- А потому. У нее есть специальные такие девчонки - наушницы.
   Мне не поверилось.
   - Чепуху вы говорите. Скучно вам, вот и придумываете, для таинственности.
   - Ох, скучно, - согласился Франтик. - Ну как будто вернулись в школу. И спим в классном помещении, и командует нами учительница.
   - Мы уже запасли хлеба, соли, сухарей...
   - А "Красная Роза"?
   - Тоже с нами, девочки в курсе.
   - И не проболтались?
   - Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что ее подручные...
   - Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку?
   Она ведь на двоих, в крайности втроем можно...
   - А мы свяжем плот. Мы разведали - немного дальше лежат на берегу бревна... много бревен. Мы уже заготовили веревки. И потом ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.
   - А на плоту построим шалаши.
   - Вот будет здорово - плавучий лагерь! Какие же фантазеры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное, не могу я вам позволить нарушить пионерское слово - бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.
   - Так мы уже бросили!
   - Почему?
   - Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит... Все равно убежим! И Мая с собой возьмем.
   Дело принимало дурной оборот.
   - Да что вы, маленькие, что ли, бегать потихоньку?
   Вы же пионеры. Можете все делать не таясь, открыто.
   - Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.
   - Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живем как пл-енные.
   - Эге, это дело серьезное. Как же тут можно убежать?
   - Это нетрудно. Они же старики, дремлют.
   - Проскользнем...
   - У нас уже все продумано.
   Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.
   Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.
   Игорек и Франтик исчезли, словно тени, а я, переждав немного, так же по-пластунски, минуя сторожей, направился к палатке Вольновой. Надо было по-товарищески поговорить с ней с глазу на глаз.
   Сквозь дверцы ее палатки пробивался свет. Доносились негромкие голоса. Я поборол искушение подслушать и, приподняв полотнище, сказал:
   - Разрешите!
   При моем появлении девчонки, сидевшие за столом напротив Вольновой, сразу смолкли, и по их смущению я понял, что это наушницы. А по лицу Софьи сразу догадался, что вести, сообщенные ими, так ее взбудоражили, что она готова вцепиться мне в волосы.
   - Вот неожиданность, - проговорила она сквозь зубы.
   Я сделал ей знак удалить наушниц. Она приказала им одним взглядом, и девчонки улетучились.
   - Соня, - сказал я без обиняков, - ребята собрались от тебя убежать вместе со мной на Оку. Ты знаешь об этом?
   Она кивнула, невольно смутившись.
   - Ну да, тебе только что доложили... Не знал и не ожидал, признаться, что от твоих мечтаний об организационной четкости пионерских рядов ты дойдешь до слежки за пионерами, до организации юных педелей...
   Я не успел окончить фразу, Вольнову подхватило словно вихрем. Она вскочила и забегала по палатке. И, едва справляясь со слезами ярости, произносила только одну фразу:
   - За что они меня не любят?! За что? За что?
   - Насильно мил не будешь!
   Когда она немного успокоилась, я взял ее за руку, усадил на койку и сказал, вкладывая в свои слова все то доброжелательство, которое у меня накопилось в недолгом одиночестве:
   - Ну, давай поговорим по-хорошему, как товарищи, не задираясь. Я уплываю к себе на родину, вернусь не скоро; может быть, никогда и не увидимся. Делить нам нечего, соперничать не надо...
   - Не надо, - отозвалась она примирительно.
   Это расположило меня еще больше. И я решил быть откровенным до конца:
   - Тебя никто не полюбит, Соня, если ты будешь такой.
   - Какой?
   - Такой беспощадной к людям... начальницей.
   - Ну-ну, - улыбнулась она сквозь слезы, - значит, ребята не могут полюбить вожатого потому, что он для них начальство?
   - Да! Ребята полюбят вожатого только тогда, когда он станет для них товарищем, а не начальством.
   - Я понимаю... Но это общие слова... А вот практика... Это так трудно быть вожатым! Ведь у нас даже нет образчика, с кого брать пример!
   - Соня, а есть ведь пример.
   - Какой?
   - Был в партии большевиков вожатый, которого все любили, как товарища, старшего товарища. Он никогда не был начальством... даже став у власти над целым государством!
   Вольнова поняла и, крепко пожав мою руку, задумалась.
   Так мы сидели какое-то время молча, держась за руки, при тусклом свете крошечной лампочки от аккумулятора, что тлела все слабей, как затухающий уголек.
   И странно - впервые мы не спорили. Наши мысли словно общались без слов. Я думал, что она, в общем-то, неплохая дивчина, хочет добра, но во многом заблуждается. И нельзя мне ее сейчас оставить одну... Она думала о том, что, в обыщем-то, я неплохой хлопец и что без меня ей очень бы не хотелось остаться...
   И эти невысказанные мысли каким-то образом рождали настроение дружбы. Нам не хотелось ни говорить, ни расставаться. Вот так мы и сидели в хорошем, добром раздумье.
   И вдруг стены палатки заколебались. Снаружи кто-то оступился и чуть не упал. Мы вскочили, бросились к выходу и успели разглядеть двух удиравших девчонок.
   Это ее наушницы подслушивали наш разговор!
   От стыда Вольнова закрыла лицо ладонями и бросилась назад в палатку.
   В это время раздалась визгливая трель горна, играющего тревогу.
   КАК ПОЯВЛЯЕТСЯ ЧУВСТВО ДРУЖБЫ
   Горн срывался, надрывался, кричал, звал с таким отчаянием, что ребята выскакивали из окон школы, выбивая противокомарные проволочные сетки вместе с рамами, полуголые, в одних трусах, кто надевая на ходу майки, кто повязывая галстуки. Одни пионеры строились на линейке, другие суматошно метались по лагерю.
   Не выдержало сердце вожатого, и, бросившись к мачте, я крикнул:
   - Ко мне!
   Вскоре все пионеры, дрожа, подпрыгивая, колебля ряды, стояли строем на линейке.
   - Что случилось, кто поднял тревогу?!
   - Грабят сад! Кулачье... с мешками... с подводами!
   Связали сторожей! - прокричали наперебой Шариков и Костя.
   Оказывается, они накануне бегства из лагеря отправились в сад запастись яблоками на дорогу и обнаружили ночной грабеж.
   Вольнова, увлеченная общим азартом, без рассуждений бросилась вперед, размахивая электрическим фонариком, как каким-то оружием.
   Вначале мы мчались что есть духу до самого сада, затем построились. Затрубили в горны, забили в барабаны и пошли в обхват: один отряд - слева, другой - справа.
   Я и сейчас не знаю, что мы хотели делать, как сражаться с грабителями, но мы так шумели, что враг, не приняв боя, обратился в бегство. Мимо нас проносились,грохоча в темноте, рассыпая яблоки, роняя целые мешки, деревенские телеги. Пешие мужики и парни удирали прямиком, через кусты и овражки. Вскоре подняли пальбу развязанные и освобожденные нами сторожа. Из совхоза примчался верхом директор, за ним рабочие.
   Победа была полная. С нашей стороны потерь никаких: несколько поцарапанных, наткнувшихся на сучья и на колючие кустарники, - и все. А паникующий враг оставил на поле битвы несколько картузов, шапок, много мешков, и пустых и с яблоками. Был найден потерянный кем-то сапог с левой ноги. И даже захвачен пленный - почтенного возраста мужчина в городском одеянии, некий дачник, принявший участие в яблочном походе своих хозяев, кулаков Зелениных.
   Не зная местности, он во время бегства сиганул в овраг и увяз на дне его в тине.
   Обескураженный вид этого дачника вызвал такой хохот, что ребята катались по земле, хватаясь за животики.
   Во всей этой суматохе несколько раз я видел рядом Вольнову, она гонялась за яблочными налетчиками, отнимала у них мешки, с кого-то сбила шапку. А теперь хохотала с таким искренним, бездумным удовольствием, что вместе с ребятами валилась на груды яблок.
   Очевидно, впервые она не "руководила", а действовала вместе со всеми, поддавшись общему стремлению, и получила удовольствие от победы, равное со всеми.
   Какой-то садовый грабитель, которого она пыталась задержать, отдавил ей сапогами пальцы на ногах, содрав кожу до крови. Но,не чувствуя боли, она хвалилась пучком волос, вырванных из его бороды.
   Наши ребята, опытные в лечении царапин и ссадин, - а именно Игорек и Франтик - вымыли ее ноги чистой родниковой водой и смазали принесенным из совхозной аптечки йодом без всякого приказа, даже без просьбы с ее стороны.
   Когда мы возвращались на рассвете и Вольнова принуждена была снять сандалии - так распухли пальцы, - ребята, заметив, что босиком с непривычки она идти не может, тут же вырезали из толстых ивовых прутьев носилки, усадили и по очереди несли ее, как в паланкине.
   - Им тяжело... Я не могу этого позволить... Они надорвутся... Ну, мне просто неловко... - говорила она шепотом.
   А я, шествуя рядом, наклонялся и шептал ей на ухо:
   - Ничего, ничего... Позволь им полюбить тебя, Соня!
   Я тащил на плече трофейный мешок яблок и думал о том, что теперь, пожалуй, мне можно и смыться, уплыть потихоньку. Ребята не бросят отбитого у врагов сада...
   Они не оставят свою вожатую, которая вместе с ними сражалась до самозабвения, была ранена и которую они принесли в лагерь на собственных руках.
   Мы любим тех, с кем вместе пережили радость и горе, кому оказали помощь, о ком заботились.
   Нет, теперь ребята не убегут, как пленные, они почувствовали себя снова хозяевами.
   Уплыл я средь бела дня, когда все ребята после ночного сражения спали крепким сном. Я оставил им прощальное письмо, выжженное солнечным лучом через лупу на щепке. Никто не провожал меня. Одна только Вольнова.
   Она шла, опираясь на заветное весло, подаренное мне Данилычем.
   А я учил ее, как нужно ходить босиком по мягкой пыльной дороге, по колючему жнивью, по влажной отаве.
   Но у нее это не получалось, у нее были слишком изнеженные ступни горожанки. А обувь она не могла надеть - так распухли пальцы. Пришлось взять ее на руки и понести. Уж очень ей хотелось посмотреть, как я сяду в челнок и поплыву. Это так забавно - современный человек в доисторическом челноке!
   Так мы и вышли на берег Москвы-реки. Она у меня на руках, а мое весло у нее в руках.
   И оба оглянулись.
   Полдень. Зной. И нигде никого - ни живой души.
   Только бережанки неугомонны. С любопытством облетая нас, так и щебечут в уши. Я вспомнил ее наушниц и улыбнулся. Она, словно догадавшись, сказала:
   - Никого! Спят вместе со всеми... противные девчонки!
   Что сказала она мне на прощание и что я ей ответил, это так и осталось никому не известным, кроме нас. Ведь на этот раз никто не подслушивал.