья.
Не знаю – и не скрою незнанья,
Но усну – и потекут сновиденья.
 
 
В тихом воздухе – тающее, знающее…
Там что-то притаилось и смеется.
Что смеется? Мое ли, вздыхающее,
Мое ли сердце радостно бьется?
 
 
Весна ли за окнами – розовая, сонная?
Или это Ясная мне улыбается?
Или только мое сердце влюбленное?
Или только кажется? Или все узнается?
 

17 марта 1903

Я вырезал посох из дуба…

 
Я вырезал посох из дуба
Под ласковый шопот вьюги
Одежды бедны и грубы,
О, как недостойны подруги!
 
 
Но найду, и нищий, дорогу,
Выходи, морозное солнце!
Проброжу весь день, ради бога,
Ввечеру постучусь в оконце.
 
 
И откроет белой рукою
Потайную дверь предо мною
Молодая, с золотой косою,
С ясной, открытой душою.
 
 
Месяц и звезды в косах…
«Входи, мой царевич приветный».
И бедный дубовый посох
Заблестит слезой самоцветной…
 

25 марта 1903

У забытых могил пробивалась трава…

   С. Соловьеву

 
У забытых могил пробивалась трава.
Мы забыли вчера… И забыли слова…
И настала кругом тишина…
 
 
Этой смертью отшедших, сгоревших дотла,
Разве Ты не жива? Разве Ты не светла?
Разве сердце Твое – не весна?
 
 
Только здесь и дышать, у подножья могил,
Где когда-то я нежные песни сложил
О свиданьи, быть может, с Тобой.
 
 
Где впервые в мои восковые черты
Отдаленною жизнью повеяла Ты,
Пробиваясь могильной травой.
 

1 апреля 1903

Я был весь в пестрых лоскутьях…

 
Я был весь в пестрых лоскутьях,
Белый, красный, в безобразной маске
Хохотал и кривлялся па распутъях,
И рассказывал шуточные сказки.
 
 
Развертывал длинные сказанья
Бессвязно, и долго, и звонко –
О стариках, и о странах без названья,
И о девушке с глазами ребенка.
 
 
Кто-то долго, бессмысленно смеялся,
И кому-то становилось больно.
И когда я внезапно сбивался,
Из толпы кричали: «Довольно!»
 

Апрель 1908

По городу бегал черный человек…

 
По городу бегал черный человек.
Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.
 
 
Медленный, белый подходил рассвет,
Вместе с человеком взбирался на лестницу.
 
 
Там, где были тихие, мягкие тени –
Желтые полоски вечерних фонарей, –
 
 
Утренние сумерки легли на ступени,
Забрались в занавески, в щели дверей.
 
 
Ах, какой бледный город на заре!
Черный человечек плачет на дворе
 

Апрель 1903

Просыпаюсь я – и в поле туманно…

 
Просыпаюсь я – и в поле туманно,
Но с моей вышки – на солнце укажу
И пробуждение мое безжеланно,
Как девушка, которой я служу.
 
 
Когда я в сумерки проходил по дороге,
Заприметился в окошке красный огонек.
Розовая девушка встала на пороге
И сказала мне, что я красив и высок.
 
 
В этом вся моя сказка, добрые люди
Мне больше не надо от вас ничего:
Я никогда не мечтал о чуде –
И вы успокойтесь – и забудьте про него.
 

2 мая 1903

Я умер. Я пал от раны…

 
Я умер. Я пал от раны.
И друзья накрыли щитом
Может быть, пройдут караваны
И вожатый растопчет конем
 
 
Так лежу три дня без движенья.
И взываю к песку: «Задуши!..»
Но тело хранит от истленья
Красноватый уголь души.
 
 
На четвертый день я восстану,
Подыму раскаленный щит,
Растравлю песком свою рану
И приду к Отшельнице в скит.
 
 
Из груди, сожженной песками,
Из плаща, в пыли и крови,
Негодуя, вырвется пламя
Безначальной, живой любви.
 

19 мая 1903

Если только она подойдет…

 
Если только она подойдет –
Буду ждать, буду ждать…
Голубой, голубой небосвод…
Голубая спокойная гладь.
 
 
Кто прикликал моих лебедей?
Кто над озером бродит, смеясь?
Неужели средь этих людей
Незаметно Заря занялась?
 
 
Всё равно – буду ждать, буду ждать.
Я один, я в толпе, я – как все…
Окунусь в безмятежную гладь –
И всплыву в лебединой красе.
 

3 июня 1903

Bad Nauheim

Когда я стал дряхлеть и стынуть…

 
Когда я стал дряхлеть и стынуть,
Поэт, привыкший к сединам,
Мне захотелось отодвинуть
Конец, сужденный старикам.
И я опять, больной и хилый,
Ищу счастливую звезду.
Какой-то образ, прежде милый,
Мне снится в старческом бреду,
Быть может, память изменила,
Но я не верю в эту ложь,
И ничего не пробудила
Сия пленительная дрожь.
Все эти россказни далече –
Они пленяли с юных лет,
Но старость мне согнула плечи,
И мне смешно, что я поэт…
Устал я верить жалким книгам
Таких же розовых глупцов!
Проклятье снам! Проклятье мигам
Моих пророческих стихов!
Наедине с самим собою
Дряхлею, сохну, душит злость,
И я морщинистой рукою
С усильем поднимаю трость…
Кому поверить? С кем мириться?
Врачи, поэты и попы…
Ах, если б мог я научиться
Бессмертной пошлости толпы!
 

4 июня 1903

Bad Nauheim

Очарованный вечер мой долог…

 
Очарованный вечер мой долог,
И внимаю журчанью струи,
Лег туманов белеющий полог
На зеленые нивы Твои
 
 
Безотрадному сну я не верю,
Погрузив мое сердце в покой…
Скоро жизнь мою бурно измерю
Пред неведомой встречей с Тобой…
 
 
Чьи-то очи недвижно и длинно
На меня сквозь деревья глядят.
Всё, что в сердце, по-детски невинно
И не требует страстных наград.
 
 
Все, что в сердце, смежило ресницы,
Но едва я заслышу. «Лети», –
Полечу я с восторгами птицы,
Оставляющей перья в пути…
 

11 июня 1903

Bad Nauheim.

Сердито волновались нивы…

   К. М. С.

 
Сердито волновались нивы
Собака выла. Ветер дул.
Ее восторг самолюбивый
Я в этот вечер обманул.
 
 
Угрюмо шепчется болото.
Взошла угрюмая луна.
Там в поле бродит, плачет кто-то.
Она! Наверное – она?
 
 
Она смутила сон мой странный –
Пусть приютит ее другой:
Надутый, глупый и румяный
Паяц в одежде голубой.
 

12 июня 1903

Bad Nauheim

Скрипка стонет под горой…

 
Скрипка стонет под горой.
В сонном парке вечер длинный,
Вечер длинный – Лик Невинный,
Образ девушки со мной.
 
 
Скрипки стон неутомимый
Напевает мне: «Живи…»
Образ девушки любимой –
Повесть ласковой любви.
 

Июнь 1908.

Bad Nauheim

Ей было пятнадцать лет. Но по стуку…

 
Ей было пятнадцать лет. Но по стуку
Сердца – невестой быть мне могла.
Когда я, смеясь, предложил ей руку,
Она засмеялась и ушла.
 
 
Это было давно. С тех пор проходили
Никому не известные годы и сроки.
Мы редко встречались и мало говорили,
Но молчанья были глубоки
 
 
И зимней ночью, верен сновиденью,
Я вышел из людных и ярких зал,
Где душные маски улыбались пенью,
Где я ее глазами жадно провожал
 
 
И она вышла за мной, покорная,
Сама не ведая, что будет через миг.
И видела лишь ночь городская, черная,
Как прошли и скрылись – невеста и жених
 
 
И в день морозный, солнечный, красный –
Мы встретились в храме – в глубокой тишине
Мы поняли, что годы молчанья были ясны,
И то, что свершилось, – свершилось в вышине.
 
 
Этой повестью долгих, блаженных исканий
Полна моя душная, песенная грудь.
Из этих песен создал я зданье,
А другие песни – спою когда-нибудь
 

16 июня 1903

Bad Nauheim

Двойник

 
Вот моя песня – тебе, Коломбина
Это – угрюмых созвездий печать –
Только в наряде шута-Арлекина
Песни такие умею слагать.
 
 
Двое – мы тащимся вдоль по базару,
Оба – в звенящем наряде шутов.
Эй, полюбуйтесь на глупую пару,
Слушайте звон удалых бубенцов!
 
 
Мимо идут, говоря: «Ты, прохожий,
Точно такой же, как я, как другой;
Следом идет на тебя непохожий
Сгорбленный нищий с сумой и клюкой».
 
 
Кто, проходя, удостоит нас взора?
Кто угадает, что мы с ним – вдвоем?
Дряхлый старик повторяет мне: «Скоро»
Я повторяю – «Пойдем же, пойдем»
 
 
Если прохожий глядит равнодушно,
Он улыбается; я трепещу;
Злобно кричу я: «Мне скучно! Мне душно?»
Он повторяет: «Иди. Не пущу»
 
 
Там, где на улицу, в звонкую давку
Взглянет и спрячется розовый лик, –
Там мы войдем в многолюдную лавку, –
Я – Арлекин, и за мною – старик.
 
 
О, если только заметят, заметят,
Взглянут в глаза мне за пестрый наряд! –
Может быть, рядом со мной они встретят
Мой же – лукавый, смеющийся взгляд!
 
 
Там – голубое окно Коломбины,
Розовый вечер, уснувший карниз…
В смертном весельи – мы два Арлекина
Юный и старый – сплелись, обнялись!
 
 
О, разделите! Вы видите сами:
Те же глаза, хоть различен наряд!..
Старый – он тупо глумится над вами,
Юный – он нежно вам преданный брат!
 
 
Та, что в окне, – розовей навечерий,
Та, что вверху, – ослепительней дня!
Там Коломбина! О, люди! О, звери!
Будьте как дети. Поймите меня.
 

30 июля 1903

С. Шахматово

Вербная суббота

 
Вечерние люди уходят в дома.
Над городом синяя ночь зажжена.
Боярышни тихо идут в терема
По улице веет, гуляет весна.
 
 
На улице праздник, на улице свет,
И свечки и вербы встречают зарю.
Дремотная сонь, неуловленный бред –
Заморские гости приснились царю.
 
 
Приснились боярам… – Проснитесь, мы тут…
Боярышня сонно склонилась во мгле
Там тени идут и виденья плывут…
Что было на небе – теперь на земле…
 
 
Весеннее утро. Задумчивый сон.
Влюбленные гости заморских племен
И, может быть, поздних, веселых времен
 
 
Прозрачная тучка. Жемчужный узор.
Там было свиданье. Там был разговор.
 
 
И к утру лишь бледной рукой отперлась,
И розовой зорькой душа занялась.
 

1 сентября 1903

 С. – Петербург

Иммануил Кант

 
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки…
Такие ручки у меня,
Такое темное окошко…
Тепло и темно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу.
Меня давно развлечься просят.
Но эти ручки… Я влюблен
В мою морщинистую кожу…
Могу увидеть сладкий сон,
Но я себя не потревожу
Не потревожу забытья,
Вот этих бликов на окошке
И ручки скрещиваю я,
И также скрещиваю ножки.
Сижу за ширмой. Здесь тепло
Здесь кто то есть. Не надо свечки
Глаза бездонны, как стекло.
На ручке сморщенной колечки.
 

18 октября 1903

Когда я уйду на покой от времен…

 
Когда я уйду на покой от времен,
Уйду от хулы и похвал,
Ты вспомни ту нежность, тот ласковый сон,
Которым я цвел и дышал.
 
 
Я знаю, не вспомнишь Ты, Светлая, зла,
Которое билось во мне,
Когда подходила Ты, стройно бела,
Как лебедь, к моей глубине
 
 
Не я возмущал Твою гордую лень –
То чуждая сила его.
Холодная туча смущала мой день, –
Твой день был светлей моего.
 
 
Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,
Исчезну за синей чертой, –
Одну только песню, что пел я с Тобой,
Что Ты повторяла за мной.
 

1 ноября 1903

Так. Я знал. И ты задул…

   Андрею Белому

 
Так. Я знал. И ты задул
Яркий факел, изнывая
В дымной мгле.
В бездне – мрак, а в небе – гул.
Милый друг! Звезда иная
Нам открылась на земле.
 
 
Неразлучно – будем оба
Клятву Вечности нести.
Поздно встретимся у гроба
На серебряном пути.
 
 
Там – сжимающему руки
Руку нежную сожму.
Молчаливому от муки
Шею крепко обниму
 
 
Так. Я слышал весть о новом!
Маска траурной души!
В Оный День – знакомым словом
Снова сердце оглуши!
 
 
И тогда – в гремящей сфере
Небывалого огня –
Светлый меч нам вскроет двери
Ослепительного Дня.
 

1 ноября 1903

Ты у камина, склонив седины…

 
Ты у камина, склонив седины,
Слушаешь сказки в стихах.
Мы за тобою – незримые сны
Чертим узор на стенах
 
 
Дочь твоя – в креслах – весны розовей,
Строже вечерних теней.
Мы никогда не стучали при ней,
Мы не шалили при ней.
 
 
Как у тебя хорошо и светло –
Нам за стеною темно…
Дай пошалим, постучимся в стекло,
Дай-ка – забьемся в окно!
 
 
Скажешь ты, тихо подняв седины
«Стукнуло где-то, дружок?»
Дочка твоя, что румяней весны,
Скажет: «Там серый зверок»
 

1 ноября 1903

Крыльцо Ее словно паперть…

 
Крыльцо Ее словно паперть
Вхожу – и стихает гроза.
На столе – узорная скатерть
Притаились в углу образа.
 
 
На лице Ее – нежный румянец,
Тишина озаренных теней.
В душе – кружащийся танец
Моих улетевших дней.
 
 
Я давно не встречаю румянца,
И заря моя – мутно тиха.
И в каждом кружении танца
Я вижу пламя греха
 
 
Только в дар последним похмельям
Эта тихая радость дана.
Я пришел к ней с горьким весельем
Осушить мой кубок до дна
 

7 ноября 1903

Рассвет

 
Я встал и трижды поднял руки.
Ко мне по воздуху неслись
Зари торжественные звуки,
Багрянцем одевая высь.
 
 
Казалось, женщина вставала,
Молилась, отходя во храм,
И розовой рукой бросала
Зерно послушным голубям.
 
 
Они белели где-то выше,
Белея, вытянулись в нить
И скоро пасмурные крыши
Крылами стали золотить.
 
 
Над позолотой их заемной,
Высоко стоя на окне,
Я вдруг увидел шар огромный,
Плывущий в красной тишине.
 

18 ноября 1903

Фабрика

 
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
 
 
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
 
 
Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
 
 
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
 

24 ноябре 1903

Мы шли на Лидо в час рассвета…

 
Мы шли на Лидо в час рассвета
Под сетью тонкого дождя.
Ты отошла, не дав ответа,
А я уснул, к волнам сойдя.
 
 
Я чутко спал, раскинув руки,
И слышал мерный плеск волны.
Манили страстной дрожью звуки,
В колдунью-птицу влюблены.
 
 
И чайка – птица, чайка – дева
Всё опускалась и плыла
В волнах влюбленного напева,
Которым ты во мне жила.
 

11 декабря 1903

С. – Петербург

Мне гадалка с морщинистым ликом…

 
Мне гадалка с морщинистым ликом
Ворожила под темным крыльцом.
Очарованный уличным криком,
Я бежал за мелькнувшим лицом.
 
 
Я бежал и угадывал лица,
На углах останавливал бег.
Предо мною ползла вереница
Нагруженных, скрипящих телег.
 
 
Проползала змеей меж домами –
Я не мог площадей перейти…
А оттуда взывало: «За нами!»
Раздавалось: «Безумный!» Простив
 
 
Там – бессмертною волей томима,
Может быть, призывала Сама…
Я бежал переулками мимо –
И меня поглотили дома.
 

11 декабря 1908

Плачет ребенок. Под лунным серпом…

   Е. П. Иванову

 
Плачет ребенок. Под лунным серпом
Тащится по полю путник горбатый.
В роще хохочет над круглым горбом
Кто-то косматый, кривой и рогатый.
 
 
В поле дорога бледна от луны.
Бледные девушки прячутся в травы.
Руки, как травы, бледны и нежны.
Ветер колышет их влево и вправо.
 
 
Шепчет и клонится злак голубой.
Пляшет горбун под луною двурогой.
Кто-то зовет серебристой трубой.
Кто-то бежит озаренной дорогой.
 
 
Бледные девушки встали из трав.
Подняли руки к познанью, к молчанью.
Ухом к земле неподвижно припав,
Внемлет горбун ожиданью, дыханью.
 
 
В роще косматый беззвучно дрожит.
Месяц упал в озаренные злаки.
Плачет ребенок. И ветер молчит.
Близко труба. И не видно во мраке.
 

14 декабря 1903

Среди гостей ходил я в черном фраке…

 
Среди гостей ходил я в черном фраке.
Я руки жал. Я, улыбаясь, знал:
 
 
Пробьют часы. Мне будут делать знаки.
Поймут, что я кого-то увидал…
 
 
Ты подойдешь. Сожмешь мне больно руку.
Ты скажешь: «Брось. Ты возбуждаешь смех».
Но я пойму – по голосу, по звуку,
Что ты меня боишься больше всех.
 
 
Я закричу, беспомощный и бледный,
Вокруг себя бесцельно оглянусь.
Потом – очнусь у двери с ручкой медной,
Увижу всех… и слабо улыбнусь.
 

18 декабря 1903

Из газет

 
Встала в сияньи. Крестила детей.
И дети увидели радостный сон.
Положила, до полу клонясь головой,
Последний земной поклон.
 
 
Коля проснулся. Радостно вздохнул,
Голубому сну еще рад наяву.
Прокатился и замер стеклянный гул:
Звенящая дверь хлопнула внизу.
 
 
Прошли часы. Приходил человек
С оловянной бляхой на теплой шапке.
Стучал и дожидался у двери человек.
Никто не открыл. Играли в прятки.
 
 
Были веселые морозные Святки,
Прятали мамин красный платок.
В платке уходила она по утрам.
Сегодня оставила дома платок:
 
 
Дети прятали его по углам.
Подкрались сумерки. Детские тени
Запрыгали на стене при свете фонарей.
Кто-то шел по лестнице, считая ступени.
Сосчитал. И заплакал. И постучал у дверей.
 
 
Дети прислушались. Отворили двери
Толстая соседка принесла им щей.
Сказала: «Кушайте». Встала на колени
И, кланяясь, как мама, крестила детей.
 
 
Мамочке не больно, розовые детки
Мамочка сама на рельсы легла.
Доброму человеку, толстой соседке,
Спасибо, спасибо. Мама не могла…
 
 
Мамочке хорошо. Мама умерла
 

27 декабря 1903

Статуя

 
Лошадь влекли под уздцы на чугунный
Мост. Под копытом чернела вода.
Лошадь храпела, и воздух безлунный
Храп сохранял на мосту навсегда.
 
 
Песни воды и хрипящие звуки
Тут же вблизи расплывались в хаос.
Их раздирали незримые руки.
В черной воде отраженье неслось.
 
 
Мерный чугун отвечал однотонно.
Разность отпала. И вечность спала.
Черная ночь неподвижно, бездонно –
Лопнувший в бездну ремень увлекла.
 
 
Всё пребывало. Движенья, страданья
Не было. Лошадь храпела навек.
И на узде в напряженьи молчанья
Вечно застывший висел человек.
 

28 декабря 1903

По берегу плелся больной человек…

 
По берегу плелся больной человек.
С ним рядом ползла вереница телег.
 
 
В дымящийся город везли балаган,
Красивых цыганок и пьяных цыган.
 
 
И сыпали шутки, визжали с телег.
И рядом тащился с кульком человек.
 
 
Стонал и просил подвезти до села
Цыганочка смуглую руку дала.
 
 
И он подбежал, ковыляя как мог,
И бросил в телегу тяжелый кулек.
 
 
И сам надорвался, и пена у губ.
Цыганка в телегу взяла его труп.
 
 
С собой усадила в телегу рядком,
И мертвый качался и падал ничком.
 
 
И с песней свободы везла до сеча.
И мертвого мужа жене отдала.
 

28 декабря 1903

Ветер хрипит на мосту меж столбами…

 
Ветер хрипит на мосту меж столбами,
Черная нить под снегами гудет.
 
 
Чудо ползет под моими санями,
Чудо мне сверху поет и поет…
 
 
Всё мне, певучее, тяжко и трудно,
Песни твои, и снега, и костры…
 
 
Чудо, я сплю, я устал непробудно.
Чудо, ложись в снеговые бугры!
 

28 декабря 1903

Светлый сон, ты не обманешь…

 
Светлый сон, ты не обманешь,
Ляжешь в утренней росе,
Алой пылью тихо встанешь
На закатной полосе.
 
 
Солнце небо опояшет,
Вот и вечер – весь в огне.
Зайчик розовый запляшет
По цветочкам на стене.
 
 
На балконе, где алеют
Мхи старинных баллюстрад,
Деды дремлют и лелеют
Сны французских баррикад.
 
 
Мы внимаем ветхим дедам,
Будто статуям из ниш:
Сладко вспомнить за обедом
Старый пламенный Париж.
 
 
Протянув больную руку,
Сладко юным погрозить,
Сладко гладить кудри внуку,
О минувшем говорить.
 
 
И в алеющем закате
На балконе подремать,
В мягком стеганом халате
Перебраться на кровать…
 
 
Скажут: «Поздно, мы устали…»
Разойдутся на заре.
Я с тобой останусь в зале,
Лучик ляжет на ковре.
 
 
Милый сон, вечерний лучик…
Тени бархатных ресниц…
В золотистых перьях тучек
Танец нежных вечерниц.
 

25 февраля 1904

Мой любимый, мой князь, мой жених…

 
Мой любимый, мой князь, мой жених,
Ты печален в цветистом лугу.
Павиликой средь нив золотых
Завилась я на том берегу.
 
 
Я ловлю твои сны на лету
Бледно-белым прозрачным цветком.
Ты сомнешь меня в полном цвету
Белогрудым усталым конем.
 
 
Ах, бессмертье мое растопчи, –
Я огонь для тебя сберегу.
Робко пламя церковной свечи
У заутрени бледной зажгу.
 
 
В церкви станешь ты, бледен лицом.
И к царице небесной придешь, –
Колыхнусь восковым огоньком,
Дам почуять знакомую дрожь…
 
 
Над тобой – как свеча – я тиха,
Пред тобой – как цветок – я нежна.
Жду тебя, моего жениха,
Всё невеста – и вечно жена.
 

26 марта 1904

Молитвы

   Наш Арго!

Андрей Белый

1

 
Сторожим у входа в терем,
Верные рабы.
Страстно верим, выси мерил!
Вечно ждем трубы
 
 
Вечно – завтра. У решотки
Каждый день и час
Славословит голос четкий
Одного из нас.
 
 
Воздух полон воздыхании,
Грозовых надежд,
Высь горит от несмыканий
Воспаленных вежд.
 
 
Ангел розовый укажет,
Скажет: «Вот она:
Бисер нижет, в нити вяжет –
Вечная Весна».
 
 
В светлый миг услышим звуки
Отходящих бурь.
Молча свяжем вместе руки,
Отлетим в лазурь.
 

2.
Утренняя

 
До утра мы в комнатах спорим,
На рассвете один из нас
Выступает к розовым зорям –
Золотой приветствовать час.
 
 
Высоко он стоит над нами –
Тонкий профиль на бледной заре
За плечами его, за плечами –
Все поля и леса в серебре.
 
 
Так стоит в кругу серебристом,
Величав, милосерд и строг.
На челе его бледно-чистом
Мы читаем, что близок срок.
 

3.
Вечерняя

 
Солнце сходит на запад. Молчанье.
Задремала моя суета.
Окружающих мерно дыханье
Впереди – огневая черта.
 
 
Я зову тебя, смертный товарищ!
Выходи! Расступайся, земля!
На золе прогремевших пожарищ
Я стою, мою жизнь утоля.
 
 
Приходи, мою сонь исповедай,
Причасти и уста оботри…
Утоли меня тихой победой
Распылавшейся алой зари.
 

4.
Ночная

   Они Ее видят!

В. Брюсов

 
Тебе, Чей Сумрак был так ярок,
Чей Голос тихостью зовет, –
Приподними небесных арок
Всё опускающийся свод.