— Думаю, пора уносить отсюда ноги, — сказал я.
— Я тоже так думаю.
Теперь мы продолжили наш путь с превеликой осторожностью. Мы шли молча, вслушиваясь в каждый ночной шорох. Шагая по аллее к каналу, мы уже не обманывались надеждой, что кроме нас на территории выставки нет ни души.
И все-таки мы не вполне были готовы к неожиданностям. Когда мы уже дошли до самой кромки воды, я увидел нашу моторку там, где ее оставил, но рядом с ней стояла другая, значительно более крупная лодка. Не просто лодка, а катер. Пустой.
Арлетта впилась пальцами в мой локоть. И тут из тени вынырнула мужская фигура с пистолетом в руке. Незнакомец криво ухмылялся. Он продолжал ухмыляться, нацелив ствол прямо на меня, в левую сторону груди, там, где сердце.
А потом произнес по-французски, с сильным акцентом:
— Еще не отлита пуля, которая меня убьет.
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
— Я тоже так думаю.
Теперь мы продолжили наш путь с превеликой осторожностью. Мы шли молча, вслушиваясь в каждый ночной шорох. Шагая по аллее к каналу, мы уже не обманывались надеждой, что кроме нас на территории выставки нет ни души.
И все-таки мы не вполне были готовы к неожиданностям. Когда мы уже дошли до самой кромки воды, я увидел нашу моторку там, где ее оставил, но рядом с ней стояла другая, значительно более крупная лодка. Не просто лодка, а катер. Пустой.
Арлетта впилась пальцами в мой локоть. И тут из тени вынырнула мужская фигура с пистолетом в руке. Незнакомец криво ухмылялся. Он продолжал ухмыляться, нацелив ствол прямо на меня, в левую сторону груди, там, где сердце.
А потом произнес по-французски, с сильным акцентом:
— Еще не отлита пуля, которая меня убьет.
Глава одиннадцатая
Еще не отлита пуля, которая меня убьет.
Как интересно! Я бы и сам не отказался от подобного заявления, если бы не опасался, что, раз произнесенное, оно вскоре выявит свою полную несостоятельность. Потому что у меня как раз было твердое ощущение, что пуля, которая меня убьет, давно уже отлита и в настоящий момент преспокойно лежала в стволе нацеленного мне в сердце пистолета.
— Еще не отлита пуля, которая меня убьет! — повторил незнакомец не без злорадства. Я взглянул на ствол и постарался трезво оценить свои шансы. Можно было попытаться выбить пистолет из рук у незнакомца и вышибить ему мозги. Я уже приготовился к прыжку, как вдруг заметил, что его указательный палец прижат к спусковому крючку. А, так он не просто навел на меня ствол — он еще и собирается выстрелить!
— Еще не отлита и не будет отлита никогда та пуля, которая способна убить великую идею! Еще не отлита пуля, способная убить Францию!
Эти слова прозвучали с тем же акцентом и с тем же самым бессмысленным пафосом. Только произнесены они были не мужчиной с пистолетом, а Арлеттой. В ее голосе звенела упрямая убежденность, а ее рука крепко сжимала мой локоть.
— И посему я клянусь собой, — продолжала она, — своей честью, жизнью и душой, свергнуть иго Бурбонов и восстановить славу империи…
— Довольно, — заговорил незнакомец с пистолетом, — этого довольно. — Он опустил пистолет и сунул его в карман. — Вы скоро поймете, что мне, как и вам, эти пароли ни к чему. Но в наше трудное время приходится проявлять максимальную осторожность. — Он зловеще улыбнулся. — Разумеется, я слышал выстрелы. Я как раз подплывал на катере — и сразу же прибежал сюда. Я же не знал, кто остался в живых…. Если бы убили вас, то ваши преследователи стали бы охотиться за мной. Верно?
— Конечно.
— Деньги у вас с собой?
— Да, — ответил я, не понимая, какие такие деньги он имеет в виду, и кто это такой, и что ему сказала Арлетта, и что мы трое тут вообще делаем. — Да, деньги у нас с собой.
— Очень хорошо. Тогда это вам.
Он протянул мне тонкий черный «дипломат». Я вцепился в кожаную ручку и провел ладонью по его поверхности. На ощупь кожа была гладкая и мягкая.
— Так, а мне… вот этот бумажный пакет, я так понимаю?
— Верно понимаете, — согласился я и передал ему пакет с недоеденными бутербродами и набором взломщика-любителя.
Он любовно погладил пакет, повернулся и забросил пакет в свой катер. Потом снова обернулся к нам.
— Передай боссу, что если рынок на наш товар отреагирует хорошо, мы сможем обеспечить доставку в более ускоренном режиме. Ты не забудешь ему это сказать?
— Ни в коем случае.
— Сам-то я только курьер. Я передаю сообщения, как мне их говорят, слово в слово. И посылки как получаю — так сразу передаю их кому надо. Без обид?
— Абсолютно.
— Ну и лады! — Он опять улыбнулся, по-волчьи оскалив зубы, запрыгнул в катер и повернул ключ в замке зажигания. Могучие моторы пробудились к жизни и катер с урчанием устремился в восточном направлении.
Не проронив ни слова, мы с Арлеттой забрались в нашу лодку. Я склонился над крохотным навесным мотором и дернул за тросик.
— Не боишься, что будет сильный шум? — с тревогой спросила Арлетта.
— Черт с ним! Нам надо поскорее отсюда сваливать.
Мотор завелся, я развернул лодку, и мы поплыли тем же маршрутом, каким прибыли сюда. Слава богу, тот большой катер взял прямо противоположный курс. Мне хотелось удалиться от него как можно дальше — и побыстрее. У меня не было ни малейшего желания снова увидеть незнакомца с волчьей улыбкой.
— Ивен!
— Что?
— Этот «дипломат»…
— И что?
— Ты не знаешь, что там внутри?
— Нет.
— Я тоже. Как ты думаешь, зачем ему наши бутерброды?
— Может, он проголодался?
Она обиженно надула губы и умолкла. Я почти вслепую направлял наше суденышко в кромешной тьме. У меня было такое чувство, что мы снимаемся в кино, чей сценарий написан по мотивам картины Сальвадора Дали. Кого убили на выставке? Кто его убил и почему? Откуда взялся незнакомец с «дипломатом» и зачем он мне его отдал? О чем он говорил и что значит эта фигня про пулю, которая еще не отлита? А Арлетта…
— Ты знала отзыв, — пробормотал я.
— Пардон?
— Ты знала отзыв на его пароль!
— Какой пароль?
— Про пулю, которая его убьет.
— Ивен, ты нервничаешь?
— Нервничаю. Но дело не в этом. Послушай, он же направил на нас пистолет! То есть, точнее, на меня. И сказал что-то про пулю…
— «Еще не отлита пуля, которая меня убьет!»
— Вот-вот.
— По-твоему, это пароль?
— По-моему, да. И ты дала ему отзыв. А ты разве не знала, что это пароль?
— Нет.
— Тогда какого хрена…
— Это цитата из Наполеона.
Я задумался. А ведь она права — это и впрямь слова Наполеона, произнесенные им в 1814 году в Монтрё. Фразочка из того разряда крылатых изречений, которые военачальники так любят произносить публично, особенно если сидят в штабной палатке в нескольких милях позади линии фронта.
Итак, это сказал Наполеон. Чудно. И тот придурок с пушкой, возможно, настолько тронулся умом, что вообразил себя Наполеоном. Но…
— Ты же ему ответила!
— Ну и что?
— Как что? Или ты Жозефина?
Она нахмурилась.
— Ивен, ты, наверное, переутомился. Ты сегодня всю ночь не сомкнул глаз. И вчера ты тоже, по-моему, очень мало спал. Как только вернемся домой…
— Но ты же ему ответила!
— Да.
— И что ты ему сказала?
— Я продолжила клятву.
— Клятву? Какую клятву?
— Клятву бонапартистов.
— Да ну!
— Мне показалось, он ждет отклика, вот я и…
— А, ну конечно!
— Вот я и продолжила клятву. — Она запнулась. — Можно тебя попросить: не рассказывай другим… Дело в том, что я бонапартистка. Я не считаю, что это несовместимо с идеалами движения за освобождение Квебека, хотя есть среди нас и такие, кто со мной не согласен. Но разве не должна Французская Канада и Франция объединиться под знаменем сильного лидера, единовластного лидера, потомка великого Наполеона, который сумеет вновь возродить славу и величие империи и саму французскую империю и который…
— Ясно, — сказал я.
— Пардон?
— Тот человек говорил по-французски с необычным акцентом.
— Да.
— Это корсиканский акцент?
Арлетта задумалась.
— Очень может быть. Точно не знаю.
— Скорее всего так. Как будто итальянец говорит по-французски. Это корсиканский акцент.
— Ведь Наполеон был корсиканец.
— Правильно.
— Значит, тот человек был бонапартист, Ивен! Это же так просто! Кто бы мог подумать, что наше дело имеет немало сторонников в западном полушарии.
Я покачал головой.
— Вряд ли тот парень — бонапартист.
— Ну а кто же еще! Ты же сам сказал, что он корсиканец, и еще он процитировал клятву Наполеона, самое начало клятвы…
— А я думаю, что он использовал клятву в качестве пароля. Стандартный пароль для корсиканцев, я думаю.
— Тогда выходит…
— Корсиканец приезжает в Монреаль, чтобы обменять содержимое «дипломата» на деньги.
— Но мы же отдали ему бутерброды и слесарные инструменты! — воскликнула Арлетта. — И мои сигареты. Черт, я хочу курить!
— Придется потерпеть. Он не знал, что мы отдали ему бутерброды и инструменты. Он думал, что в том пакете деньги.
— Понимаю.
Не знаю, в самом ли деле она понимала, но я-то точно все понял. Корсиканец приплыл на встречу с кем-то, кто вез для него деньги. Курьера с деньгами подстерегли и убили, и его кровь залила пластиковый газон перед павильоном «Человек и его дом». Убийцы забрали деньги, а мы с Арлеттой случайно столкнулись с корсиканцем.
Мы отдали ему завтрак. А он нам взамен… Что?
И тут у меня возникла блестящая догадка.
Его выращивают на огромных плантациях в Турции, где поденщики зарабатывают пятнадцать-двадцать центов в день. Потом снятый урожай тайно переправляют во Францию, где люди из Union Corse, то есть корсиканской мафии, тщательно очищают его в подпольных лабораториях. Потом его доставляют в Канаду, и здесь франкоканадцы покупают его оптом, расфасовывают и переправляют в Нью-Йорк, Филадельфию, Чикаго и Детройт.
Так, приехали…
Мне удалось-таки доплыть до того места, где нам следовало оставить моторку. Я привязал лодку к столбику, и мы с Арлеттой благополучно вернулись в ее квартирку. Когда мы вошли, за окном уже забрезжил рассвет. Арлетта жадно вскрыла пачку «Голуаза» и закурила. Я сел на кровать и, щелкнув замками, открыл «дипломат». Внутри лежали три жестяных тубы. Мне удалось вскрыть одну — в ней был насыпан белый порошок. Я послюнил кончик пальца, сунул его в белый порошок и полизал.
Так, ну приехали…
— Что там, Ивен?
Я завинтил крышку, положил тубу обратно в чемоданчик и молча уставился на «товар». Корсиканской мафии это явно не понравится, подумал я. Как и тем ребятам-посредникам, кому этот «товар» предназначался. Как и конечным потребителями, у которых рано или поздно начнется ломка со всеми ее неприглядными эмоциональными и физиологическими последствиями.
— Ивен!
— Это героин, — спокойно произнес я. — Тут килограмма три, наверное. Такого количества героина хватит, чтобы заторчало все западное полушарие.
Она обрушила на меня шквал вопросов. Ее интересовало, зачем это нам, и чье это, и что я намерен с этим делать. Я не знал, как ответить на последний вопрос, и у меня не было сил отвечать на прочие. Я тупо сидел с дипломатом на коленях, смотрел на тубы с героином и размышлял о конных полицейских, кубинцах, франкоканадцах и корсиканцах, гадая — правда, без особого интереса, — кто из них первым меня убьет.
Арлетта докурила, быстро разделась и забралась в кровать. Она была удивлена и, быть может, чуточку обижена, услышав, что я не хочу заниматься с ней любовью. Это было выше ее понимания. Я посидел рядышком с ней, пока она не заснула. А потом обнаружил в закромах Арлетты бутылку бренди и общался с ней, пока она не опустела.
Солнце встало. Началась привычная жара. Я обследовал все кухонные шкафчики, пока не нашел пыльную бутылку кулинарного хереса, который также выпил. Из семичасовых утренних новостей я узнал, что на территории «Экспо» обнаружен труп и полиция начала расследование загадочного убийства. В восемь часов сообщили, что де Голль выступил с яркой речью в Лионе, недвусмысленно высказавшись за предоставление Квебеку независимости. В половине девятого радиоприемник известил меня, что пресс-секретарь миссис Баттенберг опроверг слухи об отмене визита королевы на монреальскую выставку из-за возможных вылазок квебекских сепаратистов.
А к девяти часам утра отпечатки пальцев, снятые с обнаруженного около трупа пистолета, были идентифицированы как принадлежащие Ивену Майклу Таннеру, объявленному в розыск американцу, которому заочно предъявлены обвинения в похищении людей, терроризме и убийстве.
Я поглядел на тубы с героином и пожалел, что у меня нет шприца.
Как интересно! Я бы и сам не отказался от подобного заявления, если бы не опасался, что, раз произнесенное, оно вскоре выявит свою полную несостоятельность. Потому что у меня как раз было твердое ощущение, что пуля, которая меня убьет, давно уже отлита и в настоящий момент преспокойно лежала в стволе нацеленного мне в сердце пистолета.
— Еще не отлита пуля, которая меня убьет! — повторил незнакомец не без злорадства. Я взглянул на ствол и постарался трезво оценить свои шансы. Можно было попытаться выбить пистолет из рук у незнакомца и вышибить ему мозги. Я уже приготовился к прыжку, как вдруг заметил, что его указательный палец прижат к спусковому крючку. А, так он не просто навел на меня ствол — он еще и собирается выстрелить!
— Еще не отлита и не будет отлита никогда та пуля, которая способна убить великую идею! Еще не отлита пуля, способная убить Францию!
Эти слова прозвучали с тем же акцентом и с тем же самым бессмысленным пафосом. Только произнесены они были не мужчиной с пистолетом, а Арлеттой. В ее голосе звенела упрямая убежденность, а ее рука крепко сжимала мой локоть.
— И посему я клянусь собой, — продолжала она, — своей честью, жизнью и душой, свергнуть иго Бурбонов и восстановить славу империи…
— Довольно, — заговорил незнакомец с пистолетом, — этого довольно. — Он опустил пистолет и сунул его в карман. — Вы скоро поймете, что мне, как и вам, эти пароли ни к чему. Но в наше трудное время приходится проявлять максимальную осторожность. — Он зловеще улыбнулся. — Разумеется, я слышал выстрелы. Я как раз подплывал на катере — и сразу же прибежал сюда. Я же не знал, кто остался в живых…. Если бы убили вас, то ваши преследователи стали бы охотиться за мной. Верно?
— Конечно.
— Деньги у вас с собой?
— Да, — ответил я, не понимая, какие такие деньги он имеет в виду, и кто это такой, и что ему сказала Арлетта, и что мы трое тут вообще делаем. — Да, деньги у нас с собой.
— Очень хорошо. Тогда это вам.
Он протянул мне тонкий черный «дипломат». Я вцепился в кожаную ручку и провел ладонью по его поверхности. На ощупь кожа была гладкая и мягкая.
— Так, а мне… вот этот бумажный пакет, я так понимаю?
— Верно понимаете, — согласился я и передал ему пакет с недоеденными бутербродами и набором взломщика-любителя.
Он любовно погладил пакет, повернулся и забросил пакет в свой катер. Потом снова обернулся к нам.
— Передай боссу, что если рынок на наш товар отреагирует хорошо, мы сможем обеспечить доставку в более ускоренном режиме. Ты не забудешь ему это сказать?
— Ни в коем случае.
— Сам-то я только курьер. Я передаю сообщения, как мне их говорят, слово в слово. И посылки как получаю — так сразу передаю их кому надо. Без обид?
— Абсолютно.
— Ну и лады! — Он опять улыбнулся, по-волчьи оскалив зубы, запрыгнул в катер и повернул ключ в замке зажигания. Могучие моторы пробудились к жизни и катер с урчанием устремился в восточном направлении.
Не проронив ни слова, мы с Арлеттой забрались в нашу лодку. Я склонился над крохотным навесным мотором и дернул за тросик.
— Не боишься, что будет сильный шум? — с тревогой спросила Арлетта.
— Черт с ним! Нам надо поскорее отсюда сваливать.
Мотор завелся, я развернул лодку, и мы поплыли тем же маршрутом, каким прибыли сюда. Слава богу, тот большой катер взял прямо противоположный курс. Мне хотелось удалиться от него как можно дальше — и побыстрее. У меня не было ни малейшего желания снова увидеть незнакомца с волчьей улыбкой.
— Ивен!
— Что?
— Этот «дипломат»…
— И что?
— Ты не знаешь, что там внутри?
— Нет.
— Я тоже. Как ты думаешь, зачем ему наши бутерброды?
— Может, он проголодался?
Она обиженно надула губы и умолкла. Я почти вслепую направлял наше суденышко в кромешной тьме. У меня было такое чувство, что мы снимаемся в кино, чей сценарий написан по мотивам картины Сальвадора Дали. Кого убили на выставке? Кто его убил и почему? Откуда взялся незнакомец с «дипломатом» и зачем он мне его отдал? О чем он говорил и что значит эта фигня про пулю, которая еще не отлита? А Арлетта…
— Ты знала отзыв, — пробормотал я.
— Пардон?
— Ты знала отзыв на его пароль!
— Какой пароль?
— Про пулю, которая его убьет.
— Ивен, ты нервничаешь?
— Нервничаю. Но дело не в этом. Послушай, он же направил на нас пистолет! То есть, точнее, на меня. И сказал что-то про пулю…
— «Еще не отлита пуля, которая меня убьет!»
— Вот-вот.
— По-твоему, это пароль?
— По-моему, да. И ты дала ему отзыв. А ты разве не знала, что это пароль?
— Нет.
— Тогда какого хрена…
— Это цитата из Наполеона.
Я задумался. А ведь она права — это и впрямь слова Наполеона, произнесенные им в 1814 году в Монтрё. Фразочка из того разряда крылатых изречений, которые военачальники так любят произносить публично, особенно если сидят в штабной палатке в нескольких милях позади линии фронта.
Итак, это сказал Наполеон. Чудно. И тот придурок с пушкой, возможно, настолько тронулся умом, что вообразил себя Наполеоном. Но…
— Ты же ему ответила!
— Ну и что?
— Как что? Или ты Жозефина?
Она нахмурилась.
— Ивен, ты, наверное, переутомился. Ты сегодня всю ночь не сомкнул глаз. И вчера ты тоже, по-моему, очень мало спал. Как только вернемся домой…
— Но ты же ему ответила!
— Да.
— И что ты ему сказала?
— Я продолжила клятву.
— Клятву? Какую клятву?
— Клятву бонапартистов.
— Да ну!
— Мне показалось, он ждет отклика, вот я и…
— А, ну конечно!
— Вот я и продолжила клятву. — Она запнулась. — Можно тебя попросить: не рассказывай другим… Дело в том, что я бонапартистка. Я не считаю, что это несовместимо с идеалами движения за освобождение Квебека, хотя есть среди нас и такие, кто со мной не согласен. Но разве не должна Французская Канада и Франция объединиться под знаменем сильного лидера, единовластного лидера, потомка великого Наполеона, который сумеет вновь возродить славу и величие империи и саму французскую империю и который…
— Ясно, — сказал я.
— Пардон?
— Тот человек говорил по-французски с необычным акцентом.
— Да.
— Это корсиканский акцент?
Арлетта задумалась.
— Очень может быть. Точно не знаю.
— Скорее всего так. Как будто итальянец говорит по-французски. Это корсиканский акцент.
— Ведь Наполеон был корсиканец.
— Правильно.
— Значит, тот человек был бонапартист, Ивен! Это же так просто! Кто бы мог подумать, что наше дело имеет немало сторонников в западном полушарии.
Я покачал головой.
— Вряд ли тот парень — бонапартист.
— Ну а кто же еще! Ты же сам сказал, что он корсиканец, и еще он процитировал клятву Наполеона, самое начало клятвы…
— А я думаю, что он использовал клятву в качестве пароля. Стандартный пароль для корсиканцев, я думаю.
— Тогда выходит…
— Корсиканец приезжает в Монреаль, чтобы обменять содержимое «дипломата» на деньги.
— Но мы же отдали ему бутерброды и слесарные инструменты! — воскликнула Арлетта. — И мои сигареты. Черт, я хочу курить!
— Придется потерпеть. Он не знал, что мы отдали ему бутерброды и инструменты. Он думал, что в том пакете деньги.
— Понимаю.
Не знаю, в самом ли деле она понимала, но я-то точно все понял. Корсиканец приплыл на встречу с кем-то, кто вез для него деньги. Курьера с деньгами подстерегли и убили, и его кровь залила пластиковый газон перед павильоном «Человек и его дом». Убийцы забрали деньги, а мы с Арлеттой случайно столкнулись с корсиканцем.
Мы отдали ему завтрак. А он нам взамен… Что?
И тут у меня возникла блестящая догадка.
Его выращивают на огромных плантациях в Турции, где поденщики зарабатывают пятнадцать-двадцать центов в день. Потом снятый урожай тайно переправляют во Францию, где люди из Union Corse, то есть корсиканской мафии, тщательно очищают его в подпольных лабораториях. Потом его доставляют в Канаду, и здесь франкоканадцы покупают его оптом, расфасовывают и переправляют в Нью-Йорк, Филадельфию, Чикаго и Детройт.
Так, приехали…
Мне удалось-таки доплыть до того места, где нам следовало оставить моторку. Я привязал лодку к столбику, и мы с Арлеттой благополучно вернулись в ее квартирку. Когда мы вошли, за окном уже забрезжил рассвет. Арлетта жадно вскрыла пачку «Голуаза» и закурила. Я сел на кровать и, щелкнув замками, открыл «дипломат». Внутри лежали три жестяных тубы. Мне удалось вскрыть одну — в ней был насыпан белый порошок. Я послюнил кончик пальца, сунул его в белый порошок и полизал.
Так, ну приехали…
— Что там, Ивен?
Я завинтил крышку, положил тубу обратно в чемоданчик и молча уставился на «товар». Корсиканской мафии это явно не понравится, подумал я. Как и тем ребятам-посредникам, кому этот «товар» предназначался. Как и конечным потребителями, у которых рано или поздно начнется ломка со всеми ее неприглядными эмоциональными и физиологическими последствиями.
— Ивен!
— Это героин, — спокойно произнес я. — Тут килограмма три, наверное. Такого количества героина хватит, чтобы заторчало все западное полушарие.
Она обрушила на меня шквал вопросов. Ее интересовало, зачем это нам, и чье это, и что я намерен с этим делать. Я не знал, как ответить на последний вопрос, и у меня не было сил отвечать на прочие. Я тупо сидел с дипломатом на коленях, смотрел на тубы с героином и размышлял о конных полицейских, кубинцах, франкоканадцах и корсиканцах, гадая — правда, без особого интереса, — кто из них первым меня убьет.
Арлетта докурила, быстро разделась и забралась в кровать. Она была удивлена и, быть может, чуточку обижена, услышав, что я не хочу заниматься с ней любовью. Это было выше ее понимания. Я посидел рядышком с ней, пока она не заснула. А потом обнаружил в закромах Арлетты бутылку бренди и общался с ней, пока она не опустела.
Солнце встало. Началась привычная жара. Я обследовал все кухонные шкафчики, пока не нашел пыльную бутылку кулинарного хереса, который также выпил. Из семичасовых утренних новостей я узнал, что на территории «Экспо» обнаружен труп и полиция начала расследование загадочного убийства. В восемь часов сообщили, что де Голль выступил с яркой речью в Лионе, недвусмысленно высказавшись за предоставление Квебеку независимости. В половине девятого радиоприемник известил меня, что пресс-секретарь миссис Баттенберг опроверг слухи об отмене визита королевы на монреальскую выставку из-за возможных вылазок квебекских сепаратистов.
А к девяти часам утра отпечатки пальцев, снятые с обнаруженного около трупа пистолета, были идентифицированы как принадлежащие Ивену Майклу Таннеру, объявленному в розыск американцу, которому заочно предъявлены обвинения в похищении людей, терроризме и убийстве.
Я поглядел на тубы с героином и пожалел, что у меня нет шприца.
Глава двенадцатая
— Ты, надеюсь, понимаешь, что это верное самоубийство.
— Понимаю, — кивнул Эмиль.
— Самое настоящее самоубийство. У вас нет ни единого шанса.
— А я ни на что не рассчитываю. Я же не дурак, Ивен.
Вот в этом я позволил себе усомниться. Я взглянул на Эмиля, потом перевел взгляд на кровать, где спала Арлетта. Было уже около полудня, она все еще спала, и я ей страшно завидовал. Бессонница, решил я, скорее проклятье, чем благодать. Арлетте хотя бы на восемь из двадцати четырех часов удается избавлять себя от безумия человеческого существования. Боже, как же я ей завидовал!
Я снова бросил взгляд на Эмиля. Он сидел в компании своих боевиков: Жан и Жак Бертоны расположились от него по правую руку в позе готовых к прыжку львов, а по левую руку угрюмо нахохлился Клод. Сейчас он совсем не выглядит как безумный фанатик, подумал я. Более того, когда Клод начинал говорить, он производил впечатление вполне спокойного и рассудительного человека. Но это если отвлечься от смысла его слов.
— Я не боюсь смерти, Ивен.
— Речь не идет о твоем личном страхе смерти. Речь идет о движении…
— Для движения наша смерть важнее нашей жизни, — фраза звучала столь же великолепно на французском языке, как и на английском. — Движению требуются мученики, Ивен. Многими в этой стране Национальное Движение Квебека воспринимается как клоунада — увы, это так. Даже большинство сочувствующих считают нас сборищем чудаков и фанатиков не от мира сего. Разве нет?
— Все экстремистские движения производят такое впечатление, Эмиль…
— Но как же изменить общественное мнение?
Я не успел дать ответ на этот вопрос.
— Огнем и кровью, — вставил Клод. Он прокашлялся и сплюнул для пущего эффекта. — Великим подвигом. Самопожертвованием.
— Вот именно! — закивал Эмиль. — Вот именно. Великим подвигом, смелым, дерзким и драматичным. Подвиг не должен подчиняться логике. Он может быть бессмысленным, он может быть заранее обречен на неудачу. Это не важно. Но это должно быть действие, которое вызовет противодействие! Подвиг даст поросль новых мучеников за общее дело. Почва свободы орошается кровью мучеников. Ты же знаешь это, Ивен, ты же прекрасно знаешь: ничто так не привлекает интерес к политической доктрине как публично заявленная готовность сторонников умереть за ее идеалы.
Я мог бы продолжать с ним жарко спорить, если бы не понимал, что он тысячу раз прав. В моей памяти тотчас всплыли десятки примеров, подтверждающих его правоту. Пасхальное восстание 1916 года в Дублине произошло в тот момент, когда половина населения страны отвергала республиканские идеи, а другой половине было на все наплевать. Восстание было подавлено, как на то и рассчитывали его лидеры. Англичане казнили зачинщиков, что ни для кого не стало неожиданностью. Но два года спустя партия Шинн Фейн триумфально победила на национальных выборах.
Ситуация в Квебеке, конечно, пока еще не дошла до точки кипения, но в общем и целом была очень схожа с ситуацией в Ирландии начала ХХ века. Мученики, жертвующие своими жизнями во имя высоких идеалов, с куда большей эффективностью, чем виртуозы политической агитации и пропаганды, поспособствуют превращению квебекских националистов из клоунов политического цирка во влиятельную политическую силу.
Я закрыл глаза. Клод продолжал вещать. Арлетта постанывала во сне: возможно, его рокочущий голос навевал ей кошмарные сны. Я же пропускал его болтовню мимо ушей. Если Эмиль прав (мною это допускалось), а я симпатизирую идеям НДК (что не подлежит сомнению), тогда мне необходимо во всем поддерживать его и Клода и братишек Бертонов.
Но я не поддерживал.
Потом что они вдруг единодушно решили отказаться от плана похищения королевы. И приняли столь же единодушное решение устроить публичное убийство британской монархини.
И даже вне зависимости от моего личного отношения к этому новом плану, он представлялся глубоко порочным.
— Мне только одно непонятно, — заметил я. — Вчера еще ты, Эмиль, был против убийства. Вчера еще ты говорил…
— Со вчерашнего дня прошла тысяча лет.
По правде сказать, и мне так казалось.
— Но что тебя заставило изменить мнение?
— Ты слышал речь генерала? Ты слышал, что сказал наш Шарль Великолепный?
— Да, я слышал выдержки в новостях сегодня утром. Но…
— А ты послушай всю его речь целиком, Ивен. Тогда ты поймешь, наверно, что заставило меня, как ты выразился, изменить мнение. — Он произнес эти слова с той же ласковой улыбкой, с какой престарелый педагог мог бы терпеливо объяснять теорему Пифагора туповатому, но прилежному пятикласснику. — Генерал пользуется глубоким уважением во всей Французской Канаде, Ивен. Публично поддержав наше дело, он на десятилетия приблизил дату восстания. На десятилетия! Он не просто привлек к нам внимание общественности. Он сделал куда более важный шаг. Он осенил нашу борьбу своим международным престижем. Он заявил мировому сообществу, что борьба Квебека — это борьба Франции. Вчера нашей лучшей стратегией было похищение королевы. Оно вызвало бы колоссальный резонанс и привлекло бы к нам внимание, в котором мы так нуждались. Но сегодня все изменилось. Наша позиция усилилась, Ивен, и теперь перед нами стоят иные задачи.
— Все к тому и шло. Эта сука должна сдохнуть! — подал голос Клод.
— Давайте не будем спорить! — Эмиль замахал руками. — В нынешних обстоятельствах похищение королевы вызовет только сочувствие к ней. Разве не так, Ивен? Общественное мнение всегда склоняется в пользу страдающей стороны. Любой, обреченный на длительное, безысходное страдание — будь то человек, запертый снежной лавиной в пещере, или упавший в колодец младенец, или похищенный ребенок, — все они становятся объектом сочувствия общества. Так произойдет и с ней.
— Люди также симпатизируют жертвам политических убийств, — возразил я.
— Это совсем другое. В случае убийства все происходит очень быстро, пускай ужасно, пускай даже жестоко, но сразу. А мученическую смерть королевы — невинной, да, но кто из нас не невинен? — ее мученическую смерть затмит мученическая смерть наших активистов. Мы попадем в руки толпы, толпа нас растерзает, но наши имена останутся в памяти и на губах у миллионов. И тогда королева окажется не нашей жертвой, а жертвой истории…
— Эта сука должна сдохнуть! — повторил Клод.
— И мы должны умереть вместе с ней. Ты говоришь, Ивен, о моем личном вкладе в движение. Верно, что я был его организатором и вождем. Но я уже слишком стар, понимаешь, так что мой вклад идет на убыль. Будущее принадлежит молодым, и они продолжат мою организационную работу. Теперь мой важнейший вклад — это принятие мученической смерти.
— То есть ты будешь участвовать в убийстве?
— Да. И Клод, а также Жан и Жак. Мы четверо.
— Ясно.
Он потупил взгляд.
— Я хотел предложить тебе, Ивен, присоединиться к нам. Но товарищи отвергли мое предложение. Наверное, они правы, хотя никто не подверг сомнению твою преданность нашему делу. Они просто подумали, что было бы неправильно вовлекать тебя, американского гражданина, то есть не француза и не канадца, в это политическое убийство. Надеюсь, ты ни в малой степени не чувствуешь себя…
Ни в малейшей, подумал я.
— Все знают, сколь важна для нашего движения твоя работа и что в будущем ты продолжишь оказывать нам поддержку, — Он опять одарил меня ласковой улыбкой. — Конечно, ты должен испытывать зависть к тем из нас, кому посчастливится умереть героической смертью, но ведь в каком-то смысле и ты заслуживаешь нашей зависти. Ибо ты, Ивен, увидишь урожай нашего посева. Если мы, как Моисей, поведем наших детей в землю обетованную, ты, как Иисус Навин, воочию узришь виноградники Ханаана.
— Так что нам с тобой, ненаглядная моя, предстоит войти в виноградники Ханаана, — сообщил я Арлетте. — Пожать гроздья гнева. Ты проспала все самое важное.
— Надо было меня разбудить!
— А вот меня стоило усыпить.
— Почему? Ты жалеешь, что не сможешь участвовать вместе с ними? — Арлетта пытливо заглянула мне в глаза и нахмурилась. — Ивен, ты что, не оправдываешь политическое убийство?
— Именно.
— Ты считаешь это решение опрометчивым? Но почему?
Я поднялся с тигровой шкуры и прошелся по комнате.
— Потому что это дурацкая затея. Потому что это акт бессмысленного и бесполезного насилия. Это опасно. Это глупость, кретинизм, идиотизм…
— Ты считаешь, это повредит нашему движению?
— Это уничтожит наше движение. Я просто не понимаю Эмиля. Он вообще ни черта не смыслит в механизмах формирования общественного мнения. Он и его бойцы мечтают умереть, но этим ведь дело не кончится. Спустя сутки после убийства королевы все члены движения окажутся за решеткой. Все прочие сепаратистские группы будут разгромлены. Конечно, я сомневаюсь, что будет война…
— Война?!!
— Хотя это и не невозможно, я бы такой радикальный вариант исключил. Франция и Канада, вероятно, разорвут дипломатические отношения. Франция и Англия — уж наверняка. Они и так в последнее время все не могут никак поладить, а теперь уж и вовсе рассорятся на веки вечные. Во Франции может вспыхнуть революция. Квебек на долгие годы погрузится в пучину хаоса, а в других провинциях страны франкоканадцам придется ох как несладко. В сельской местности прокатится волна погромов. — Я вздохнул. — А может, вообще наступит конец света. Тогда, по крайней мере, все проблемы будут разом решены. Иного развития событий я не предвижу.
— Но это же ужасно!
— Я еще обрисовал ситуацию в общих чертах.
— Надо что-то делать!
— Да ну?
— Если все так плохо, как ты говоришь…
— Не исключаю, что все гораздо хуже. Сегодня у меня мозг немного сбивается с биоритмов, и я просто не в силах представить, насколько все на самом деле плохо.
— Тогда мы не можем сидеть сложа руки. Надо их остановить!
Я сварил кофе, вылил в чашку последние капли бренди и мысленно вернулся к военному совету с участием Эмиля, Клода и братишек Бертонов, состоявшемуся в присутствии спящей — к счастью для нее — Арлетты. Боевики НДК, будучи большими мастерами по части конспирации, разработали солидный план. Остановить их? Что ж, идея здравая, ничего не скажешь. Но как?
— Арлетта, а ты не хочешь настучать на них в полицию? — спросил я.
— Стать предателем? Ну уж нет!
— А ведь это очень просто. Всего-то и нужно сделать один телефонный звонок куда следует. Мы просто сообщим, что произойдет и где, и полиция задержит наших четырех героев прежде, чем они успеют активизировать детонатор. Венценосная дама останется жива, а четверо квебекских патриотов проведут остаток своих дней на нарах. Правда, мы с тобой окажемся предателями.
— Мы не можем на такое пойти.
— Согласен. Тогда что делать?
Она затушила сигарету в пепельнице и бросила на меня затравленный взгляд. Маленькая Жанночка д'Арк, давно не целомудренная дева с заплаканными глазами.
— Не знаю.
— Я тоже. Мне ничего не приходит в голову.
— Так давай подумаем вместе. Я понимаю: тебе в голову ничего путного не приходит, потому что все твои мысли заняты Минной. Бедняжечка! В цепях, в этом жутком подземелье…
— Погоди, ее там уже нет.
— Но мы непременно узнаем, где она, Ивен! Сегодня ночью мы поставим там «жучки», ты же сам сказал. Мы пойдем в кубинский дом порока и поставим там «жучки». А завтра отправимся туда, где томится бедное дитя, и освободим ее, а когда мы это сделаем, то сумеем найти и способ предотвратить убийство королевы.
— Не годится.
— Не годится? Почему?
— Потому что у нас очень мало времени. А твой план этого не учитывает. Который час?
— Час?
— Да, который час?
— Семнадцать минут пятого, но мой будильник отстает минуты на две-на три, так что…
— Нестрашно. Семнадцать минут пятого вчера воскресенья. Иными словами, в нашем распоряжении… так… двадцать восемь часов.
— Двадцать восемь?
Я кивнул.
— Двадцать восемь часов, чтобы сорвать эту спецоперацию. Потому что, в соответствии с планом Эмиля, миссис Баттенберг должны взорвать завтра в восемь вечера. В «Ла Ронде» в это время начнется праздничный фейерверк в ознаменование столетия Канадской Конфедерации, королева подплывет к месту празднеств по реке Святого Лаврентия — там-то Эмиль со своими бомбистами ее и подстерегут. У нас осталось двадцать восемь часов.
Первый час из этих двадцати восьми я провел с карандашом и блокнотом. Я отослал Арлетту на поиски какого-нибудь подслушивающего устройства, которое можно было бы установить в кубинском каземате. И в ее отсутствие я занялся составлением списков.
Все эти популярные пособия, рассказывающие, как заработать миллион, как заводить друзей, как завоевывать симпатии окружающих, как добиться успехов в бизнесе или как выиграть на бирже, все эти убогие книжонки предлагают, по-моему, одну и ту же простенькую формулу для решения любых житейских проблем. Когда вам надо сделать сотню невыполнимых вещей, вы просто составляете их полный перечень. Затем пронумеровываете их в порядке важности, затем, забыв обо всем на свете, сосредотачиваетесь на первом пункте и не успокаиваетесь до тех пор, пока он не будет выполнен. После чего вы переходите ко второму пункту и действуете аналогичным образом, и так далее и так далее, пока вы либо не решите всех своих проблем, либо не умрете от инфаркта, что поможет разом снять все проблемы с повестки дня.
— Понимаю, — кивнул Эмиль.
— Самое настоящее самоубийство. У вас нет ни единого шанса.
— А я ни на что не рассчитываю. Я же не дурак, Ивен.
Вот в этом я позволил себе усомниться. Я взглянул на Эмиля, потом перевел взгляд на кровать, где спала Арлетта. Было уже около полудня, она все еще спала, и я ей страшно завидовал. Бессонница, решил я, скорее проклятье, чем благодать. Арлетте хотя бы на восемь из двадцати четырех часов удается избавлять себя от безумия человеческого существования. Боже, как же я ей завидовал!
Я снова бросил взгляд на Эмиля. Он сидел в компании своих боевиков: Жан и Жак Бертоны расположились от него по правую руку в позе готовых к прыжку львов, а по левую руку угрюмо нахохлился Клод. Сейчас он совсем не выглядит как безумный фанатик, подумал я. Более того, когда Клод начинал говорить, он производил впечатление вполне спокойного и рассудительного человека. Но это если отвлечься от смысла его слов.
— Я не боюсь смерти, Ивен.
— Речь не идет о твоем личном страхе смерти. Речь идет о движении…
— Для движения наша смерть важнее нашей жизни, — фраза звучала столь же великолепно на французском языке, как и на английском. — Движению требуются мученики, Ивен. Многими в этой стране Национальное Движение Квебека воспринимается как клоунада — увы, это так. Даже большинство сочувствующих считают нас сборищем чудаков и фанатиков не от мира сего. Разве нет?
— Все экстремистские движения производят такое впечатление, Эмиль…
— Но как же изменить общественное мнение?
Я не успел дать ответ на этот вопрос.
— Огнем и кровью, — вставил Клод. Он прокашлялся и сплюнул для пущего эффекта. — Великим подвигом. Самопожертвованием.
— Вот именно! — закивал Эмиль. — Вот именно. Великим подвигом, смелым, дерзким и драматичным. Подвиг не должен подчиняться логике. Он может быть бессмысленным, он может быть заранее обречен на неудачу. Это не важно. Но это должно быть действие, которое вызовет противодействие! Подвиг даст поросль новых мучеников за общее дело. Почва свободы орошается кровью мучеников. Ты же знаешь это, Ивен, ты же прекрасно знаешь: ничто так не привлекает интерес к политической доктрине как публично заявленная готовность сторонников умереть за ее идеалы.
Я мог бы продолжать с ним жарко спорить, если бы не понимал, что он тысячу раз прав. В моей памяти тотчас всплыли десятки примеров, подтверждающих его правоту. Пасхальное восстание 1916 года в Дублине произошло в тот момент, когда половина населения страны отвергала республиканские идеи, а другой половине было на все наплевать. Восстание было подавлено, как на то и рассчитывали его лидеры. Англичане казнили зачинщиков, что ни для кого не стало неожиданностью. Но два года спустя партия Шинн Фейн триумфально победила на национальных выборах.
Ситуация в Квебеке, конечно, пока еще не дошла до точки кипения, но в общем и целом была очень схожа с ситуацией в Ирландии начала ХХ века. Мученики, жертвующие своими жизнями во имя высоких идеалов, с куда большей эффективностью, чем виртуозы политической агитации и пропаганды, поспособствуют превращению квебекских националистов из клоунов политического цирка во влиятельную политическую силу.
Я закрыл глаза. Клод продолжал вещать. Арлетта постанывала во сне: возможно, его рокочущий голос навевал ей кошмарные сны. Я же пропускал его болтовню мимо ушей. Если Эмиль прав (мною это допускалось), а я симпатизирую идеям НДК (что не подлежит сомнению), тогда мне необходимо во всем поддерживать его и Клода и братишек Бертонов.
Но я не поддерживал.
Потом что они вдруг единодушно решили отказаться от плана похищения королевы. И приняли столь же единодушное решение устроить публичное убийство британской монархини.
И даже вне зависимости от моего личного отношения к этому новом плану, он представлялся глубоко порочным.
— Мне только одно непонятно, — заметил я. — Вчера еще ты, Эмиль, был против убийства. Вчера еще ты говорил…
— Со вчерашнего дня прошла тысяча лет.
По правде сказать, и мне так казалось.
— Но что тебя заставило изменить мнение?
— Ты слышал речь генерала? Ты слышал, что сказал наш Шарль Великолепный?
— Да, я слышал выдержки в новостях сегодня утром. Но…
— А ты послушай всю его речь целиком, Ивен. Тогда ты поймешь, наверно, что заставило меня, как ты выразился, изменить мнение. — Он произнес эти слова с той же ласковой улыбкой, с какой престарелый педагог мог бы терпеливо объяснять теорему Пифагора туповатому, но прилежному пятикласснику. — Генерал пользуется глубоким уважением во всей Французской Канаде, Ивен. Публично поддержав наше дело, он на десятилетия приблизил дату восстания. На десятилетия! Он не просто привлек к нам внимание общественности. Он сделал куда более важный шаг. Он осенил нашу борьбу своим международным престижем. Он заявил мировому сообществу, что борьба Квебека — это борьба Франции. Вчера нашей лучшей стратегией было похищение королевы. Оно вызвало бы колоссальный резонанс и привлекло бы к нам внимание, в котором мы так нуждались. Но сегодня все изменилось. Наша позиция усилилась, Ивен, и теперь перед нами стоят иные задачи.
— Все к тому и шло. Эта сука должна сдохнуть! — подал голос Клод.
— Давайте не будем спорить! — Эмиль замахал руками. — В нынешних обстоятельствах похищение королевы вызовет только сочувствие к ней. Разве не так, Ивен? Общественное мнение всегда склоняется в пользу страдающей стороны. Любой, обреченный на длительное, безысходное страдание — будь то человек, запертый снежной лавиной в пещере, или упавший в колодец младенец, или похищенный ребенок, — все они становятся объектом сочувствия общества. Так произойдет и с ней.
— Люди также симпатизируют жертвам политических убийств, — возразил я.
— Это совсем другое. В случае убийства все происходит очень быстро, пускай ужасно, пускай даже жестоко, но сразу. А мученическую смерть королевы — невинной, да, но кто из нас не невинен? — ее мученическую смерть затмит мученическая смерть наших активистов. Мы попадем в руки толпы, толпа нас растерзает, но наши имена останутся в памяти и на губах у миллионов. И тогда королева окажется не нашей жертвой, а жертвой истории…
— Эта сука должна сдохнуть! — повторил Клод.
— И мы должны умереть вместе с ней. Ты говоришь, Ивен, о моем личном вкладе в движение. Верно, что я был его организатором и вождем. Но я уже слишком стар, понимаешь, так что мой вклад идет на убыль. Будущее принадлежит молодым, и они продолжат мою организационную работу. Теперь мой важнейший вклад — это принятие мученической смерти.
— То есть ты будешь участвовать в убийстве?
— Да. И Клод, а также Жан и Жак. Мы четверо.
— Ясно.
Он потупил взгляд.
— Я хотел предложить тебе, Ивен, присоединиться к нам. Но товарищи отвергли мое предложение. Наверное, они правы, хотя никто не подверг сомнению твою преданность нашему делу. Они просто подумали, что было бы неправильно вовлекать тебя, американского гражданина, то есть не француза и не канадца, в это политическое убийство. Надеюсь, ты ни в малой степени не чувствуешь себя…
Ни в малейшей, подумал я.
— Все знают, сколь важна для нашего движения твоя работа и что в будущем ты продолжишь оказывать нам поддержку, — Он опять одарил меня ласковой улыбкой. — Конечно, ты должен испытывать зависть к тем из нас, кому посчастливится умереть героической смертью, но ведь в каком-то смысле и ты заслуживаешь нашей зависти. Ибо ты, Ивен, увидишь урожай нашего посева. Если мы, как Моисей, поведем наших детей в землю обетованную, ты, как Иисус Навин, воочию узришь виноградники Ханаана.
— Так что нам с тобой, ненаглядная моя, предстоит войти в виноградники Ханаана, — сообщил я Арлетте. — Пожать гроздья гнева. Ты проспала все самое важное.
— Надо было меня разбудить!
— А вот меня стоило усыпить.
— Почему? Ты жалеешь, что не сможешь участвовать вместе с ними? — Арлетта пытливо заглянула мне в глаза и нахмурилась. — Ивен, ты что, не оправдываешь политическое убийство?
— Именно.
— Ты считаешь это решение опрометчивым? Но почему?
Я поднялся с тигровой шкуры и прошелся по комнате.
— Потому что это дурацкая затея. Потому что это акт бессмысленного и бесполезного насилия. Это опасно. Это глупость, кретинизм, идиотизм…
— Ты считаешь, это повредит нашему движению?
— Это уничтожит наше движение. Я просто не понимаю Эмиля. Он вообще ни черта не смыслит в механизмах формирования общественного мнения. Он и его бойцы мечтают умереть, но этим ведь дело не кончится. Спустя сутки после убийства королевы все члены движения окажутся за решеткой. Все прочие сепаратистские группы будут разгромлены. Конечно, я сомневаюсь, что будет война…
— Война?!!
— Хотя это и не невозможно, я бы такой радикальный вариант исключил. Франция и Канада, вероятно, разорвут дипломатические отношения. Франция и Англия — уж наверняка. Они и так в последнее время все не могут никак поладить, а теперь уж и вовсе рассорятся на веки вечные. Во Франции может вспыхнуть революция. Квебек на долгие годы погрузится в пучину хаоса, а в других провинциях страны франкоканадцам придется ох как несладко. В сельской местности прокатится волна погромов. — Я вздохнул. — А может, вообще наступит конец света. Тогда, по крайней мере, все проблемы будут разом решены. Иного развития событий я не предвижу.
— Но это же ужасно!
— Я еще обрисовал ситуацию в общих чертах.
— Надо что-то делать!
— Да ну?
— Если все так плохо, как ты говоришь…
— Не исключаю, что все гораздо хуже. Сегодня у меня мозг немного сбивается с биоритмов, и я просто не в силах представить, насколько все на самом деле плохо.
— Тогда мы не можем сидеть сложа руки. Надо их остановить!
Я сварил кофе, вылил в чашку последние капли бренди и мысленно вернулся к военному совету с участием Эмиля, Клода и братишек Бертонов, состоявшемуся в присутствии спящей — к счастью для нее — Арлетты. Боевики НДК, будучи большими мастерами по части конспирации, разработали солидный план. Остановить их? Что ж, идея здравая, ничего не скажешь. Но как?
— Арлетта, а ты не хочешь настучать на них в полицию? — спросил я.
— Стать предателем? Ну уж нет!
— А ведь это очень просто. Всего-то и нужно сделать один телефонный звонок куда следует. Мы просто сообщим, что произойдет и где, и полиция задержит наших четырех героев прежде, чем они успеют активизировать детонатор. Венценосная дама останется жива, а четверо квебекских патриотов проведут остаток своих дней на нарах. Правда, мы с тобой окажемся предателями.
— Мы не можем на такое пойти.
— Согласен. Тогда что делать?
Она затушила сигарету в пепельнице и бросила на меня затравленный взгляд. Маленькая Жанночка д'Арк, давно не целомудренная дева с заплаканными глазами.
— Не знаю.
— Я тоже. Мне ничего не приходит в голову.
— Так давай подумаем вместе. Я понимаю: тебе в голову ничего путного не приходит, потому что все твои мысли заняты Минной. Бедняжечка! В цепях, в этом жутком подземелье…
— Погоди, ее там уже нет.
— Но мы непременно узнаем, где она, Ивен! Сегодня ночью мы поставим там «жучки», ты же сам сказал. Мы пойдем в кубинский дом порока и поставим там «жучки». А завтра отправимся туда, где томится бедное дитя, и освободим ее, а когда мы это сделаем, то сумеем найти и способ предотвратить убийство королевы.
— Не годится.
— Не годится? Почему?
— Потому что у нас очень мало времени. А твой план этого не учитывает. Который час?
— Час?
— Да, который час?
— Семнадцать минут пятого, но мой будильник отстает минуты на две-на три, так что…
— Нестрашно. Семнадцать минут пятого вчера воскресенья. Иными словами, в нашем распоряжении… так… двадцать восемь часов.
— Двадцать восемь?
Я кивнул.
— Двадцать восемь часов, чтобы сорвать эту спецоперацию. Потому что, в соответствии с планом Эмиля, миссис Баттенберг должны взорвать завтра в восемь вечера. В «Ла Ронде» в это время начнется праздничный фейерверк в ознаменование столетия Канадской Конфедерации, королева подплывет к месту празднеств по реке Святого Лаврентия — там-то Эмиль со своими бомбистами ее и подстерегут. У нас осталось двадцать восемь часов.
Первый час из этих двадцати восьми я провел с карандашом и блокнотом. Я отослал Арлетту на поиски какого-нибудь подслушивающего устройства, которое можно было бы установить в кубинском каземате. И в ее отсутствие я занялся составлением списков.
Все эти популярные пособия, рассказывающие, как заработать миллион, как заводить друзей, как завоевывать симпатии окружающих, как добиться успехов в бизнесе или как выиграть на бирже, все эти убогие книжонки предлагают, по-моему, одну и ту же простенькую формулу для решения любых житейских проблем. Когда вам надо сделать сотню невыполнимых вещей, вы просто составляете их полный перечень. Затем пронумеровываете их в порядке важности, затем, забыв обо всем на свете, сосредотачиваетесь на первом пункте и не успокаиваетесь до тех пор, пока он не будет выполнен. После чего вы переходите ко второму пункту и действуете аналогичным образом, и так далее и так далее, пока вы либо не решите всех своих проблем, либо не умрете от инфаркта, что поможет разом снять все проблемы с повестки дня.