Страница:
---------------------------------------------------------------
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
На улице потревоженным косматым зверем ворочалась непогода. Она замела
все пути-дороги, облепила снегом бревенчатые стены Каргополь-города. Вечером
дворовая девка Марфушка, пробегая из дома в погреб, увязла в сугробе по
пояс, набрала снегу в катанки и, вытряхивая его на кухне, проговорила:
-- Прогневили люди господа бога. Вот и удумал он завалить снегом всю
земелюшку -- не только человеку, а и лисице не пробраться...
В хоромах каргопольского воеводы Данилы Дмитрича Кобелева жарко. Топили
березняком, дров не жалели. В спальне, отмахнув в сторону меховое одеяло,
густо храпел Данила Дмитрич, утомленный дневными заботами. Рядом,
разметавшись во сне, тоненько посвистывала носом его супруга Ульяна, мягкая
и горячая.
Перед иконой Спаса голубым огоньком теплилась лампада синего стекла. В
покоях -- ни звука. Глубокая ночь. Сон сморил всех. Хорошо спалось в тепле
под завыванье метели.
На сторожевой воротней башне, завернутый в овчинный тулуп, бодрствовал
караульный стрелец, рослый мужичина с сивой бородой и кривым носом, по
прозвищу Косой. Стрелец косил левым глазом, потому и прилипло к нему такое
прозвище.
Косой поглядывал в слуховое оконце вниз, на подъезд к воротам. Но,
кроме снежной круговерти, ничего не было видно.
К перекладине под шатровой крышей башни подвешено на пеньковой веревке
чугунное било на случай тревоги. Косой поставил в угол бердыш: "Ни леший не
придет в таку пору. Малость вздремну до смены!" -- решил он, сел на чурбан,
плотнее запахнул полы тулупа и смежил веки.
Но скоро до чуткого слуха Косого донеслись топот копыт и щелканье
кнута. Кто-то, подгоняемый ветром, мчался по дороге к крепостце. Стрелец
высунул бороду в окошко, вгляделся во тьму. Внизу, в метельной кутерьме, он
разглядел промелькнувшую по мосту через скованный льдом ров тройку,
запряженную в крытый возок. По бокам и сзади возка на усталых лошадях --
пятеро ездовых* стрельцов. Один из них, приблизившись к воротам, повернул
коня боком и древком бердыша забухал по гулкому дереву.
* Ездовой стрелец, вершник -- всадники.
Волоча полы тулупа по ступенькам скрипучей деревянной лестницы. Косой
спустился вниз, открыл ставенек оконца-глазка в воротах, посверлил правым
глазом вершника и спросил:
-- Кто такие? Чего надобно?
-- По делу государеву! Отворяй! -- приказал вершник, нетерпеливо ударяя
древком в ворота.
-- Погоди, десятника кликну! -- сказал Косой и дважды ударил в висевшую
возле ворот чугунную доску. Звон понесся над сонной крепостцой.
Вскоре явился стрелецкий десятник. Он тоже спросил, кто приехал, да
зачем, и только тогда отворил тяжелые ворота, окованные железом.
Возок въехал в крепость, за ним протрусили вершники. Заперев ворота,
стрелецкий десятник стал показывать дорогу к воеводским хоромам.
Холоп воеводы Молчан, услышав стук в дверь, встал с рундука,
застланного овчиной и, накинув полушубок, вышел в сени.
-- Воевода дома? -- спросил, спешившись и взойдя на крыльцо, вершник.
-- Он спит
-- Веди в дом, буди воеводу! Скажи: по делу государеву служилые из
Москвы. Да скоро у меня! -- прикрикнул приезжий. -- Люди на улице мерзнут.
Молчан разбудил воеводу, и тот, не мешкая, вышел в переднюю, где,
скинув шубу, грелся, прислонясь к печке, среднего роста, рыжебородый,
сердитый на вид гость с красным от мороза лицом и потрескавшимися губами.
-- Здоров будь, гостенек! -- сказал воевода, поправляя подвернувшеюся
полу полушубка. -- Чем могу служить, ответствуй!
-- Допрежь поведаю, кто я таков, -- отозвался гость и полез за пазуху
за письмом. -- Я -- стрелецкий сотник тайного приказа Илья Петрищев*. А
прибыл сюда по веленью пресветлого государя Василия Ивановича. Вот грамота.
(*За исключением Болотникова и Шуйского, имена в повести вымышленные).
Воевода, взяв грамоту, подвинул поближе подсвечник, оглядел сургучную
печать, бережно сломал ее, развернул и стал читать бумагу. Потом поднялся,
надел шапку из бобра:
-- Значит, вора Ивашку ко мне доставили? А где я его содержать буду? У
меня ведь доброй тюрьмы нету.
-- А што есть?
-- Съезжая. Хибарка об одно окошко. При нужде держим в ней куражливых
питухов, кабацких затычек да татей. Окно, правда, забрано крепкой решеткой.
Убежать нельзя, ежели при хорошем досмотре...
-- Там сидит кто?
-- Ни души. Взяли вчера питуха Петруху Обросимова. На посаде в кабаке
драться полез на целовальника. Держали до вечера, дали тридцать ударов
вполплети и выпустили с миром. Не топлено в съезжей, сотник!
-- Печь есть? Надо истопить. А как после быть с тем вором -- то дело
особое.
-- Пойдем в съезжую!
Спрятав московскую грамоту в ларец, Данила Дмитрии повел гостя. Возок
тронулся за ними.
Заспанный сторож Ефимко Киса, он же, при случае, палач, загремел
запором, ввел гостей в караулку. Запалил свечу. Московский гость осмотрелся:
скамья для охранника, сбитый из плах невеликий, закапанный воском стол. На
нем -- хлебные крошки. Напротив входа с улицы -- дверь в комору. В ней --
квадратное окошко с продольными железными прутьями для досмотра за узниками.
В караулку выходила топка печи.
Гость вошел в комору. Зарешеченное оконце, обращенное на зады к
береговой стене укрепления, в углу -- охапка соломы. И больше ничего, кроме
коричневых задымленных стен, плохо проконопаченных обындевевших углов да
паучьих тенет под потолком.
Сотник обстукал, ощупал стены, рубленные из тесаных бревен, проверил,
крепка ли решетка, и сказал:
-- Добро! Отсель не убежит вор. Распорядись, чтобы караул хороший был
да печь бы топили.
Стрельцы ввели измученного, озябшего узника, одетого в полушубок, к
которому прильнули сенники. На ногах у него -- порыжелые смерзшиеся сапоги,
перехваченные у щиколоток кольцами кандалов. Цепь с мороза звенела визгливо,
свербила в ушах.
Узник стал посреди коморы, опустив руки в овчинных рукавицах, обвел
угрюмым взглядом новое жилье. Был он роста выше среднего, плечист. Лицом
светел, но бледен и изможден. Глаза большие, темно-карие, жгучие. Узник
пронзительно глянул на воеводу, и тот, вобрав голову в плечи, подумал: "Ну и
очи у вора! Разбойные, страшные! Тьфу, прости, господи!.."
Илья Петрищев, сделав широкий жест рукой, сказал с недоброй усмешкой:
-- Вот тебе, вор, Ивашко Болотников, хоромы. Нынь будешь обретаться
тут. Хоромы истинно княжеские: печь с изразцами, окно наборное, цветного
стекла. Ложе -- он показал на слежавшуюся прелую солому -- перина добрая!
Только с бабой спать. Поверх перины -- соболье одеяло. Живи, красуйся!
Милостив к тебе государь-батюшка Василий Иванович! Помни его доброту.
Тонкие бескровные губы Болотникова скривились в едкой усмешке:
-- Воротишься в Москву, -- сказал он сотнику простуженным голосом, --
кланяйся от меня царю. Скажи ему за его щедроты да милости от меня спасибо.
И пусть пошлет он мне соболью шубу: холодно тут. А еще передай ему, что
просил я тебя, сотника, попотчевать плетьми. Худо ты кормил меня в дороге,
да и заморозил вконец.
Болотников переступил с ноги на ногу, кандалы звякнули.
-- Ишь, чего захотел! -- ощерился Петрищев. -- Мало на дыбе тя ломали,
беспутного!
-- И тебя дыба ждет. -- Болотников глянул Презрительно, сверху вниз. --
Кому суждено повешену быть, тот не утопнет.
Сотник поспешил уйти. Воевода -- за ним. Удивляясь дерзости узника, он
быстро закрыл на засов крепкую дверь коморы, оставил караул и приказал
топить печь.
Гость и хозяин сидели в воеводском доме и бражничали. Илья Петрищев
чуть захмелел от вина. Слипались веки от усталости. Борясь с дремотой,
сотник говорил:
-- Стрельцов своих завтра ушлю в Москву. Сам остаюсь тут. Велено мне
досматривать за государевым преступником. Не серчай, воевода! Тебе царь
доверяет, да ведь у тебя и своих забот немало. А этот бунтовщик гораздо
большое лихо учинил для государства.
-- Разумею, сотник. Обиды быть не может. С тобой и мне легше будет. А
скажи, почему не казнили его на Москве? Неужто для того, чтобы усечь ему
голову, надо было к нам волокчи вора?
Сотник помотал головой, отгоняя сон. Рыжая борода его выставилась
вперед. Взял кубок с медом, потянул из него:
-- Не ведаю, почему так. Только слышал, будто царь сулил помилованье
вору, когда тот сидел в Туле со многим войском. На Москве ежели казнить --
молва пойдет. Вот и убрали его с глаз подале. Надо, чтобы тайно...
-- Тут казнить будем?
-- Рано об этом.
-- Так-так, -- поддакнул воевода. -- Ну, гостенек, мне досыпать
некогда: ночь на утро оборотила. А ты ляг, выспись как следует.
Хозяин отвел гостя в отдельную горенку, указал ему постель, а после
поднял с рундука заспанного холопа:
-- Молчанко! Стрельцам, кои на улице, отнеси штоф водки для сугреву.
Тем же, кои в съезжей сидят, не давай хмельного. А колоднику дай щей горячих
да хлеба. Поди, жрать хочет...
-- Сполню, воевода, -- отозвался Молчан и ушел.
Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали
рукавицами.
...Скоро начнет светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила
вьюга, переметая дороги и тропы.
Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и еще раз перечитал ее:
Ъ1"...и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще Ъ1глаза
беречь вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы Ъ1он побегу
не учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у Ъ1тебя того
вора лишние не ведали. А вора держать в черном теле, давая Ъ1ему ясти единый
хлеб да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и веЪ1чером, отходя ко
сну... И как опосля быть с вором Ивашкой, тебе послеЪ1дует изустный указ.Ъ0
Ъ1И еще, воевода, штобы ты слушался во всем сотника стрелецкого и
Ъ1дворянина Илью Петрищева -- глаз и руки государевы в твоем остроге при
Ъ1сидении вора..."Ъ0
Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался.
Данила Дмитрич слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого,
1607 года сто тысяч восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой
растерянности отсиживался в Кремле. И вел то сермяжное войско на столицу
беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников.
Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как
хитростями взял ее в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя:
"Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что
случись -- не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело
зорко. Тут уж я промашки сделать не должон".
Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду,
завалился под теплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила:
-- Чего стал середь ночи? Дня мало?
-- Не скажу.
-- А почему не скажешь?
-- Из Москвы вора привезли, -- помолчав, не утерпел воевода. -- Забота
на мою шею... тьфу!
-- А кто тот вор?
-- Знать лишне тебе.
-- А привез кто?
-- Сотник стрелецкой. Дворянин.
-- Каков он?
-- Молодой. Борода лисая*. Огнем горит.
-- Баской**
* Лисая -- рыжая. ** Баской -- красивый.
-- Тьфу! Тебе што за корысть? Спи!
Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза.
-- Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! -- послышался окрик.
Иван Исаевич, неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза.
Темная фигура отошла от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на
полку с той стороны зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в
коморе. На полу -- глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха
хлеба на дощечке.
Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс
бородой, скаля зубы.
-- Воевода жалует тя щами со своего стола!
Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти
ублюдки. Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли
он ее?..
Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку,
попытался заговорить с караульщиками:
-- Спасибо, брат!
-- Леший тебе брат! -- глухо донеслось из караулки.
-- Не ведаю, куда пеня привезли? Скажи, стрелец!
-- Нам растабарывать с тобой не велено!
Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел
коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на улицу,
оглянулся, потряс руками решетку.
-- Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! -- из
караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по
обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он. Болотников.
Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо
слушались, подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как
снимешь, если ноги в железах?
"Решетка крепка. Стены -- тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не
сделаешь. Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны... Головами небось
отвечают за меня", -- думал он.
Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал
память -- напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням. В пути его почти не
выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах обогрели да накормили
горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху хлеба да баклажку с водой
-- и все...
По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут
куда-то на Север. Мороз становился все лютей. "То ли Вологда? То ли Устюг
Великий? -- Неведомо..."
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит
ли Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке
Муромцу? Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских
болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью
четвертованными на Лобном месте?..
А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял
сознание, но лишнего не сказал.
В памяти вставало недавнее.
...Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него -- железные прутья
да клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем
озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках, почему
царь решил испробовать узника лишь плетью?
А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было,
чтобы он имел силы не умереть в дороге.
-- Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, -- предупредил дьяк,
глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным
пером. -- Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От
языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал
дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
-- Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
Болотников подумал и ответил спокойно:
-- Обещаний никаких не давал.
-- Зачем тогда они к тебе пришли?
-- То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
-- Во лжи мало толку! -- нахмурился дьяк. -- Что сулил холопам в
подметных письмах?
-- В тех письмах говорил народу правду.
-- За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию -- Мишке
Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
-- С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил.
-- Опять ложь! -- крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью,
ожег спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на
месте.
-- Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды?
Так?
-- Неправда это.
-- Правда! Нам ведомо!
-- А ведомо, так что спрашиваешь? Дьяк взбеленился:
-- Шкуру спущу!
-- Тебе не привыкать то делать...
-- Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
-- То -- ему ведомо, а мне -- нет...
-- Тебе неведомо? Так... Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя
полезет клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым
воинством?
Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине
плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
-- Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй!
Молчал узник. В пытошную вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели
их в ременные кольца дыбы, ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то
хрястнуло, заскрипело, как колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с
вывернутыми суставами. Острая боль прорезала тело. На миг сознание
помутилось, голова склонилась на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в
себя, замотал головой. Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился,
повеселел:
-- Так-то толковать сподручней, -- и подошел и как будто участливо
заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников
молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач
взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
-- Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
-- Сколь войска собрал перед походам на Москву?
-- Боле, чем у царя, -- поднял голову Иван Исаевич. -- И войско доброе!
Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
-- Ах, ты вот как! -- задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил
узника по скуле. -- Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью
белками:
-- Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по
стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
-- А что думал с государем учинить?
-- Про государя ничего не скажу. А для твоей з... изладил бы добрый
кол, вострой!
...Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму.
Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове
будто кто бил в набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал
неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало
теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
-- Кинуть ему, ай нет?
-- Не ведено!
-- То так. Не велено... Но смерзнет вор.
-- Смерзнет. Кинь, пожалуй.
-- Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
-- Да уж так. Кидай!
Сквозь дрему Иван Исаевич слышал, как кто-то вошел и набросил на него
какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как
вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и
надсадно, и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И
воеводская чарка не помогла.
На рассвете воевода поспешил к съезжей -- проверить, не случилось ли
чего ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
-- И днем тут стоять?
-- Стоять. Смена будет! -- ответил Кобелев. Внутренняя охрана
бодрствовала. Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил
безделку из хлебного мякиша.
-- Как вор? -- спросил воевода, заглянув в оконце.
-- Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решетку шатал.
-- Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться
норовит...
-- Будешь ли, нет ли ругать нас, -- сказал стрелец, сидевший, у стола,
-- мы ему попону кинули, не закоченел бы...
-- Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет -- ваши головы с
плеч!
-- Бдим, воевода!
-- Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой.
Молчанко будет ему приносить. Разумеете?
-- Разумеем!
Днем ворота старинной крепостцы отворяли настежь, чтобы стрелецкие
жены, дворовая челядь воеводы и прочие люди могли пойти на посад, на торг
или в Христорождественский собор на богослужение.
Крепости-острожку уже более ста лет. Стены и башни изрядно подточены
временем. Башен семь -- одна въездная, "воротняя", и шесть "затинных" с
бойницами и чугунными пушками. В лихие времена за стенами укрывались от
врагов посадские, купеческие да ремесленные люди и духовенство. Крепость
огрызалась пушечным да фузейным огнем, поливала незваных гостей кипящей
смолой со стен, стойко выдерживала осаду и прогоняла недругов лихими
вылазками.
Днем в башне дозорного не было. Стрелец-караульщик в овчинном тулупе и
лихо заломленной шапке стоял у открытых ворот. В руке -- бердыш, за кушаком
-- пистолет. Стрелец посматривал на проходящих и проезжающих и, приметив
подозрительных, загораживал дорогу.
Осторожно, будто слепая лошадь, по склону земляного вала через ров
спускалась узкая наезженная дорога в посад. Там, на базарной площади, перед
гостиным двором бывал торг, обыкновенно по понедельникам. Торги назывались
"сборами". В понедельник второй недели великого поста -- первый сбор, на
следующей неделе -- второй, и затем -- третий. Летом самая людная и бойкая
ярмарка бывала в Иванов день.
За площадью, белокаменной громадой, высился собор. Неведомые зодчие
построили его при Иване Грозном. Богомольцы шли сюда замаливать грехи,
кланяться чудотворному образу казанской божьей матери.
Вокруг площади -- бревенчатые дома с высокими окошками, резными
наличниками и подзорами. В домах побольше жили каргопольцы побогаче, а на
задах в беспорядке -- курные избы посадских: скорняков -- белковщиков,
бондарей, кузнецов, сапожников и катовалов.
Понедельник, как и предыдущие дни, был вьюжный, серый. Побывав в
съезжей, воевода направился домой.
Гость только что встал с постели и умывался на кухне из медного
рукомойника, подвешенного на витой цепочке. Рукомойник вертел луженым
носиком во все стороны.
Стряпуха Прасковья старалась накормить огромную жаркую печь с
прожорливым устьем, без конца совала туда на деревянной лопате сляпанные из
теста караваи. Пахло кислыми щами, обгорелым сосновым помелом и
свежеиспеченным хлебом.
На лавке, у тусклого оконца, Марфушка ощипывала большую жирную курицу,
кидая перья в решето на полу.
Петрищев кончил плескаться водой. Стоявшая рядом Ульяна подала ему
утиральник беленого полотна с вышивкой. Гибкая, будто без костей, спина
хозяйки согнулась в полупоклоне. Праздничный сарафан колом стоял на бедрах.
Сотник принял утиральник, глянул на Ульяну, улыбнулся:
-- Благодарствую, хозяюшка. Добра водица с ледышками. Такой умываться
шибко приятно. А принимать утиральник из твоих рук -- много приятней.
Увидев вошедшего мужа, Ульяна отступила от сотника и ответила степенно:
-- Рады угодить тебе, гостенек. Пойдем-ко теперича к столу! Петрищев
похлопал Марфушку по плечу и сказал:
-- Эх, младена! Тебя бы малехонько пощипать так-то!
Марфушка толкнула ногой решето под лавку, покраснела. Передник у нее
холстинный, с лентами по подолу, кофтенка с заплатками на локтях. Лицо
белое-белое, красивое, большеглазое. Матовая кожа словно бы светилась при
золотистом утреннем луче, пробившемся в окошко сквозь иней.
Сотник полюбовался девушкой и довольный своей шуткой пошел следом за
хозяевами в покои.
В обеденной палате был щедро накрыт стол. Братины с медом, пивом,
квасом, серебряный кувшин с редкостным белым португальским вином -- дар
купцов воеводе, всевозможные закуски. Все расставлено на тканой с
набойчатыми рисунками скатерти.
-- По столу видать -- справно живешь, воевода! -- одобрительно заметил
сотник.
-- Какое ноне житье! -- ответил Данила Дмитрич, кося хитрыми глазами
куда-то в угол. -- На кормлении пробавляемся скудно. Не прежние времена. Вот
государевы наместники -- те жили куда против нас богаче!
-- Ноне что-то бояре в наместники в ваши края боле не просятся, --
сказал Петрищев. -- Или края эти зело оскудели?
-- Оскудели, сотник! Ой, как оскудели. На торге, кроме тощей говядины
да ободранных зайчишек, почитай, ничего боле и нету. А по осени привозят мне
мужики тоже не больно приглядный харч. Ну, кушай, гостенек, что бог послал!
-- воевода налил в кубки.
Обильно угощая сотника. Данила Дмитрич нетерпеливо поглядывал в окошко.
На улице вроде бы стало светлее, вьюжит меньше. Воеводе до зарезу надо было
съездить на посад по своим делам. Он сидел как на иголках, беспокойно ерзая
на стуле. Гость это заметил:
-- Чегой-то ты, Дмитрич, все ерзаешь? Уже не положила ли голуба Ульяна
тебе горячих угольев, а?
Ульяна всплеснула руками:
-- Такого и в мыслях не держу, чтобы горячих угольев своему муженьку
насыпать!
Воевода опрокинул стопку меда и решился сказать прямо:
-- Надо бы мне, дорогой гостенек, оставить тебя на время малое,
отлучиться на посад по торговым делам.
-- Ну, ежели так, то... -- гость повел оком на хозяйку, -- торговые
дела промашки не терпят. Они яко железо в горне: перегорит -- плохо, и не
докалится -- тож не ладно. Знаю, сам в Москве в суконном ряду лавчонку
держу.
-- На обратный путь для твоих стрельцов я сготовил все, что потребно.
-- Добро, добро!
Метель на какое-то время затихла. Ветер налетал лишь порывами. Ульяна
выбежала на крыльцо проводить мужа. Сани-кресла давно уже ждали. Воевода
тяжело сел на разостланный поверх сена ковер. Молчан на облучке взмахнул
кнутом. Ефимко Киса с плеткой за поясом едва успел вскочить сзади на
полозья.
Ульяна вернулась в дом, поеживаясь от стужи. Данила Дмитрич вскоре
миновал крепостные ворота и помчал к торгу.
Сугробы курились дымными вихорьками, будто по ним, взметая пыль
хвостами, бегали белые лисицы. Стало совсем светло, мороз пощипывал носы.
На городскую площадь прибывали подводы из ближних деревень --
Калитинки, Гужова, Ловзанги, Надпорожья, Залесья. Андомские гончары
выгружали из розвальней на утоптанный снег горшки, крынки, ладки, масляники,
цветочники. Подходили посадские хозяйки, смотрели товар, пробовали его на
звон. Толстая старуха в овчинной шубе, с головой, закутанной черным
полушалком, взяла на ладонь горшок, козенками постучала по его каленому
боку, прислушалась: дребезжит или нет?
OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------
На улице потревоженным косматым зверем ворочалась непогода. Она замела
все пути-дороги, облепила снегом бревенчатые стены Каргополь-города. Вечером
дворовая девка Марфушка, пробегая из дома в погреб, увязла в сугробе по
пояс, набрала снегу в катанки и, вытряхивая его на кухне, проговорила:
-- Прогневили люди господа бога. Вот и удумал он завалить снегом всю
земелюшку -- не только человеку, а и лисице не пробраться...
В хоромах каргопольского воеводы Данилы Дмитрича Кобелева жарко. Топили
березняком, дров не жалели. В спальне, отмахнув в сторону меховое одеяло,
густо храпел Данила Дмитрич, утомленный дневными заботами. Рядом,
разметавшись во сне, тоненько посвистывала носом его супруга Ульяна, мягкая
и горячая.
Перед иконой Спаса голубым огоньком теплилась лампада синего стекла. В
покоях -- ни звука. Глубокая ночь. Сон сморил всех. Хорошо спалось в тепле
под завыванье метели.
На сторожевой воротней башне, завернутый в овчинный тулуп, бодрствовал
караульный стрелец, рослый мужичина с сивой бородой и кривым носом, по
прозвищу Косой. Стрелец косил левым глазом, потому и прилипло к нему такое
прозвище.
Косой поглядывал в слуховое оконце вниз, на подъезд к воротам. Но,
кроме снежной круговерти, ничего не было видно.
К перекладине под шатровой крышей башни подвешено на пеньковой веревке
чугунное било на случай тревоги. Косой поставил в угол бердыш: "Ни леший не
придет в таку пору. Малость вздремну до смены!" -- решил он, сел на чурбан,
плотнее запахнул полы тулупа и смежил веки.
Но скоро до чуткого слуха Косого донеслись топот копыт и щелканье
кнута. Кто-то, подгоняемый ветром, мчался по дороге к крепостце. Стрелец
высунул бороду в окошко, вгляделся во тьму. Внизу, в метельной кутерьме, он
разглядел промелькнувшую по мосту через скованный льдом ров тройку,
запряженную в крытый возок. По бокам и сзади возка на усталых лошадях --
пятеро ездовых* стрельцов. Один из них, приблизившись к воротам, повернул
коня боком и древком бердыша забухал по гулкому дереву.
* Ездовой стрелец, вершник -- всадники.
Волоча полы тулупа по ступенькам скрипучей деревянной лестницы. Косой
спустился вниз, открыл ставенек оконца-глазка в воротах, посверлил правым
глазом вершника и спросил:
-- Кто такие? Чего надобно?
-- По делу государеву! Отворяй! -- приказал вершник, нетерпеливо ударяя
древком в ворота.
-- Погоди, десятника кликну! -- сказал Косой и дважды ударил в висевшую
возле ворот чугунную доску. Звон понесся над сонной крепостцой.
Вскоре явился стрелецкий десятник. Он тоже спросил, кто приехал, да
зачем, и только тогда отворил тяжелые ворота, окованные железом.
Возок въехал в крепость, за ним протрусили вершники. Заперев ворота,
стрелецкий десятник стал показывать дорогу к воеводским хоромам.
Холоп воеводы Молчан, услышав стук в дверь, встал с рундука,
застланного овчиной и, накинув полушубок, вышел в сени.
-- Воевода дома? -- спросил, спешившись и взойдя на крыльцо, вершник.
-- Он спит
-- Веди в дом, буди воеводу! Скажи: по делу государеву служилые из
Москвы. Да скоро у меня! -- прикрикнул приезжий. -- Люди на улице мерзнут.
Молчан разбудил воеводу, и тот, не мешкая, вышел в переднюю, где,
скинув шубу, грелся, прислонясь к печке, среднего роста, рыжебородый,
сердитый на вид гость с красным от мороза лицом и потрескавшимися губами.
-- Здоров будь, гостенек! -- сказал воевода, поправляя подвернувшеюся
полу полушубка. -- Чем могу служить, ответствуй!
-- Допрежь поведаю, кто я таков, -- отозвался гость и полез за пазуху
за письмом. -- Я -- стрелецкий сотник тайного приказа Илья Петрищев*. А
прибыл сюда по веленью пресветлого государя Василия Ивановича. Вот грамота.
(*За исключением Болотникова и Шуйского, имена в повести вымышленные).
Воевода, взяв грамоту, подвинул поближе подсвечник, оглядел сургучную
печать, бережно сломал ее, развернул и стал читать бумагу. Потом поднялся,
надел шапку из бобра:
-- Значит, вора Ивашку ко мне доставили? А где я его содержать буду? У
меня ведь доброй тюрьмы нету.
-- А што есть?
-- Съезжая. Хибарка об одно окошко. При нужде держим в ней куражливых
питухов, кабацких затычек да татей. Окно, правда, забрано крепкой решеткой.
Убежать нельзя, ежели при хорошем досмотре...
-- Там сидит кто?
-- Ни души. Взяли вчера питуха Петруху Обросимова. На посаде в кабаке
драться полез на целовальника. Держали до вечера, дали тридцать ударов
вполплети и выпустили с миром. Не топлено в съезжей, сотник!
-- Печь есть? Надо истопить. А как после быть с тем вором -- то дело
особое.
-- Пойдем в съезжую!
Спрятав московскую грамоту в ларец, Данила Дмитрии повел гостя. Возок
тронулся за ними.
Заспанный сторож Ефимко Киса, он же, при случае, палач, загремел
запором, ввел гостей в караулку. Запалил свечу. Московский гость осмотрелся:
скамья для охранника, сбитый из плах невеликий, закапанный воском стол. На
нем -- хлебные крошки. Напротив входа с улицы -- дверь в комору. В ней --
квадратное окошко с продольными железными прутьями для досмотра за узниками.
В караулку выходила топка печи.
Гость вошел в комору. Зарешеченное оконце, обращенное на зады к
береговой стене укрепления, в углу -- охапка соломы. И больше ничего, кроме
коричневых задымленных стен, плохо проконопаченных обындевевших углов да
паучьих тенет под потолком.
Сотник обстукал, ощупал стены, рубленные из тесаных бревен, проверил,
крепка ли решетка, и сказал:
-- Добро! Отсель не убежит вор. Распорядись, чтобы караул хороший был
да печь бы топили.
Стрельцы ввели измученного, озябшего узника, одетого в полушубок, к
которому прильнули сенники. На ногах у него -- порыжелые смерзшиеся сапоги,
перехваченные у щиколоток кольцами кандалов. Цепь с мороза звенела визгливо,
свербила в ушах.
Узник стал посреди коморы, опустив руки в овчинных рукавицах, обвел
угрюмым взглядом новое жилье. Был он роста выше среднего, плечист. Лицом
светел, но бледен и изможден. Глаза большие, темно-карие, жгучие. Узник
пронзительно глянул на воеводу, и тот, вобрав голову в плечи, подумал: "Ну и
очи у вора! Разбойные, страшные! Тьфу, прости, господи!.."
Илья Петрищев, сделав широкий жест рукой, сказал с недоброй усмешкой:
-- Вот тебе, вор, Ивашко Болотников, хоромы. Нынь будешь обретаться
тут. Хоромы истинно княжеские: печь с изразцами, окно наборное, цветного
стекла. Ложе -- он показал на слежавшуюся прелую солому -- перина добрая!
Только с бабой спать. Поверх перины -- соболье одеяло. Живи, красуйся!
Милостив к тебе государь-батюшка Василий Иванович! Помни его доброту.
Тонкие бескровные губы Болотникова скривились в едкой усмешке:
-- Воротишься в Москву, -- сказал он сотнику простуженным голосом, --
кланяйся от меня царю. Скажи ему за его щедроты да милости от меня спасибо.
И пусть пошлет он мне соболью шубу: холодно тут. А еще передай ему, что
просил я тебя, сотника, попотчевать плетьми. Худо ты кормил меня в дороге,
да и заморозил вконец.
Болотников переступил с ноги на ногу, кандалы звякнули.
-- Ишь, чего захотел! -- ощерился Петрищев. -- Мало на дыбе тя ломали,
беспутного!
-- И тебя дыба ждет. -- Болотников глянул Презрительно, сверху вниз. --
Кому суждено повешену быть, тот не утопнет.
Сотник поспешил уйти. Воевода -- за ним. Удивляясь дерзости узника, он
быстро закрыл на засов крепкую дверь коморы, оставил караул и приказал
топить печь.
Гость и хозяин сидели в воеводском доме и бражничали. Илья Петрищев
чуть захмелел от вина. Слипались веки от усталости. Борясь с дремотой,
сотник говорил:
-- Стрельцов своих завтра ушлю в Москву. Сам остаюсь тут. Велено мне
досматривать за государевым преступником. Не серчай, воевода! Тебе царь
доверяет, да ведь у тебя и своих забот немало. А этот бунтовщик гораздо
большое лихо учинил для государства.
-- Разумею, сотник. Обиды быть не может. С тобой и мне легше будет. А
скажи, почему не казнили его на Москве? Неужто для того, чтобы усечь ему
голову, надо было к нам волокчи вора?
Сотник помотал головой, отгоняя сон. Рыжая борода его выставилась
вперед. Взял кубок с медом, потянул из него:
-- Не ведаю, почему так. Только слышал, будто царь сулил помилованье
вору, когда тот сидел в Туле со многим войском. На Москве ежели казнить --
молва пойдет. Вот и убрали его с глаз подале. Надо, чтобы тайно...
-- Тут казнить будем?
-- Рано об этом.
-- Так-так, -- поддакнул воевода. -- Ну, гостенек, мне досыпать
некогда: ночь на утро оборотила. А ты ляг, выспись как следует.
Хозяин отвел гостя в отдельную горенку, указал ему постель, а после
поднял с рундука заспанного холопа:
-- Молчанко! Стрельцам, кои на улице, отнеси штоф водки для сугреву.
Тем же, кои в съезжей сидят, не давай хмельного. А колоднику дай щей горячих
да хлеба. Поди, жрать хочет...
-- Сполню, воевода, -- отозвался Молчан и ушел.
Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали
рукавицами.
...Скоро начнет светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила
вьюга, переметая дороги и тропы.
Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и еще раз перечитал ее:
Ъ1"...и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще Ъ1глаза
беречь вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы Ъ1он побегу
не учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у Ъ1тебя того
вора лишние не ведали. А вора держать в черном теле, давая Ъ1ему ясти единый
хлеб да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и веЪ1чером, отходя ко
сну... И как опосля быть с вором Ивашкой, тебе послеЪ1дует изустный указ.Ъ0
Ъ1И еще, воевода, штобы ты слушался во всем сотника стрелецкого и
Ъ1дворянина Илью Петрищева -- глаз и руки государевы в твоем остроге при
Ъ1сидении вора..."Ъ0
Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался.
Данила Дмитрич слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого,
1607 года сто тысяч восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой
растерянности отсиживался в Кремле. И вел то сермяжное войско на столицу
беглый холоп князя Телятевского Иван Болотников.
Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как
хитростями взял ее в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя:
"Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что
случись -- не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело
зорко. Тут уж я промашки сделать не должон".
Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду,
завалился под теплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила:
-- Чего стал середь ночи? Дня мало?
-- Не скажу.
-- А почему не скажешь?
-- Из Москвы вора привезли, -- помолчав, не утерпел воевода. -- Забота
на мою шею... тьфу!
-- А кто тот вор?
-- Знать лишне тебе.
-- А привез кто?
-- Сотник стрелецкой. Дворянин.
-- Каков он?
-- Молодой. Борода лисая*. Огнем горит.
-- Баской**
* Лисая -- рыжая. ** Баской -- красивый.
-- Тьфу! Тебе што за корысть? Спи!
Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза.
-- Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! -- послышался окрик.
Иван Исаевич, неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза.
Темная фигура отошла от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на
полку с той стороны зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в
коморе. На полу -- глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха
хлеба на дощечке.
Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс
бородой, скаля зубы.
-- Воевода жалует тя щами со своего стола!
Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти
ублюдки. Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли
он ее?..
Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку,
попытался заговорить с караульщиками:
-- Спасибо, брат!
-- Леший тебе брат! -- глухо донеслось из караулки.
-- Не ведаю, куда пеня привезли? Скажи, стрелец!
-- Нам растабарывать с тобой не велено!
Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел
коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на улицу,
оглянулся, потряс руками решетку.
-- Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! -- из
караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по
обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он. Болотников.
Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо
слушались, подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как
снимешь, если ноги в железах?
"Решетка крепка. Стены -- тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не
сделаешь. Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны... Головами небось
отвечают за меня", -- думал он.
Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал
память -- напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням. В пути его почти не
выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах обогрели да накормили
горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху хлеба да баклажку с водой
-- и все...
По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут
куда-то на Север. Мороз становился все лютей. "То ли Вологда? То ли Устюг
Великий? -- Неведомо..."
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит
ли Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке
Муромцу? Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских
болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью
четвертованными на Лобном месте?..
А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял
сознание, но лишнего не сказал.
В памяти вставало недавнее.
...Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него -- железные прутья
да клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем
озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках, почему
царь решил испробовать узника лишь плетью?
А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было,
чтобы он имел силы не умереть в дороге.
-- Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, -- предупредил дьяк,
глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным
пером. -- Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От
языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал
дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
-- Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
Болотников подумал и ответил спокойно:
-- Обещаний никаких не давал.
-- Зачем тогда они к тебе пришли?
-- То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
-- Во лжи мало толку! -- нахмурился дьяк. -- Что сулил холопам в
подметных письмах?
-- В тех письмах говорил народу правду.
-- За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию -- Мишке
Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
-- С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил.
-- Опять ложь! -- крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью,
ожег спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на
месте.
-- Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды?
Так?
-- Неправда это.
-- Правда! Нам ведомо!
-- А ведомо, так что спрашиваешь? Дьяк взбеленился:
-- Шкуру спущу!
-- Тебе не привыкать то делать...
-- Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
-- То -- ему ведомо, а мне -- нет...
-- Тебе неведомо? Так... Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя
полезет клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым
воинством?
Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине
плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
-- Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй!
Молчал узник. В пытошную вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели
их в ременные кольца дыбы, ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то
хрястнуло, заскрипело, как колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с
вывернутыми суставами. Острая боль прорезала тело. На миг сознание
помутилось, голова склонилась на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в
себя, замотал головой. Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился,
повеселел:
-- Так-то толковать сподручней, -- и подошел и как будто участливо
заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников
молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач
взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
-- Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
-- Сколь войска собрал перед походам на Москву?
-- Боле, чем у царя, -- поднял голову Иван Исаевич. -- И войско доброе!
Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
-- Ах, ты вот как! -- задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил
узника по скуле. -- Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью
белками:
-- Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по
стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
-- А что думал с государем учинить?
-- Про государя ничего не скажу. А для твоей з... изладил бы добрый
кол, вострой!
...Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму.
Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове
будто кто бил в набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал
неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало
теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
-- Кинуть ему, ай нет?
-- Не ведено!
-- То так. Не велено... Но смерзнет вор.
-- Смерзнет. Кинь, пожалуй.
-- Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
-- Да уж так. Кидай!
Сквозь дрему Иван Исаевич слышал, как кто-то вошел и набросил на него
какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как
вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и
надсадно, и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И
воеводская чарка не помогла.
На рассвете воевода поспешил к съезжей -- проверить, не случилось ли
чего ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
-- И днем тут стоять?
-- Стоять. Смена будет! -- ответил Кобелев. Внутренняя охрана
бодрствовала. Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил
безделку из хлебного мякиша.
-- Как вор? -- спросил воевода, заглянув в оконце.
-- Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решетку шатал.
-- Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться
норовит...
-- Будешь ли, нет ли ругать нас, -- сказал стрелец, сидевший, у стола,
-- мы ему попону кинули, не закоченел бы...
-- Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет -- ваши головы с
плеч!
-- Бдим, воевода!
-- Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой.
Молчанко будет ему приносить. Разумеете?
-- Разумеем!
Днем ворота старинной крепостцы отворяли настежь, чтобы стрелецкие
жены, дворовая челядь воеводы и прочие люди могли пойти на посад, на торг
или в Христорождественский собор на богослужение.
Крепости-острожку уже более ста лет. Стены и башни изрядно подточены
временем. Башен семь -- одна въездная, "воротняя", и шесть "затинных" с
бойницами и чугунными пушками. В лихие времена за стенами укрывались от
врагов посадские, купеческие да ремесленные люди и духовенство. Крепость
огрызалась пушечным да фузейным огнем, поливала незваных гостей кипящей
смолой со стен, стойко выдерживала осаду и прогоняла недругов лихими
вылазками.
Днем в башне дозорного не было. Стрелец-караульщик в овчинном тулупе и
лихо заломленной шапке стоял у открытых ворот. В руке -- бердыш, за кушаком
-- пистолет. Стрелец посматривал на проходящих и проезжающих и, приметив
подозрительных, загораживал дорогу.
Осторожно, будто слепая лошадь, по склону земляного вала через ров
спускалась узкая наезженная дорога в посад. Там, на базарной площади, перед
гостиным двором бывал торг, обыкновенно по понедельникам. Торги назывались
"сборами". В понедельник второй недели великого поста -- первый сбор, на
следующей неделе -- второй, и затем -- третий. Летом самая людная и бойкая
ярмарка бывала в Иванов день.
За площадью, белокаменной громадой, высился собор. Неведомые зодчие
построили его при Иване Грозном. Богомольцы шли сюда замаливать грехи,
кланяться чудотворному образу казанской божьей матери.
Вокруг площади -- бревенчатые дома с высокими окошками, резными
наличниками и подзорами. В домах побольше жили каргопольцы побогаче, а на
задах в беспорядке -- курные избы посадских: скорняков -- белковщиков,
бондарей, кузнецов, сапожников и катовалов.
Понедельник, как и предыдущие дни, был вьюжный, серый. Побывав в
съезжей, воевода направился домой.
Гость только что встал с постели и умывался на кухне из медного
рукомойника, подвешенного на витой цепочке. Рукомойник вертел луженым
носиком во все стороны.
Стряпуха Прасковья старалась накормить огромную жаркую печь с
прожорливым устьем, без конца совала туда на деревянной лопате сляпанные из
теста караваи. Пахло кислыми щами, обгорелым сосновым помелом и
свежеиспеченным хлебом.
На лавке, у тусклого оконца, Марфушка ощипывала большую жирную курицу,
кидая перья в решето на полу.
Петрищев кончил плескаться водой. Стоявшая рядом Ульяна подала ему
утиральник беленого полотна с вышивкой. Гибкая, будто без костей, спина
хозяйки согнулась в полупоклоне. Праздничный сарафан колом стоял на бедрах.
Сотник принял утиральник, глянул на Ульяну, улыбнулся:
-- Благодарствую, хозяюшка. Добра водица с ледышками. Такой умываться
шибко приятно. А принимать утиральник из твоих рук -- много приятней.
Увидев вошедшего мужа, Ульяна отступила от сотника и ответила степенно:
-- Рады угодить тебе, гостенек. Пойдем-ко теперича к столу! Петрищев
похлопал Марфушку по плечу и сказал:
-- Эх, младена! Тебя бы малехонько пощипать так-то!
Марфушка толкнула ногой решето под лавку, покраснела. Передник у нее
холстинный, с лентами по подолу, кофтенка с заплатками на локтях. Лицо
белое-белое, красивое, большеглазое. Матовая кожа словно бы светилась при
золотистом утреннем луче, пробившемся в окошко сквозь иней.
Сотник полюбовался девушкой и довольный своей шуткой пошел следом за
хозяевами в покои.
В обеденной палате был щедро накрыт стол. Братины с медом, пивом,
квасом, серебряный кувшин с редкостным белым португальским вином -- дар
купцов воеводе, всевозможные закуски. Все расставлено на тканой с
набойчатыми рисунками скатерти.
-- По столу видать -- справно живешь, воевода! -- одобрительно заметил
сотник.
-- Какое ноне житье! -- ответил Данила Дмитрич, кося хитрыми глазами
куда-то в угол. -- На кормлении пробавляемся скудно. Не прежние времена. Вот
государевы наместники -- те жили куда против нас богаче!
-- Ноне что-то бояре в наместники в ваши края боле не просятся, --
сказал Петрищев. -- Или края эти зело оскудели?
-- Оскудели, сотник! Ой, как оскудели. На торге, кроме тощей говядины
да ободранных зайчишек, почитай, ничего боле и нету. А по осени привозят мне
мужики тоже не больно приглядный харч. Ну, кушай, гостенек, что бог послал!
-- воевода налил в кубки.
Обильно угощая сотника. Данила Дмитрич нетерпеливо поглядывал в окошко.
На улице вроде бы стало светлее, вьюжит меньше. Воеводе до зарезу надо было
съездить на посад по своим делам. Он сидел как на иголках, беспокойно ерзая
на стуле. Гость это заметил:
-- Чегой-то ты, Дмитрич, все ерзаешь? Уже не положила ли голуба Ульяна
тебе горячих угольев, а?
Ульяна всплеснула руками:
-- Такого и в мыслях не держу, чтобы горячих угольев своему муженьку
насыпать!
Воевода опрокинул стопку меда и решился сказать прямо:
-- Надо бы мне, дорогой гостенек, оставить тебя на время малое,
отлучиться на посад по торговым делам.
-- Ну, ежели так, то... -- гость повел оком на хозяйку, -- торговые
дела промашки не терпят. Они яко железо в горне: перегорит -- плохо, и не
докалится -- тож не ладно. Знаю, сам в Москве в суконном ряду лавчонку
держу.
-- На обратный путь для твоих стрельцов я сготовил все, что потребно.
-- Добро, добро!
Метель на какое-то время затихла. Ветер налетал лишь порывами. Ульяна
выбежала на крыльцо проводить мужа. Сани-кресла давно уже ждали. Воевода
тяжело сел на разостланный поверх сена ковер. Молчан на облучке взмахнул
кнутом. Ефимко Киса с плеткой за поясом едва успел вскочить сзади на
полозья.
Ульяна вернулась в дом, поеживаясь от стужи. Данила Дмитрич вскоре
миновал крепостные ворота и помчал к торгу.
Сугробы курились дымными вихорьками, будто по ним, взметая пыль
хвостами, бегали белые лисицы. Стало совсем светло, мороз пощипывал носы.
На городскую площадь прибывали подводы из ближних деревень --
Калитинки, Гужова, Ловзанги, Надпорожья, Залесья. Андомские гончары
выгружали из розвальней на утоптанный снег горшки, крынки, ладки, масляники,
цветочники. Подходили посадские хозяйки, смотрели товар, пробовали его на
звон. Толстая старуха в овчинной шубе, с головой, закутанной черным
полушалком, взяла на ладонь горшок, козенками постучала по его каленому
боку, прислушалась: дребезжит или нет?