князь Алексей Петрович! И несправедлив к тому же. За что было наказывать
стольника, который своей распорядительностью спас понизовье от шведа?
Неразумно, необъяснимо, -- заключил владыка, пряча письмо в резной, с
костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. -- Сам при войске
не был, а царю отписал, будто бы его заботами и радением разбиты свейские
корабли. И конечно, о стольнике -- ни слова!"
Одному только архиепископу ведомо, как попал к нему список с донесения
воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье.
Преосвященный владыка действиями воеводы был недоволен чрезвычайно и
поэтому, не мешкая, отправился в Архангельск, чтобы поговорить с
Прозоровским с глазу на глаз. Иначе нельзя: придет время -- царь обо всем
спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву.
Раннее утро залило розовым теплым светом белокаменные стены
Преображенского собора в Холмогорах. Его пять луковичных глав, обитых
лемехом -- осиновой чешуей, словно парили над избами крестьян, рыбаков,
посадских купцов, как напоминание о величии и мощи православной церкви, об
утверждении никонианства1, верным последователем которого был Афанасий.
______________
1 По имени патриарха Никона, с деятельностью которого связана церковная
реформа середины XVII века.
Рядом с собором высилась каменная шатровая колокольня. Неподалеку в
двухэтажном кирпичном здании с лепными обрамлениями окон и дверей --
архиерейские палаты.
Над обрывом, на высоком берегу Курополки, стоял Афанасий, одетый
по-дорожному, ожидал, когда внизу, у причала, монахи погрузят в карбас
припасы. Скрестив на груди руки, преосвященный любовался видом собора и
колокольни. Эти два строения были его детищем. Памятным августовским утром
1685 года, после освящения колокольни, владыка собственноручно размерял
место, где быть соборной каменной церкви. Шесть лет прошло в трудах и
заботах. Собор был возведен как образец северного зодчества, с резными и
лепными украшениями снаружи и росписью на манер древнегреческих фресок
внутри.
"Довольно быстро построили собор, -- думал Афанасий, -- Аника Строганов
воздвигал Благовещенский собор в Соли-Вычегодской девятнадцать лет, а я --
шесть. Труды не прошли даром. Однако старообрядчество и до сих пор прячется
по лесным скитам, по отдаленным двинским, онежским да мезенским деревням.
Живуча старая вера, яко крапива: посечешь в одном месте -- поднимется в
другом".
Подъехала к берегу подвода. Два дюжих монаха сняли с нее деревянный
садок с живой рыбой. Афанасий предупредил:
-- Осторожно грузите, чтобы рыба о садок не побилась! Свеженькой ее
надобно доставить в Архангельск.
В утренней тишине хлопали крыльями под порталом колокольни голуби.
Полусонный звонарь, перекрестив лоб, взялся за веревки колоколов, и поплыл
над селом торжественный звон.
Монахи, немало покряхтев, спустили тяжелый садок на причал и бережно
поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал:
-- Весла на воду! С богом!
Отчалили. Бородатые гребцы взмахнули веслами, карбас побежал вниз по
Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье.
Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с запахами горячего
воска палате архиепископ сидел в резном, с подлокотниками кресле перед
зеркалом. Проворный монашек немецкой бритвой обрабатывал архиепископский
подбородок на европейский манер. Карие глаза холмогорского владыки сверкали
остро, моложаво, хоть и был он в почтенном возрасте. Волосы собраны и
подвязаны на затылке узелком, чтобы цирюльнику было сподручнее действовать
бритвой. Кончив бритье, монашек смочил в теплой воде салфетку и, отжав ее,
ловко сделал компресс. Затем помахал перед архиепископским носом куском
полотна и откланялся.
Мягко ступая по ковру, вошел Панфил -- верный слуга архиепископа,
хранитель его архангельского дома и доверенный в делах.
-- Здравствуй, Панфил! -- по-светски приветствовал его Афанасий,
приветливо улыбаясь. -- Какие новости? Чем порадуешь? Что слышно в
воеводском приказе? Нет ли от царя Петра Алексеевича ответа на воеводскую
реляцию о победе над свейскими кораблями?
-- Ваше высокопреосвященство! Государь похвалил воеводу за
распорядительность и велел выдать победителям по десять рублей на каждого.
Рядовым же стрельцам и солдатам -- по рублю. А побитые неприятельские
корабли указал исправить и поставить в удобном месте.
-- Вот как? Добро, добро, -- сказал Афанасий, встал, прошелся по
палате. -- Вести зело отрадные.
Архиепископ сегодня тоже получил петровскую грамоту и был очень рад
вниманию, которое оказал ему царь Петр. Он "за старания, употребленные
преосвященным к отпору неприятеля", был пожалован тремя пушками, взятыми на
шведских кораблях, "для опасения и обережи в хождении его судами".
-- Еще сказывают, ваше преосвященство, что корабли свейские посадил на
мель кормщик Николо-Корельского монастыря Иван Рябов. С умыслом посадил под
пушки.
-- Рябов? О том я не слыхал, и кормщик тот мне неведом. Поступок,
достойный одобрения.
-- Да... Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить
в тюрьму.
-- В тюрьму? -- Афанасий изумленно поднял брови. -- За что же?
-- За то, что оный кормщик нарушил царский указ, коим запрещено было
рыбакам в море выходить. Не по своей воле, надо думать, нарушил. По веленью
настоятеля...
-- Гм... вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича,
и о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще?
-- Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их
из гавани домой. Воевода же сие не разрешает.
-- Пусть постоят в гавани. Домой успеют. Время тревожное, корабли из
города пока выпускать нельзя, сбереженья ради... Не перед ледоставом время.
На дворе, слава богу, лето.
-- Вот и все, -- опять поклонился Панфил.
-- Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь
же пойду к князю. От него возвернусь -- поужинаем вместе.
-- Будет исполнено, владыко!
Панфил, поклонившись, бесшумно удалился.
Воевода недавно пришел из бани, отдышался от хлесткого веника и теперь
сидел за столом и пил клюквенный квас, заедая его моченой морошкой,
сдобренной сахаром. Воротник сорочки голландского полотна был расстегнут,
крупная тяжеловесная фигура Прозоровского излучала благополучное тепло и
сытость.
Афанасий, войдя, счел нужным извиниться:
-- Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно прибыл я и
решил, не мешкая, свидеться с тобой.
-- Садись. -- Воевода расслабленным жестом указал на мягкий стул. -- С
прибытием тебя, преосвященный. Чаю, все свои духовные дела справил в
Холмогорах?
-- Все, что потребно, сделал. Свежей стерлядки тебе привез.
-- Благодарю. Известие есть, преосвященный, о том, что свей, удирая,
спалили постройки на Мудьюжском острове, -- сказал воевода. -- И Куйское
усолье разорили дотла. Постройки разные, крестьянские да монастырские
припасы выжгли, скот побили. Куяне в лесу скрылись, однако в отместку из
засады пятерых свеев уничтожили. Тебе печально будет слышать о том также,
что вотчинную деревню Воскресенского монастыря, что на Пялице-реке,
пожгли...
-- Печально, князь. Как не печально... Но, видать, на то воля божия.
Одно лишь радует -- прогнали супостатов, не дали им пробраться к городу.
-- Кораблей у нас нет! -- Воевода сжал руку в кулак, слегка пристукнул
им по столу. -- Кинулись бы вдогон -- не ушли бы безнаказанно.
-- Да, отстали мы в военном корабельном деле от иноземцев. Но скоро
будет и здесь флот. Будет! -- сказал Афанасий. -- А нет ли вестей о людях,
кои захвачены свеями у Сосновца да на Мудьюге?
-- Есть, -- отозвался воевода. -- Все целы, бог миловал. Рыбаков, кои
были обманом взяты у Сосновца, неприятель высадил в открытом море на дальний
поливной песок. Но, к счастью, попалась рыбакам избушка. Разобрав ее,
сделали они плот, и с тем плотом да найденным на одном острове утлым
суденышком добрались до Прилука. А поручика Крыкова с солдатами свей
выпихнули на пустой берег возле Сосновца, и они с великими трудностями
добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи.
-- Слава богу, что живы. -- Преосвященный помолчал, не зная, как начать
дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать все равно бы пришлось,
не сегодня, так завтра. -- За хорошие вести спасибо, князь... И не хотелось
мне омрачать нашу беседу, однако скажи: пошто стольника обидел? Чем он
провинился? Мне то не ясно.
Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло:
-- Уж успел нажаловаться?
-- Не скрою, была жалоба. Неласково ты с ним обошелся, Алексей
Петрович. Противу священного писания...
-- Своеволие допустил Иевлев. За то и наказал, -- перебил архиепископа
Прозоровский. -- Воинского дела не знает, а мнит себя героем. Фрегат
шведской битой в Архангельск направил без моего повеленья... А мне надо было
все на месте осмотреть, диспозицию понять! И к тому же разве не волен я
твердой рукой порядок править? Что будет, ежели каждый станет соваться не в
свои дела?
Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек.
-- Единовластие, данное от бога и государя, -- столп, подпирающий
благополучие Руси, -- продолжал Прозоровский, ковыряя ложечкой в тарелке с
морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. -- О том
государь Петр Алексеевич денно и нощно печется...
-- Единовластие необходимо. Однако и суд надо вершить по
справедливости, -- сухо отозвался Афанасий.
"Донесешь царю, поп окаянный!" -- подумал воевода.
А владыка думал свое: "Придется все хорошенько разузнать и государю
истину подробно отписать. Не сделаешь этого -- гнев государя падет на твою
голову. В поборах воевода жесток, и купчишки, и простой народ бессребреный
кряхтят от его мздоимства. Что ни день -- правеж, битье. От сего одно
недовольство. А от недовольства до бунта -- рукой подать!"
Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь:
-- Слышал я, свейские корабли на мель прямо под пушки посадил кормщик
Николо-Корельского монастыря. Поступок, достойный похвалы. Но, говорят,
Рябов в тюрьме? Так ли?
-- Так. И поделом! Воровской поступок, владыко! Именно так, --
настойчиво твердил воевода. -- Привесть корабли к стенам крепости -- не
предательство ли самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель кормщика?
Умный ты человек, Афанасий, а простого не разумеешь... И окромя того, что
корабли привел, Рябов этот еще и царский указ нарушил -- в море не выходить
на промысел. А, -- воевода добавил не без ехидства, -- может, Рябова
настоятель в море отправил? Как думаешь?
-- Нда-а-а, указ есть указ. То верно, -- уклончиво протянул владыка.
-- Не советовал бы я тебе, преосвященный, печься о стольнике да о
мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах.
Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не желая обострять
дальше беседу:
-- Как дела у Бажениных?
-- Спустили вчера на воду еще один корабль.
-- Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был.
Больше у преосвященного с воеводой об Иевлеве и Рябове речи не было.
Однако в своем донесении царю архиепископ подробно и обстоятельно изложил
все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского.
-- Ну как, отошел? -- Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик
с веснушками на щеках и с бородой, в которой запутались соломинки, клочки
пакли и еще бог весть что.
Иван хотел поднять руку и не мог. Руки скованы. Ноги --тоже. Он лежал
на охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло огнем.
-- Ишь как тебя отделали воеводские холопы! -- сочувственно улыбнулся
русоволосый. -- Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже поначалу
так обработали -- неделю валялся.
Иван невесело улыбнулся. Русоволосый сходил куда-то в дальний угол,
принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам Ивана. Тот, вытянув
шею, жадно пил тепловатую невкусную воду, скользя взглядом по лицу своего
доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом.
-- За что они тебя так?
-- И сам не знаю.
Иван обвел взглядом низкое помещение, набитое узниками. Тут были
пьянчужки посадские, мужики, бежавшие с Прилука со стройки, а также и те,
кто не заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели на земляном
полу, устланном соломой, почесывались, переругивались, и все недобрыми
словами костили воеводу и его приказных.
Как и когда попал сюда Иван, он не помнил. Помнил только, что его
наказывали за судной избой плетьми якобы за нарушение царского запрета
выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял
память, и его внесли сюда полуживым.
"Такова воеводская благодарность за мою службу, -- с горечью подумал
Рябов. -- Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко вора,
в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?"
-- Где же правда? -- спросил он русоволосого мужика.
Узники рассмеялись:
-- Всяк правду знает, да не всяк ее бает1. ______________ 1 Б а и т ь
-- говорить.
-- В ком правды нет, в том добра мало. У воеводы Прозоровского правда и
не ночевала!
Потянулись унылые, тягостные дни в тюрьме. Сначала Иван все еще на
что-то надеялся. Рассчитывал, что воевода вспомнит о нем, по справедливости
оценит поступок, пожалеет, скажет: "Кормщик Рябов сослужил нам немалую
службу, выпустите его!"
Но воевода, как видно, забыл о нем. Где там! Разве вспомнит он о
безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок.
Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную от копоти и
грязи, позвал:
-- Есть тута Рябов, кормщик Николо Корельского?
-- Есть, -- отозвался Иван, обрадовано заворочавшись на убогом ложе.
Сторож, воровато оглядываясь, привел его в караулку, где Иван увидел
жену.
Немалого труда стоило Марфе узнать, где муж, много бабьей хитрости,
уловок пришлось применить, чтобы добраться до тюрьмы, подкупить деньгами
сторожа. И вот она стоит перед Иваном похудевшая, с темными обводами вокруг
глаз, но все такая же любимая, родная.
-- Ивануш-ко о-о! -- жарко зашептала Марфа и кинулась ему на грудь. --
Любый ты мой, единственный! За что они так тебя наказали, за какую провинку?
Нет за тобой провинки, честный ты мой, золотой ты мой!
Иван, звеня цепью, пытался гладить плечо жены. Он не стыдился слез:
слишком многое пережил, слаб стал характером. Он был бесконечно благодарен
жене за то, что сумела найти его, пробраться сюда, в тюрьму, куда никого не
пускали.
Сторож поторапливал. Марфа оставила Ивану узелок с харчами, поцеловала
его в сухие, запекшиеся губы и шепнула:
-- Я тут в городе буду. К тебе каждую неделю стану наведываться по
воскресеньям...
Жена ушла. Иван вернулся в камору. По-братски поделился кормщик с
узниками харчами, что принесла жена. На душе стало тепло и тоскливо. Еще
тоскливее, чем раньше. Так захотелось на волю, домой, в свою деревню, в
родную избу! Так хотелось жить по-старому, по привычному: ходить в море,
возвращаться с добычей, париться в баньке, веселиться с друзьями-рыбаками за
столом, копаться на огороде, косить сено.
Но все это было где-то далеко, далеко...
Так и жили они целый год: Иван в заточении, в тюрьме, Марфа -- и на
воле, да в неволе. Она частенько навещала его, приносила еду, теплую одежду
к зиме. Иногда удавалось свидеться. Но к весне свидания прекратились -- жена
истратила все деньги на подкуп охраны.
Взломало лед на Двине, и понесся он в Белое море по полой вешней воде.
Весной 1702 года Прозоровский был отозван царем из Архангельска. На его
место заступило новое начальство -- стольник Василий Андреевич Ржевский.
Тридцатого мая Архангельск громовым пушечным салютом и колокольным
звоном встречал царя Петра, посетившего берега Двины в третий раз.
На двенадцати дощаных стругах с сыном Алексеем и с четырьмя тысячами
солдат-гвардейцев Петр Первый прибыл на Север и, как и прежде, избрал местом
резиденции Мосеев остров.
Сразу же по прибытии царь стал интересоваться подробностями баталии,
случившейся на Двине почти год тому назад. Отметив распорядительность
архиепископа Афанасия и стольника Иевлева, царь наградил их. И тут кто-то из
горожан поведал царю о том, что в застенке томится лоцман Иван Рябов.
Царь распорядился немедля доставить его в воеводский дом, где он
находился с приближенными.
Два солдата-гвардейца вели Ивана Рябова, дробно стуча каблуками по
дощатым мосткам.
Иван шел, пошатываясь от пьянящего весеннего воздуха, не ведая, куда
его конвоируют, и не зная, радоваться или горевать перед новым испытанием.
-- Куда теперь, на виселицу? -- спросил он у солдат.
Молчали солдаты. Каменно невыразительными были их лица. На плечах
покачивались в такт шагам мушкеты. Вдали над церковными куполами тучей
вились галки, оглашая воздух суматошным криком.
Посадские женки шли от колодца с коромыслами на плечах, придерживая
руками деревянные ведра с водой и опасливо поглядывая на солдат, ведущих
изможденного, обросшего мужика.
Привели Рябова во двор воеводского дома. Приказали подняться на
крыльцо. Тут по обе стороны стояли два солдата с ружьями и саблями. Иван
замешкался, торопливо перекрестился и, шагнув в темный проем двери, услышал,
как позади кто-то сказал:
-- Царь ноне весел! Проси милости у него...
"К царю привели!" -- сердце, Ивана обомлело. С трудом соображая, он
следом за Петровым денщиком вошел в просторную залу. За длинным столом,
покрытым бархатной с золотым шитьем скатертью, сидело много людей. Петр --
во главе застолья, откинувшись всем корпусом назад, смеялся.
Денщик, выждав, когда царь обратит внимание на Рябова, доложил,
молодцевато прищелкнув каблуками:
-- Иван Рябов, кормщик, ваше величество!
-- А-а-а! Рябов! -- Петр вышел из-за стола, направился к кормщику.
У Ивана ноги стали будто деревянными. Мелькнула мысль: "Может, стать на
колени? Просить милости?" Но злость, накопившаяся за год сидения в тюрьме,
заставила кормщика гордо поднять голову.
Сам удивившись неизвестно откуда взявшейся уверенности и звучности
своего и будто не своего голоса, Иван промолвил:
-- Кормщик Рябов, царь-батюшка... пред твои светлые очи.
Царь подошел, крепко вцепился большой рукой в его плечо, заглянул в
глаза. Прочел в них затаенное недовольство, крякнул и выпустил плечо.
-- Ну, что скажешь, кормщик? -- спросил, отойдя на шаг.
-- А --дозволь, царь-батюшка, вопрос тебе задать.
-- Валяй, -- одобрительно кивнул Петр.
-- Пошто ноне так на Руси повелось: людей, которые, не жалея живота1,
пасут ее от беды, порют плетьми да в тюрьму сажают? ___________ 1 Не жалеть
живота -- не жалеть жизни.
Царь выслушал вопрос, потемнел лицом. Вернулся на прежнее место за
стол, обронил в наступившей тишине:
-- Дерзок. Дерзок, кормщик! Но понимаю, обидели тебя.
Царь взял штоф, выбрал на столе чару побольше, наполнил ее до краев,
потом налил себе:
-- Держи, кормщик. Выпьем с тобой за матушку-Россию!
Иван подошел, дрожащей рукой взял чарку, подумал: "Авось пронесет.
Авось не разгневается царь на крамольный вопрос! Пронеси господи!"
Перекрестился, истово опрокинул чару, закусил куском мяса, услужливо
поданным кем-то из гостей.
-- Ну, рассказывай теперь, как шведов под пушки вел! -- приказал царь.
Иван рассказал все, как было, без утайки. Царь слушал внимательно, не
сводя с кормщика пронзительных глаз с желтыми прожилками в белках, а
дослушав до конца, сказал:
-- Добро, ежели так, кормщик. Молодец. Хвалю! И верю тебе. Нельзя не
верить поморским мужам: перевидали на своем веку бед немало, много раз
смотрели смерти в глаза прямо. Такие не подведут. И помни, кормщик: не мне
служишь -- государству Российскому! Спасибо тебе!
Гости одобрительно загудели, взялись за бокалы. Царь снова наполнил
чарку Ивана.
-- Пей, кормщик, чтобы на вторую ногу не хромать!
Иван выпил еще и почувствовал, что пьянеет. Крепка царская анисовка. Да
и то сказать, забыл уж, когда в последний раз и пил. А от царских слов
голова и вовсе закружилась.
-- Дарю тебе кафтан со своего плеча и еще жалую лоцманской одеждой,
какая по форме надлежит двинским лоцманам. Деньжишек получишь за верную
службу. Велю освободить тебя, кормщик, от податей и тягла на все время,
сколько хватит жизни твоей...
Обласканный царем, Иван опустился на колени. Петр засмеялся:
-- Э, кормщик! Негоже помору на коленях ползать, хотя бы и перед царем.
Вставай! Ты свободен!
С тех пор много воды утекло в Северной Двине в море Студеное -- Белое
море.
По-прежнему над ней кружат чайки, и белой кипенью отливают их чистые
крылья.
Все так же ходят отважные и мужественные северяне-поморы на рыбные
промыслы, теперь уже на первоклассных современных кораблях-траулерах.
На берегах Двины вырос красавец город, город-порт Архангельск.
От старой Новодвинской крепости осталось немногое. Перед временем и
непогодами не устояли даже прочные стены некогда грозной цитадели.
Но память народная до сих пор хранит имена лодейного кормщика Ивана
Рябова и всех тех, кто вместе с ним не отступил перед грозным врагом и
остался верным сыном своей Родины.
стольника, который своей распорядительностью спас понизовье от шведа?
Неразумно, необъяснимо, -- заключил владыка, пряча письмо в резной, с
костяной инкрустацией ларец работы холмогорских мастеров. -- Сам при войске
не был, а царю отписал, будто бы его заботами и радением разбиты свейские
корабли. И конечно, о стольнике -- ни слова!"
Одному только архиепископу ведомо, как попал к нему список с донесения
воеводы царю Петру. Есть у Афанасия глаза и уши на воеводском подворье.
Преосвященный владыка действиями воеводы был недоволен чрезвычайно и
поэтому, не мешкая, отправился в Архангельск, чтобы поговорить с
Прозоровским с глазу на глаз. Иначе нельзя: придет время -- царь обо всем
спросит. Слышно, Иевлев уж строчит жалобу в Новгородский приказ, в Москву.
Раннее утро залило розовым теплым светом белокаменные стены
Преображенского собора в Холмогорах. Его пять луковичных глав, обитых
лемехом -- осиновой чешуей, словно парили над избами крестьян, рыбаков,
посадских купцов, как напоминание о величии и мощи православной церкви, об
утверждении никонианства1, верным последователем которого был Афанасий.
______________
1 По имени патриарха Никона, с деятельностью которого связана церковная
реформа середины XVII века.
Рядом с собором высилась каменная шатровая колокольня. Неподалеку в
двухэтажном кирпичном здании с лепными обрамлениями окон и дверей --
архиерейские палаты.
Над обрывом, на высоком берегу Курополки, стоял Афанасий, одетый
по-дорожному, ожидал, когда внизу, у причала, монахи погрузят в карбас
припасы. Скрестив на груди руки, преосвященный любовался видом собора и
колокольни. Эти два строения были его детищем. Памятным августовским утром
1685 года, после освящения колокольни, владыка собственноручно размерял
место, где быть соборной каменной церкви. Шесть лет прошло в трудах и
заботах. Собор был возведен как образец северного зодчества, с резными и
лепными украшениями снаружи и росписью на манер древнегреческих фресок
внутри.
"Довольно быстро построили собор, -- думал Афанасий, -- Аника Строганов
воздвигал Благовещенский собор в Соли-Вычегодской девятнадцать лет, а я --
шесть. Труды не прошли даром. Однако старообрядчество и до сих пор прячется
по лесным скитам, по отдаленным двинским, онежским да мезенским деревням.
Живуча старая вера, яко крапива: посечешь в одном месте -- поднимется в
другом".
Подъехала к берегу подвода. Два дюжих монаха сняли с нее деревянный
садок с живой рыбой. Афанасий предупредил:
-- Осторожно грузите, чтобы рыба о садок не побилась! Свеженькой ее
надобно доставить в Архангельск.
В утренней тишине хлопали крыльями под порталом колокольни голуби.
Полусонный звонарь, перекрестив лоб, взялся за веревки колоколов, и поплыл
над селом торжественный звон.
Монахи, немало покряхтев, спустили тяжелый садок на причал и бережно
поставили его в середку карбаса. Афанасий сошел вниз, сел в карбас и сказал:
-- Весла на воду! С богом!
Отчалили. Бородатые гребцы взмахнули веслами, карбас побежал вниз по
Курополке, вышел на двинской простор и повернул нос в низовье.
Вечером на своем подворье в Архангельске, в теплой, с запахами горячего
воска палате архиепископ сидел в резном, с подлокотниками кресле перед
зеркалом. Проворный монашек немецкой бритвой обрабатывал архиепископский
подбородок на европейский манер. Карие глаза холмогорского владыки сверкали
остро, моложаво, хоть и был он в почтенном возрасте. Волосы собраны и
подвязаны на затылке узелком, чтобы цирюльнику было сподручнее действовать
бритвой. Кончив бритье, монашек смочил в теплой воде салфетку и, отжав ее,
ловко сделал компресс. Затем помахал перед архиепископским носом куском
полотна и откланялся.
Мягко ступая по ковру, вошел Панфил -- верный слуга архиепископа,
хранитель его архангельского дома и доверенный в делах.
-- Здравствуй, Панфил! -- по-светски приветствовал его Афанасий,
приветливо улыбаясь. -- Какие новости? Чем порадуешь? Что слышно в
воеводском приказе? Нет ли от царя Петра Алексеевича ответа на воеводскую
реляцию о победе над свейскими кораблями?
-- Ваше высокопреосвященство! Государь похвалил воеводу за
распорядительность и велел выдать победителям по десять рублей на каждого.
Рядовым же стрельцам и солдатам -- по рублю. А побитые неприятельские
корабли указал исправить и поставить в удобном месте.
-- Вот как? Добро, добро, -- сказал Афанасий, встал, прошелся по
палате. -- Вести зело отрадные.
Архиепископ сегодня тоже получил петровскую грамоту и был очень рад
вниманию, которое оказал ему царь Петр. Он "за старания, употребленные
преосвященным к отпору неприятеля", был пожалован тремя пушками, взятыми на
шведских кораблях, "для опасения и обережи в хождении его судами".
-- Еще сказывают, ваше преосвященство, что корабли свейские посадил на
мель кормщик Николо-Корельского монастыря Иван Рябов. С умыслом посадил под
пушки.
-- Рябов? О том я не слыхал, и кормщик тот мне неведом. Поступок,
достойный одобрения.
-- Да... Но воевода Алексей Петрович распорядился оного Рябова посадить
в тюрьму.
-- В тюрьму? -- Афанасий изумленно поднял брови. -- За что же?
-- За то, что оный кормщик нарушил царский указ, коим запрещено было
рыбакам в море выходить. Не по своей воле, надо думать, нарушил. По веленью
настоятеля...
-- Гм... вот как? Надо выяснить, почему нарушен указ Петра Алексеевича,
и о кормщике разузнать по подробнее. Ну, брат Панфил, что скажешь еще?
-- Норвежские да аглицкие купцы челом бьют воеводе, просят выпустить их
из гавани домой. Воевода же сие не разрешает.
-- Пусть постоят в гавани. Домой успеют. Время тревожное, корабли из
города пока выпускать нельзя, сбереженья ради... Не перед ледоставом время.
На дворе, слава богу, лето.
-- Вот и все, -- опять поклонился Панфил.
-- Спасибо. Можешь идти. Да! Распорядись подготовить трапезу. Я теперь
же пойду к князю. От него возвернусь -- поужинаем вместе.
-- Будет исполнено, владыко!
Панфил, поклонившись, бесшумно удалился.
Воевода недавно пришел из бани, отдышался от хлесткого веника и теперь
сидел за столом и пил клюквенный квас, заедая его моченой морошкой,
сдобренной сахаром. Воротник сорочки голландского полотна был расстегнут,
крупная тяжеловесная фигура Прозоровского излучала благополучное тепло и
сытость.
Афанасий, войдя, счел нужным извиниться:
-- Прости, князь, что заглянул к тебе в поздний час. Недавно прибыл я и
решил, не мешкая, свидеться с тобой.
-- Садись. -- Воевода расслабленным жестом указал на мягкий стул. -- С
прибытием тебя, преосвященный. Чаю, все свои духовные дела справил в
Холмогорах?
-- Все, что потребно, сделал. Свежей стерлядки тебе привез.
-- Благодарю. Известие есть, преосвященный, о том, что свей, удирая,
спалили постройки на Мудьюжском острове, -- сказал воевода. -- И Куйское
усолье разорили дотла. Постройки разные, крестьянские да монастырские
припасы выжгли, скот побили. Куяне в лесу скрылись, однако в отместку из
засады пятерых свеев уничтожили. Тебе печально будет слышать о том также,
что вотчинную деревню Воскресенского монастыря, что на Пялице-реке,
пожгли...
-- Печально, князь. Как не печально... Но, видать, на то воля божия.
Одно лишь радует -- прогнали супостатов, не дали им пробраться к городу.
-- Кораблей у нас нет! -- Воевода сжал руку в кулак, слегка пристукнул
им по столу. -- Кинулись бы вдогон -- не ушли бы безнаказанно.
-- Да, отстали мы в военном корабельном деле от иноземцев. Но скоро
будет и здесь флот. Будет! -- сказал Афанасий. -- А нет ли вестей о людях,
кои захвачены свеями у Сосновца да на Мудьюге?
-- Есть, -- отозвался воевода. -- Все целы, бог миловал. Рыбаков, кои
были обманом взяты у Сосновца, неприятель высадил в открытом море на дальний
поливной песок. Но, к счастью, попалась рыбакам избушка. Разобрав ее,
сделали они плот, и с тем плотом да найденным на одном острове утлым
суденышком добрались до Прилука. А поручика Крыкова с солдатами свей
выпихнули на пустой берег возле Сосновца, и они с великими трудностями
добрались до Пялицы. Там и подобрали их соловецкие монахи.
-- Слава богу, что живы. -- Преосвященный помолчал, не зная, как начать
дальнейший, не совсем приятный разговор. Но начинать все равно бы пришлось,
не сегодня, так завтра. -- За хорошие вести спасибо, князь... И не хотелось
мне омрачать нашу беседу, однако скажи: пошто стольника обидел? Чем он
провинился? Мне то не ясно.
Воевода резко вскинул голову, повернулся так, что под мышкой хрустнуло:
-- Уж успел нажаловаться?
-- Не скрою, была жалоба. Неласково ты с ним обошелся, Алексей
Петрович. Противу священного писания...
-- Своеволие допустил Иевлев. За то и наказал, -- перебил архиепископа
Прозоровский. -- Воинского дела не знает, а мнит себя героем. Фрегат
шведской битой в Архангельск направил без моего повеленья... А мне надо было
все на месте осмотреть, диспозицию понять! И к тому же разве не волен я
твердой рукой порядок править? Что будет, ежели каждый станет соваться не в
свои дела?
Афанасий сощурился, молча проглотил обидный намек.
-- Единовластие, данное от бога и государя, -- столп, подпирающий
благополучие Руси, -- продолжал Прозоровский, ковыряя ложечкой в тарелке с
морошкой. Потом отставил стакан, он тоненько звякнул о бок графина. -- О том
государь Петр Алексеевич денно и нощно печется...
-- Единовластие необходимо. Однако и суд надо вершить по
справедливости, -- сухо отозвался Афанасий.
"Донесешь царю, поп окаянный!" -- подумал воевода.
А владыка думал свое: "Придется все хорошенько разузнать и государю
истину подробно отписать. Не сделаешь этого -- гнев государя падет на твою
голову. В поборах воевода жесток, и купчишки, и простой народ бессребреный
кряхтят от его мздоимства. Что ни день -- правеж, битье. От сего одно
недовольство. А от недовольства до бунта -- рукой подать!"
Вспомнив о Рябове, Афанасий еще подлил масла в огонь:
-- Слышал я, свейские корабли на мель прямо под пушки посадил кормщик
Николо-Корельского монастыря. Поступок, достойный похвалы. Но, говорят,
Рябов в тюрьме? Так ли?
-- Так. И поделом! Воровской поступок, владыко! Именно так, --
настойчиво твердил воевода. -- Привесть корабли к стенам крепости -- не
предательство ли самое черное? В чем ты усматриваешь добродетель кормщика?
Умный ты человек, Афанасий, а простого не разумеешь... И окромя того, что
корабли привел, Рябов этот еще и царский указ нарушил -- в море не выходить
на промысел. А, -- воевода добавил не без ехидства, -- может, Рябова
настоятель в море отправил? Как думаешь?
-- Нда-а-а, указ есть указ. То верно, -- уклончиво протянул владыка.
-- Не советовал бы я тебе, преосвященный, печься о стольнике да о
мужичишке-кормщике. У меня своя голова на плечах.
Афанасий умолк и решил перевести разговор на другое, не желая обострять
дальше беседу:
-- Как дела у Бажениных?
-- Спустили вчера на воду еще один корабль.
-- Надо будет съездить к ним на верфь. Давненько не был.
Больше у преосвященного с воеводой об Иевлеве и Рябове речи не было.
Однако в своем донесении царю архиепископ подробно и обстоятельно изложил
все события, не забыв и о неблаговидных поступках Прозоровского.
-- Ну как, отошел? -- Над Иваном склонился плечистый русобородый мужик
с веснушками на щеках и с бородой, в которой запутались соломинки, клочки
пакли и еще бог весть что.
Иван хотел поднять руку и не мог. Руки скованы. Ноги --тоже. Он лежал
на охапке соломы под узеньким забранным решеткой оконцем. Спину жгло огнем.
-- Ишь как тебя отделали воеводские холопы! -- сочувственно улыбнулся
русоволосый. -- Ну, теперича все. Больше лупить не будут. Меня тоже поначалу
так обработали -- неделю валялся.
Иван невесело улыбнулся. Русоволосый сходил куда-то в дальний угол,
принес берестяной туесок с водой, приложил край к губам Ивана. Тот, вытянув
шею, жадно пил тепловатую невкусную воду, скользя взглядом по лицу своего
доброжелателя. Мужик отнес туесок, вернулся, сел рядом.
-- За что они тебя так?
-- И сам не знаю.
Иван обвел взглядом низкое помещение, набитое узниками. Тут были
пьянчужки посадские, мужики, бежавшие с Прилука со стройки, а также и те,
кто не заплатил вовремя в казну подати. Узники лежали и сидели на земляном
полу, устланном соломой, почесывались, переругивались, и все недобрыми
словами костили воеводу и его приказных.
Как и когда попал сюда Иван, он не помнил. Помнил только, что его
наказывали за судной избой плетьми якобы за нарушение царского запрета
выходить в море на промысел. Там, на скамье-кобылке, под плетьми, он потерял
память, и его внесли сюда полуживым.
"Такова воеводская благодарность за мою службу, -- с горечью подумал
Рябов. -- Привел шведов под огонь, на мель посадил крепко, а меня, яко вора,
в железа да под плети! Горькая судьбина. Где же правда?"
-- Где же правда? -- спросил он русоволосого мужика.
Узники рассмеялись:
-- Всяк правду знает, да не всяк ее бает1. ______________ 1 Б а и т ь
-- говорить.
-- В ком правды нет, в том добра мало. У воеводы Прозоровского правда и
не ночевала!
Потянулись унылые, тягостные дни в тюрьме. Сначала Иван все еще на
что-то надеялся. Рассчитывал, что воевода вспомнит о нем, по справедливости
оценит поступок, пожалеет, скажет: "Кормщик Рябов сослужил нам немалую
службу, выпустите его!"
Но воевода, как видно, забыл о нем. Где там! Разве вспомнит он о
безвестном поморе, несправедливо упрятанном в застенок.
Однажды тюремный сторож, приоткрыв низенькую дверь, черную от копоти и
грязи, позвал:
-- Есть тута Рябов, кормщик Николо Корельского?
-- Есть, -- отозвался Иван, обрадовано заворочавшись на убогом ложе.
Сторож, воровато оглядываясь, привел его в караулку, где Иван увидел
жену.
Немалого труда стоило Марфе узнать, где муж, много бабьей хитрости,
уловок пришлось применить, чтобы добраться до тюрьмы, подкупить деньгами
сторожа. И вот она стоит перед Иваном похудевшая, с темными обводами вокруг
глаз, но все такая же любимая, родная.
-- Ивануш-ко о-о! -- жарко зашептала Марфа и кинулась ему на грудь. --
Любый ты мой, единственный! За что они так тебя наказали, за какую провинку?
Нет за тобой провинки, честный ты мой, золотой ты мой!
Иван, звеня цепью, пытался гладить плечо жены. Он не стыдился слез:
слишком многое пережил, слаб стал характером. Он был бесконечно благодарен
жене за то, что сумела найти его, пробраться сюда, в тюрьму, куда никого не
пускали.
Сторож поторапливал. Марфа оставила Ивану узелок с харчами, поцеловала
его в сухие, запекшиеся губы и шепнула:
-- Я тут в городе буду. К тебе каждую неделю стану наведываться по
воскресеньям...
Жена ушла. Иван вернулся в камору. По-братски поделился кормщик с
узниками харчами, что принесла жена. На душе стало тепло и тоскливо. Еще
тоскливее, чем раньше. Так захотелось на волю, домой, в свою деревню, в
родную избу! Так хотелось жить по-старому, по привычному: ходить в море,
возвращаться с добычей, париться в баньке, веселиться с друзьями-рыбаками за
столом, копаться на огороде, косить сено.
Но все это было где-то далеко, далеко...
Так и жили они целый год: Иван в заточении, в тюрьме, Марфа -- и на
воле, да в неволе. Она частенько навещала его, приносила еду, теплую одежду
к зиме. Иногда удавалось свидеться. Но к весне свидания прекратились -- жена
истратила все деньги на подкуп охраны.
Взломало лед на Двине, и понесся он в Белое море по полой вешней воде.
Весной 1702 года Прозоровский был отозван царем из Архангельска. На его
место заступило новое начальство -- стольник Василий Андреевич Ржевский.
Тридцатого мая Архангельск громовым пушечным салютом и колокольным
звоном встречал царя Петра, посетившего берега Двины в третий раз.
На двенадцати дощаных стругах с сыном Алексеем и с четырьмя тысячами
солдат-гвардейцев Петр Первый прибыл на Север и, как и прежде, избрал местом
резиденции Мосеев остров.
Сразу же по прибытии царь стал интересоваться подробностями баталии,
случившейся на Двине почти год тому назад. Отметив распорядительность
архиепископа Афанасия и стольника Иевлева, царь наградил их. И тут кто-то из
горожан поведал царю о том, что в застенке томится лоцман Иван Рябов.
Царь распорядился немедля доставить его в воеводский дом, где он
находился с приближенными.
Два солдата-гвардейца вели Ивана Рябова, дробно стуча каблуками по
дощатым мосткам.
Иван шел, пошатываясь от пьянящего весеннего воздуха, не ведая, куда
его конвоируют, и не зная, радоваться или горевать перед новым испытанием.
-- Куда теперь, на виселицу? -- спросил он у солдат.
Молчали солдаты. Каменно невыразительными были их лица. На плечах
покачивались в такт шагам мушкеты. Вдали над церковными куполами тучей
вились галки, оглашая воздух суматошным криком.
Посадские женки шли от колодца с коромыслами на плечах, придерживая
руками деревянные ведра с водой и опасливо поглядывая на солдат, ведущих
изможденного, обросшего мужика.
Привели Рябова во двор воеводского дома. Приказали подняться на
крыльцо. Тут по обе стороны стояли два солдата с ружьями и саблями. Иван
замешкался, торопливо перекрестился и, шагнув в темный проем двери, услышал,
как позади кто-то сказал:
-- Царь ноне весел! Проси милости у него...
"К царю привели!" -- сердце, Ивана обомлело. С трудом соображая, он
следом за Петровым денщиком вошел в просторную залу. За длинным столом,
покрытым бархатной с золотым шитьем скатертью, сидело много людей. Петр --
во главе застолья, откинувшись всем корпусом назад, смеялся.
Денщик, выждав, когда царь обратит внимание на Рябова, доложил,
молодцевато прищелкнув каблуками:
-- Иван Рябов, кормщик, ваше величество!
-- А-а-а! Рябов! -- Петр вышел из-за стола, направился к кормщику.
У Ивана ноги стали будто деревянными. Мелькнула мысль: "Может, стать на
колени? Просить милости?" Но злость, накопившаяся за год сидения в тюрьме,
заставила кормщика гордо поднять голову.
Сам удивившись неизвестно откуда взявшейся уверенности и звучности
своего и будто не своего голоса, Иван промолвил:
-- Кормщик Рябов, царь-батюшка... пред твои светлые очи.
Царь подошел, крепко вцепился большой рукой в его плечо, заглянул в
глаза. Прочел в них затаенное недовольство, крякнул и выпустил плечо.
-- Ну, что скажешь, кормщик? -- спросил, отойдя на шаг.
-- А --дозволь, царь-батюшка, вопрос тебе задать.
-- Валяй, -- одобрительно кивнул Петр.
-- Пошто ноне так на Руси повелось: людей, которые, не жалея живота1,
пасут ее от беды, порют плетьми да в тюрьму сажают? ___________ 1 Не жалеть
живота -- не жалеть жизни.
Царь выслушал вопрос, потемнел лицом. Вернулся на прежнее место за
стол, обронил в наступившей тишине:
-- Дерзок. Дерзок, кормщик! Но понимаю, обидели тебя.
Царь взял штоф, выбрал на столе чару побольше, наполнил ее до краев,
потом налил себе:
-- Держи, кормщик. Выпьем с тобой за матушку-Россию!
Иван подошел, дрожащей рукой взял чарку, подумал: "Авось пронесет.
Авось не разгневается царь на крамольный вопрос! Пронеси господи!"
Перекрестился, истово опрокинул чару, закусил куском мяса, услужливо
поданным кем-то из гостей.
-- Ну, рассказывай теперь, как шведов под пушки вел! -- приказал царь.
Иван рассказал все, как было, без утайки. Царь слушал внимательно, не
сводя с кормщика пронзительных глаз с желтыми прожилками в белках, а
дослушав до конца, сказал:
-- Добро, ежели так, кормщик. Молодец. Хвалю! И верю тебе. Нельзя не
верить поморским мужам: перевидали на своем веку бед немало, много раз
смотрели смерти в глаза прямо. Такие не подведут. И помни, кормщик: не мне
служишь -- государству Российскому! Спасибо тебе!
Гости одобрительно загудели, взялись за бокалы. Царь снова наполнил
чарку Ивана.
-- Пей, кормщик, чтобы на вторую ногу не хромать!
Иван выпил еще и почувствовал, что пьянеет. Крепка царская анисовка. Да
и то сказать, забыл уж, когда в последний раз и пил. А от царских слов
голова и вовсе закружилась.
-- Дарю тебе кафтан со своего плеча и еще жалую лоцманской одеждой,
какая по форме надлежит двинским лоцманам. Деньжишек получишь за верную
службу. Велю освободить тебя, кормщик, от податей и тягла на все время,
сколько хватит жизни твоей...
Обласканный царем, Иван опустился на колени. Петр засмеялся:
-- Э, кормщик! Негоже помору на коленях ползать, хотя бы и перед царем.
Вставай! Ты свободен!
С тех пор много воды утекло в Северной Двине в море Студеное -- Белое
море.
По-прежнему над ней кружат чайки, и белой кипенью отливают их чистые
крылья.
Все так же ходят отважные и мужественные северяне-поморы на рыбные
промыслы, теперь уже на первоклассных современных кораблях-траулерах.
На берегах Двины вырос красавец город, город-порт Архангельск.
От старой Новодвинской крепости осталось немногое. Перед временем и
непогодами не устояли даже прочные стены некогда грозной цитадели.
Но память народная до сих пор хранит имена лодейного кормщика Ивана
Рябова и всех тех, кто вместе с ним не отступил перед грозным врагом и
остался верным сыном своей Родины.