B конце концов вот что я ему сказал:
— Мне нужна твоя помощь. Можно мне подъехать к тебе домой?
— Ты в городе?
— Да.
— Ну конечно, приезжай. Знаешь, как доехать? Ты где? На автобусной остановке? Ты на машине?
— Я смогу добраться, — отрезал я. — Дай адрес.
Он обитал в небольшом коттедже в симпатичном пригородном поселке Чиктовага недалеко от аэропорта, и таксист без труда нашел нужный мне дом. Когда мы подкатили, Ежи ждал нас на крыльце. На нем были коричневые армейские ботинки, штаны цвета хаки и яркая желто-зеленая фуфайка с надписью "Боулинг-клуб «Синяя кегля» на спине, «Хлебобулочные изделия Клейнмана» на груди и «Джерри Пресс» на нагрудном кармашке. Он сидел в алюминиевом шезлонге, обтянутом желто-зеленой парусиной, держа в руке банку пива. По виду весил он килограммов сто двадцать, не меньше.
— Ты бы заранее меня предупредил, я бы тебя в аэропорту встретил. Хрен ли было тратиться на такси! Пива хочешь?
— Не откажусь.
— А девчонке что дать попить?
Минна сказала, что сойдет и пиво, а я возразил, что не сойдет, и спросил, нет ли у него молока. Нет. Тогда мы сошлись на кока-коле. Ежи Пжижешевский — или, на американский лад, Джерри Пресс — высосал четыре банки, пока я уговорил одну. Я заверил его, что он внесет неоценимый вклад в борьбу за независимость Польши, если переправит меня и Минну через канадскую границу.
— Чой-то я не просекаю, — озадаченно протянул он. — Тебе надо в Канаду?
— Верно.
— И куда ты собрался? В Торонто?
— Да. — Правдивая информация только усложнила бы все дело.
— Так что тебе мешает просто взять и поехать? — Ежи нахмурился. — Если тебе приспичило съездить в Канаду, ты просто едешь в Канаду. Садишься в машину и едешь. А если нет машины, ну, тогда садишься на автобус, или на поезд, или если у тебя времени в обрез, на самолет…
— Мы уже пытались, — ввернул я.
— И?
— Нас опознали. И депортировали.
— Депортировали?
— Да.
— Кроме шуток? Прямо так и депортировали? Из Канады?
— Да. И…
— Ты чо, коммунист или попутчик…
— Нет, конечно. Мы…
— Ну надо же! Из Канады депортировали! Матка бозка! И куда же они вас депортировали? В Италию?
Эта беседа начала меня утомлять. Преданность Ежи делу освобождения Польши носила преимущественно теоретический характер. Точно так же, как скучающие в казармах солдаты не становятся боевыми генералами, попивающие пиво боровы в фирменных фуфайках боулинг-клуба не в состоянии стать легендарными подпольщиками. Он был готов поднимать тосты за свободную Польшу за польских свадьбах, когда все прочие тосты уже провозглашены, чего, впрочем, на польских свадьбах никогда, наверное, не случалось. Да и само это освобождение Польши было тем общим делом, ради которого можно было проводить митинги и собирать пожертвования и чему баллотирующиеся от Чиктоваги кандидаты на выборах в конгресс клялись посвятить все свои силы, — словом, это было нечто такое, что все как один поддерживали, но во имя чего никто не собирался предпринять что-либо действительно полезное.
Вот и Ежи-Джерри возил в своем грузовичке свежевыпеченный хлеб, подстригал травку на своем газоне, пил свое пиво — и уж в этом деле был мастак! — но в отличие от большинства своих соплеменников он, надо отдать ему должное, водил дружбу с поистине пламенным революционером по имени Тадеуш. Вот только когда дело дошло до необходимости поднять свой жирный зад и предпринять какие-никакие действия, когда надо было срочно оказать необходимую помощь товарищу по революционной борьбе, тут его телом и душой овладела странная заторможенность.
Я никак не мог ему втолковать, что от него требуется. И лишь благодаря вмешательству Минны мы наконец сумели растормошить его размоченные в пиве мозги.
— Если мы как можно скорее не попадем в Канаду, — прошептала девочка, — они схватят нас прямо тут!
— Схватят здесь?
— За нами хвост, — пояснил я. — Если нас возьмут в Буффало…
— Хвост?
— Ну…
— Йезус Мария! — прошептал Ежи и с опаской бросил взгляд через плечо. Не знаю, почему: у себя за спиной он смог увидеть только дверь собственного дома. — Я не хочу ни во что такое вляпаться…
— Я просто не знаю, к кому обратиться. Ты наша последняя соломинка!
Он опять оглянулся через плечо. Я подумал, что это у него, наверное, такой нервный тик.
— Мне через пару часов надо ехать в пекарню. Если клиенты не получат вовремя свежие булки, на меня покатят бочку… Ты себе представить не можешь, какой шум поднимется!
Вот он, верный сын своего народа, преисполненный патриотического духа!
— Думаю, мы могли бы подождать тебя в доме, пока ты развезешь свой хлеб…
— Йезус Мария, только этого не хватало! Если тебя и девчонку арестуют у меня в доме… А мне еще пятнадцать лет выплачивать за него кредит! Неприятности мне не нужны! Послушай, я могу перевезти вас через мост Мира в Форт-Эри или на Кристал-Бич. А там вы сядете на автобус...
— Отлично! Вот как мы переправимся через канадскую границу!
Пан Ежи довез нас туда на своем почти новеньком «додже»-универсале. Перед поездкой он вытащил из багажника запаску, положил туда наш чемодан, а сверху набросал купальные принадлежности и полотенца.
— Скажем пограничникам, что едем на Кристал-Бич купаться. На целый день. Ясно? Чтоб они не заметили чемодана. Вы поняли?
Мы поняли.
— Они спросят, где вы родились. Скажите: в Буффало. Я всегда говорю, что в Буффало. Вообще-то я родился в Лодзи, но не буду же я говорить, что в Лодзи, если меня спросят. Не буду же я им показывать сертификат о натурализации, да? Я всегда отвечаю: в Буффало. Я нормально говорю по-английски. И вы так же скажите. Вы где родились? Отвечайте: в Буффало, в Буффало. Можете сказать: в Нью-Йорке. Это тоже можно. Но лучше: в Буффало. Я обычно говорю: в Буффало. Но роли не играет.
Он провез нас через весь центр города к мосту Мира, где начиналась западная окраина. Мы переехали по мосту через Ниагару, и канадские пограничники спросили у нас про место рождения. Ежи трясся так, словно страдал болезнью Паркинсона. Мы все дружно отрапортовали, что родились в Буффало, и нам явно поверили. Ежи заявил, что мы едем на Кристал-Бич и вернемся ближе к вечеру. Погранцы даже не заглянули к нам в багажник, и мы благополучно въехали в Канаду.
— Вот и Форт Эри, — сказал Ежи. — Думаю, вы можете оттуда доехать на автобусе до Торонто. Центр города — прямо. Если мы не найдем автобусную станцию, то тогда…
И тут у «доджа» лопнула задняя шина.
Запаска, естественно, осталась у него в гараже в Буффало. Кстати, когда он вынул запаску и вместо нее закинул в багажник наш чемодан, я уже тогда начал кое-что подозревать и только понадеялся, что шина не лопнет раньше, чем мы переедем мост.
— Жди здесь, — бросил я. — Пойду куплю запаску на ближайшей бензоколонке и помогу тебе заменить колесо. Размер шины можешь сказать?
— Не могу! — Он с упрямой решимостью затряс огромной башкой. — Ты иди, иди. Бери свой чемодан и иди вперед. И девочку не забудь. Я сам справлюсь с чертовой машиной.
Но…
— Послухай, я тебя прошу, вылазьте вы оба из моей машины и больше никогда не появляйтесь в моем доме. Деньги — это всегда пожалста, пожертвования — да ради Бога, но я же могу потерять работу! А неприятности мне не нужны. Берите свой чемодан и идите прямо по этой улице — она выведет вас к автобусной станции.
Он выглядел смешно и жалко, этот польский патриот, но это была его машина и у него возникли проблемы, но теперь, когда мы благополучно перешли границу, меня его проблемы не волновали.
Я протянул ему руку:
— Ты настоящий товарищ и преданный активист движения, — с жаром произнес я по-польски.
— Ты с ума сошел, говори по-английски!
— И Польша тебе благодарна! — закончил я по-английски. Я взял чемодан в правую руку, левой подхватил Минну за ладошку и мы оставили пана Ежи стоять посреди дороги.
Центральная часть Форт-Эри оказалась не такой уж большой, и мы без труда нашли автобусную станцию. Она располагалась на главной улице. Мы провели три часа в ожидании автобуса на Торонто, где можно было сделать пересадку на монреальский автобус. Я купил билеты и уселся на лавке рядом с Минной.
— И зачем мы только с ним связались? — задала она резонный вопрос.
— Он перевез нас через границу.
— А что, мы не могли пройти по мосту пешком?
— Может, и могли. Но я тогда просто подумал, что он нам сумеет помочь.
— Очень уж он нервный какой-то, тебе не показалось, Ивен?
— Показалось. А ты молодец — здорово придумала, будто за нами гонятся!
— Спасибо. Я не знала, правильно ли поступаю, но мне просто было забавно смотреть, как он нервничает, и я подумала, а может стоит заставить его еще больше понервничать…
Явно нервность Ежи оказалась заразительной. Теперь нам уже ничего не угрожало, но у меня всякий раз все сжималось внутри, когда в здание автовокзала входил полицейский. Я обложился ворохом утренних газет, как американских, так и канадских, отчасти чтобы убить время, а отчасти чтобы спрятаться от любопытных взглядов. Минна, слава Богу, закрыла свои голубые глазки и уснула.
Глава четвертая
— Мне нужна твоя помощь. Можно мне подъехать к тебе домой?
— Ты в городе?
— Да.
— Ну конечно, приезжай. Знаешь, как доехать? Ты где? На автобусной остановке? Ты на машине?
— Я смогу добраться, — отрезал я. — Дай адрес.
Он обитал в небольшом коттедже в симпатичном пригородном поселке Чиктовага недалеко от аэропорта, и таксист без труда нашел нужный мне дом. Когда мы подкатили, Ежи ждал нас на крыльце. На нем были коричневые армейские ботинки, штаны цвета хаки и яркая желто-зеленая фуфайка с надписью "Боулинг-клуб «Синяя кегля» на спине, «Хлебобулочные изделия Клейнмана» на груди и «Джерри Пресс» на нагрудном кармашке. Он сидел в алюминиевом шезлонге, обтянутом желто-зеленой парусиной, держа в руке банку пива. По виду весил он килограммов сто двадцать, не меньше.
— Ты бы заранее меня предупредил, я бы тебя в аэропорту встретил. Хрен ли было тратиться на такси! Пива хочешь?
— Не откажусь.
— А девчонке что дать попить?
Минна сказала, что сойдет и пиво, а я возразил, что не сойдет, и спросил, нет ли у него молока. Нет. Тогда мы сошлись на кока-коле. Ежи Пжижешевский — или, на американский лад, Джерри Пресс — высосал четыре банки, пока я уговорил одну. Я заверил его, что он внесет неоценимый вклад в борьбу за независимость Польши, если переправит меня и Минну через канадскую границу.
— Чой-то я не просекаю, — озадаченно протянул он. — Тебе надо в Канаду?
— Верно.
— И куда ты собрался? В Торонто?
— Да. — Правдивая информация только усложнила бы все дело.
— Так что тебе мешает просто взять и поехать? — Ежи нахмурился. — Если тебе приспичило съездить в Канаду, ты просто едешь в Канаду. Садишься в машину и едешь. А если нет машины, ну, тогда садишься на автобус, или на поезд, или если у тебя времени в обрез, на самолет…
— Мы уже пытались, — ввернул я.
— И?
— Нас опознали. И депортировали.
— Депортировали?
— Да.
— Кроме шуток? Прямо так и депортировали? Из Канады?
— Да. И…
— Ты чо, коммунист или попутчик…
— Нет, конечно. Мы…
— Ну надо же! Из Канады депортировали! Матка бозка! И куда же они вас депортировали? В Италию?
Эта беседа начала меня утомлять. Преданность Ежи делу освобождения Польши носила преимущественно теоретический характер. Точно так же, как скучающие в казармах солдаты не становятся боевыми генералами, попивающие пиво боровы в фирменных фуфайках боулинг-клуба не в состоянии стать легендарными подпольщиками. Он был готов поднимать тосты за свободную Польшу за польских свадьбах, когда все прочие тосты уже провозглашены, чего, впрочем, на польских свадьбах никогда, наверное, не случалось. Да и само это освобождение Польши было тем общим делом, ради которого можно было проводить митинги и собирать пожертвования и чему баллотирующиеся от Чиктоваги кандидаты на выборах в конгресс клялись посвятить все свои силы, — словом, это было нечто такое, что все как один поддерживали, но во имя чего никто не собирался предпринять что-либо действительно полезное.
Вот и Ежи-Джерри возил в своем грузовичке свежевыпеченный хлеб, подстригал травку на своем газоне, пил свое пиво — и уж в этом деле был мастак! — но в отличие от большинства своих соплеменников он, надо отдать ему должное, водил дружбу с поистине пламенным революционером по имени Тадеуш. Вот только когда дело дошло до необходимости поднять свой жирный зад и предпринять какие-никакие действия, когда надо было срочно оказать необходимую помощь товарищу по революционной борьбе, тут его телом и душой овладела странная заторможенность.
Я никак не мог ему втолковать, что от него требуется. И лишь благодаря вмешательству Минны мы наконец сумели растормошить его размоченные в пиве мозги.
— Если мы как можно скорее не попадем в Канаду, — прошептала девочка, — они схватят нас прямо тут!
— Схватят здесь?
— За нами хвост, — пояснил я. — Если нас возьмут в Буффало…
— Хвост?
— Ну…
— Йезус Мария! — прошептал Ежи и с опаской бросил взгляд через плечо. Не знаю, почему: у себя за спиной он смог увидеть только дверь собственного дома. — Я не хочу ни во что такое вляпаться…
— Я просто не знаю, к кому обратиться. Ты наша последняя соломинка!
Он опять оглянулся через плечо. Я подумал, что это у него, наверное, такой нервный тик.
— Мне через пару часов надо ехать в пекарню. Если клиенты не получат вовремя свежие булки, на меня покатят бочку… Ты себе представить не можешь, какой шум поднимется!
Вот он, верный сын своего народа, преисполненный патриотического духа!
— Думаю, мы могли бы подождать тебя в доме, пока ты развезешь свой хлеб…
— Йезус Мария, только этого не хватало! Если тебя и девчонку арестуют у меня в доме… А мне еще пятнадцать лет выплачивать за него кредит! Неприятности мне не нужны! Послушай, я могу перевезти вас через мост Мира в Форт-Эри или на Кристал-Бич. А там вы сядете на автобус...
— Отлично! Вот как мы переправимся через канадскую границу!
Пан Ежи довез нас туда на своем почти новеньком «додже»-универсале. Перед поездкой он вытащил из багажника запаску, положил туда наш чемодан, а сверху набросал купальные принадлежности и полотенца.
— Скажем пограничникам, что едем на Кристал-Бич купаться. На целый день. Ясно? Чтоб они не заметили чемодана. Вы поняли?
Мы поняли.
— Они спросят, где вы родились. Скажите: в Буффало. Я всегда говорю, что в Буффало. Вообще-то я родился в Лодзи, но не буду же я говорить, что в Лодзи, если меня спросят. Не буду же я им показывать сертификат о натурализации, да? Я всегда отвечаю: в Буффало. Я нормально говорю по-английски. И вы так же скажите. Вы где родились? Отвечайте: в Буффало, в Буффало. Можете сказать: в Нью-Йорке. Это тоже можно. Но лучше: в Буффало. Я обычно говорю: в Буффало. Но роли не играет.
Он провез нас через весь центр города к мосту Мира, где начиналась западная окраина. Мы переехали по мосту через Ниагару, и канадские пограничники спросили у нас про место рождения. Ежи трясся так, словно страдал болезнью Паркинсона. Мы все дружно отрапортовали, что родились в Буффало, и нам явно поверили. Ежи заявил, что мы едем на Кристал-Бич и вернемся ближе к вечеру. Погранцы даже не заглянули к нам в багажник, и мы благополучно въехали в Канаду.
— Вот и Форт Эри, — сказал Ежи. — Думаю, вы можете оттуда доехать на автобусе до Торонто. Центр города — прямо. Если мы не найдем автобусную станцию, то тогда…
И тут у «доджа» лопнула задняя шина.
Запаска, естественно, осталась у него в гараже в Буффало. Кстати, когда он вынул запаску и вместо нее закинул в багажник наш чемодан, я уже тогда начал кое-что подозревать и только понадеялся, что шина не лопнет раньше, чем мы переедем мост.
— Жди здесь, — бросил я. — Пойду куплю запаску на ближайшей бензоколонке и помогу тебе заменить колесо. Размер шины можешь сказать?
— Не могу! — Он с упрямой решимостью затряс огромной башкой. — Ты иди, иди. Бери свой чемодан и иди вперед. И девочку не забудь. Я сам справлюсь с чертовой машиной.
Но…
— Послухай, я тебя прошу, вылазьте вы оба из моей машины и больше никогда не появляйтесь в моем доме. Деньги — это всегда пожалста, пожертвования — да ради Бога, но я же могу потерять работу! А неприятности мне не нужны. Берите свой чемодан и идите прямо по этой улице — она выведет вас к автобусной станции.
Он выглядел смешно и жалко, этот польский патриот, но это была его машина и у него возникли проблемы, но теперь, когда мы благополучно перешли границу, меня его проблемы не волновали.
Я протянул ему руку:
— Ты настоящий товарищ и преданный активист движения, — с жаром произнес я по-польски.
— Ты с ума сошел, говори по-английски!
— И Польша тебе благодарна! — закончил я по-английски. Я взял чемодан в правую руку, левой подхватил Минну за ладошку и мы оставили пана Ежи стоять посреди дороги.
Центральная часть Форт-Эри оказалась не такой уж большой, и мы без труда нашли автобусную станцию. Она располагалась на главной улице. Мы провели три часа в ожидании автобуса на Торонто, где можно было сделать пересадку на монреальский автобус. Я купил билеты и уселся на лавке рядом с Минной.
— И зачем мы только с ним связались? — задала она резонный вопрос.
— Он перевез нас через границу.
— А что, мы не могли пройти по мосту пешком?
— Может, и могли. Но я тогда просто подумал, что он нам сумеет помочь.
— Очень уж он нервный какой-то, тебе не показалось, Ивен?
— Показалось. А ты молодец — здорово придумала, будто за нами гонятся!
— Спасибо. Я не знала, правильно ли поступаю, но мне просто было забавно смотреть, как он нервничает, и я подумала, а может стоит заставить его еще больше понервничать…
Явно нервность Ежи оказалась заразительной. Теперь нам уже ничего не угрожало, но у меня всякий раз все сжималось внутри, когда в здание автовокзала входил полицейский. Я обложился ворохом утренних газет, как американских, так и канадских, отчасти чтобы убить время, а отчасти чтобы спрятаться от любопытных взглядов. Минна, слава Богу, закрыла свои голубые глазки и уснула.
Глава четвертая
Наш отель был не совсем отелем. Даже самые искушенные в мире специалисты по муниципальному планированию не смогли бы подготовить Монреаль к размещению орд визитеров Всемирной выставки, но предприимчивые горожане с честью встретили невиданный наплыв туристов, сдавая им в своих квартирах чуланы, ванные комнаты и платяные шкафы по умопомрачительным ценам. Нам еще сравнительно повезло, когда мы, продвигаясь по Сент-Кэтрин-стрит от центра города к восточным окраинам, нашли в старом французском квартале, в доме, скорее всего, меченном знаком диавола, довольно просторную комнату с двуспальной кроватью. За эту ночлежку с нас содрали двадцать два доллара в сутки. Комната была ужасающая и цена устрашающая, но к тому моменту, когда мы в ней очутились, я был вынужден сдаться под действием фактора времени (далеко за полночь) и физического состояния Минны (усталость на грани истерики). Мы сняли эту каморку, я заплатил за две ночи вперед, и Минна, не дойдя до кровати, провалилась в сон. Я уложил ее и укрыл одеялом, а сам отправился поглазеть на ночной Монреаль.
Автобусная поездка в Монреаль через Торонто оказалась, как я и предполагал, жутко утомительной. Как правило, я стараюсь не проводить в одном автобусе больше часа. Но это путешествие, особенно если учесть предшествующие ему три авиаперелета и моторизованный марш-бросок в компании Ежи Пжижешевского, оказалось наименее приятным из всех, пережитых мною ранее. Дороги в Канаде вообще-то неплохие, чего нельзя сказать про автобусные рессоры. Единственное преимущество торонтского автобуса состояло в том, что он доставил нас прямехонько в Монреаль, хотя я и не был на сто процентов уверен, что это давало нам какое-то преимущество.
Выйдя из нашего с позволения сказать отеля, я повернул налево и зашагал к центру города. Над Монреалем сгустилась ночь, но рю Сент-Катрин ярко освещалась уличными фонарями, а тротуары были запружены пешеходами. В атмосфере этого города ощущалось нечто ирреальное, и я поначалу не мог понять, что, но потом, пройдя несколько кварталов, догадался. Все тут выглядело очень по-американски — и супермаркеты, и парковки, и магазины с такими прямо скажем экзотическими названиями, как «Вулвортс» или «Рексолл драгз»6, но при этом абсолютно все надписи были на французском языке. Такое несоответствие придавало городскому пейзажу сходство с картинками-загадками из детских книжек на тему «Найдите в рисунке десять ошибок» и делало этот пейзаж не менее абсурдным, чем парад букингемских «мясоедов» перед Эйфелевой башней7.
Официально, разумеется, Монреаль считается двуязычным. Как, между прочим, и вся Канада, но за пределами провинции Квебек французский язык используют разве что в государственных документах. А здесь в Монреале, где франкоканадцы составляют по официальной статистике 65% городского населения — цифра очевидно занижена! — искрометная галльская речь явно доминировала. Некоторые вывески были только на французском, некоторые дублировались на английском, но в целом французский тут бесспорно считался главенствующим языком.
Я брел по улицам, и мои уши постепенно привыкали к звучанию иностранного языка. Квебекский французский отнюдь не является изуродованным вариантом языка Гюго и Наполеона, как может подумать коренной парижанин. Уроженец Корнуолла и его английский компатриот из Нортумберленда могут столкнуться с куда более серьезными трудностями при взаимном общении, чем монреалец и житель материковой Франции. Конечно, квебекцев отличает своеобразный акцент, как и характерные особенности интонаций и ритма речи, но всякий владеющий французским и обладающий чутким ухом, очень быстро сумеет привыкнуть к квебекскому говору.
Я вслушивался в звучащую вокруг меня речь и заставлял себя думать по-французски — если вы не умеете мыслить на иностранном языке, значит, вы еще не в полной мере им овладели! — и вдруг, когда я зашел в ночную забегаловку перехватить сэндвич с копченым мясом, а потом заскочил в соседний бар выпить бокал вина, произошла странная вещь.
Я вдруг обнаружил, что мне отнюдь не безразлична идея квебекской автономии.
Честно говоря, я давным-давно и думать забыл про эту идеологическую доктрину, пока тот болван в монреальском аэропорту не напомнил мне про нее. Некоторые политические движения становятся притчей во языцех только потому, что создают вокруг себя больше шума, чем другие. А Национальное движение Квебека в последнее время что-то приутихло. Несколько лет назад, когда его активисты закладывали бомбы в почтовые ящики, я был куда более последовательным их сторонником. (Если вы не находите своеобразной красоты во взорванных почтовых ящиках, то значит вы существо абсолютно бездуховное!). Но потом они утихомирились, да и в Нью-Йорке об НДК не было ни слуху ни духу, так что даже если мой интерес к ним и не совсем угас, то во всяком случае градус моего идеологического ража заметно понизился.
Но тут произошла чудесная метаморфоза. Я осушил бокал красного, молча провозгласив тост за Quebec Libre8. Потом повторил заказ и стал с любопытством разглядывать своих единомышленников, заполнивших этот монреальский бар. Двести лет британского ига ничуть не повлияли на их привычки. За эти два века сменилось не одно поколение, но мои ночные собутыльники не только не забыли французского языка, они даже выглядели как французы. Несомненно: Канадская Конфедерация должна быть расчленена! Несомненно: эти люди заслуживают свободы! Несомненно…
Я вышел из бара, так и не заказав третьего бокала. И, наверное, правильно сделал. Зажигательные призывы к гражданам Квебека уже роились в моем мозгу, так что после третьего бокала красного сухого эти лозунги заплясали бы и у меня на языке. А ведь мне не было позволено находиться в этой проклятой стране, и цель моего нынешнего пребывания здесь ни имела никакого отношения к героической борьбе за освобождение Квебека, так что я меньше всего хотел привлечь к себе внимание монреальской общественности.
Чем ближе я подходил к центральной части города, тем с большим успехом я мог противостоять песням сладкоголосых сирен. В самом сердце делового квартала пленительная аура французской культуры ощущалась в наименьшей степени. Все постройки тут были новехонькими, в современном стиле, и самым старым домам можно было дать лет пять от силы. Узкие параллелепипеды небоскребов из стали и стекла убегали в небо, кинотеатры и стриптиз-клубы, рестораны и бары скорее напоминали Бродвей, чем бульвар Капуцинов. Я съел очередной сэндвич с копченым мясом — это что-то вроде пастрами — и выпил бессчетное количество чашечек кофе.
По крайней мере тут было прохладно, куда прохладнее, чем в Нью-Йорке. Монреаль по-прежнему не вызывал у меня никаких нежных чувств, но я по-прежнему не мог поверить, что их хваленая Всемирная выставка стоит мессы, и мне даже думать не хотел о предстоящей разведывательной миссии в кубинском павильоне. Но с другой стороны, в Монреале не наблюдалось ни уличных беспорядков, ни убийственной загрязненности воздуха, и меня от моего домовладельца — как и от целого Нью-Йорка — отделяли четыреста миль. И, хвала Господу, тут было прохладно!
Хотелось надеяться, что температура такой и останется. Потому что наш так называемый гостиничный номер не был оборудован кондиционером.
Когда я вернулся в «отель», солнце уже взошло, но Минна еще не проснулась. Она целиком завладела двуспальной кроватью, расположившись на ней наискосок. Мне пришлось ее подвинуть, чтобы вытянуться рядом. Она даже не шевельнулась во сне. Я лежал на спине, закрыв глаза, и мысленно выполнял курс йоговских упражнений на расслабление отдельных групп мышц, а потом попытался отключить мозг, стараясь не думать ни о чем, что куда труднее, чем кажется. Так я пролежал минут двадцать. Когда я, зевнув, потянулся и встал с кровати, мое тело уже не ощущало усталости. Я взял новую смену белья и поднялся по лестнице в ванную комнату. Душа я там не обнаружил — только чумазую выщербленную ванну. Сначала я ее тщательно вымыл, потом наполнил водой и приступил к омовению тела.
Вернувшись в наш «номер», я разбудил Минну и отправил умываться. Она вернулась через десять минут, торопясь попасть на выставку до закрытия. Но я уверил ее, что выставка сегодня еще даже не открывалась.
Мы позавтракали и, поймав такси, отправились на выставку. «Экспо» занимала два островка на реке Святого Лаврентия. Мы приобрели недельный билет-"вездеход", на входе нам его проштамповали, после чего мы прошли через турникет и сели на так называемый «Экспо-экспресс», который и повез нас непосредственно к выставочным павильонам. Этот поезд был полностью автоматическим и народу в него набилось, как в вагон нью-йоркского метро в час пик.
Минна, прижав личико к оконному стеклу, то и дело восхищенно ойкала. Мы миновали Хабитат — новый концептуальный проект городской застройки, представляющий собой хаотично нагроможденные друг на дружку небольшие железобетонные кубы. Добравшись до середины реки, экспресс сделал остановку на острове Иль-де-Сент-Элен, потом переполз на остров Иль-де-Нотр-Дам, где мы и вышли из вагончика.
На Нотр-Даме размещалось большинство национальных павильонов, в том числе и кубинский. Я установил сей факт, сверившись с картой выставки, которую приобрел за доллар у турникета на входе. Сойдя с поезда, мы спустились вниз по длинной деревянной лесенке и присели отдохнуть на скамейку. Пока я изучал карту, Минна глазела по сторонам и тыкала пальчиком в павильоны. Рассмотрев карту вдоль и поперек, я выбросил ее за ненадобностью в урну. Что-либо понять из нее оказалось невозможно. Территория выставки была поделена на четыре сектора, каждому из которых соответствовала отдельная карта-раскладушка со множеством мелких чисел, обозначавших каждый объект, но при этом легенда, где расшифровывались эти числа, находилась на обратной стороне других карт, и все было настолько запутано, что я так и не смог понять, где находились мы, не говоря уж о каких-то конкретных павильонах. Избавившись от карты-головоломки, я попытался самолично произвести рекогносцировку местности, но так и не сумел определить, где мы находимся и где этот чертов павильон Кубы. Хотя теперь это уже не имело значения.
Колоссальные масштабы «Экспо» меня просто потрясли — к такому я не был готов. Вокруг, тесня друг друга, беспорядочно громоздились гигантские ярко раскрашенные постройки, состязающиеся в архитектурных излишествах: треугольники и сферы, дворцы и шатры, большинство которых очень точно передавали заявленную тему выставки, подчеркивая полную несовместимость «человека» и «его мира». Колоссальные павильоны напоминали застывших в доисторическом пейзаже динозавров. А внизу, у их подножия, копошились более мелкие обитатели речного островка, не столь внушительные с виду, но куда лучше приспособленные к борьбе за выживание — бутики и сувенирные лавчонки, киоски с хот-догами и прохладительными напитками, где весело журчали долларовые ручейки, в то время как выставочные исполины принимали посетителей бесплатно.
Над головой с жужжанием носились синие вагончики монорельсовой дороги, в небе порхали вертолеты, прогулочные катера бороздили воды каналов. Мимо нас проехал велорикша: сидящий сзади возница яростно крутил педали, а его пассажирка, престарелая дама, развалилась в кресле и обмахивалась сложенной картой «Экспо». Умница — она, похоже, нашла применение этой бесполезной штуке.
Людей вокруг была тьма-тьмущая. Посетители выставки или терпеливо выстаивали длинные очереди к самым большим павильонам или нервной трусцой перебегали от одной достопримечательности к другой. Все они покупали хот-доги и гамбургеры, лимонад, и сигареты, картонные пропеллеры на палочке, бумажные колпаки с именами (очевидно, их счастливых обладателей), вымпелы и прочую дребедень, которую никто в здравом уме и трезвой памяти никогда бы не стал покупать. Люди щеголяли в футболках и полотняных слаксах, шортах-бермудах, купальниках и мини-юбках. В руках у них были фотоаппараты, зонтики, фотоаппараты, младенцы, фотоаппараты, пластиковые пакеты и фотоаппараты... Наверное, Господь любит посетителей выставок — иначе бы он не создал их легион. В среднем монреальскую выставку посещало четверть миллиона человек в день, и по крайней мере столько же продефилировало перед нашей скамейкой менее чем за десять минут.
— А тут прохладно, — сказал я.
— Но на солнце становится жарковато, — возразила Минна.
— Но все же тут прохладнее, чем в Нью-Йорке.
— Да, прохладнее.
— Уже хорошо.
— Правда тут красиво, Ивен!
— Пожалуй, да.
Она слезла со скамейки и в восторге всплеснула ручками.
— Я так рада, что мы все-таки попали сюда! С чего начнем осмотр? Не хочешь прокатиться на монорельсовой дороге? В какой павильон пойдем сначала? Я хочу пить!
Я выполнил все ее желания. Мы покатались на монорельсовой дороге и на катере, который назывался «гидрокатом». Мы посетили столько павильонов, что ни один из нас не смог потом точно все их перечислить, пропустив те, у которых собрались особенно длинные очереди — конечно, там были самые интересные экспозиции; мы осмотрели тьму экспонатов, большинство из которых прославляли грандиозные экономические достижения и могучий индустриальный потенциал той или иной страны. Достижения и потенциал порой и впрямь поражали. Я увидел по крайней мере два десятка образцов лучших в мире кофейных зерен, которые, как уверяли сопроводительные таблички, произрастали только и исключительно в данной стране, при том, что все кофейные зерна в двадцати павильонах выглядели совершенно одинаково (возможно, это объясняется каким-то моим скрытым дефектом зрения). Как и изделия из полированного дерева. В каждом из африканских павильонов мы увидели не меньше двух десятков сортов полированной древесины — к неописуемому восторгу Минны.
К полудню жара в Монреале была под стать нью-йоркской. Мы пообедали в павильоне Алжира — симпатичном здании с вымощенным глазурованной плиткой полом и тканными коврами на стенах. Ресторанчик располагался в застекленном патио. Мы заказали кускус с ягнятиной — объедение, хоть и дороговато.
В павильоне Ямайки мы отведали банановых чипсов — с виду это были самые обыкновенные картофельные чипсы, а на вкус — как чипсы с беконом. В павильоне Уганды я выпил чашку угандийского кофе («угандийский кофе — лучший в мире!»), который ничем не отличался от самого обычного кофе. Выйдя из павильона Маврикия, мы увидели, как из «гидроката» выпал мальчишка. Спасатель прыгнул вслед за ним и затащил обратно на катер.
Около трех пополудни мы наконец набрели на павильон Кубы.
Думаю, мы несколько раз прошли мимо него, просто не заметив. Перед входом в павильон вытянулась короткая очередь. Мы встали в хвост и стали ждать. Служитель в униформе запускал посетителей группками человек по двадцать. Наконец настал и наш черед.
Кубинская экспозиция сильно отличалась от всех прочих на выставке. Это сразу бросалось в глаза. В то время как народы мира хвастались своими успехами в азартной игре в догонялки с западной цивилизацией, кубинцы хвастались тем, что до основания разрушили существовавшие ранее социальные устои. Стены павильона украшали увеличенные фотографии, изображавшие сцены кубинской революции: расстрельные команды с автоматами Калашникова, марширующих рубщиков сахарного тростника с мачете. Но простых «барбудос» затмевал вездесущий образ лично товарища Фиделя, смахивающий одновременно на проповедующего Христа и стервятника. Иллюминированная карта мира на одной из стен зримо изображала триумфальное шествие мировой революции по странам и континентам со времени окончания второй мировой войны до наших дней. Еще одна стена была испещрена революционными лозунгами и цитатами из речей Фиделя. В целом экспозиция производила, прямо скажем, незабываемое впечатление.
Автобусная поездка в Монреаль через Торонто оказалась, как я и предполагал, жутко утомительной. Как правило, я стараюсь не проводить в одном автобусе больше часа. Но это путешествие, особенно если учесть предшествующие ему три авиаперелета и моторизованный марш-бросок в компании Ежи Пжижешевского, оказалось наименее приятным из всех, пережитых мною ранее. Дороги в Канаде вообще-то неплохие, чего нельзя сказать про автобусные рессоры. Единственное преимущество торонтского автобуса состояло в том, что он доставил нас прямехонько в Монреаль, хотя я и не был на сто процентов уверен, что это давало нам какое-то преимущество.
Выйдя из нашего с позволения сказать отеля, я повернул налево и зашагал к центру города. Над Монреалем сгустилась ночь, но рю Сент-Катрин ярко освещалась уличными фонарями, а тротуары были запружены пешеходами. В атмосфере этого города ощущалось нечто ирреальное, и я поначалу не мог понять, что, но потом, пройдя несколько кварталов, догадался. Все тут выглядело очень по-американски — и супермаркеты, и парковки, и магазины с такими прямо скажем экзотическими названиями, как «Вулвортс» или «Рексолл драгз»6, но при этом абсолютно все надписи были на французском языке. Такое несоответствие придавало городскому пейзажу сходство с картинками-загадками из детских книжек на тему «Найдите в рисунке десять ошибок» и делало этот пейзаж не менее абсурдным, чем парад букингемских «мясоедов» перед Эйфелевой башней7.
Официально, разумеется, Монреаль считается двуязычным. Как, между прочим, и вся Канада, но за пределами провинции Квебек французский язык используют разве что в государственных документах. А здесь в Монреале, где франкоканадцы составляют по официальной статистике 65% городского населения — цифра очевидно занижена! — искрометная галльская речь явно доминировала. Некоторые вывески были только на французском, некоторые дублировались на английском, но в целом французский тут бесспорно считался главенствующим языком.
Я брел по улицам, и мои уши постепенно привыкали к звучанию иностранного языка. Квебекский французский отнюдь не является изуродованным вариантом языка Гюго и Наполеона, как может подумать коренной парижанин. Уроженец Корнуолла и его английский компатриот из Нортумберленда могут столкнуться с куда более серьезными трудностями при взаимном общении, чем монреалец и житель материковой Франции. Конечно, квебекцев отличает своеобразный акцент, как и характерные особенности интонаций и ритма речи, но всякий владеющий французским и обладающий чутким ухом, очень быстро сумеет привыкнуть к квебекскому говору.
Я вслушивался в звучащую вокруг меня речь и заставлял себя думать по-французски — если вы не умеете мыслить на иностранном языке, значит, вы еще не в полной мере им овладели! — и вдруг, когда я зашел в ночную забегаловку перехватить сэндвич с копченым мясом, а потом заскочил в соседний бар выпить бокал вина, произошла странная вещь.
Я вдруг обнаружил, что мне отнюдь не безразлична идея квебекской автономии.
Честно говоря, я давным-давно и думать забыл про эту идеологическую доктрину, пока тот болван в монреальском аэропорту не напомнил мне про нее. Некоторые политические движения становятся притчей во языцех только потому, что создают вокруг себя больше шума, чем другие. А Национальное движение Квебека в последнее время что-то приутихло. Несколько лет назад, когда его активисты закладывали бомбы в почтовые ящики, я был куда более последовательным их сторонником. (Если вы не находите своеобразной красоты во взорванных почтовых ящиках, то значит вы существо абсолютно бездуховное!). Но потом они утихомирились, да и в Нью-Йорке об НДК не было ни слуху ни духу, так что даже если мой интерес к ним и не совсем угас, то во всяком случае градус моего идеологического ража заметно понизился.
Но тут произошла чудесная метаморфоза. Я осушил бокал красного, молча провозгласив тост за Quebec Libre8. Потом повторил заказ и стал с любопытством разглядывать своих единомышленников, заполнивших этот монреальский бар. Двести лет британского ига ничуть не повлияли на их привычки. За эти два века сменилось не одно поколение, но мои ночные собутыльники не только не забыли французского языка, они даже выглядели как французы. Несомненно: Канадская Конфедерация должна быть расчленена! Несомненно: эти люди заслуживают свободы! Несомненно…
Я вышел из бара, так и не заказав третьего бокала. И, наверное, правильно сделал. Зажигательные призывы к гражданам Квебека уже роились в моем мозгу, так что после третьего бокала красного сухого эти лозунги заплясали бы и у меня на языке. А ведь мне не было позволено находиться в этой проклятой стране, и цель моего нынешнего пребывания здесь ни имела никакого отношения к героической борьбе за освобождение Квебека, так что я меньше всего хотел привлечь к себе внимание монреальской общественности.
Чем ближе я подходил к центральной части города, тем с большим успехом я мог противостоять песням сладкоголосых сирен. В самом сердце делового квартала пленительная аура французской культуры ощущалась в наименьшей степени. Все постройки тут были новехонькими, в современном стиле, и самым старым домам можно было дать лет пять от силы. Узкие параллелепипеды небоскребов из стали и стекла убегали в небо, кинотеатры и стриптиз-клубы, рестораны и бары скорее напоминали Бродвей, чем бульвар Капуцинов. Я съел очередной сэндвич с копченым мясом — это что-то вроде пастрами — и выпил бессчетное количество чашечек кофе.
По крайней мере тут было прохладно, куда прохладнее, чем в Нью-Йорке. Монреаль по-прежнему не вызывал у меня никаких нежных чувств, но я по-прежнему не мог поверить, что их хваленая Всемирная выставка стоит мессы, и мне даже думать не хотел о предстоящей разведывательной миссии в кубинском павильоне. Но с другой стороны, в Монреале не наблюдалось ни уличных беспорядков, ни убийственной загрязненности воздуха, и меня от моего домовладельца — как и от целого Нью-Йорка — отделяли четыреста миль. И, хвала Господу, тут было прохладно!
Хотелось надеяться, что температура такой и останется. Потому что наш так называемый гостиничный номер не был оборудован кондиционером.
Когда я вернулся в «отель», солнце уже взошло, но Минна еще не проснулась. Она целиком завладела двуспальной кроватью, расположившись на ней наискосок. Мне пришлось ее подвинуть, чтобы вытянуться рядом. Она даже не шевельнулась во сне. Я лежал на спине, закрыв глаза, и мысленно выполнял курс йоговских упражнений на расслабление отдельных групп мышц, а потом попытался отключить мозг, стараясь не думать ни о чем, что куда труднее, чем кажется. Так я пролежал минут двадцать. Когда я, зевнув, потянулся и встал с кровати, мое тело уже не ощущало усталости. Я взял новую смену белья и поднялся по лестнице в ванную комнату. Душа я там не обнаружил — только чумазую выщербленную ванну. Сначала я ее тщательно вымыл, потом наполнил водой и приступил к омовению тела.
Вернувшись в наш «номер», я разбудил Минну и отправил умываться. Она вернулась через десять минут, торопясь попасть на выставку до закрытия. Но я уверил ее, что выставка сегодня еще даже не открывалась.
Мы позавтракали и, поймав такси, отправились на выставку. «Экспо» занимала два островка на реке Святого Лаврентия. Мы приобрели недельный билет-"вездеход", на входе нам его проштамповали, после чего мы прошли через турникет и сели на так называемый «Экспо-экспресс», который и повез нас непосредственно к выставочным павильонам. Этот поезд был полностью автоматическим и народу в него набилось, как в вагон нью-йоркского метро в час пик.
Минна, прижав личико к оконному стеклу, то и дело восхищенно ойкала. Мы миновали Хабитат — новый концептуальный проект городской застройки, представляющий собой хаотично нагроможденные друг на дружку небольшие железобетонные кубы. Добравшись до середины реки, экспресс сделал остановку на острове Иль-де-Сент-Элен, потом переполз на остров Иль-де-Нотр-Дам, где мы и вышли из вагончика.
На Нотр-Даме размещалось большинство национальных павильонов, в том числе и кубинский. Я установил сей факт, сверившись с картой выставки, которую приобрел за доллар у турникета на входе. Сойдя с поезда, мы спустились вниз по длинной деревянной лесенке и присели отдохнуть на скамейку. Пока я изучал карту, Минна глазела по сторонам и тыкала пальчиком в павильоны. Рассмотрев карту вдоль и поперек, я выбросил ее за ненадобностью в урну. Что-либо понять из нее оказалось невозможно. Территория выставки была поделена на четыре сектора, каждому из которых соответствовала отдельная карта-раскладушка со множеством мелких чисел, обозначавших каждый объект, но при этом легенда, где расшифровывались эти числа, находилась на обратной стороне других карт, и все было настолько запутано, что я так и не смог понять, где находились мы, не говоря уж о каких-то конкретных павильонах. Избавившись от карты-головоломки, я попытался самолично произвести рекогносцировку местности, но так и не сумел определить, где мы находимся и где этот чертов павильон Кубы. Хотя теперь это уже не имело значения.
Колоссальные масштабы «Экспо» меня просто потрясли — к такому я не был готов. Вокруг, тесня друг друга, беспорядочно громоздились гигантские ярко раскрашенные постройки, состязающиеся в архитектурных излишествах: треугольники и сферы, дворцы и шатры, большинство которых очень точно передавали заявленную тему выставки, подчеркивая полную несовместимость «человека» и «его мира». Колоссальные павильоны напоминали застывших в доисторическом пейзаже динозавров. А внизу, у их подножия, копошились более мелкие обитатели речного островка, не столь внушительные с виду, но куда лучше приспособленные к борьбе за выживание — бутики и сувенирные лавчонки, киоски с хот-догами и прохладительными напитками, где весело журчали долларовые ручейки, в то время как выставочные исполины принимали посетителей бесплатно.
Над головой с жужжанием носились синие вагончики монорельсовой дороги, в небе порхали вертолеты, прогулочные катера бороздили воды каналов. Мимо нас проехал велорикша: сидящий сзади возница яростно крутил педали, а его пассажирка, престарелая дама, развалилась в кресле и обмахивалась сложенной картой «Экспо». Умница — она, похоже, нашла применение этой бесполезной штуке.
Людей вокруг была тьма-тьмущая. Посетители выставки или терпеливо выстаивали длинные очереди к самым большим павильонам или нервной трусцой перебегали от одной достопримечательности к другой. Все они покупали хот-доги и гамбургеры, лимонад, и сигареты, картонные пропеллеры на палочке, бумажные колпаки с именами (очевидно, их счастливых обладателей), вымпелы и прочую дребедень, которую никто в здравом уме и трезвой памяти никогда бы не стал покупать. Люди щеголяли в футболках и полотняных слаксах, шортах-бермудах, купальниках и мини-юбках. В руках у них были фотоаппараты, зонтики, фотоаппараты, младенцы, фотоаппараты, пластиковые пакеты и фотоаппараты... Наверное, Господь любит посетителей выставок — иначе бы он не создал их легион. В среднем монреальскую выставку посещало четверть миллиона человек в день, и по крайней мере столько же продефилировало перед нашей скамейкой менее чем за десять минут.
— А тут прохладно, — сказал я.
— Но на солнце становится жарковато, — возразила Минна.
— Но все же тут прохладнее, чем в Нью-Йорке.
— Да, прохладнее.
— Уже хорошо.
— Правда тут красиво, Ивен!
— Пожалуй, да.
Она слезла со скамейки и в восторге всплеснула ручками.
— Я так рада, что мы все-таки попали сюда! С чего начнем осмотр? Не хочешь прокатиться на монорельсовой дороге? В какой павильон пойдем сначала? Я хочу пить!
Я выполнил все ее желания. Мы покатались на монорельсовой дороге и на катере, который назывался «гидрокатом». Мы посетили столько павильонов, что ни один из нас не смог потом точно все их перечислить, пропустив те, у которых собрались особенно длинные очереди — конечно, там были самые интересные экспозиции; мы осмотрели тьму экспонатов, большинство из которых прославляли грандиозные экономические достижения и могучий индустриальный потенциал той или иной страны. Достижения и потенциал порой и впрямь поражали. Я увидел по крайней мере два десятка образцов лучших в мире кофейных зерен, которые, как уверяли сопроводительные таблички, произрастали только и исключительно в данной стране, при том, что все кофейные зерна в двадцати павильонах выглядели совершенно одинаково (возможно, это объясняется каким-то моим скрытым дефектом зрения). Как и изделия из полированного дерева. В каждом из африканских павильонов мы увидели не меньше двух десятков сортов полированной древесины — к неописуемому восторгу Минны.
К полудню жара в Монреале была под стать нью-йоркской. Мы пообедали в павильоне Алжира — симпатичном здании с вымощенным глазурованной плиткой полом и тканными коврами на стенах. Ресторанчик располагался в застекленном патио. Мы заказали кускус с ягнятиной — объедение, хоть и дороговато.
В павильоне Ямайки мы отведали банановых чипсов — с виду это были самые обыкновенные картофельные чипсы, а на вкус — как чипсы с беконом. В павильоне Уганды я выпил чашку угандийского кофе («угандийский кофе — лучший в мире!»), который ничем не отличался от самого обычного кофе. Выйдя из павильона Маврикия, мы увидели, как из «гидроката» выпал мальчишка. Спасатель прыгнул вслед за ним и затащил обратно на катер.
Около трех пополудни мы наконец набрели на павильон Кубы.
Думаю, мы несколько раз прошли мимо него, просто не заметив. Перед входом в павильон вытянулась короткая очередь. Мы встали в хвост и стали ждать. Служитель в униформе запускал посетителей группками человек по двадцать. Наконец настал и наш черед.
Кубинская экспозиция сильно отличалась от всех прочих на выставке. Это сразу бросалось в глаза. В то время как народы мира хвастались своими успехами в азартной игре в догонялки с западной цивилизацией, кубинцы хвастались тем, что до основания разрушили существовавшие ранее социальные устои. Стены павильона украшали увеличенные фотографии, изображавшие сцены кубинской революции: расстрельные команды с автоматами Калашникова, марширующих рубщиков сахарного тростника с мачете. Но простых «барбудос» затмевал вездесущий образ лично товарища Фиделя, смахивающий одновременно на проповедующего Христа и стервятника. Иллюминированная карта мира на одной из стен зримо изображала триумфальное шествие мировой революции по странам и континентам со времени окончания второй мировой войны до наших дней. Еще одна стена была испещрена революционными лозунгами и цитатами из речей Фиделя. В целом экспозиция производила, прямо скажем, незабываемое впечатление.