Страница:
Джим знал, что японцы правы. Ни один из британских интернированных пальцем не пошевелит, даже если у него перед самым носом забить насмерть всех кули Китая. Джим слышал удары палок и приглушенные крики китайца, который уже начал давиться кровью. Доктор Рэнсом, может быть, и попытался бы остановить японцев. Вот только доктор никогда даже близко не подходил к плац-параду.
Джим подумал о домашнем задании по алгебре, часть которого он уже сделал — про себя, по памяти. Через десять минут, когда японцы вернулись в караулку, сотни заключенных разбрелись кто куда. «Комедианты Лунхуа» вернулись к прерванной репетиции. А Джим, сунув «Ридерз дайджест» за пазуху, пошел в блок G — на сей раз другой дорогой.
Позже, вечером, расправившись со шкуркой от картофелины Бейси, Джим лег на койку и раскрыл наконец-то журнал. В «Ридерз дайджест» совсем не публиковали рекламных объявлений, что, конечно, само по себе никуда не годилось, но Джим — в качестве аперитива — вволю нагляделся на пришпиленную к стене, внушающую уверенность в будущем, картинку «паккардовского» лимузина. Он слышал, как рядом тихо переговариваются Винсенты и как кашляет в подушку их сын: отрывисто, как будто взлаивает. Вернувшись из блока Е, он застал пацана играющим на полу с его черепахой. Произошла короткая стычка между Джимом и мистером Винсентом, который попытался помешать Джиму засунуть черепаху обратно в коробку под кроватью. Но Джим не уступил ни на йоту, будучи уверен, что драться мистер Винсент с ним не станет. А миссис Винсент безучастно смотрела, как ее муж отступил и сел на кровать, с отчаянием глядя на поднятые — к драке — кулаки Джима.
28
29
Джим подумал о домашнем задании по алгебре, часть которого он уже сделал — про себя, по памяти. Через десять минут, когда японцы вернулись в караулку, сотни заключенных разбрелись кто куда. «Комедианты Лунхуа» вернулись к прерванной репетиции. А Джим, сунув «Ридерз дайджест» за пазуху, пошел в блок G — на сей раз другой дорогой.
Позже, вечером, расправившись со шкуркой от картофелины Бейси, Джим лег на койку и раскрыл наконец-то журнал. В «Ридерз дайджест» совсем не публиковали рекламных объявлений, что, конечно, само по себе никуда не годилось, но Джим — в качестве аперитива — вволю нагляделся на пришпиленную к стене, внушающую уверенность в будущем, картинку «паккардовского» лимузина. Он слышал, как рядом тихо переговариваются Винсенты и как кашляет в подушку их сын: отрывисто, как будто взлаивает. Вернувшись из блока Е, он застал пацана играющим на полу с его черепахой. Произошла короткая стычка между Джимом и мистером Винсентом, который попытался помешать Джиму засунуть черепаху обратно в коробку под кроватью. Но Джим не уступил ни на йоту, будучи уверен, что драться мистер Винсент с ним не станет. А миссис Винсент безучастно смотрела, как ее муж отступил и сел на кровать, с отчаянием глядя на поднятые — к драке — кулаки Джима.
28
Исход
— Что, опять война кончилась, мистер Макстед?
Он стоял в очереди возле кухни, и повсюду вокруг люди бросали раздаточные тачки, кричали и указывали в сторону ворот. Над лагерем плыл звук сирены, отбой воздушной тревоги, крик раненой птицы, которая пытается укрыться от американских бомбежек. Положив друг другу руки на плечи, заключенные наблюдали за тем, как из караулки уходят японцы. У каждого из тридцати солдат в руках была винтовка с примкнутым штыком, а на спине — холщовый вещмешок с личными вещами и снаряжением. Помимо циновок и доспехов для кэндо виднелась пара бейсбольных бит, висели привязанные за шнурки кеды, а один из солдат и вовсе нес портативный граммофон: все, что было обменено у заключенных на сигареты, пищу и новости о попавших в другие лагеря родственниках и знакомых.
— Похоже, твои дружки собрались восвояси, Джим. — Мистер Макстед вслепую пошарил чумазыми пальцами во впадинах между ребер, выискивая отшелушившиеся кусочки кожи. Каждый такой кусочек он придирчиво разглядывал на свет, словно боялся оставить лагерной почве излишне значимую часть себя. — Я постерегу твое место в очереди, если тебе охота помахать на прощание рядовому Кимуре.
— Он знает мой адрес, мистер Макстед. А прощаться я не люблю. К тому же они могут вернуться сегодня же, к вечеру, когда поймут, что идти им все равно некуда.
Джиму не хотелось рисковать местом в голове очереди, которое они заняли с самого раннего утра, и он забрался на тележку. Через головы стоящих впереди людей он увидел, как японцы гуськом выходят за ворота лагеря. Потом они выстроились у обочины дороги, спиной к обгорелому остову японского самолета, лежавшему на рисовой делянке ярдах в ста от них. Этот двухмоторный самолет был сбит два дня назад при взлете с аэродрома Лунхуа, будучи в буквальном смысле слова разрезан надвое пулеметными очередями вынырнувших невесть откуда, из туманного марева над полями, американских «молний» [51].
Балансируя на железной тачке, Джим заметил, как рядовой Кимура опасливо вглядывается в восточный край неба, откуда, подобно сверкающим кускам солнца, появлялись страшные американские самолеты. Даже на теплом августовском солнышке лицо у Кимуры было похоже — фактурой и цветом — на остывший воск. Он поплевал на пальцы и вытер слюной щеки, явно нервничая оттого, что приходится покидать спокойный замкнутый мирок лагеря Лунхуа. Прямо перед ним в бурьяне сидела кучка китайских крестьян. Они, не отрываясь, глядели на ворота, куда их так долго не пускали, а теперь эти ворота стояли открытыми настежь и безо всякой охраны. Джим был уверен, что эти умирающие от голода китайцы, которые уже успели с головой уйти в царство смерти, попросту не понимают, что означают открытые ворота.
Джим посмотрел на ничейную территорию меж двух столбов. Ему тоже трудновато было привыкнуть к мысли, что и он вскоре сможет свободно входить и выходить из лагеря. Со смотровой вышки спускался по лесенке часовой, повесив на плечо ручной пулемет. Из караулки вышел сержант Нагата и присоединился к своим солдатам по ту сторону ограды. В суматохе, царившей всю прошлую неделю, комендант куда-то исчез, и сержант теперь был самым старшим японским официальным лицом в лагере.
— Мистер Макстед, сержант Нагата уходит — война действительно кончилась!
— Снова кончилась, Джим? Не думаю, что мы надолго ее переживем…
За последнюю неделю новости об окончании войны будоражили лагерь едва ли не по десять раз на дню — и восторженное состояние Джима с каждым днем все явственнее раздражало мистера Макстеда. Бегая с поручениями по лагерным дорожкам, Джим кричал на встречных прохожих, махал руками заключенным, которые сидели на крылечках бараков, скакал среди могил на кладбище, когда над головой носились американские самолеты, в тщетной попытке хоть как-то заглушить тревожное ожидание встречи с миром, притаившимся за оградой лагеря. Доктор Рэнсом за прошлую неделю дважды его ударил.
Но теперь, когда война и в самом деле кончилась, он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Скоро он увидит отца и маму, вернется в знакомый дом на Амхерст-авеню, в забытое царство слуг, «паккардов» и полированного паркета. В то же время Джиму казалось, что заключенные обязаны как-то отпраздновать это событие: швырять в воздух деревянные башмаки, захватить оставленную японцами в караулке сирену и завести ее на полную катушку, чтобы слышали в своих самолетах американские летчики. Но практически все вели себя так же, как мистер Макстед, стояли и молча смотрели, как уходят японцы. Вид у них был настороженный и мрачный; мужчины практически голые, в одних только драных шортах, женщины в выцветших платьях и залатанных хлопчатобумажных юбках; их воспаленные от малярийного жара глаза оказались не в силах выдержать пристальный взгляд свободы. Сквозь раскрытые ворота в лагерь, казалось, тек какой-то новый свет, и люди выглядели в нем еще более загорелыми и худыми, чем были в действительности, и в первый раз вид у них был такой, словно они все вместе совершили какое-то преступление.
Лунхуа устал от бесконечных, противоречащих друг другу слухов. В июле американские воздушные налеты стали практически непрерывными. «Мустанги» и «молнии» волнами шли с воздушных баз на Окинаве, разнося расположенные в окрестностях Шанхая аэродромы, атакуя японские армии, которые сосредоточились в устье Янцзы. С балкона разрушенного актового зала Джим наблюдал за крахом японской военной машины так, словно смотрел с галерки кинотеатра «Катай» масштабную киноэпопею. Многоэтажек Французской Концессии не было видно из-за сотен столбов дыма, поднимавшихся от разбитых грузовиков и подвод с амуницией. Запуганные «мустангами», японские конвои трогались теперь в путь только с наступлением темноты, и рев моторов из ночи в ночь не давал лагерникам спать. Сержант Нагата и его солдаты совсем перестали охранять лагерный периметр из опасения, что их ненароком подстрелит военная полиция, сопровождающая транспортные колонны.
К концу июля почитай что всякое японское сопротивление американским бомбежкам было подавлено. Водруженное на верхнюю площадку пагоды Лунхуа одинокое зенитное орудие продолжало вести огонь по налетавшим со стороны материка самолетам противника, но батареи, стоявшие вдоль взлетно-посадочной полосы, сняли для прикрытия шанхайских судоремонтных заводов. В эти последние дни войны Джим часами просиживал на балконе, выискивая в небе высотные «сверхкрепости», чьи сверкающие на солнце крылья и фюзеляжи давали столько пищи его воображению. В отличие от «мустангов» и «молний», которые, как гоночные машины, неслись через рисовые поля, Б-29 появлялись над головой внезапно, как будто вызванные самим Джимом в голодном бреду из синего небесного небытия. А потом из района Наньдао приходило заблудившееся в полях рокочущее эхо разрывов. Севший на мель японский транспорт бомбили едва ли не каждый день, пока его палубные надстройки окончательно не превратились в решето.
И при всем том бетонная взлетная дорожка на аэродроме Лунхуа оставалась в целости и сохранности. После каждого налета японские саперы героически заделывали воронки, так, словно со дня на день ожидали прибытия с родных островов целый воздушный флот, который непременно придет им на помощь. Сверкающая белизна дорожки завораживала Джима: в ее прожаренной солнцем поверхности ему грезились обызвествившиеся кости мертвых китайцев, а может быть, даже и его собственные кости — в том случае, если он уже умер. Он нетерпеливо ждал, когда же японцы встанут как один на свой последний бой.
Подобного рода неопределенность в пристрастиях к воюющим сторонам, страх за то, что будет с лагерем, если японцы потерпят поражение, в той или иной степени затронули всех обитателей Лунхуа. Когда из идущего на высоте строя вдруг вываливался подбитый японцами Б-29, полубезумные заключенные, которые сидели на корточках возле бараков, разражались радостными криками. Доктор Рэнсом давно предсказывал, что Лунхуа скоро перестанут снабжать продуктами, и он оказался прав. Раз в неделю из Шанхая прорывался одинокий грузовик с несколькими мешками гнилого картофеля и с трухой от кормового зерна, где долгоносиков и крысиного помета было больше, чем полбы. В очереди за этими жалкими крохами то и дело вспыхивали драки. Как-то раз группа британцев из блока Е, которым Джим, с раннего утра занявший очередь у кухонных дверей, намозолил за день глаза, вытолкала его взашей и перевернула металлическую тачку. С тех пор он всегда ходил занимать очередь вдвоем с мистером Макстедом: просто стоял у него над душой, пока тот не вставал с койки.
Всю последнюю неделю июля они вместе вглядывались в дорогу на Шанхай, в надежде, что грузовик с продовольствием не стал добычей какого-нибудь вынырнувшего из-за ближайшей дамбы «мустанга». В эти голодные дни Джим вдруг обнаружил, что большинство заключенных из блока G мало-помалу скопили небольшие запасы сладкого картофеля и что они с мистером Макстедом, добровольно вызвавшиеся получать на всех дневной паек, оказались среди весьма немногочисленного непредусмотрительного меньшинства.
Джим сидел на своей койке с пустой тарелкой в руке и смотрел, как Винсенты едят прогорклую картофелину — одну на троих, — откусывая мякоть желтыми зубами. В конце концов, миссис Винсент дала ему маленький кусочек кожуры. Может, просто испугалась, что Джим нападет на ее мужа? К счастью, Джим кормился из скромного запаса, составленного доктором Рэнсомом за счет умерших и умирающих пациентов.
Но к первому августа даже и эти запасы подошли к концу. Джим и мистер Макстед скитались по лагерю со своей тачкой так, словно надеялись, что партия риса или дробленки сама собой материализуется у подножия водонапорной башни или на кладбище среди могил. Однажды мистер Макстед застал Джима за пристальным созерцанием костей запястья госпожи Хаг, вымытых дождем из-под земли, белых, как взлетно-посадочная полоса аэродрома Лунхуа.
Джиму казалось, что лагерь погрузился в какой-то странный вакуум. Время остановилось в Лунхуа, и многие заключенные были уверены, что война давным-давно закончилась. Второго августа, после того, как прошел слух о том, что Россия вступила в войну против Японии, сержант Нагата и его солдаты закрылись в караулке и перестали охранять ограду, оставив лагерь на попечение заключенных. Британцы целыми группами перебирались через проволоку и разбредались по окрестным полям. Родители водили детей на погребальные курганы и, взобравшись на верхушку, указывали им на смотровую вышку и на спальные блоки, как будто впервые видели лагерь. Одна группа, чисто мужская, под предводительством мистера Таллоха, главного механика шанхайского агентства «Паккард», ушла совсем, намереваясь пешком добраться до города. Другие целый день толклись у караулки, глумясь над японцами, а те смотрели на них из окон.
Весь день Джим пребывал в растерянности: порядка в лагере, казалось, не стало совсем. Ему не хотелось верить, что война закончилась. Он тоже перебрался через проволоку и несколько минут послонялся у фазаньих силков, потом вернулся в лагерь и надолго засел на балконе актового зала. В конце концов, взяв себя в руки, он пошел поискать Бейси. Но американские моряки больше не принимали посетителей и попросту забаррикадировали изнутри двери в спальные комнаты. Бейси окликнул Джима из окошка и настрого заказал покидать лагерь.
Как и следовало ожидать, конец войны продержался недолго. В сумерках мимо лагеря прошла японская армейская моторизованная колонна, направлявшаяся на Ханчжоу. Военная полиция доставила обратно в лагерь шестерых британцев, которые попытались пешком добраться до Шанхая. Жестоко избитые, они три часа лежали без сознания на крыльце караулки. Когда сержант Нагата разрешил разнести их по баракам, они рассказали о совершенно опустошенной земле к западу и к югу от Шанхая, о тысячах отчаявшихся крестьян, которых отступающие японцы гонят в сторону города, о шайках бандитов и умирающих с голоду солдат из марионеточных армий, которых японцы бросили на произвол судьбы.
Невзирая на все эти ужасы, на следующий же день Бейси, Коэн и Демарест сбежали из Лунхуа.
Заключенные все ближе подходили к опустевшей караулке, громыхая деревянными башмаками о шлаковую дорожку. Джима толкали со всех сторон, но он не выпускал из рук рукоятей тачки. Другие заключенные давно уже побросали свои тележки, но Джим твердо решил не дать застать себя врасплох, если продуктовый грузовик все-таки придет. Он ничего не ел со вчерашнего дня. Заключенные, того и гляди, могли штурмом взять караулку, но он не мог думать ни о чем другом, кроме еды.
У ворот толпилась группа британских и бельгийских женщин, они что-то кричали через проволоку, обращаясь к выстроившимся в одну шеренгу японским солдатам. Те стояли и маялись на августовском солнцепеке, поводя плечами под непривычной тяжестью винтовок и вещмешков со скатками. Рядовой Кимура безо всякого энтузиазма смотрел в пустынные рисовые поля, как будто, представься ему только возможность, с радостью бы вернулся в надежно укрытый от опасностей большого мира замкнутый мирок лагеря. Одна бельгийка стала кричать по-японски, а потом начала отрывать от истлевшего рукава платья маленькие полоски материи и швырять их под ноги солдатам.
Джим прилип к тачке и, когда выбившийся из сил мистер Макстед попытался присесть на нее, сердито дернул ее в сторону. Он чувствовал себя другим, не похожим на этих плюющихся женщин и на их возбужденных мужей. Где же Бейси? Почему он сбежал? Несмотря на все слухи об окончании войны, Джиму казалось странным, что Бейси оставил Лунхуа и тем самым подверг себя неисчислимым опасностям открытого пространства за лагерной оградой. Бывший стюард всегда отличался едва ли не излишней осторожностью, он никогда не совался первым на непроторенные дорожки и не ставил на карту своей, пусть скромной, но все же безопасности. Должно быть, по тайному лагерному радио передали какое-то предупреждение, подумал Джим. Иначе стал бы он оставлять свою отгородку, битком набитую с таким трудом заработанными за годы лагерной жизни сокровищами: башмаками, теннисными ракетками и сотнями неиспользованных презервативов.
Джим вспомнил: Бейси говорил о том, что заключенных из лагерей в окрестностях Шанхая переводят куда-то вглубь страны. Может быть, он таким образом пытался предупредить его о том, что пора уходить, прежде, чем японцы впадут в амок, как в Нанкине, в 1937-м? Японцы всегда убивают военнопленных, прежде чем выйти на свой последний бой. Но тут Бейси просчитался и, быть может, уже лежит сейчас мертвый в какой-нибудь придорожной канаве, убитый китайскими бандитами.
На шанхайском тракте полыхнули автомобильные фары. Утирая подбородки, женщины отошли от проволоки. На грудях у них бусами лежали длинные нити слюны. К лагерю двигалась колонна военных грузовиков: в кузовах сидели солдаты, впереди колонны шла штабная машина. Один грузовик остановился, взвод солдат выпрыгнул на дорогу и разбежался по засохшей рисовой делянке у западной оконечности лагеря. Примкнув штыки, солдаты заняли позицию — лицом к колючей проволоке.
Сотни заключенных, мигом смолкнув, стояли и смотрели на них. Через канал, отделявший лагерь от аэродрома Лунхуа, перебирался еще один взвод, полиция военно-воздушных сил. С востока круг замкнула длинная излучина реки Хуанпу с целым лабиринтом ручьев и оросительных каналов. Колонна подошла к лагерю: свет фар отблескивал на затянувшихся пыльной пленкой плевках на дороге. Вооруженные, с примкнутыми к винтовкам штыками, солдаты стали спрыгивать с бортов машин. По свеженьким, с иголочки, гимнастеркам и амуниции Джим понял, что это служба безопасности, спецподразделение японской полевой жандармерии. Они быстрым шагом прошли за ворота и заняли позиции у караулки.
Заключенные, толкаясь как стадо баранов, отхлынули назад. Джима тоже подхватило этим противотоком, и, в мешанине тел, он потерял равновесие и упал с тележки. Японский капрал, невысокий, но крепко сбитый человечек, с ремня которого свисал «маузер» в огромной, как дубинка, деревянной кобуре, подхватил рукоятки тачки и покатил ее к воротам. Джим совсем уже было собрался рвануть за ним следом и отобрать тачку, но мистер Макстед схватил его за руки:
— Джим, ради всего святого… Не надо!
— Но это же тачка блока G! Они что, приехали, чтобы нас убить, мистер Макстед?
— Джим… нужно найти доктора Рэнсома.
— А грузовик с едой придет?
Джим оттолкнул мистера Макстеда, устав нянчиться с этим полутрупом.
— Позже, Джим. Может быть, он придет немного позже.
— Не думаю, что грузовик с едой вообще придет.
Пока цепочка японских солдат оттесняла заключенных на плац-парад, Джим наблюдал за расставленными вдоль ограды часовыми. Японцы снова были здесь, и к Джиму вернулось чувство уверенности. Перспектива скорой смерти его возбуждала; после царившего всю прошлую неделю состояния неопределенности любой исход казался долгожданным. На несколько последних секунд, как к рикша-кули, который пел себе под нос, к ним всем вернется здравый смысл, в полном объеме. Что бы ни случилось, он сам обязательно выживет. Он вспомнил миссис Филипс и миссис Гилмор, и разговоры о том, в какой именно момент душа покидает умирающее тело. Душа Джима уже оставила тело, ей давно было тесно в этом хлипком убежище из едва обтянутых кожей костей — кожа-то сплошь изъедена язвами. Он уже давно был мертв, как и мистер Макстед, и доктор Рэнсом. Все, кто был в Лунхуа, давно умерли. И какая нелепость, что они до сих пор не желают этого понимать.
Они с мистером Макстедом стояли на краю запруженного множеством заключенных плац-парада, на заросшей бурьяном кромке. Джим начал хихикать себе под нос, от радости, что понял, наконец, истинный смысл войны.
— Им незачем убивать нас, мистер Макстед…
— Конечно, они и не собираются нас убивать, Джим.
— Мистер Макстед, им просто незачем это делать, потому что…
— Джим! — мистер Макстед несильно ударил Джима, а потом прижал его голову к своему ввалившемуся животу — Не забывай, что ты британец.
Джим осторожно согнал с лица улыбку. Он постарался успокоиться, а потом высвободил плечи из объятий мистера Макстеда. Смешно уже не было, но остались ощущение отстраненности от себя самого и острое понимание сути происходящего. Беспокоясь за мистера Макстеда, который стоял, покачиваясь, и ронял изо рта себе под ноги капельки маслянистой слюны, Джим обнял его за костлявый таз. Он вспомнил поездки на «студебекере» по шанхайским ночным клубам, и ему стало жаль бывшего архитектора и грустно оттого, что человек этот настолько потерял силу духа, что ему оказалось нечем приободрить Джима, кроме напоминания о том, что Джим — британец.
У караулки, в которой расположился командир жандармской части, старшие по блокам говорили с японским сержантом. Рядом с ними, ссутулившись сверх обычного и тиская в руках китайскую соломенную шляпу, стоял совершенно бледный доктор Рэнсом. В караулку вошла миссис Пирс, приглаживая волосы и щеки и уже отдавая команды подвернувшемуся под руку солдатику на беглом японском. Те заключенные, что стояли перед толпой, вдруг повернулись и бросились бежать через плац-парад, крича на ходу:
— По одному чемодану на каждого! Сбор на этом же месте ровно через час!
— Мы отправляемся в Наньдао!
— Все на выход! Построиться возле ворот!
— Пища для нас лежит в Наньдао!
— По одному чемодану!
Миссионерские семьи уже стояли с сумками в руках на крыльце блока G, как будто заранее предугадали грядущие перемены. При взгляде на них в Джиме окрепла уверенность в том, что лагерь всего лишь переводят в другое место, но никак не закрывают.
— Вставайте, мистер Макстед, мы отправляемся назад в Шанхай!
Он помог совершенно выбившемуся из сил мистеру Макстеду подняться на ноги и провел его через поток из сотен бегущих заключенных. Добравшись до своей комнаты, Джим увидел, что миссис Винсент уже успела упаковать вещи. Сын ее спал на койке, а она стояла у окна и смотрела, как возвращается с плац-парада муж. Джим заметил, что она уже начала забывать все, что было у нее связано с Лунхуа, — как будто сменила кожу.
— Уходим, миссис Винсент. Перебираемся в Наньдао.
— Тогда собирай вещи.
Она ждала, когда он уйдет, чтобы последние несколько минут побыть в комнате одной.
— Ага, конечно. Я уже бывал в Наньдао, миссис Винсент.
— Я тоже. Чего я не могу понять, так это зачем японцам нас опять куда-то гнать.
— Там на складах лежат наши пайки.
Джим уже прикидывал, а не помочь ли миссис Винсент поднести ее чемодан. Надо налаживать новые связи, а в худеньком, но с сильными бедрами теле миссис Винсент жизненной силы было явно поболее, чем в мистере Макстеде. Что же касается доктора Рэнсома, он будет теперь возиться со своими пациентами, большая часть которых все равно скоро начнет перебираться на тот свет.
— Я скоро увижусь с родителями, миссис Винсент.
— Рада за тебя. — А потом добавила, с едва заметной ноткой иронии в голосе: — Как ты думаешь, имеет мне смысл ожидать от них награды?
Джим смутился и опустил голову. Во время болезни он крупно просчитался, пытаясь подкупить миссис Винсент обещанием некой награды от родителей, но теперь его заинтриговал сам факт, что она нашла почву для юмора в тогдашнем своем отказе хоть как-то ему помочь. Джим замешкался на пороге. Он три года провел с миссис Винсент под одной крышей и, тем не менее, постоянно ловил себя на том, что она вызывает в нем чувство симпатии. Она была одним из тех немногих обитателей лагеря Лунхуа, кто сохранил способность воспринимать происходящее с юмором.
Пытаясь ответить ей той же монетой, он сказал:
— Награды? Миссис Винсент, не забывайте, что вы — британка.
Он стоял в очереди возле кухни, и повсюду вокруг люди бросали раздаточные тачки, кричали и указывали в сторону ворот. Над лагерем плыл звук сирены, отбой воздушной тревоги, крик раненой птицы, которая пытается укрыться от американских бомбежек. Положив друг другу руки на плечи, заключенные наблюдали за тем, как из караулки уходят японцы. У каждого из тридцати солдат в руках была винтовка с примкнутым штыком, а на спине — холщовый вещмешок с личными вещами и снаряжением. Помимо циновок и доспехов для кэндо виднелась пара бейсбольных бит, висели привязанные за шнурки кеды, а один из солдат и вовсе нес портативный граммофон: все, что было обменено у заключенных на сигареты, пищу и новости о попавших в другие лагеря родственниках и знакомых.
— Похоже, твои дружки собрались восвояси, Джим. — Мистер Макстед вслепую пошарил чумазыми пальцами во впадинах между ребер, выискивая отшелушившиеся кусочки кожи. Каждый такой кусочек он придирчиво разглядывал на свет, словно боялся оставить лагерной почве излишне значимую часть себя. — Я постерегу твое место в очереди, если тебе охота помахать на прощание рядовому Кимуре.
— Он знает мой адрес, мистер Макстед. А прощаться я не люблю. К тому же они могут вернуться сегодня же, к вечеру, когда поймут, что идти им все равно некуда.
Джиму не хотелось рисковать местом в голове очереди, которое они заняли с самого раннего утра, и он забрался на тележку. Через головы стоящих впереди людей он увидел, как японцы гуськом выходят за ворота лагеря. Потом они выстроились у обочины дороги, спиной к обгорелому остову японского самолета, лежавшему на рисовой делянке ярдах в ста от них. Этот двухмоторный самолет был сбит два дня назад при взлете с аэродрома Лунхуа, будучи в буквальном смысле слова разрезан надвое пулеметными очередями вынырнувших невесть откуда, из туманного марева над полями, американских «молний» [51].
Балансируя на железной тачке, Джим заметил, как рядовой Кимура опасливо вглядывается в восточный край неба, откуда, подобно сверкающим кускам солнца, появлялись страшные американские самолеты. Даже на теплом августовском солнышке лицо у Кимуры было похоже — фактурой и цветом — на остывший воск. Он поплевал на пальцы и вытер слюной щеки, явно нервничая оттого, что приходится покидать спокойный замкнутый мирок лагеря Лунхуа. Прямо перед ним в бурьяне сидела кучка китайских крестьян. Они, не отрываясь, глядели на ворота, куда их так долго не пускали, а теперь эти ворота стояли открытыми настежь и безо всякой охраны. Джим был уверен, что эти умирающие от голода китайцы, которые уже успели с головой уйти в царство смерти, попросту не понимают, что означают открытые ворота.
Джим посмотрел на ничейную территорию меж двух столбов. Ему тоже трудновато было привыкнуть к мысли, что и он вскоре сможет свободно входить и выходить из лагеря. Со смотровой вышки спускался по лесенке часовой, повесив на плечо ручной пулемет. Из караулки вышел сержант Нагата и присоединился к своим солдатам по ту сторону ограды. В суматохе, царившей всю прошлую неделю, комендант куда-то исчез, и сержант теперь был самым старшим японским официальным лицом в лагере.
— Мистер Макстед, сержант Нагата уходит — война действительно кончилась!
— Снова кончилась, Джим? Не думаю, что мы надолго ее переживем…
За последнюю неделю новости об окончании войны будоражили лагерь едва ли не по десять раз на дню — и восторженное состояние Джима с каждым днем все явственнее раздражало мистера Макстеда. Бегая с поручениями по лагерным дорожкам, Джим кричал на встречных прохожих, махал руками заключенным, которые сидели на крылечках бараков, скакал среди могил на кладбище, когда над головой носились американские самолеты, в тщетной попытке хоть как-то заглушить тревожное ожидание встречи с миром, притаившимся за оградой лагеря. Доктор Рэнсом за прошлую неделю дважды его ударил.
Но теперь, когда война и в самом деле кончилась, он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Скоро он увидит отца и маму, вернется в знакомый дом на Амхерст-авеню, в забытое царство слуг, «паккардов» и полированного паркета. В то же время Джиму казалось, что заключенные обязаны как-то отпраздновать это событие: швырять в воздух деревянные башмаки, захватить оставленную японцами в караулке сирену и завести ее на полную катушку, чтобы слышали в своих самолетах американские летчики. Но практически все вели себя так же, как мистер Макстед, стояли и молча смотрели, как уходят японцы. Вид у них был настороженный и мрачный; мужчины практически голые, в одних только драных шортах, женщины в выцветших платьях и залатанных хлопчатобумажных юбках; их воспаленные от малярийного жара глаза оказались не в силах выдержать пристальный взгляд свободы. Сквозь раскрытые ворота в лагерь, казалось, тек какой-то новый свет, и люди выглядели в нем еще более загорелыми и худыми, чем были в действительности, и в первый раз вид у них был такой, словно они все вместе совершили какое-то преступление.
Лунхуа устал от бесконечных, противоречащих друг другу слухов. В июле американские воздушные налеты стали практически непрерывными. «Мустанги» и «молнии» волнами шли с воздушных баз на Окинаве, разнося расположенные в окрестностях Шанхая аэродромы, атакуя японские армии, которые сосредоточились в устье Янцзы. С балкона разрушенного актового зала Джим наблюдал за крахом японской военной машины так, словно смотрел с галерки кинотеатра «Катай» масштабную киноэпопею. Многоэтажек Французской Концессии не было видно из-за сотен столбов дыма, поднимавшихся от разбитых грузовиков и подвод с амуницией. Запуганные «мустангами», японские конвои трогались теперь в путь только с наступлением темноты, и рев моторов из ночи в ночь не давал лагерникам спать. Сержант Нагата и его солдаты совсем перестали охранять лагерный периметр из опасения, что их ненароком подстрелит военная полиция, сопровождающая транспортные колонны.
К концу июля почитай что всякое японское сопротивление американским бомбежкам было подавлено. Водруженное на верхнюю площадку пагоды Лунхуа одинокое зенитное орудие продолжало вести огонь по налетавшим со стороны материка самолетам противника, но батареи, стоявшие вдоль взлетно-посадочной полосы, сняли для прикрытия шанхайских судоремонтных заводов. В эти последние дни войны Джим часами просиживал на балконе, выискивая в небе высотные «сверхкрепости», чьи сверкающие на солнце крылья и фюзеляжи давали столько пищи его воображению. В отличие от «мустангов» и «молний», которые, как гоночные машины, неслись через рисовые поля, Б-29 появлялись над головой внезапно, как будто вызванные самим Джимом в голодном бреду из синего небесного небытия. А потом из района Наньдао приходило заблудившееся в полях рокочущее эхо разрывов. Севший на мель японский транспорт бомбили едва ли не каждый день, пока его палубные надстройки окончательно не превратились в решето.
И при всем том бетонная взлетная дорожка на аэродроме Лунхуа оставалась в целости и сохранности. После каждого налета японские саперы героически заделывали воронки, так, словно со дня на день ожидали прибытия с родных островов целый воздушный флот, который непременно придет им на помощь. Сверкающая белизна дорожки завораживала Джима: в ее прожаренной солнцем поверхности ему грезились обызвествившиеся кости мертвых китайцев, а может быть, даже и его собственные кости — в том случае, если он уже умер. Он нетерпеливо ждал, когда же японцы встанут как один на свой последний бой.
Подобного рода неопределенность в пристрастиях к воюющим сторонам, страх за то, что будет с лагерем, если японцы потерпят поражение, в той или иной степени затронули всех обитателей Лунхуа. Когда из идущего на высоте строя вдруг вываливался подбитый японцами Б-29, полубезумные заключенные, которые сидели на корточках возле бараков, разражались радостными криками. Доктор Рэнсом давно предсказывал, что Лунхуа скоро перестанут снабжать продуктами, и он оказался прав. Раз в неделю из Шанхая прорывался одинокий грузовик с несколькими мешками гнилого картофеля и с трухой от кормового зерна, где долгоносиков и крысиного помета было больше, чем полбы. В очереди за этими жалкими крохами то и дело вспыхивали драки. Как-то раз группа британцев из блока Е, которым Джим, с раннего утра занявший очередь у кухонных дверей, намозолил за день глаза, вытолкала его взашей и перевернула металлическую тачку. С тех пор он всегда ходил занимать очередь вдвоем с мистером Макстедом: просто стоял у него над душой, пока тот не вставал с койки.
Всю последнюю неделю июля они вместе вглядывались в дорогу на Шанхай, в надежде, что грузовик с продовольствием не стал добычей какого-нибудь вынырнувшего из-за ближайшей дамбы «мустанга». В эти голодные дни Джим вдруг обнаружил, что большинство заключенных из блока G мало-помалу скопили небольшие запасы сладкого картофеля и что они с мистером Макстедом, добровольно вызвавшиеся получать на всех дневной паек, оказались среди весьма немногочисленного непредусмотрительного меньшинства.
Джим сидел на своей койке с пустой тарелкой в руке и смотрел, как Винсенты едят прогорклую картофелину — одну на троих, — откусывая мякоть желтыми зубами. В конце концов, миссис Винсент дала ему маленький кусочек кожуры. Может, просто испугалась, что Джим нападет на ее мужа? К счастью, Джим кормился из скромного запаса, составленного доктором Рэнсомом за счет умерших и умирающих пациентов.
Но к первому августа даже и эти запасы подошли к концу. Джим и мистер Макстед скитались по лагерю со своей тачкой так, словно надеялись, что партия риса или дробленки сама собой материализуется у подножия водонапорной башни или на кладбище среди могил. Однажды мистер Макстед застал Джима за пристальным созерцанием костей запястья госпожи Хаг, вымытых дождем из-под земли, белых, как взлетно-посадочная полоса аэродрома Лунхуа.
Джиму казалось, что лагерь погрузился в какой-то странный вакуум. Время остановилось в Лунхуа, и многие заключенные были уверены, что война давным-давно закончилась. Второго августа, после того, как прошел слух о том, что Россия вступила в войну против Японии, сержант Нагата и его солдаты закрылись в караулке и перестали охранять ограду, оставив лагерь на попечение заключенных. Британцы целыми группами перебирались через проволоку и разбредались по окрестным полям. Родители водили детей на погребальные курганы и, взобравшись на верхушку, указывали им на смотровую вышку и на спальные блоки, как будто впервые видели лагерь. Одна группа, чисто мужская, под предводительством мистера Таллоха, главного механика шанхайского агентства «Паккард», ушла совсем, намереваясь пешком добраться до города. Другие целый день толклись у караулки, глумясь над японцами, а те смотрели на них из окон.
Весь день Джим пребывал в растерянности: порядка в лагере, казалось, не стало совсем. Ему не хотелось верить, что война закончилась. Он тоже перебрался через проволоку и несколько минут послонялся у фазаньих силков, потом вернулся в лагерь и надолго засел на балконе актового зала. В конце концов, взяв себя в руки, он пошел поискать Бейси. Но американские моряки больше не принимали посетителей и попросту забаррикадировали изнутри двери в спальные комнаты. Бейси окликнул Джима из окошка и настрого заказал покидать лагерь.
Как и следовало ожидать, конец войны продержался недолго. В сумерках мимо лагеря прошла японская армейская моторизованная колонна, направлявшаяся на Ханчжоу. Военная полиция доставила обратно в лагерь шестерых британцев, которые попытались пешком добраться до Шанхая. Жестоко избитые, они три часа лежали без сознания на крыльце караулки. Когда сержант Нагата разрешил разнести их по баракам, они рассказали о совершенно опустошенной земле к западу и к югу от Шанхая, о тысячах отчаявшихся крестьян, которых отступающие японцы гонят в сторону города, о шайках бандитов и умирающих с голоду солдат из марионеточных армий, которых японцы бросили на произвол судьбы.
Невзирая на все эти ужасы, на следующий же день Бейси, Коэн и Демарест сбежали из Лунхуа.
* * *
Заключенные все ближе подходили к опустевшей караулке, громыхая деревянными башмаками о шлаковую дорожку. Джима толкали со всех сторон, но он не выпускал из рук рукоятей тачки. Другие заключенные давно уже побросали свои тележки, но Джим твердо решил не дать застать себя врасплох, если продуктовый грузовик все-таки придет. Он ничего не ел со вчерашнего дня. Заключенные, того и гляди, могли штурмом взять караулку, но он не мог думать ни о чем другом, кроме еды.
У ворот толпилась группа британских и бельгийских женщин, они что-то кричали через проволоку, обращаясь к выстроившимся в одну шеренгу японским солдатам. Те стояли и маялись на августовском солнцепеке, поводя плечами под непривычной тяжестью винтовок и вещмешков со скатками. Рядовой Кимура безо всякого энтузиазма смотрел в пустынные рисовые поля, как будто, представься ему только возможность, с радостью бы вернулся в надежно укрытый от опасностей большого мира замкнутый мирок лагеря. Одна бельгийка стала кричать по-японски, а потом начала отрывать от истлевшего рукава платья маленькие полоски материи и швырять их под ноги солдатам.
Джим прилип к тачке и, когда выбившийся из сил мистер Макстед попытался присесть на нее, сердито дернул ее в сторону. Он чувствовал себя другим, не похожим на этих плюющихся женщин и на их возбужденных мужей. Где же Бейси? Почему он сбежал? Несмотря на все слухи об окончании войны, Джиму казалось странным, что Бейси оставил Лунхуа и тем самым подверг себя неисчислимым опасностям открытого пространства за лагерной оградой. Бывший стюард всегда отличался едва ли не излишней осторожностью, он никогда не совался первым на непроторенные дорожки и не ставил на карту своей, пусть скромной, но все же безопасности. Должно быть, по тайному лагерному радио передали какое-то предупреждение, подумал Джим. Иначе стал бы он оставлять свою отгородку, битком набитую с таким трудом заработанными за годы лагерной жизни сокровищами: башмаками, теннисными ракетками и сотнями неиспользованных презервативов.
Джим вспомнил: Бейси говорил о том, что заключенных из лагерей в окрестностях Шанхая переводят куда-то вглубь страны. Может быть, он таким образом пытался предупредить его о том, что пора уходить, прежде, чем японцы впадут в амок, как в Нанкине, в 1937-м? Японцы всегда убивают военнопленных, прежде чем выйти на свой последний бой. Но тут Бейси просчитался и, быть может, уже лежит сейчас мертвый в какой-нибудь придорожной канаве, убитый китайскими бандитами.
На шанхайском тракте полыхнули автомобильные фары. Утирая подбородки, женщины отошли от проволоки. На грудях у них бусами лежали длинные нити слюны. К лагерю двигалась колонна военных грузовиков: в кузовах сидели солдаты, впереди колонны шла штабная машина. Один грузовик остановился, взвод солдат выпрыгнул на дорогу и разбежался по засохшей рисовой делянке у западной оконечности лагеря. Примкнув штыки, солдаты заняли позицию — лицом к колючей проволоке.
Сотни заключенных, мигом смолкнув, стояли и смотрели на них. Через канал, отделявший лагерь от аэродрома Лунхуа, перебирался еще один взвод, полиция военно-воздушных сил. С востока круг замкнула длинная излучина реки Хуанпу с целым лабиринтом ручьев и оросительных каналов. Колонна подошла к лагерю: свет фар отблескивал на затянувшихся пыльной пленкой плевках на дороге. Вооруженные, с примкнутыми к винтовкам штыками, солдаты стали спрыгивать с бортов машин. По свеженьким, с иголочки, гимнастеркам и амуниции Джим понял, что это служба безопасности, спецподразделение японской полевой жандармерии. Они быстрым шагом прошли за ворота и заняли позиции у караулки.
Заключенные, толкаясь как стадо баранов, отхлынули назад. Джима тоже подхватило этим противотоком, и, в мешанине тел, он потерял равновесие и упал с тележки. Японский капрал, невысокий, но крепко сбитый человечек, с ремня которого свисал «маузер» в огромной, как дубинка, деревянной кобуре, подхватил рукоятки тачки и покатил ее к воротам. Джим совсем уже было собрался рвануть за ним следом и отобрать тачку, но мистер Макстед схватил его за руки:
— Джим, ради всего святого… Не надо!
— Но это же тачка блока G! Они что, приехали, чтобы нас убить, мистер Макстед?
— Джим… нужно найти доктора Рэнсома.
— А грузовик с едой придет?
Джим оттолкнул мистера Макстеда, устав нянчиться с этим полутрупом.
— Позже, Джим. Может быть, он придет немного позже.
— Не думаю, что грузовик с едой вообще придет.
Пока цепочка японских солдат оттесняла заключенных на плац-парад, Джим наблюдал за расставленными вдоль ограды часовыми. Японцы снова были здесь, и к Джиму вернулось чувство уверенности. Перспектива скорой смерти его возбуждала; после царившего всю прошлую неделю состояния неопределенности любой исход казался долгожданным. На несколько последних секунд, как к рикша-кули, который пел себе под нос, к ним всем вернется здравый смысл, в полном объеме. Что бы ни случилось, он сам обязательно выживет. Он вспомнил миссис Филипс и миссис Гилмор, и разговоры о том, в какой именно момент душа покидает умирающее тело. Душа Джима уже оставила тело, ей давно было тесно в этом хлипком убежище из едва обтянутых кожей костей — кожа-то сплошь изъедена язвами. Он уже давно был мертв, как и мистер Макстед, и доктор Рэнсом. Все, кто был в Лунхуа, давно умерли. И какая нелепость, что они до сих пор не желают этого понимать.
Они с мистером Макстедом стояли на краю запруженного множеством заключенных плац-парада, на заросшей бурьяном кромке. Джим начал хихикать себе под нос, от радости, что понял, наконец, истинный смысл войны.
— Им незачем убивать нас, мистер Макстед…
— Конечно, они и не собираются нас убивать, Джим.
— Мистер Макстед, им просто незачем это делать, потому что…
— Джим! — мистер Макстед несильно ударил Джима, а потом прижал его голову к своему ввалившемуся животу — Не забывай, что ты британец.
Джим осторожно согнал с лица улыбку. Он постарался успокоиться, а потом высвободил плечи из объятий мистера Макстеда. Смешно уже не было, но остались ощущение отстраненности от себя самого и острое понимание сути происходящего. Беспокоясь за мистера Макстеда, который стоял, покачиваясь, и ронял изо рта себе под ноги капельки маслянистой слюны, Джим обнял его за костлявый таз. Он вспомнил поездки на «студебекере» по шанхайским ночным клубам, и ему стало жаль бывшего архитектора и грустно оттого, что человек этот настолько потерял силу духа, что ему оказалось нечем приободрить Джима, кроме напоминания о том, что Джим — британец.
У караулки, в которой расположился командир жандармской части, старшие по блокам говорили с японским сержантом. Рядом с ними, ссутулившись сверх обычного и тиская в руках китайскую соломенную шляпу, стоял совершенно бледный доктор Рэнсом. В караулку вошла миссис Пирс, приглаживая волосы и щеки и уже отдавая команды подвернувшемуся под руку солдатику на беглом японском. Те заключенные, что стояли перед толпой, вдруг повернулись и бросились бежать через плац-парад, крича на ходу:
— По одному чемодану на каждого! Сбор на этом же месте ровно через час!
— Мы отправляемся в Наньдао!
— Все на выход! Построиться возле ворот!
— Пища для нас лежит в Наньдао!
— По одному чемодану!
Миссионерские семьи уже стояли с сумками в руках на крыльце блока G, как будто заранее предугадали грядущие перемены. При взгляде на них в Джиме окрепла уверенность в том, что лагерь всего лишь переводят в другое место, но никак не закрывают.
— Вставайте, мистер Макстед, мы отправляемся назад в Шанхай!
Он помог совершенно выбившемуся из сил мистеру Макстеду подняться на ноги и провел его через поток из сотен бегущих заключенных. Добравшись до своей комнаты, Джим увидел, что миссис Винсент уже успела упаковать вещи. Сын ее спал на койке, а она стояла у окна и смотрела, как возвращается с плац-парада муж. Джим заметил, что она уже начала забывать все, что было у нее связано с Лунхуа, — как будто сменила кожу.
— Уходим, миссис Винсент. Перебираемся в Наньдао.
— Тогда собирай вещи.
Она ждала, когда он уйдет, чтобы последние несколько минут побыть в комнате одной.
— Ага, конечно. Я уже бывал в Наньдао, миссис Винсент.
— Я тоже. Чего я не могу понять, так это зачем японцам нас опять куда-то гнать.
— Там на складах лежат наши пайки.
Джим уже прикидывал, а не помочь ли миссис Винсент поднести ее чемодан. Надо налаживать новые связи, а в худеньком, но с сильными бедрами теле миссис Винсент жизненной силы было явно поболее, чем в мистере Макстеде. Что же касается доктора Рэнсома, он будет теперь возиться со своими пациентами, большая часть которых все равно скоро начнет перебираться на тот свет.
— Я скоро увижусь с родителями, миссис Винсент.
— Рада за тебя. — А потом добавила, с едва заметной ноткой иронии в голосе: — Как ты думаешь, имеет мне смысл ожидать от них награды?
Джим смутился и опустил голову. Во время болезни он крупно просчитался, пытаясь подкупить миссис Винсент обещанием некой награды от родителей, но теперь его заинтриговал сам факт, что она нашла почву для юмора в тогдашнем своем отказе хоть как-то ему помочь. Джим замешкался на пороге. Он три года провел с миссис Винсент под одной крышей и, тем не менее, постоянно ловил себя на том, что она вызывает в нем чувство симпатии. Она была одним из тех немногих обитателей лагеря Лунхуа, кто сохранил способность воспринимать происходящее с юмором.
Пытаясь ответить ей той же монетой, он сказал:
— Награды? Миссис Винсент, не забывайте, что вы — британка.
29
Поход на Наньдао
Когда два часа спустя начался поход из лагеря Лунхуа в портовый район Наньдао, больше всего это было похоже на откочевку к новому месту прописки убогого сельского карнавала. Со своего места в самом начале колонны Джим смотрел, как собираются в путь заключенные, которые, еще не тронувшись в путь, уже успели устать. Под скучающими взглядами японских жандармов интернированные осторожно пересекали линию ворот: мужчины с чемоданами и скатанными в рулоны циновками, женщины со свертками тряпья в плетеных из соломы коробах. Отцы несли на плечах больных детей, матери волокли за руку тех, что помладше. Стоя рядом со штабной машиной, которая должна была возглавить шествие, Джим поражался тому, какое огромное количество вещей, оказывается, хранилось все это время в Лунхуа, в бараках под койками.
Когда этих людей интернировали и они паковали чемоданы перед отправкой в лагерь, активные виды отдыха явно занимали в их планах на будущее далеко не последнее место. Годы мирной жизни на дальневосточных теннисных кортах и площадках для гольфа убедили их в том, что и войну они переживут точно так же. К ручкам чемоданов были привязаны десятки теннисных ракеток; повсюду виднелись то крикетный молоток, то удилище, а у мистера и миссис Уэнтворт из двух свертков с карнавальными костюмами торчал полный набор клюшек для гольфа. Оборванные и исхудавшие, заключенные, едва волоча ноги в тяжелых деревянных башмаках, выбредали на дорогу и строились в колонну длиной примерно ярдов в триста. Вес взятого с собой груза уже начал сказываться, и одна из сидящих перед воротами китаянок уже сжимала в руках белую теннисную ракетку.
Японские жандармы, рядовые и унтер-офицеры, стояли, облокотившись на машины, и молча смотрели на это представление. Этих солдат из службы безопасности панически боялись китайцы, вид у них был сытый, а снаряжение — по высшему разряду, и это были самые сильные люди, которых видел Джим за всю войну. Впрочем, сегодня, словно бы в виде исключения, они никуда не торопились. Они молча курили на самом солнцепеке, щурились на жужжавшие в небе американские самолеты-разведчики, и никто из них даже и не пытался кричать на заключенных или хоть как-то их поторапливать. Два грузовика зарулили в ворота и проехались по лагерю, забрав пациентов из больнички и тех, кто лежал в бараках, но был слишком слаб, чтобы идти.
Когда этих людей интернировали и они паковали чемоданы перед отправкой в лагерь, активные виды отдыха явно занимали в их планах на будущее далеко не последнее место. Годы мирной жизни на дальневосточных теннисных кортах и площадках для гольфа убедили их в том, что и войну они переживут точно так же. К ручкам чемоданов были привязаны десятки теннисных ракеток; повсюду виднелись то крикетный молоток, то удилище, а у мистера и миссис Уэнтворт из двух свертков с карнавальными костюмами торчал полный набор клюшек для гольфа. Оборванные и исхудавшие, заключенные, едва волоча ноги в тяжелых деревянных башмаках, выбредали на дорогу и строились в колонну длиной примерно ярдов в триста. Вес взятого с собой груза уже начал сказываться, и одна из сидящих перед воротами китаянок уже сжимала в руках белую теннисную ракетку.
Японские жандармы, рядовые и унтер-офицеры, стояли, облокотившись на машины, и молча смотрели на это представление. Этих солдат из службы безопасности панически боялись китайцы, вид у них был сытый, а снаряжение — по высшему разряду, и это были самые сильные люди, которых видел Джим за всю войну. Впрочем, сегодня, словно бы в виде исключения, они никуда не торопились. Они молча курили на самом солнцепеке, щурились на жужжавшие в небе американские самолеты-разведчики, и никто из них даже и не пытался кричать на заключенных или хоть как-то их поторапливать. Два грузовика зарулили в ворота и проехались по лагерю, забрав пациентов из больнички и тех, кто лежал в бараках, но был слишком слаб, чтобы идти.