Богданова Александра. Вьюга

стрелец с саблей наголо стал у входа. Болотникову велели сесть на лавку, он
сел и не без любопытства посмотрел на поломойку -- юную девушку с большими
испуганными глазами. Она украдкой тоже взглянула на узника и удивилась его
тонкому белому лицу, ясному взору, доброй усмешке. Подумала: "Господи!
Ничегошеньки-то он не ведает! Ведь эти глазыньки собираются выколоть! За што
такая мука?"
Она отвела взгляд, подняла ведро и вошла в комору. Молчан сгреб в
охапку прелую солому и выбросил ее на улицу.
Марфушка подметала пол березовым голиком и думала, что этот узник никак
не похож ни на татя, ни на пьянчужку. И когда выносила мусор, то еще раз
посмотрела на него, а он обдал ее теплом грустных и лучистых глаз, будто
отец. И часто-часто забилось сердце у девушки-сироты, одинокой горюхи.
А потом, гоняя воду по шершавому полу, она плакала. Плакала горькими
слезами от жалости к этому человеку. Иногда, распрямившись, утирала украдкой
слезы рукавом, но как только наклонялась, они опять застилали ей глаза, и
она плохо видела, где уже помыто, а где еще нет. Собравшись с силами, она
перестала плакать и злым голосом крикнула стрельцам:
-- Принесите еще воды! А эту вылейте!
Но стрельцам отлучаться было нельзя, и за водой к колодцу пошел Молчан.
Марфушка вымыла пол, натерев его дресвой, притащила с улицы дров, затопила
печь, укорив стрельцов:
-- Лень вам топить, жидкобородые!
Молчан приволок в комору охапку свежей соломы. Стрельцы ввели узника и
закрыли за ним дверь на засов. Узник выглянул в решетчатое окошко и сказал
Марфушке:
-- Спасибо тебе, девица!
Стрелец захлопнул ставенек оконца и крикнул в сердцах:
-- Разговаривать не ведено!
Молчан взял Марфушку за руку:
-- Пойдем, божий дар! Полы вымыла добро. Получшпь за работу обновку!
И уже на улице, когда пробирались по тропке к воеводским хоромам, он
наказал:
-- О том, что ты была в съезжей и что там видела -- молчи! А то воевода
вырвет те язык!
Марфушка, вернувшись на кухню, залезла на печь и долго лежала
неподвижно, глядя на закопченный потолок, по которому пробегали тараканы.
Стряпуха Прасковья тоже собиралась мыть пол на кухне. Марфушка решила
немножко отогреться, а потом пособить ей.
Ей было жалко узника. Она думала, как ему помочь, и ничего не могла
придумать.
В тот день в съезжей хорошо натопили печь. Болотников удивился тому,
что ни с того ни с сего тут вздумали наводить порядок. Приход девчонки и
мытье пола внесли какое-то разнообразие в томительное житье узника. Иван
Исаевич размышлял: "К чему бы это стрелецкие вороны вздумали заботиться о
порядке? Может, ждут знатного гостя, а может, завтра большой праздник?" Он
плохо знал праздники и не мог вспомнить ни одного. Да и счет дням он давно
потерял. Все дни были до отвращения однообразны. Смена света тьмой и тьмы
светом под улюлюканье вьюги.
Он выждал, пока солома нагреется, лег и закрыл глаза. Вскоре принесли
еду. На этот раз к воде и хлебу добавили две ржаных шаньги, испеченные на
конопляном масле. Болотников не притронулся к еде. Он неподвижно лежал в
своем углу до вечера.
Метель за стеной по-прежнему шебаршила сухим снегом. Сменился караул.
Новый стрелец заглянул в окошко, на месте ли узник. Стрельцы поговорили
промеж собой, посмеялись, и опять стало тихо. Болотников явственно различал
посвист ветра на улице и неторопливые шаги наружной охраны.
Тягостное, недоброе предчувствие с утра не покидало узника, щемило
душу. Иван Исаевич немного отлежался, стало ему лучше. Очень хотелось снять
кандалы, разуться, дать отдых ногам -- с самой Москвы не переобувался. Он
попробовал оковы, мертвой хваткой сжимавшие ноги у щиколоток, помрачнел и в
приступе ярости стиснул зубы и лег ничком на солому.
В караулке послышался шум, разговоры. Дверь в комору приоткрылась, и
вошел саженного роста мужик. Он опустил на пол мешок, в котором звякнуло
железо. Следом другой внес небольшую походную наковальню. У дверей с плетью
стал Ефимко Киса.
" Мужик, что внес мешок, вытащил из него тяжелую толстую цепь с
массивными оковами, изготовленными будто на медведя.
-- Ну-ко, подымись, человече! -- сказал мужик. -- Ведено перековать
тебя!
Болотников вскочил, прислонился к стене, с ненавистью глядя на мужика и
на новые кандалы, которые по виду были много тяжелее старых.
-- Боитесь, что убегу?
-- Не перечь. Воевода наказал перековать, -- повторил мужик.
-- Делай, как велят! -- прикрикнул Киса, зло блеснув глазами.
Болотников молча стоял. Киса отошел от двери. В комору ввалились двое
широкоплечих молодцов в одних холщовых рубахах. Они проворно схватили
узника, положили на пол. Он повел было плечами, но руки ему заломили,
связали. Суставы хрустнули. Кузнец принялся за дело. Снял старые кандалы и,
ловко орудуя молотом, набил новые. Потом сложил инструмент и старые оковы в
мешок и пожелал:
-- Носи на здоровье! Век не сносятся! Обнова -- что надо!
Кузнец, его подручный и Киса ушли. Молодцы в холщовых рубахах развязали
узнику руки и тоже вышли, беспокойно оглядываясь. Снова загремел засов. Иван
Исаевич сидел на охапке соломы темнее тучи, весь охваченный колючей и
бессильной злобой.

Поздно вечером в съезжую пришли Ефимко Киса, пятеро стрельцов, воевода
и сотник. Воевода и Петрищев пошатывались, от них пахло вином. Данила
Дмитрич сам отодвину засов и дал знак Кисе и стрельцам входить в комору.
Болотников почуял недоброе, хотел вскочить на ноги, но не успел:
навалились стрельцы. Он все-таки изловчился, сунул одному кулаком в челюсть.
Стрелец лязгнул зубами и упал к ногам воеводы.
-- Руки, руки ему вяжите! -- крикнул воевода.
Ему скрутили руки, придавили к полу плечи, ноги, голову -- не
шелохнешься. Кружка с водой опрокинулась, на хлеб кто-то наступил ногой...
-- Добро! -- сказал воевода. Фонарь в его руке покачивался. Из караулки
в окошко смотрел сотник.
-- Что удумал, воевода? Какое злодейство? -- хрипя выдохнул Болотников,
все еще делая попытку освободиться из лап стрельцов. Ему зажали рот. На
грудь навалился Киса, ощерившись злобно, по-собачьи. Иван Исаевич увидел в
руках Ефимки лезвие небольшого узкого ножа, инстинктивно закрыл глаза. Но
палач пальцами разомкнул ему веки...
-- А-а-а! -- жуткий крик узника прозвучал под низким потолком.
В тон ему с улицы отозвалась вьюга:
-- У-у-у!
Тяжело дышали стрельцы, стараясь не глядеть на лицо узника. Словно
загнанный волк, озирался Киса, взгляд блуждал, руки дрожали. Воевода
торопливо выбежал из коморы. Следом за ним поспешали стрельцы и палач. Один
стрелец придерживал рукой разбитую челюсть. Изо рта сочилась кровь.
Все ушли. В съезжей остались только двое караульных -- пожилой стрелец
Иван и молодой -- Яшка. Они посмотрели друг на друга и перекрестились. Иван
шепнул:
-- Господи, какая мука...
Яшка молчал. Он встал с лавки и опасливо посмотрел в окошко. Узник
лежал навзничь и тяжело дышал. Яшка вздрогнул, отпрянул от окна:
-- Жалко его...
-- Жалко, -- вздохнул Иван. -- Все же человек, божья тварь.
-- Силища у него -- железная! Не стонет. Единый только рад крикнул.
-- Такие стонать не обучены. Они, брат, все могут перенести, -- тихо
говорил Иван. -- А дай-ко, поднесем ему водчонки! Все легше станет, ежели
выпьет.
-- Что ты! Убьет!
-- Не убьет. Он ведь слепой. И руки связаны. Да и, поди, в чувство еще
не пришел.
-- Видал, как Тихона треснул? Верно, ни единого зуба во рту не
осталось.
-- Ничего. Поймет, что не худо делаем ему.
Иван прислушался, запер дверь в сени на запор, вынул из-за пазухи
полуштоф, оловянную чару и пошел к узнику. Яшка -- за ним.
При свете фонаря оба разглядели на лице узника два темных пятна вместо
глаз. По вискам струилась кровь.
-- Ну, мастера заплечные. Что дале будете делать? -- глухо, с
ненавистью выдавил из себя узник.
-- А развяжем тебе руки, чтобы было легше. Все ушли, остались мы,
караульщики. Зла тебе не учиним. Только ты не дерись, не все стрельцы
одинаковы. Не всех бить можно. Не будешь драться? Водочки мы тебе нальем.
Выпей -- полегчает.
Болотников сказал:
-- Ладно, развязывайте руки...
Он повернулся к ним спиной, и Яшка ножом перерезал веревку. Узник сел,
чуть раскачиваясь, дыша трудно, с хрипеньем:
-- Нет ли тряпицы какой?
Иван пошарил по карманам, потом выдернул подол своей исподней холщовой
рубахи, отодрал от нее лоскут, подал узнику. Тот стал утирать кровь на лице,
стараясь не затронуть пустых глазниц. Стрельцы с содроганием отвернулись.
Иван налил водки в оловянный стаканчик:
-- Возьми чару, выпей!
-- Что? -- крикнул узник. -- Зелье? Отрава?
-- Да нет, господи спаси! Водка! Узник помолчал, а потом протянул руку:
-- Ладно, давай!
Он выпил водку, уронил пустую чарку на пол и лег. Немного погодя
заговорил глухо:
-- Чую, вы люди не худые. Не всю душу растеряли на заплечных делах...
Откроюсь вам, скажу вот что, -- он с усилием приподнялся на локте, повернул
к ним обезображенное лицо. -- Передайте народу, что я -- Болотников Иван...
Исаевич нахожусь тут. А почему нахожусь -- царю враг. Шел за правду
народную, супротив его да бояр. Было у меня в прошлом году войско немалое из
простых людей. Хотел воли для всех добиться, -- он повысил голос. -- Думку
имел сделать так, чтобы народу жилось лучше. Да вот, -- он опустил голову,
-- пересилили меня бояре с царем.. Схватили, пытали, сюда привезли... и
глаза... глаза выкололи. Боятся, видно, моего взгляда. Все боятся! И царь, и
воевода ваш, и московский сотник, что меня сюда вез... Видать, я и в оковах
для них страшен!
Он опять лег навзничь -- сидеть тяжело.
-- И до сих пор не ведаю, как место, где нахожусь, зовется.
-- Каргополь! -- тихо сказал Яшка. -- Город Каргополь на Онеге-реке!
-- А! Слыхивал... Спасибо... сказал... А людям всем передайте, что я и
перед смертью буду думать о них. О простом русском мужике, холопе, пахаре...
Пусть не забывают меня.
Он умолк. Яшка, стоя на коленях на холодном полу, сказал узнику
дрогнувшим голосом:
-- Передадим все, что ты просишь. Люди будут знать...
Стрельцы подобрали чару, обрывки веревки и поспешно вышли. Откинули
запор на двери в караулке, закрыли ставеньком окошко в комору и стали
шептаться:
-- Видал? -- сказал Иван Яшке. -- Большой человек!
-- Большой. Запомнить имя надо. -- Яшка тихо повторил: -- Болотников
Иван Исаевич... Иван... Болотников. За народ шел... Всем буду рассказывать о
том!
-- Всем нельзя. Надо с выбором. Надо знать, кому можно открыть тайну,
-- предостерег Иван.
-- И то верно. С выбором. Тем, кому доверять можно, -- согласился Яшка.
Оба долго молчали. Со свечного огарка на стол капало растопленное сало.
За стеной ворочалась метель.

VII

Воевода и сотник пробирались к хоромам по заметенной свежим снегом
тропе. Молчали. На душе у обоих было неловко. Придя домой, скинув шубы,
сразу сели за стол и взялись за водку. Вскоре захмелели, взбодрились.
Воевода сказал:
-- Ну и задал ты мне работенку, сотник! Век буду помнить. Бывало --
казнил воров, сек виноватых людишек. Но такое -- не приведи господи.
Страшно!..
--Государеву изменнику и поделом! Жалеть его нечего. А воеводе слюни
распускать не к лицу. Али ты не муж?
-- Муж-то муж, а все-таки...
-- А ведомо тебе, воевода, как Ивашко Болотников дворян казнил? Ведомо,
как над знатными людьми надругивался? Одних велел утопить, других вез в
Путивль для казни, иных велел сечь плетьми, а опосля полуживых с позором
отправлял в Москву. Государя пресветлого Шубником звал! А сколь велику смуту
учинил по градам и весям!.. Жалеть ли такого изменника?
-- Зло он учинил великое, верно, -- согласился воевода, опасаясь
продолжать разговор на щекотливую тему. -- Скорей бы с ним кончать вовсе...
-- Погодим. Пускай помучается, -- сухо вымолвил Петрищев. -- Пусть ему
глазницы огнем пожжет!
-- Лют ты, сотник, да, видно, служба у тя такая...
-- Государева служба: пасти надо царский трон от лихих людей. Они люты,
а мы лютей! Иначе нельзя.
Вскоре воевода уснул за столом. Сотник сидел на лавке, раскачиваясь и
что-то бубня себе под нос. Из покоев вышла хозяйка, заспанная, небрежно
одетая. Кофта на груди не застегнута, волосы кое-как схвачены гребнем. Она,
сонно щурясь, подошла к мужу, стала его расталкивать, но бесполезно: Данила
Дмитрич не поднимал головы. Хозяйка махнула рукой и посмотрела на сотника.
Тот, не вставая из-за стола, потянулся к ней, хотел что-то сказать. Ульяна
поспешно удалилась в покои. Сотник опять взялся за штоф.

Марфушка видела сон: узник в железах встает с лавки и, ласково
улыбаясь, говорит приветливо:
-- Спасибо тебе, девица!
-- Не за что, -- отвечает девушка, потупившись. Он еще молодой,
высокий, красивый, такой, каких она раньше не видывала. Голос мягок и
вкрадчив:
-- Хорошо ли тебе живется?
-- А житье на житье не приходится.
Но тут из-за ее спины неслышной тенью выходит Ефимко Киса и поднимает
плеть. Марфушке стало страшно. Она закричала во сне, а потом почувствовала,
что кто-то будит ее, тянет за руку.
Она проснулась. Перед иконой тускло горела лампада, и в ее бледном
рассеянном свете девушка разглядела бородатое лицо Петрищева. Дыша противным
винным запахом, он шептал:
-- Сойди, голуба, с печи... хочу приласкать тебя! Одарю богато! Есть у
меня серебро-золото.
Марфушка с перепугу сильно ударила ногой в ненавистное бородатое лицо.
Сотник отшатнулся, остановился посреди кухни, размазывая по лицу кровь из
носа. А Марфушка, как ящерка, соскользнула с печи, надела валенки, накинула
полушубок -- и на улицу.
Темно, метельно... Ветер стал люто трепать Марфушкины волосы,
полушубок, пронизывал до костей. Марфушка остановилась: "Куда бежать?"
Беспокойно оглянулась на дверь воеводского дома и мимо приказной избы, мимо
стрелецких халуп побежала к избе Косого. Жена стрельца Ониська относилась к
девушке хорошо, жалостливо, и теперь, наверное, приютит, спрячет от
воеводина гостя. И тут же Марфушка подумала: "А вдруг гость пожалуется
воеводе? Тогда высекут. Но нет, жалиться он вряд ли станет. Стыдно будет:
пришел к девке ночью, а она его ногой в харю!"
Марфушка еле достучалась. Заспанная Ониська всплеснула руками и увела
ее в теплую избу.

...Сотник не сразу пришел в себя от столь решительного отпора, а
опомнившись, подошел к умывальнику и стал примачивать водой вспухший нос.
Нашел утиральник, которым пользовалась Прасковья после мытья рук, и утер
лицо. Кровь из носа перестала течь. Тихонько открыв дверь в покои, Петрищев
хотел было идти в горницу спать. Но едва переступил порог, как кто-то обвил
его шею мягкими теплыми руками и зашептал на ухо:
-- Зачем, миленькой, к девке пошел? Недоумок она! С такими ли тебе
валандаться?
Петрищев отвел руки Ульяны от себя и спросил:
-- А где Дмитрич?
-- Улегся спать. Я его на кровать увела. Пойдем, я провожу тебя...

VIII

Полный мрак... И боль. Сильная, мучительная. Всего ожидал Болотников от
царевых холуев, только не такого надругательства над ним.
Если даже они сохранят ему жизнь, то теперь она потеряет для него
значение. Слепому неизмеримо труднее, чем зрячему, вырваться на свободу. А и
вырвется, так куда? На паперть, униженно просить милостыню, обращая к людям
изуродованное лицо?
Всю ночь он лежал на спине, стараясь не шевелиться, чтобы не усилить
боль. О приходе утра возвестила смена караульных. Стрельцы поговорили,
пошумели и успокоились. Ночные стражи ушли, хлопнув дверью.
Далеко за стенами съезжей в посвист вьюги вплелись крики петухов.
"И все-таки надо жить! -- пришла в голову мысль. -- Вырваться на волю,
пойти к народу. И безглазый должен приносить ему пользу. Надо звать к
борьбе, к смертной схватке с боярами и царем!"
В полдень стрелец принес ему обед -- глиняную чашку со щами, хлеб,
шкалик водки. Поставил все это на пол и сказал:
-- Тут щи и шкалик. Не пролей!
-- Сгинь! -- в сердцах сказал Болотников.
Стрелец укоризненно покачал головой:
-- Безглазый, а гордец.
-- Пошел вон! -- узник приподнялся. Он был готов броситься на
караульного. Тот трусливо выскочил из коморы.
А перед вечером к нему явился невысокий, сухонький поп крепостной
церквушки Селиверст. Он стал перед узником и, подняв перед собою тяжелый
серебряный крест, сказал негромко и увещевательно:
-- Раб божий Иване! Господь послал меня ноне к тебе: покорися царю,
воздай кесарева -- кесареви...
-- Не покорюсь! -- упрямо ответил узник.
-- Отринь гордыню... покайся в грехах пред ликом всевышнего, и простит
он тебе прегрешения твои...
-- Мне каяться не в чем. Жил правдой. Совесть моя чиста перед народом!
-- Правда едина есть у всевышнего токмо, -- сказал поп.
-- Правда живет в народе!
-- Народ многолик и неразумен. Едина правда есть у Него! Покайся,
узник! Признай веру Христову! Болотников нетерпеливо махнул рукой:
-- Оставь меня, отец!
Поп помялся, опустил крест на цепь и вышел.

Воевода приказал Молчану прислать к нему Марфушку. Молчан на розыски
отправил Прасковью. Накинув кацавейку и полушалок, стряпуха скорой рысцой
пошла к Ониське, думая, что Марфушка может быть только там.
Узнав, что ее кличет воевода, Марфушка перепугалась и сначала не хотела
идти, порывалась убежать к знакомому скорняку.
-- Куды побежишь? -- увещевала Прасковья. -- Поди к воеводе, он те худа
не учинит.
Не без страха и душевного трепета вошла Марфушка в покои Данилы
Дмитрича. Воевода сидел за столом, покрытым набойчатой скатертью. Позади, у
окошка, расписанного морозом, скрестив руки на груди и набычившись, стоял
гость. Марфушка и взглянуть на него не смела.
-- Полы в съезжей мыла? -- спросил воевода.
-- Мыла.
-- Узника зрела?
-- Зрела. Пригляден ликом и, видать, добрый...
-- Дура! -- воевода гневно стукнул кулаком по столу. -- Может ли быть
добер и пригляден вор? Вовсе разума лишилась девка! -- Данила Дмитрич
обернулся к сотнику. Тот промычал:
-- М-м-да-а-а...
-- Дак вот, -- вновь обратился воевода к Марфушке. -- Чтобы о съезжей
никому ни слова, и об узнике тоже. Иначе -- подолишко задеру и запорю
досмерти! Уразумела?
-- Уразумела.
-- Смотри, толстопятая! -- ухмыльнулся сотник, вздернув припухлый
носище. -- Язык вырвем!
-- Никому не буду баить. Все поняла, -- облегченно вздохнула Марфушка.

Вьюга наконец утихла. Видно, иссякли запасы ветра и снега у зимы. К
ночи открылось глубокое темное небо без единого облачка. Из-за маковок
собора всплыла луна, и все кругом ожило, засеребрилось, замерцало. В башне
сквозь смотровое окошко пятно лунного света легло на стену, на плечо
дежурного стрельца. Зеленовато-голубыми блестками вспыхивали снега. Под
ногами караульщиков, расхаживавших вокруг съезжей, снег повизгивал
пронзительно звонко. Морозило.
Болотников проснулся от гулкого удара в стену -- треснуло на стуже
бревно в срубе. Где-то неподалеку заржал конь, заскрипели по снегу полозья,
послышались голоса. Они приближались к съезжей. Захлопала дверь: в караулку
входили люди.
"За мной пришли!" -- дрогнуло сердце у Ивана Исаевича.
И в самом деле, засов заскрежетал, дверь в комору распахнулась, и
Болотников услышал голос воеводы:
-- Вставай, Ивашко! Собираться в дорогу приспело время!
Иван Исаевич молча приподнялся на соломе. Голова закружилась, сердце
будто оторвалось. Подскочили стрельцы, взяв под руки, помогли встать.
Скрутили за спиной руки, нахлобучили шапку и повели. Кандалы были так
тяжелы, что узник с трудом переступал. Цепи не звенели, а только тяжко
бухали.
Дюжие стрельцы быстро доставили Болотникова к розвальням, стоявшим у
крыльца, положили на ворох соломы, укрыли попоной. Сами сели по бокам,
подняли воротники кафтанов. Ефимко Киса, сидевший в передке саней, взялся за
вожжи. Тройка нетерпеливо рыла копытами слежавшийся снег.
Позади -- другие сани-кресла. В них -- воевода, сотник и Мол-чан.
Вороной жеребец косил глазом на седоков.
-- Трогай! -- негромко сказал воевода.
Киса дернул вожжи. Тройка рванулась и понеслась. Караульный стрелец
заранее отворил ворота. Проводив обоз, он запер их и, поспешив на башню,
прильнул к смотровому окошку. Внизу, по дороге, двумя темными пятнами
скользили сани и с боков бежали плотные тени. При луне посверкивали бердыши
стражи. Вот сани скрылись за посадскими избенками, а потом показались уже на
просторной равнине, на реке.

Яшке велели к полуночи выбить во льду прорубь. Зачем -- не сказали. С
вечера он долбил и долбил пешней толстый лед, а потом, поставив веху --
срубленную молодую елку, бросил пешню и сел на сугроб снега, похлопав по
нему лопатой, чтобы был плотнее. Зачем ему стрелецкий десятник велел
вырубить полынью тут, вдали от крепости? Не пойдут же сюда бабы полоскать
белье!
Яшка задумался. Тревожные мысли не давали ему покоя...

Иван Исаевич лежал под попоной. Куда же его везут? Куда? Он высвободил
голову и спросил:
-- Куда везете?
Стрельцы молчали. Иван Исаевич снова спрятал лицо от мороза и уже
больше ничего не спрашивал.
Поехали тише Лошади проваливались в снег, сани на сугробах мотались из
стороны в сторону, а потом и вовсе остановились.
Далеко позади виднелись стены и башни крепостцы. На правом берегу Онеги
стеной темнел ельник, на левом -- пустынные заснеженные поля. И надо всем
этим -- луна в окружении отчетливо видимых звезд. Одна звезда, яркая,
крупная, мерцала, как живая, над головами приехавших.
Иван Исаевич ничего этого не видел. Над ним сомкнула черные крылья
вечная ночь...
Стрельцы помогли ему сойти с саней, поставили на ноги. Иван Исаевич
почувствовал под ногами расчищенный снег, плотный, будто лед. Ему сказали:
-- Иди!
-- Иди!
-- Чего стоишь? Иди!
-- А куда идти? -- неуверенно спросил он.
-- Иди прямо!
Он шагнул вперед, с усилием волоча оковы. Сердце подсказывало, что ему,
видимо, пришел конец. Но какой? Болотников остановился в нерешительности, но
сзади больно ткнули в спину древком бердыша. Голос стрельца как будто
дрогнул:
-- Иди!
Болотников глубоко вздохнул, поднял к темному небу, к ясной звезде
воспаленное лицо и шагнул вперед. Нога вдруг потеряла опору, по краю проруби
скользнула цепь.
Он не успел даже упасть, и прямой, как свеча, камнем пошел вниз.
Вода над ним сомкнулась, дрожа. Воевода, сотник и стрельцы сняли шапки,
перекрестились.
-- Все! -- сказал Петрищев. -- Поехали!
-- Яшка! -- крикнул воевода. -- Когда вода схватится, закидай полынью
снегом и убери веху!
Яшка молча стоял у проруби с непокрытой головой.
-- Слышишь, что ли?
-- Слышу... -- отозвался стрелец.
Упряжки повернули обратно. Лошади фыркали, косили глазами назад...
Яшка все стоял у края проруби, не чувствуя холода. Шапка выпала из
руки, лежала у ног.
В воде плавало, колеблемое течением, отражение яркой звезды. Но вот
воду на морозе схватило ледком, и звездочка померкла...

Сквозь сон Марфушка услышала плеск воды. Открыла глаза и увидела, что
на лавке горит свеча в подсвечнике, а сотник и хозяин моют руки из
умывальника. Сотник сказал воеводе впол-голоса:
-- Ну, эта забота с плеч долой! Пускай нынь кормит налимов!
Воевода, вытирая руки, отозвался шепотом:
-- Чегой-то муторно на душе. Идем скорей за стол!
Оба ушли, унеся свечу.
Марфушка поняла, что узника утопили, и заплакала, вздрагивая всем
телом: чужой, незнакомый человек, а жалко...
Прасковья проснулась, в темноте погладила девушку по голове, приблизила
к себе:
-- Ты что плачешь?
-- Так... -- Марфушка упрятала мокрое от слез лицо в подушку.
-- Успокойся, дитятко, спи! -- сказала стряпуха.
На улице крепчал мороз. Возле съезжей уже никого не было, в оконце не
мельтешил огонек. Дверь заперта на замок.
Уснул Каргополь-город крепким предутренним сном. Притих, съежился,
укутанный снегами непролазными.

СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
1972