Страница:
Словно предостерегая от услуг Кошкиных-Эриванских и иже с ними, Зуев-Инсаров говорил: «Графология, являясь хорошим подсобным «средством при определении склонностей к той или иной профессии, в настоящем её состоянии не даёт возможности судить по почерку о том, какой профессией занимается в данное время пишущий, что берутся определять чаще всего не имеющие научного базиса дилетанты-графологи, руководствуясь в своих выводах не определёнными данными, а главным образом фантазией и вдохновением».
«В современной науке, — вторил Зуеву-Инсарову А. Н. Леонтьев, — задача непосредственного определения по почерку темперамента, характера или способностей ещё далеко не является полностью разрешённой, и все притязания в этом отношении «графологов-профессионалов» остаются до сих пор лишёнными научного обоснования… Большинство исследователей почерков считает, что поднимающиеся вверх строки обозначают уверенность в своих силах, честолюбие и т. п., спускающиеся же строки характерны для людей, находящихся в подавленном состоянии, или, например, что сплошная связанность букв в словах обычно встречается у людей интеллектуального труда, со способностями к строгому логическому мышлению, и, наоборот, что несвязанность букв типична для людей мечтательных, художественно одарённых… Однако далеко не всё в этих утверждениях можно считать вполне доказанным, и, насколько точно соответствуют эти признаки в действительности тем или иным индивидуальным особенностям писавшего, смогут показать только дальнейшие серьёзные исследования».
Исследования, бесспорно, проводились. Вполне серьёзные. Но глубоко знающих дело, работающих не на публику, а на науку графологов можно было пересчитать по пальцам. Тем временем по соседству с настоящей наукой толпились алчные пенкосниматели, паразитировавшие на неокрепшем теле графологии. Полуграмотные Шерлоки Холмсы от графологии, подвизавшиеся на поприще криминалистики, без колебаний брались предрешать человеческие судьбы, многозначительно выискивая по «довескам» к букве «щ» «преступные наклонности», «антиобщественную сущность» обвиняемого. То ли по невежеству, то ли искренне заблуждаясь, многие из них становились апологетами реакционных идей Чезаре Ломброзо, одного из патриархов графологии, создавшего так называемую «теорию врождённой преступности». Не мудрено, что юристы дружно ополчились на графологов. Определить, кем написан тот или иной текст, они умели и без графологов. А «распознать» по почерку преступника мог лишь такой ловкач, как Кошкин-Эриванский, ибо преступность — явление социальное, а не биологическое и никакой «склонности» к ней нет и не может быть в характере человека. Значит, нечего искать её и в почерке.
Так вместе с горе-графологами на скамье подсудимых пред грозной Фемидой науки очутилась и без вины виноватая графология, хотя её здоровая сердцевина, скрытая под гнилой шелухой мистики, могла бы пригодиться и криминалистам. И вместе с грязной бумажной пеной спекуляций за борт полетели драгоценные крупицы истины…
Но если на научную графологию была возведена напраслина, не назрела ли пора пересмотреть обвинительный приговор? Стоит ли опасаться рецидива антинаучности, если реабилитировать графологию в её исправленном и дополненном издании?
Да, это сказано не для красного словца: нынче графология уже не та — она не только исправилась, но и дополнилась. Дополнилась новыми методами, новыми идеями, новыми экспериментальными данными. Она во многом очистилась от скверны лженаучных спекуляций. Она оперирует только фактами.
Увы, только фактами. Теоретической базы она не имеет по-прежнему. Именно это подрывает все выводы графологии в глазах её критиков. Описывая закономерности связи между почерком и личностью, графология ограничивается ответами (да и то не всегда!) на вопросы «что» и «как». Когда же оппоненты спрашивают: «А почему это так?» — графологи беспомощно разводят руками. Укорять графологию за это можно. Но стоит ли из-за одного этого отказывать ей в праве на существование?
Здесь, пожалуй, уместно напомнить афоризм английского геофизика Оливера Хевисайда: «Стану ли я отказыватьря от обеда лишь потому, что не знаю, как протекает процесс пищеварения?» Ну, разумеется, нет! Эмпирика столетиями господствовала в развитии многих наук. Вспомните медицину — всегда ли она могла досконально объяснить свои новые открытия? Не все наблюдения, накопленные за долгую историю врачевания недугов, поддаются объяснению и теперь.
Без сомнения, медицина не чета графологии. Без услуг врача не обходится ни один человек. Без услуг специалиста по почеркам прожить можно. Но кто возьмётся присягнуть, что у графологии нет своего большого будущего?
Пока суд да дело, графология не стоит на месте.
«…Крупная фирма подыскивает секретаря 30–35 лет, обладаю-щего развитым чувством ответственности. Повышение гарантировано. Рекомендации желательны, но не обязательны. Рукописные заявления направлять по адресу…»
Такие объявления всё чаще публикует западная пресса. Мимоходом, как бы вскользь, в текст вкраплено условие — «рукописные». Каприз дирекции? С каких это пор пишущие машинки не в почёте? Нет, неспроста, видать, фирме потребовались автографы кандидатов.
К анализу почерков в США и Западной Европе прибегают для предварительного (заочного) знакомства с претендентами на ответственные посты. Разумеется, дирекция отдаёт себе отчёт в том, что графология не бог весть какое средство для определения деловых качеств, но уж лучше плохой способ, чем совсем никакого. Тем более что, как утверждают психофизиологи, аномалии в письме действительно упреждают загодя, если автор заявления болен психически.
Особые надежды кадровики возлагают на быстро развивающийся метод, порождённый новыми веяниями в графологии. Его разрабатывают профессиональные графологи во главе с Эленом де Го-бино и Роже Перроном. Речь идёт о графометрии. Новое наименование предложено, конечно, не без тайного психологического расчёта: уж больно скомпрометировано старое название. Однако дело сводится не только к «смене поношенного белья», отнюдь, французские учёные говорят о полном перевооружении способов экспертизы. Интуиция классической графологии уже немыслима без научной психологии и вариационной статистики.
Графометрия изучает почерк в его эволюции, в его динамике.
На протяжении жизни архитектоника письма меняется, иногда весь ма заметно. Конечно, это было известно и раньше. Читатель не забыл, что свой рассказ автор повёл с описания гипнотического эксперимента, где прослеживались возрастные метаморфозы почерка.
В одной старой книге (В. Срезневский, «Гипноз и внушение») описан аналогичный опыт.
«— Ну вот, вам теперь только шесть лет. Как зовут вас? — делаю ей внушение (больной в то время было двадцать пять лет). Её лицо мгновенно меняется, появляются детское выражение, наивно приветливая улыбка, округляются глаза, она вопросительно смотрит на меня и говорит: «Аня!» Я прошу написать это имя. Происходит милый детский разговор, из которого выясняется, что она только что выучила буквы. Пером она ещё писать не умеет, берёт карандаш, долго слюнит его и вертит, укладывая в руку, и, медленно выводя палочку за палочкой, чертит буквы. «А» она изображает «чердаком» и ставит поперечную палочку; букву «Н» изображает «воротами», на которые поставлены ещё «ворота» вверх ногами, наконец, буква «Я» оказывается чердаком с ранцем на спине. Для написания слова из трёх букв понадобилось почти 10 минут. Она очень устала, но была довольна и захлопала в ладоши. Весь характер её поведения, обороты речи не вызывали никакого сомнения в том, что тут не было игры, театральничанья, придуманности; всё было естественно, просто, как соответствовало шестилетней девочке». Насколько подобные — эксперименты отражают действительное положение вещей, можно установить сравнением реальных, не внушённых детских каракулей с почерком, оставшимся от юношеских лет, поры зрелости, наконец, старости. Этим, в частности, и занимается графометрия. Её представители Гобино, Штамбак и Ахурьягерра считают, что детский почерк интересен в двух отношениях. Прежде всего по нему пытаются судить о том, как закладываются основы характера у человека, и, может быть, даже предвосхитить, если не исправить, кое-какие нравственные изъяны. Кроме того, — это уже во-вторых, — изучив становление динамического стереотипа у маленького человека, приобщающегося к грамоте, легко проследить, какие из особенностей сохранятся, какие исчезнут в почерке взрослого. Такой подход обещает выявить более тонкие нюансы в сложной зависимости между письмом и личностью, чем при сравнении почерков разных людей. Ведь человеческая натура формируется под влиянием среды с первого шага до смертного часа; надо лишь не проглядеть каждый новый этап в эволюции характера и сопоставить его с изменениями в почерке. В рамках одной и той же биографии графометрическая шкала как бы обретёт более мелкие деления.
Графометры оперируют четырьмя литерами, присвоенными определённой возрастной стадии: Е (детство), А и Р (юность и зрелость), D (старость). В пределах каждой категории — подробная классификация графических признаков, число которых достигает 37 для группы Е, 31 для А, 14 для Р и 20 для D. Степень, с какой выражен тот или иной признак, оценивается в баллах отдельно для букв и строк. Например, категория Р содержит такие, к примеру, признаки: чёткость (если буквы прорисованы хорошо, ставится отметка 5, если плохо — 1. Мягкий почерк оценивается единицей, энергичный — пятёркой). Далее в таблице разбирается организация (планировка) страницы, угловатость очертаний, замкнутость букв, их размеры, компактность (теснота или, наоборот, разгон в размещении знаков в слове), наклон, ориентировка (вращение вправо или влево кончика пера при вырисовывании символа), быстрота письма, ритм (равномерность графических движений), правильность (одного ли размера буквы, кривы ли палочки), связность, нажим (его можно определить и для написанного шариковой авторучкой), гибкость и жёсткость почерка.
Признаки и их градации только для двух категорий А и Р дают всевозможные сочетания числом около 19 триллионов. Понятно, что при такой дробной сетке можно нарисовать подробнейшую картину графических и психических проявлений личности. Опыт столь детальной классификации с попыткой количественно оценить особенности письма, по-видимому, представляет интерес и для почерковедов-криминалистов.
Графометристы с иронией вспоминают, как их самонадеянные предтечи брались определить злость или доброту, мстительность или всепрощение, щедрость или скупость, честность или лживость, искренность или лицемерие, тупость или гениальность, а тем более цвет глаз и волос, род занятий или внешность. Гобино, Перрон, Кум, Дора считают, что поддаются определению лишь уровень развития личности, её культура, некоторые профессиональные навыки, склонности, волевые качества, эмоциональность, иногда даже творческие способности и воображение. Наконец, психические отклонения от нормы. Не так уж и мало, если это подтверждается — пусть не психофизиологическими объяснениями, а хотя бы статистикой по закону больших чисел. Не так уж и мало!
Вот несколько графометричьских оценок.
«Письмо лёгкое, скользящее, форма букв почти как у типографского курсива. 5 за правильность, 4 за организованность, подвижность и гибкость, 2 за чёткость. Развитое эстетическое чувство. Порывы, сдерживаемые большим самообладанием. Практический ум, сдержанность, трезвость».
«Почерк плохо организованный, резкий, компактный, неправильный по размерам, со слишком длинными линиями связи. Неровный, лихорадочно деятельный характер, с параноическими тенденциями. Впечатлительность, предполагающая, что субъект способен легко подпадать под влияние чужого мнения».
«За нажим — 3 (текст написан шариковой авторучкой), за чёткость букв, штрихов и строк — 4, за выдержанность размеров и направления — тоже 4. Энергичность, сосредоточенность, систематичность, настойчивость в достижении цели. Гораздо менее выраженная способность поддаваться чуждым влияниям».
Одна-две строчки, а уже что-то сказано о человеке! Конечно, даже в столь лаконичной характеристике не обошлось без какой-то интуитивной дорисовки, этакой ретуши бледного человеческого силуэта, проступающего сквозь контуры почерка.
Но графометристы делают свои выводы не наобум. Они старательно отсеивают из богатого опыта, накопленного психологией и графологией, лишь самое ценное, самое надёжное.
«Если человек не склонен к позёрству, — делился своими заметками Зуев-Инсаров, — не имеет особого тяготения к внешним формам, украшениям (в виде особых значков, жетонов), не отличается кокетством, нарочитостью, аффектированностью в своём поведении, оборотах речи, то он не будет прибегать к украшенности своего письма завитками, дугами и т. п.
Показательным в этом отношении является почерк писарей дореволюционного времени: манерный, аффектированный и щеголеватый. Подобную щеголеватость и примитивное франтовство можно было наблюдать и в поведении, одежде, особой причёске и т. п. Всё это объясняется теми условиями жизни, которые совершенно нивелировали социальное выражение личности и суживали до минимума круг интересов.
Подобным специфически канцелярским почерком отличались и мелкие служащие, причём можно было видеть, что чем незначительнее было занимаемое положение, тем чаще украшеннее и манернее был почерк, как будто бы в эту затейливость и фантастичность росчерков автор вкладывал всё стремление к какому-либо проявлению личности, ущемлённой условиями существования. В настоящее время это манерное канцелярское письмо почти совершенно выродилось, как выродился и тот рождённый временем тип «военного писаря».
У человека с обострённой нервной чувствительностью, порывистостью, деятельность которого отличается неравномерностью приложения энергии и характеризуется отдельными, различными по напряжению её вспышками, будет также и почерк отличаться неравномерностью, геометрической невыдержанностью (в нажиме, который будет также распределён неровными по силе мазками, размере букв в одном слове и т. п.). Поэтому профессор Шнейдемиль в своём труде, посвящённом школьному воспитанию («Графология на службе школы»), советует родителям и воспитателям особенно бережно и осторожно относиться к ребёнку, почерк которого показывает подобные особенности».
Что верно подмечено, что высосано, как говорится, из пальца здесь и во многих иных подобных выводах? Вопрос так и останется вопросом, если не искать на него ответ. Правда, целые сонмы графологов всех времён и народов тужились разогнуть вопросительные крючки своих сомнений в восклицательные знаки обоснованных утверждений — увы… Слишком низок был потолок тогдашней науки, чтобы позволить им вырваться из плена старой доброй интуиции. Редкостный дар, она дурманила горячие головы опиумом самонадеянности, и многие графологи, уверовав в собственную непогрешимость (а ещё пуще — в безнаказанность со стороны науки, не располагавшей объективными психофизиологическими критериями), по двум-трём метко схваченным штрихам готовы были лепить выпуклые, на все лады разрисованные портреты всех желающих и не желающих. Так наряду с изумительными прозрениями в характеристики попадали самые беспардонные гадания. Графометрия же с её точными классификациями, массовыми характерологическими обследованиями, откровенным подсчётом своих ошибок и неудач внушает куда больше доверия, нежели её крикливая и изрядно дискредитированная предшественница.
Современная система учёта кадров словно создана для того, чтобы помогать графометрии. Конечно, служебной характеристики, рукописной автобиографии, медицинской карточки маловато, но пробелы легко восполнить психологическими тестами, заполнением специальных анкет, быть может, даже гипнотическими опытами, зсем комплексом современных приёмов с использованием самой совершенной методики и аппаратуры из арсенала инженерной психо-погии, биокибернетики, почерковедения.
И как знать, вдруг когда-нибудь наука вручит педагогу графо-метрические критерии для раннего определения склонностей человека, вступающего в жизнь? Насколько эффективнее станет система образования и воспитания! Насколько легче будет найти людям своё место в жизни!
Ещё много десятилетий назад известный русский характеролог профессор А. Ф. Лазурский писал в своей книге «Классификация личностей»: «Различные профессии в различной степени затрагивают те или иные основные способности и склонности человека. Никто не станет отрицать, что профессия учёного значительно больше требует способности к систематическому, последовательному, логическому мышлению, нежели профессия композитора или дирижёра оркестра; точно так же несомненно, что авиатор должен обладать большей смелостью, решительностью и самообладанием, чем мелкий торговец, всё время проводящий за прилавком».
Эхом этих мыслей звучат и слова Зуева-Инсарова: «Например, у военных в характере должна быть выносливость, самообладание, решительность и находчивость- Молодые люди, в почерке которых имеются эти признаки, указывающие на подобные свойства характера, безусловно, будут более пригодны к этой профессии, чем те, почерк которых указывает на нерешительность, неуравновешенность, нетерпеливость и т. п.».
«Авиатор», «мелкий торговец», даже «военный» — какой архаикой веет от этих понятий, произнесённых сорок лет назад! Поступь времён настолько изменилась, что наш мир становится иным чуть ли не каждое десятилетие, предъявляя всё более строгие требования к психике человека.
…Громовой гул дюз. Дрожь в широко распластанных, откинутых назад крыльях, со свистом рассекающих воздух. И сосредоточенное лицо пилота, его пальцы, крепко стиснувшие штурвал. Незаметный нажим на ручку управления — и могучая серебристая полуптица-полурыба покорно поворачивает в сторону. Лётчик выбирает ручку на себя — острый нос самолёта высоко вздымается над горизонтом. Толчок от себя — пёстрая «топографичская карта» Земли, стремительно укрупняясь, надвигается на пилота. Ах, как всё просто и эффектно выглядит со стороны! Особенно если смотреть с земли на белесую строчку-автограф, оставленный в небе реактивным самолётом. Но кто-кто, а уж пилот-то знает — в обращении с послушной и могучей техникой нужен ясный ум, мгновенная ориентация, самообладание, твёрдый характер. Машина несётся, опережая собственный звук. Задержка реакции на треть секунды вызовет отклонение самолёта от курса на полкилометра. А если идёшь в строю, как во время парадов в Тушине? А если опускаешься на взлётно-посадочную полосу шириной в каких-нибудь десять метров? А если выходишь из пике? Поди попробуй резко рвануть ручку! Поторопился на ту же треть секунды и… держись, пилот! В грохоте отваливающихся крыльев, в вихре воздушных ураганов от хаоса обломков отделяется чёрная точка, расцветающая спасительным куполом парашюта. Общеизвестно, что семь из каждых десяти авиационных катастроф происходят не из-за отказа в работе машин и приборов, а по вине самого человека, который не успевает правильно оценить показания сигнальных устройств.
И так повсюду. Пришла пора, когда машина предъявила своему хозяину ультиматум. Либо неусыпное внимание к ней и умелое обхождение, либо она, машина, объявит саботаж.
Легко сказать «умелое обхождение»! А попробуйте стать на место, скажем, оператора рельсопрокатного стана. Ему приходится ежеминутно делать до 100 движений руками и ногами, чтобы воздействовать на рычаги управления валками. Нет, могучие бицепсы здесь не помогут. Нужна чёткость, координация, скорость в движениях. Нужно внимание.
Разные профессии требуют и неодинакового внимания. У учёного ли, проводящего дорогостоящий эксперимент, у часовщика ли, ремонтирующего грошовый будильник, оно цолжно быть неотступным, сосредоточенным, «цепким». Ещё более сконцентрировано оно у дежурного, который следит за радиолокационным экраном дизельэлектрохода, лавирующего в тумане среди айсбергов. Зато у дирижёра, милиционера-регулировщика, шофёра оно должно быть скорее «порхающим» — широко распределённым и быстро переключаемым.
Не упускать из виду пёструю мозаику световых и звуковых сигналов, лавиной обрушивающихся на оператора, — если бы всё сводилось только к этому! А то ведь приходится молниеносно соображать, как поступить в той или иной ситуации, неожиданно возникающей по ходу работы, порой запутанной, но не терпящей отлагательства. Возьмите диспетчера железнодорожного узла. Он имеет дело со сложной взаимозависимостью всевозможных факторов: тут и занятость путей, и положение стрелок, и длина платформ, и сроки формирования составов, направление, скорость, порядок следования поездов и так далее и тому подобное. Надо постоянно иметь перед внутренним оком непрерывно меняющуюся картину огромного пульсирующего организма. Надо командовать оперативно, гибко, чётко, правильно осмысливая не только ближайший результат, но и отдалённые последствия. Не этот ли комплекс качеств фигурировал во французском объявлении как «развитое чувство ответственности»?
Тут всё говорилось об инженерах или, как минимум, о командирах сложных технологических процессов. Может показаться, будто проблема профессиональных психологических требований касается узкого круга людей. Так ли это?
Советские учёные исследовали особенности трудовой деятельности ткачих. При обслуживании трёх-четырёх станков одновременно не все работницы справлялись с заданием. Пытаясь выдержать быстрый темп при осмотре станков, при ликвидации обрывов и неполадок, женщины теряли координацию движений («всё из рук валится», «руки трясутся»). Никакая тренировка не помогала. В то же время их соседки по цеху без всякой предварительной подготовки запросто успевали обходить и большее количество станков, хотя профессиональный опыт у тех и у других был одинаков. Оказывается, дело в психологических особенностях, в различии типов нервной деятельности. У одних он подвижный, у других — инертный. Как ни старайся, а превозмочь себя, прыгнуть выше своих возможностей не сумеешь.
Тем не менее медлительным ткачихам удалось добиться тех же результатов, что и спорым в движениях. Учёные посоветовали просто изменить стиль работы. Не стоит суетиться, если привык всё делать медленно и обстоятельно. Лучше увеличить внимание к чёткости работы на каждом агрегате и профилактике возможных нарушений её нормального хода. Когда стоишь у одного станка, не обязательно бегать к другим, можно чаще оглядываться на них, более тщательно проверять состояние механизмов и качество сырья. И вот аккуратность, осмотрительность, неослабный зрительный контроль с места — всё это позволило компенсировать нерасторопность.
Выходит, чтобы обучение профессиональным навыкам шло успешнее, небезызлишне заранее знать даже, каков у тебя темперамент: флегматик ты или холерик, меланхолик или же сангвиник, насколько ты инертен или подвижен.
Конечно, есть профессии, где психологические ограничения не стали жёстче: возьмите актёра, художника, писателя. Но нет таких профессий, где соответствие склада ума и характера деятельности не играло бы никакой роли. И уж, разумеется, прежде всего это относится к большой технике.
Было время — человек изготовлял нужный ему продукт сам, своими руками, разве что с помощью нехитрых орудий. Нынче между человеком и изделием встал работящий и послушный посредник — машина. Машина, у которой не дрожат руки, не мёрзнут пальцы, не слезятся от усталости глаза, которую не терзают ни голод, ни жажда, ни обида и ревность, которую не отвлекают мысли о вчерашнем матче или завтрашнем свидании. Машина, которая бесконечно вынослива и терпелива, безукоризненно исполнительна и аккуратна. Машина, которая одинаково добросовестно фабрикует безобидные детские игрушки и всамделишные грозные ракеты. Машина, с помощью которой можно доставить умирающему лекарство и донести до цели смертоносный термоядерный заряд. Стоит только нажать соответствующую кнопку…
А перед кнопками — инженер. Не бесстрастный робот, а существо из плоти и крови, обуреваемое земными страстями и неземными идеями. Человек, который всегда устаёт к концу рабочего дня, который… Да что говорить — кто не знает за собой недостатков и слабостей! Возникает вопрос: как добиться наиболее гармоничного сочетания требований, предъявляемых современной техникой, с умственными и душевными силами человека?
Этой проблемой во всеоружии физико-математических и кибернетических методов занимается молодая наука — инженерная психология. Она ставит перед собой двоякую задачу: с одной стороны, найти оптимальные, наилучшие конструкции машин, механизмов и органов управления, чтобы они не превосходили нашего естественного психологического потолка. С другой стороны, изыскать ресурсы психологических возможностей человека, развить его профессиональные способности, подтянуть их к растущим требованиям техники. А коли так, то не лучше ли загодя и как можно раньше выявлять характерологические особенности человека? Чтобы потенциальный хороший актёр не стал посредственным учёным. Чтобы выпускник с инженерским дипломом в кармане не пошёл переучиваться в эскулапы. Словом, чтобы характер и темперамент учащегося наиболее полно соответствовали избранной им специальности.
«В современной науке, — вторил Зуеву-Инсарову А. Н. Леонтьев, — задача непосредственного определения по почерку темперамента, характера или способностей ещё далеко не является полностью разрешённой, и все притязания в этом отношении «графологов-профессионалов» остаются до сих пор лишёнными научного обоснования… Большинство исследователей почерков считает, что поднимающиеся вверх строки обозначают уверенность в своих силах, честолюбие и т. п., спускающиеся же строки характерны для людей, находящихся в подавленном состоянии, или, например, что сплошная связанность букв в словах обычно встречается у людей интеллектуального труда, со способностями к строгому логическому мышлению, и, наоборот, что несвязанность букв типична для людей мечтательных, художественно одарённых… Однако далеко не всё в этих утверждениях можно считать вполне доказанным, и, насколько точно соответствуют эти признаки в действительности тем или иным индивидуальным особенностям писавшего, смогут показать только дальнейшие серьёзные исследования».
Исследования, бесспорно, проводились. Вполне серьёзные. Но глубоко знающих дело, работающих не на публику, а на науку графологов можно было пересчитать по пальцам. Тем временем по соседству с настоящей наукой толпились алчные пенкосниматели, паразитировавшие на неокрепшем теле графологии. Полуграмотные Шерлоки Холмсы от графологии, подвизавшиеся на поприще криминалистики, без колебаний брались предрешать человеческие судьбы, многозначительно выискивая по «довескам» к букве «щ» «преступные наклонности», «антиобщественную сущность» обвиняемого. То ли по невежеству, то ли искренне заблуждаясь, многие из них становились апологетами реакционных идей Чезаре Ломброзо, одного из патриархов графологии, создавшего так называемую «теорию врождённой преступности». Не мудрено, что юристы дружно ополчились на графологов. Определить, кем написан тот или иной текст, они умели и без графологов. А «распознать» по почерку преступника мог лишь такой ловкач, как Кошкин-Эриванский, ибо преступность — явление социальное, а не биологическое и никакой «склонности» к ней нет и не может быть в характере человека. Значит, нечего искать её и в почерке.
Так вместе с горе-графологами на скамье подсудимых пред грозной Фемидой науки очутилась и без вины виноватая графология, хотя её здоровая сердцевина, скрытая под гнилой шелухой мистики, могла бы пригодиться и криминалистам. И вместе с грязной бумажной пеной спекуляций за борт полетели драгоценные крупицы истины…
Но если на научную графологию была возведена напраслина, не назрела ли пора пересмотреть обвинительный приговор? Стоит ли опасаться рецидива антинаучности, если реабилитировать графологию в её исправленном и дополненном издании?
Да, это сказано не для красного словца: нынче графология уже не та — она не только исправилась, но и дополнилась. Дополнилась новыми методами, новыми идеями, новыми экспериментальными данными. Она во многом очистилась от скверны лженаучных спекуляций. Она оперирует только фактами.
Увы, только фактами. Теоретической базы она не имеет по-прежнему. Именно это подрывает все выводы графологии в глазах её критиков. Описывая закономерности связи между почерком и личностью, графология ограничивается ответами (да и то не всегда!) на вопросы «что» и «как». Когда же оппоненты спрашивают: «А почему это так?» — графологи беспомощно разводят руками. Укорять графологию за это можно. Но стоит ли из-за одного этого отказывать ей в праве на существование?
Здесь, пожалуй, уместно напомнить афоризм английского геофизика Оливера Хевисайда: «Стану ли я отказыватьря от обеда лишь потому, что не знаю, как протекает процесс пищеварения?» Ну, разумеется, нет! Эмпирика столетиями господствовала в развитии многих наук. Вспомните медицину — всегда ли она могла досконально объяснить свои новые открытия? Не все наблюдения, накопленные за долгую историю врачевания недугов, поддаются объяснению и теперь.
Без сомнения, медицина не чета графологии. Без услуг врача не обходится ни один человек. Без услуг специалиста по почеркам прожить можно. Но кто возьмётся присягнуть, что у графологии нет своего большого будущего?
Пока суд да дело, графология не стоит на месте.
«…Крупная фирма подыскивает секретаря 30–35 лет, обладаю-щего развитым чувством ответственности. Повышение гарантировано. Рекомендации желательны, но не обязательны. Рукописные заявления направлять по адресу…»
Такие объявления всё чаще публикует западная пресса. Мимоходом, как бы вскользь, в текст вкраплено условие — «рукописные». Каприз дирекции? С каких это пор пишущие машинки не в почёте? Нет, неспроста, видать, фирме потребовались автографы кандидатов.
К анализу почерков в США и Западной Европе прибегают для предварительного (заочного) знакомства с претендентами на ответственные посты. Разумеется, дирекция отдаёт себе отчёт в том, что графология не бог весть какое средство для определения деловых качеств, но уж лучше плохой способ, чем совсем никакого. Тем более что, как утверждают психофизиологи, аномалии в письме действительно упреждают загодя, если автор заявления болен психически.
Особые надежды кадровики возлагают на быстро развивающийся метод, порождённый новыми веяниями в графологии. Его разрабатывают профессиональные графологи во главе с Эленом де Го-бино и Роже Перроном. Речь идёт о графометрии. Новое наименование предложено, конечно, не без тайного психологического расчёта: уж больно скомпрометировано старое название. Однако дело сводится не только к «смене поношенного белья», отнюдь, французские учёные говорят о полном перевооружении способов экспертизы. Интуиция классической графологии уже немыслима без научной психологии и вариационной статистики.
Графометрия изучает почерк в его эволюции, в его динамике.
На протяжении жизни архитектоника письма меняется, иногда весь ма заметно. Конечно, это было известно и раньше. Читатель не забыл, что свой рассказ автор повёл с описания гипнотического эксперимента, где прослеживались возрастные метаморфозы почерка.
В одной старой книге (В. Срезневский, «Гипноз и внушение») описан аналогичный опыт.
«— Ну вот, вам теперь только шесть лет. Как зовут вас? — делаю ей внушение (больной в то время было двадцать пять лет). Её лицо мгновенно меняется, появляются детское выражение, наивно приветливая улыбка, округляются глаза, она вопросительно смотрит на меня и говорит: «Аня!» Я прошу написать это имя. Происходит милый детский разговор, из которого выясняется, что она только что выучила буквы. Пером она ещё писать не умеет, берёт карандаш, долго слюнит его и вертит, укладывая в руку, и, медленно выводя палочку за палочкой, чертит буквы. «А» она изображает «чердаком» и ставит поперечную палочку; букву «Н» изображает «воротами», на которые поставлены ещё «ворота» вверх ногами, наконец, буква «Я» оказывается чердаком с ранцем на спине. Для написания слова из трёх букв понадобилось почти 10 минут. Она очень устала, но была довольна и захлопала в ладоши. Весь характер её поведения, обороты речи не вызывали никакого сомнения в том, что тут не было игры, театральничанья, придуманности; всё было естественно, просто, как соответствовало шестилетней девочке». Насколько подобные — эксперименты отражают действительное положение вещей, можно установить сравнением реальных, не внушённых детских каракулей с почерком, оставшимся от юношеских лет, поры зрелости, наконец, старости. Этим, в частности, и занимается графометрия. Её представители Гобино, Штамбак и Ахурьягерра считают, что детский почерк интересен в двух отношениях. Прежде всего по нему пытаются судить о том, как закладываются основы характера у человека, и, может быть, даже предвосхитить, если не исправить, кое-какие нравственные изъяны. Кроме того, — это уже во-вторых, — изучив становление динамического стереотипа у маленького человека, приобщающегося к грамоте, легко проследить, какие из особенностей сохранятся, какие исчезнут в почерке взрослого. Такой подход обещает выявить более тонкие нюансы в сложной зависимости между письмом и личностью, чем при сравнении почерков разных людей. Ведь человеческая натура формируется под влиянием среды с первого шага до смертного часа; надо лишь не проглядеть каждый новый этап в эволюции характера и сопоставить его с изменениями в почерке. В рамках одной и той же биографии графометрическая шкала как бы обретёт более мелкие деления.
Графометры оперируют четырьмя литерами, присвоенными определённой возрастной стадии: Е (детство), А и Р (юность и зрелость), D (старость). В пределах каждой категории — подробная классификация графических признаков, число которых достигает 37 для группы Е, 31 для А, 14 для Р и 20 для D. Степень, с какой выражен тот или иной признак, оценивается в баллах отдельно для букв и строк. Например, категория Р содержит такие, к примеру, признаки: чёткость (если буквы прорисованы хорошо, ставится отметка 5, если плохо — 1. Мягкий почерк оценивается единицей, энергичный — пятёркой). Далее в таблице разбирается организация (планировка) страницы, угловатость очертаний, замкнутость букв, их размеры, компактность (теснота или, наоборот, разгон в размещении знаков в слове), наклон, ориентировка (вращение вправо или влево кончика пера при вырисовывании символа), быстрота письма, ритм (равномерность графических движений), правильность (одного ли размера буквы, кривы ли палочки), связность, нажим (его можно определить и для написанного шариковой авторучкой), гибкость и жёсткость почерка.
Признаки и их градации только для двух категорий А и Р дают всевозможные сочетания числом около 19 триллионов. Понятно, что при такой дробной сетке можно нарисовать подробнейшую картину графических и психических проявлений личности. Опыт столь детальной классификации с попыткой количественно оценить особенности письма, по-видимому, представляет интерес и для почерковедов-криминалистов.
Графометристы с иронией вспоминают, как их самонадеянные предтечи брались определить злость или доброту, мстительность или всепрощение, щедрость или скупость, честность или лживость, искренность или лицемерие, тупость или гениальность, а тем более цвет глаз и волос, род занятий или внешность. Гобино, Перрон, Кум, Дора считают, что поддаются определению лишь уровень развития личности, её культура, некоторые профессиональные навыки, склонности, волевые качества, эмоциональность, иногда даже творческие способности и воображение. Наконец, психические отклонения от нормы. Не так уж и мало, если это подтверждается — пусть не психофизиологическими объяснениями, а хотя бы статистикой по закону больших чисел. Не так уж и мало!
Вот несколько графометричьских оценок.
«Письмо лёгкое, скользящее, форма букв почти как у типографского курсива. 5 за правильность, 4 за организованность, подвижность и гибкость, 2 за чёткость. Развитое эстетическое чувство. Порывы, сдерживаемые большим самообладанием. Практический ум, сдержанность, трезвость».
«Почерк плохо организованный, резкий, компактный, неправильный по размерам, со слишком длинными линиями связи. Неровный, лихорадочно деятельный характер, с параноическими тенденциями. Впечатлительность, предполагающая, что субъект способен легко подпадать под влияние чужого мнения».
«За нажим — 3 (текст написан шариковой авторучкой), за чёткость букв, штрихов и строк — 4, за выдержанность размеров и направления — тоже 4. Энергичность, сосредоточенность, систематичность, настойчивость в достижении цели. Гораздо менее выраженная способность поддаваться чуждым влияниям».
Одна-две строчки, а уже что-то сказано о человеке! Конечно, даже в столь лаконичной характеристике не обошлось без какой-то интуитивной дорисовки, этакой ретуши бледного человеческого силуэта, проступающего сквозь контуры почерка.
Но графометристы делают свои выводы не наобум. Они старательно отсеивают из богатого опыта, накопленного психологией и графологией, лишь самое ценное, самое надёжное.
«Если человек не склонен к позёрству, — делился своими заметками Зуев-Инсаров, — не имеет особого тяготения к внешним формам, украшениям (в виде особых значков, жетонов), не отличается кокетством, нарочитостью, аффектированностью в своём поведении, оборотах речи, то он не будет прибегать к украшенности своего письма завитками, дугами и т. п.
Показательным в этом отношении является почерк писарей дореволюционного времени: манерный, аффектированный и щеголеватый. Подобную щеголеватость и примитивное франтовство можно было наблюдать и в поведении, одежде, особой причёске и т. п. Всё это объясняется теми условиями жизни, которые совершенно нивелировали социальное выражение личности и суживали до минимума круг интересов.
Подобным специфически канцелярским почерком отличались и мелкие служащие, причём можно было видеть, что чем незначительнее было занимаемое положение, тем чаще украшеннее и манернее был почерк, как будто бы в эту затейливость и фантастичность росчерков автор вкладывал всё стремление к какому-либо проявлению личности, ущемлённой условиями существования. В настоящее время это манерное канцелярское письмо почти совершенно выродилось, как выродился и тот рождённый временем тип «военного писаря».
У человека с обострённой нервной чувствительностью, порывистостью, деятельность которого отличается неравномерностью приложения энергии и характеризуется отдельными, различными по напряжению её вспышками, будет также и почерк отличаться неравномерностью, геометрической невыдержанностью (в нажиме, который будет также распределён неровными по силе мазками, размере букв в одном слове и т. п.). Поэтому профессор Шнейдемиль в своём труде, посвящённом школьному воспитанию («Графология на службе школы»), советует родителям и воспитателям особенно бережно и осторожно относиться к ребёнку, почерк которого показывает подобные особенности».
Что верно подмечено, что высосано, как говорится, из пальца здесь и во многих иных подобных выводах? Вопрос так и останется вопросом, если не искать на него ответ. Правда, целые сонмы графологов всех времён и народов тужились разогнуть вопросительные крючки своих сомнений в восклицательные знаки обоснованных утверждений — увы… Слишком низок был потолок тогдашней науки, чтобы позволить им вырваться из плена старой доброй интуиции. Редкостный дар, она дурманила горячие головы опиумом самонадеянности, и многие графологи, уверовав в собственную непогрешимость (а ещё пуще — в безнаказанность со стороны науки, не располагавшей объективными психофизиологическими критериями), по двум-трём метко схваченным штрихам готовы были лепить выпуклые, на все лады разрисованные портреты всех желающих и не желающих. Так наряду с изумительными прозрениями в характеристики попадали самые беспардонные гадания. Графометрия же с её точными классификациями, массовыми характерологическими обследованиями, откровенным подсчётом своих ошибок и неудач внушает куда больше доверия, нежели её крикливая и изрядно дискредитированная предшественница.
Современная система учёта кадров словно создана для того, чтобы помогать графометрии. Конечно, служебной характеристики, рукописной автобиографии, медицинской карточки маловато, но пробелы легко восполнить психологическими тестами, заполнением специальных анкет, быть может, даже гипнотическими опытами, зсем комплексом современных приёмов с использованием самой совершенной методики и аппаратуры из арсенала инженерной психо-погии, биокибернетики, почерковедения.
И как знать, вдруг когда-нибудь наука вручит педагогу графо-метрические критерии для раннего определения склонностей человека, вступающего в жизнь? Насколько эффективнее станет система образования и воспитания! Насколько легче будет найти людям своё место в жизни!
Ещё много десятилетий назад известный русский характеролог профессор А. Ф. Лазурский писал в своей книге «Классификация личностей»: «Различные профессии в различной степени затрагивают те или иные основные способности и склонности человека. Никто не станет отрицать, что профессия учёного значительно больше требует способности к систематическому, последовательному, логическому мышлению, нежели профессия композитора или дирижёра оркестра; точно так же несомненно, что авиатор должен обладать большей смелостью, решительностью и самообладанием, чем мелкий торговец, всё время проводящий за прилавком».
Эхом этих мыслей звучат и слова Зуева-Инсарова: «Например, у военных в характере должна быть выносливость, самообладание, решительность и находчивость- Молодые люди, в почерке которых имеются эти признаки, указывающие на подобные свойства характера, безусловно, будут более пригодны к этой профессии, чем те, почерк которых указывает на нерешительность, неуравновешенность, нетерпеливость и т. п.».
«Авиатор», «мелкий торговец», даже «военный» — какой архаикой веет от этих понятий, произнесённых сорок лет назад! Поступь времён настолько изменилась, что наш мир становится иным чуть ли не каждое десятилетие, предъявляя всё более строгие требования к психике человека.
…Громовой гул дюз. Дрожь в широко распластанных, откинутых назад крыльях, со свистом рассекающих воздух. И сосредоточенное лицо пилота, его пальцы, крепко стиснувшие штурвал. Незаметный нажим на ручку управления — и могучая серебристая полуптица-полурыба покорно поворачивает в сторону. Лётчик выбирает ручку на себя — острый нос самолёта высоко вздымается над горизонтом. Толчок от себя — пёстрая «топографичская карта» Земли, стремительно укрупняясь, надвигается на пилота. Ах, как всё просто и эффектно выглядит со стороны! Особенно если смотреть с земли на белесую строчку-автограф, оставленный в небе реактивным самолётом. Но кто-кто, а уж пилот-то знает — в обращении с послушной и могучей техникой нужен ясный ум, мгновенная ориентация, самообладание, твёрдый характер. Машина несётся, опережая собственный звук. Задержка реакции на треть секунды вызовет отклонение самолёта от курса на полкилометра. А если идёшь в строю, как во время парадов в Тушине? А если опускаешься на взлётно-посадочную полосу шириной в каких-нибудь десять метров? А если выходишь из пике? Поди попробуй резко рвануть ручку! Поторопился на ту же треть секунды и… держись, пилот! В грохоте отваливающихся крыльев, в вихре воздушных ураганов от хаоса обломков отделяется чёрная точка, расцветающая спасительным куполом парашюта. Общеизвестно, что семь из каждых десяти авиационных катастроф происходят не из-за отказа в работе машин и приборов, а по вине самого человека, который не успевает правильно оценить показания сигнальных устройств.
И так повсюду. Пришла пора, когда машина предъявила своему хозяину ультиматум. Либо неусыпное внимание к ней и умелое обхождение, либо она, машина, объявит саботаж.
Легко сказать «умелое обхождение»! А попробуйте стать на место, скажем, оператора рельсопрокатного стана. Ему приходится ежеминутно делать до 100 движений руками и ногами, чтобы воздействовать на рычаги управления валками. Нет, могучие бицепсы здесь не помогут. Нужна чёткость, координация, скорость в движениях. Нужно внимание.
Разные профессии требуют и неодинакового внимания. У учёного ли, проводящего дорогостоящий эксперимент, у часовщика ли, ремонтирующего грошовый будильник, оно цолжно быть неотступным, сосредоточенным, «цепким». Ещё более сконцентрировано оно у дежурного, который следит за радиолокационным экраном дизельэлектрохода, лавирующего в тумане среди айсбергов. Зато у дирижёра, милиционера-регулировщика, шофёра оно должно быть скорее «порхающим» — широко распределённым и быстро переключаемым.
Не упускать из виду пёструю мозаику световых и звуковых сигналов, лавиной обрушивающихся на оператора, — если бы всё сводилось только к этому! А то ведь приходится молниеносно соображать, как поступить в той или иной ситуации, неожиданно возникающей по ходу работы, порой запутанной, но не терпящей отлагательства. Возьмите диспетчера железнодорожного узла. Он имеет дело со сложной взаимозависимостью всевозможных факторов: тут и занятость путей, и положение стрелок, и длина платформ, и сроки формирования составов, направление, скорость, порядок следования поездов и так далее и тому подобное. Надо постоянно иметь перед внутренним оком непрерывно меняющуюся картину огромного пульсирующего организма. Надо командовать оперативно, гибко, чётко, правильно осмысливая не только ближайший результат, но и отдалённые последствия. Не этот ли комплекс качеств фигурировал во французском объявлении как «развитое чувство ответственности»?
Тут всё говорилось об инженерах или, как минимум, о командирах сложных технологических процессов. Может показаться, будто проблема профессиональных психологических требований касается узкого круга людей. Так ли это?
Советские учёные исследовали особенности трудовой деятельности ткачих. При обслуживании трёх-четырёх станков одновременно не все работницы справлялись с заданием. Пытаясь выдержать быстрый темп при осмотре станков, при ликвидации обрывов и неполадок, женщины теряли координацию движений («всё из рук валится», «руки трясутся»). Никакая тренировка не помогала. В то же время их соседки по цеху без всякой предварительной подготовки запросто успевали обходить и большее количество станков, хотя профессиональный опыт у тех и у других был одинаков. Оказывается, дело в психологических особенностях, в различии типов нервной деятельности. У одних он подвижный, у других — инертный. Как ни старайся, а превозмочь себя, прыгнуть выше своих возможностей не сумеешь.
Тем не менее медлительным ткачихам удалось добиться тех же результатов, что и спорым в движениях. Учёные посоветовали просто изменить стиль работы. Не стоит суетиться, если привык всё делать медленно и обстоятельно. Лучше увеличить внимание к чёткости работы на каждом агрегате и профилактике возможных нарушений её нормального хода. Когда стоишь у одного станка, не обязательно бегать к другим, можно чаще оглядываться на них, более тщательно проверять состояние механизмов и качество сырья. И вот аккуратность, осмотрительность, неослабный зрительный контроль с места — всё это позволило компенсировать нерасторопность.
Выходит, чтобы обучение профессиональным навыкам шло успешнее, небезызлишне заранее знать даже, каков у тебя темперамент: флегматик ты или холерик, меланхолик или же сангвиник, насколько ты инертен или подвижен.
Конечно, есть профессии, где психологические ограничения не стали жёстче: возьмите актёра, художника, писателя. Но нет таких профессий, где соответствие склада ума и характера деятельности не играло бы никакой роли. И уж, разумеется, прежде всего это относится к большой технике.
Было время — человек изготовлял нужный ему продукт сам, своими руками, разве что с помощью нехитрых орудий. Нынче между человеком и изделием встал работящий и послушный посредник — машина. Машина, у которой не дрожат руки, не мёрзнут пальцы, не слезятся от усталости глаза, которую не терзают ни голод, ни жажда, ни обида и ревность, которую не отвлекают мысли о вчерашнем матче или завтрашнем свидании. Машина, которая бесконечно вынослива и терпелива, безукоризненно исполнительна и аккуратна. Машина, которая одинаково добросовестно фабрикует безобидные детские игрушки и всамделишные грозные ракеты. Машина, с помощью которой можно доставить умирающему лекарство и донести до цели смертоносный термоядерный заряд. Стоит только нажать соответствующую кнопку…
А перед кнопками — инженер. Не бесстрастный робот, а существо из плоти и крови, обуреваемое земными страстями и неземными идеями. Человек, который всегда устаёт к концу рабочего дня, который… Да что говорить — кто не знает за собой недостатков и слабостей! Возникает вопрос: как добиться наиболее гармоничного сочетания требований, предъявляемых современной техникой, с умственными и душевными силами человека?
Этой проблемой во всеоружии физико-математических и кибернетических методов занимается молодая наука — инженерная психология. Она ставит перед собой двоякую задачу: с одной стороны, найти оптимальные, наилучшие конструкции машин, механизмов и органов управления, чтобы они не превосходили нашего естественного психологического потолка. С другой стороны, изыскать ресурсы психологических возможностей человека, развить его профессиональные способности, подтянуть их к растущим требованиям техники. А коли так, то не лучше ли загодя и как можно раньше выявлять характерологические особенности человека? Чтобы потенциальный хороший актёр не стал посредственным учёным. Чтобы выпускник с инженерским дипломом в кармане не пошёл переучиваться в эскулапы. Словом, чтобы характер и темперамент учащегося наиболее полно соответствовали избранной им специальности.