Страница:
Опьянев от сладкого сока, Джим соскользнул наземь, привалившись к топливному баку спиной. Он окинул взглядом ровную поверхность затопленной делянки и решил, что хватит с него детских фантазий. Во-первых, откуда он знает, что война действительно кончилась? Евроазиат в белой рубашке, конечно, вел себя подозрительно бесцеремонно, но его единственная забота была — попытаться украсть со стадиона машины и дорогую мебель. Что же до полетов, то летчик-камикадзе может оказаться не самым лучшим инструктором…
В августовском небе раздался знакомый гул, привычный угрожающий дрон моторов. Джим вскочил на ноги, едва не подавившись косточкой. Прямо перед ним, ярдах в восьмистах над пустынными полями, летел американский бомбардировщик. Это была четырехмоторная «сверхкрепость», и шла она куда медленней, чем любой другой американский самолет, который Джиму приходилось видеть за всю войну. Он что, и впрямь собрался сесть на аэродроме Лунхуа? Джим стал махать рукой пилоту в закрытой стеклянным колпаком кабине. «Сверхкрепость» пролетела прямо у него над головой, и от рева моторов содрогнулась земля, а разбитые самолеты на краю летного поля начали вибрировать в унисон.
На брюхе «сверхкрепости» разверзлись бомбовые люки, открыв уложенные в десятки рядов серебристые цилиндры, готовые вот-вот рухнуть с держателей вниз. Самолет с грохотом пошел дальше: один из моторов на правом крыле работал на высокой свистящей ноте, от этого свиста воздух как будто треснул пополам. У Джима не было сил двигаться с места; он сидел и ждал, что вот-вот вокруг него начнут рваться бомбы, но вместо этого небо вдруг вспыхнуло созвездьем разноцветных парашютов. По воздуху, словно радуясь жаркому августовскому солнцу, плыли десятки цветных куполов. Эти яркие зонтики живо напомнили Джиму наполненные горячим воздухом воздушные шары китайских фокусников, которые под занавес детских праздников на открытом воздухе, в саду на Амхерст-авеню, вдруг появлялись невесть откуда и улетали в небо. Что, летчики с Б-29 хотят таким образом развлечь его, не дать ему упасть духом, пока они заходят на посадку?
Парашюты плыли мимо и приземлиться должны были как раз в районе лагеря Лунхуа. Джим, как мог, попытался сфокусировать взгляд на разноцветных куполах. Два парашюта столкнулись, запутались стропами. Серебристый цилиндр рванул мигом скомкавшийся купол вниз и ушел в вертикальное пике, ударившись в насыпь ярдах в двухстах от того места, где сидел Джим.
Собравшись в последний раз, прежде чем лечь и уснуть навсегда под ржавеющими остовами самолетов, Джим продрался сквозь заросли сахарного тростника и шагнул в воду. Он добрел по мелководью до залитой водой бомбовой воронки почти посередине поля, обошел ее по краю, а потом, вдоль кромки поля, вышел к каналу.
Пока он карабкался вверх по насыпи, последние парашюты упали в полях к западу от лагеря Лунхуа, гул моторов Б-29 смолк где-то над Янцзы. Джим подошел к лежащему поперек дамбы огромному алому шатру, такому большому, что можно было бы накрыть им дом. Он смотрел на блестящую тонкую ткань, роскошнее которой в жизни не видал, на безукоризненные швы и строчки, на белые стропы, которые уходили в идущий вдоль канала дренажный сток.
Цилиндрический короб лопнул при падении. Джим спустился по склону, покрытому спекшейся от жары коркой, и сел на корточках над открытой горловиной цилиндра. Вокруг, на дне стока, лежало целое состояние, в самой твердой валюте: консервы и пачки сигарет. Ящик был до отказа набит картонными коробками; одна из них выпала из сужающейся кверху горловины, и все ее содержимое рассыпалось по земле. Джим ползал среди консервных банок и тер глаза, чтобы хоть с горем пополам прочесть, что на них написано. Здесь были банки «Спама», «Клима» и «Нескафе», плитки шоколада и обернутые в целлофан пачки «Лаки Страйк» и «Честерфилда», пачки «Ридерз дайджест» и «Лайф», «Тайм» и «Сэтеди ивнинг пост».
Такое количество еды сбило Джима с толку, поставив его перед давно забытой проблемой выбора. Банки и упаковки были проморожены насквозь, как будто их только что вынули из добротной американской морозилки. Он начал складывать в картонную коробку банки с тушенкой и молоком, плитки шоколада и пачку «Ридерз дайджест». Потом, впервые за несколько дней подумав на шаг вперед, добавил блок «Честерфидда».
Когда он выбрался из стока, алый шатер парашюта тихо набух от сквозящего вдоль канала ветерка. Прижав свои ледяные сокровища к груди, Джим спустился с насыпи и побрел вброд обратно через рисовую делянку. Он шел по краю воронки к периметру аэродрома, когда в небе опять раздался неторопливый гул моторов Б-29. Он остановился и стал искать взглядом самолет, уже прикидывая, что станет делать с таким количеством падающих с неба богатств.
И почти в тот же самый момент раздался винтовочный выстрел. Ярдах в ста от Джима, на той стороне рисовой делянки, по насыпи бежал японский солдат. Босой, в разодранной форме, он промчался мимо алого парашюта, спрыгнул с заросшего бурьяном бока насыпи и со всех ног понесся через рисовое поле. Вихрь поднятых его отчаянно работающими ногами брызг скрыл его почти с головой, а потом он и вовсе исчез среди погребальных курганов и островков дикого сахарного тростника.
Джим скрючился, как мог, на краю воронки, спрятавшись за несколькими стебельками одичавшего риса. На дамбе появился второй японский солдат. Он был без оружия, но ремни и портупея с подсумками были по-прежнему при нем. Добежав до парашюта, он остановился, чтобы перевести дыхание. Потом оглянулся через плечо, и Джим узнал припухшее от туберкулеза лицо рядового Кимуры.
За ним по дамбе гнались несколько европейцев, с утяжеленными бамбуковыми дубинками в руках. У одного из европейцев была винтовка, но Кимура, не обращая на них внимания, взялся поправлять на выцветшей гимнастерке ремни. Потом он сбросил с ноги в воду окончательно развалившийся башмак и пошел вниз по насыпи к залитому водой полю. Он успел пройти шагов десять, когда раздался второй винтовочный выстрел.
Рядовой Кимура упал лицом вниз в мелководье. Джим сидел, укрывшись за редкой порослью дикого риса, и смотрел, как европейцы подходят к парашюту. Они нервически переругивались между собой. Все они были из бывших британских заключенных, босые и в драных шортах, хотя в Лунхуа никто из них раньше не сидел. За старшего у них был взбудораженный молодой англичанин, у которого обе кисти были замотаны грязным бинтом. Должно быть, сидел все эти годы в подземном карцере, подумал Джим. Кожа у него была невероятно белая и поблескивала на солнце, как кожица вынутой из раковины улитки. Он размахивал забинтованными руками, как парой окровавленных сигнальных флажков, будто передавая сам себе предупреждение о каком-то особенно густом порыве ярости.
Все четверо начали скатывать купол парашюта. Несмотря на явные признаки долгого голодания, работали они быстро и вскоре вытянули из стока металлический ящик. Они загрузили в него все, что высыпалось при падении, привинтили на место коническую крышку и поволокли тяжелый цилиндр вдоль по дамбе.
Джим сидел и смотрел, как они мелькают между погребальными курганами, все ближе и ближе к лагерю Лунхуа. Его так и подмывало броситься следом и присоединиться к ним, но прошедшие годы научили его прежде всего проявлять осторожность и лишний раз не высовываться. В пятидесяти футах от него лежал рядовой Кимура, и из спины у него растекалось, разворачивалось в воде красное облако, похожее на купол притопленного парашюта.
Пятнадцать минут спустя, убедившись, что никто не наблюдает за ним с окрестных рисовых полей, Джим выбрался из редкой поросли дикого риса и вернулся в свое укрытие среди обломков сбитых самолетов.
Торопливо, даже не вымыв рук в затопленном рисовом поле, Джим вскрыл консервный замок и закатал к краю банки «Спама» жестяную крышку. От розовой массы рубленого мяса, открывшегося солнцу как зияющая рана, пахнуло густым пряным духом. Он утопил пальцы в мясе и сунул кусок себе промеж губ. Во рту полыхнуло чужим, всепроникающим вкусом, вкусом животного жира. После нескольких лет вареного риса и сладкого картофеля его рот вдруг превратился в океан экзотических запахов. Тщательно пережевывая каждый кусочек, как учил доктор Рэнсом, чтобы не упустить ни грана содержащихся в нем питательных веществ, Джим прикончил банку.
После всех этих солей и пряностей ему захотелось пить; он открыл банку «Клима», и обнаружил внутри белый порошок. Он набил этой жирной на ощупь пудрой рот, добрался сквозь бурьян до края поля и запил ее пригоршней теплой воды. Густая жирная пена тут же забила ему рот, нос и глотку, и его вырвало прямо в воду, белым пенистым ручьем. Джим смотрел на бьющий из него белоснежный фонтан и удивленно думал: неужто он умрет от голода только потому, что разучился есть? Потом он благоразумно прочел инструкцию на банке и намешал себе целую пинту молока, такого густого, что слой жира плавал поверху, как нефтяная пленка в окрестных ручьях и каналах.
Опьянев от еды, Джим откинулся на горячую траву и удовлетворенно взялся за плитку твердого, сладкого шоколада. Он только что завершил самую роскошную трапезу в своей жизни, и желудок стоял у него под ребрами, как туго накачанный футбольный мяч. Рядом, на поверхности воды, мигом налетевшая туча мух пировала на облаке белой блевотины. Джим вытер грязь со второй банки «Спама» и стал ждать японского летчика, чтобы вернуть ему долг за манго.
В трех милях к западу, в районе лагерей Хуньджяо и Сиккавэй, с лениво парящего в августовском небе Б-29 посыпались десятки разноцветных парашютов. Оказавшись в центре этого безумного миража, когда с неба вдруг свалились все сокровища Америки, Джим рассмеялся от счастья. И взялся за вторую, едва ли не более важную перемену блюд, проглотив разом шесть номеров «Ридерз дайджест». Он листал хрусткие белые страницы журналов, таких непохожих на те захватанные экземпляры, которые он до дыр зачитывал в Лунхуа. Они были полны заголовков и набранных жирным шрифтом ключевых фраз из мира, с которым он даже и близко не был знаком, а еще там была тьма незнакомых имен и названий — Патон [53], Белзен, джип, Джи-Ай [54], AWOL [55], Юта-бич, фон Рундштедт, «котел» и тысячи других подробностей большой европейской войны. Вместе взятые, они описывали героическое приключение, имевшее место на какой-то другой планете, исполненное сцен самопожертвования и стоицизма, бесчисленных героических деяний, целую вселенную, которая ничего общего не имела с той войной, которая разворачивалась на глазах у Джима в устье Янцзы, этой огромной реки, у которой, при всем ее величии, не хватало сил, чтобы вытолкнуть через устье в открытое море всех — бесчисленных — мертвых китайцев.
Утомленный роскошью иллюстрированных журналов, Джим клевал носом среди блевотины и мух. Пытаясь доказать «Ридерз дайджест», что и его война чего-нибудь да стоит, он вспомнил ослепительный белый свет от атомной бомбы в Нагасаки; он собственными глазами видел его отблеск, отразившийся в Южно-Китайском море. Это бледное гало до сих пор слоем лака лежало на тихих здешних полях, но ему, конечно, было не равняться с Днем Д [56]или с Арденнами. В отличие от войны в Китае, в Европе каждый твердо знал, на чьей он стороне — проблема, которую Джим так до конца для себя и не решил. Европейская война породила множество новых имен, новых слов. Но, может быть, она, таким образом, всего лишь решила перезарядить оружие, пополнить боезапас — здесь, у великих рек Восточной Азии, — чтобы затем длиться вечно и на другом, куда более двусмысленном языке, которым Джим уже начал понемногу овладевать?
35
В августовском небе раздался знакомый гул, привычный угрожающий дрон моторов. Джим вскочил на ноги, едва не подавившись косточкой. Прямо перед ним, ярдах в восьмистах над пустынными полями, летел американский бомбардировщик. Это была четырехмоторная «сверхкрепость», и шла она куда медленней, чем любой другой американский самолет, который Джиму приходилось видеть за всю войну. Он что, и впрямь собрался сесть на аэродроме Лунхуа? Джим стал махать рукой пилоту в закрытой стеклянным колпаком кабине. «Сверхкрепость» пролетела прямо у него над головой, и от рева моторов содрогнулась земля, а разбитые самолеты на краю летного поля начали вибрировать в унисон.
На брюхе «сверхкрепости» разверзлись бомбовые люки, открыв уложенные в десятки рядов серебристые цилиндры, готовые вот-вот рухнуть с держателей вниз. Самолет с грохотом пошел дальше: один из моторов на правом крыле работал на высокой свистящей ноте, от этого свиста воздух как будто треснул пополам. У Джима не было сил двигаться с места; он сидел и ждал, что вот-вот вокруг него начнут рваться бомбы, но вместо этого небо вдруг вспыхнуло созвездьем разноцветных парашютов. По воздуху, словно радуясь жаркому августовскому солнцу, плыли десятки цветных куполов. Эти яркие зонтики живо напомнили Джиму наполненные горячим воздухом воздушные шары китайских фокусников, которые под занавес детских праздников на открытом воздухе, в саду на Амхерст-авеню, вдруг появлялись невесть откуда и улетали в небо. Что, летчики с Б-29 хотят таким образом развлечь его, не дать ему упасть духом, пока они заходят на посадку?
Парашюты плыли мимо и приземлиться должны были как раз в районе лагеря Лунхуа. Джим, как мог, попытался сфокусировать взгляд на разноцветных куполах. Два парашюта столкнулись, запутались стропами. Серебристый цилиндр рванул мигом скомкавшийся купол вниз и ушел в вертикальное пике, ударившись в насыпь ярдах в двухстах от того места, где сидел Джим.
Собравшись в последний раз, прежде чем лечь и уснуть навсегда под ржавеющими остовами самолетов, Джим продрался сквозь заросли сахарного тростника и шагнул в воду. Он добрел по мелководью до залитой водой бомбовой воронки почти посередине поля, обошел ее по краю, а потом, вдоль кромки поля, вышел к каналу.
Пока он карабкался вверх по насыпи, последние парашюты упали в полях к западу от лагеря Лунхуа, гул моторов Б-29 смолк где-то над Янцзы. Джим подошел к лежащему поперек дамбы огромному алому шатру, такому большому, что можно было бы накрыть им дом. Он смотрел на блестящую тонкую ткань, роскошнее которой в жизни не видал, на безукоризненные швы и строчки, на белые стропы, которые уходили в идущий вдоль канала дренажный сток.
Цилиндрический короб лопнул при падении. Джим спустился по склону, покрытому спекшейся от жары коркой, и сел на корточках над открытой горловиной цилиндра. Вокруг, на дне стока, лежало целое состояние, в самой твердой валюте: консервы и пачки сигарет. Ящик был до отказа набит картонными коробками; одна из них выпала из сужающейся кверху горловины, и все ее содержимое рассыпалось по земле. Джим ползал среди консервных банок и тер глаза, чтобы хоть с горем пополам прочесть, что на них написано. Здесь были банки «Спама», «Клима» и «Нескафе», плитки шоколада и обернутые в целлофан пачки «Лаки Страйк» и «Честерфилда», пачки «Ридерз дайджест» и «Лайф», «Тайм» и «Сэтеди ивнинг пост».
Такое количество еды сбило Джима с толку, поставив его перед давно забытой проблемой выбора. Банки и упаковки были проморожены насквозь, как будто их только что вынули из добротной американской морозилки. Он начал складывать в картонную коробку банки с тушенкой и молоком, плитки шоколада и пачку «Ридерз дайджест». Потом, впервые за несколько дней подумав на шаг вперед, добавил блок «Честерфидда».
Когда он выбрался из стока, алый шатер парашюта тихо набух от сквозящего вдоль канала ветерка. Прижав свои ледяные сокровища к груди, Джим спустился с насыпи и побрел вброд обратно через рисовую делянку. Он шел по краю воронки к периметру аэродрома, когда в небе опять раздался неторопливый гул моторов Б-29. Он остановился и стал искать взглядом самолет, уже прикидывая, что станет делать с таким количеством падающих с неба богатств.
И почти в тот же самый момент раздался винтовочный выстрел. Ярдах в ста от Джима, на той стороне рисовой делянки, по насыпи бежал японский солдат. Босой, в разодранной форме, он промчался мимо алого парашюта, спрыгнул с заросшего бурьяном бока насыпи и со всех ног понесся через рисовое поле. Вихрь поднятых его отчаянно работающими ногами брызг скрыл его почти с головой, а потом он и вовсе исчез среди погребальных курганов и островков дикого сахарного тростника.
Джим скрючился, как мог, на краю воронки, спрятавшись за несколькими стебельками одичавшего риса. На дамбе появился второй японский солдат. Он был без оружия, но ремни и портупея с подсумками были по-прежнему при нем. Добежав до парашюта, он остановился, чтобы перевести дыхание. Потом оглянулся через плечо, и Джим узнал припухшее от туберкулеза лицо рядового Кимуры.
За ним по дамбе гнались несколько европейцев, с утяжеленными бамбуковыми дубинками в руках. У одного из европейцев была винтовка, но Кимура, не обращая на них внимания, взялся поправлять на выцветшей гимнастерке ремни. Потом он сбросил с ноги в воду окончательно развалившийся башмак и пошел вниз по насыпи к залитому водой полю. Он успел пройти шагов десять, когда раздался второй винтовочный выстрел.
Рядовой Кимура упал лицом вниз в мелководье. Джим сидел, укрывшись за редкой порослью дикого риса, и смотрел, как европейцы подходят к парашюту. Они нервически переругивались между собой. Все они были из бывших британских заключенных, босые и в драных шортах, хотя в Лунхуа никто из них раньше не сидел. За старшего у них был взбудораженный молодой англичанин, у которого обе кисти были замотаны грязным бинтом. Должно быть, сидел все эти годы в подземном карцере, подумал Джим. Кожа у него была невероятно белая и поблескивала на солнце, как кожица вынутой из раковины улитки. Он размахивал забинтованными руками, как парой окровавленных сигнальных флажков, будто передавая сам себе предупреждение о каком-то особенно густом порыве ярости.
Все четверо начали скатывать купол парашюта. Несмотря на явные признаки долгого голодания, работали они быстро и вскоре вытянули из стока металлический ящик. Они загрузили в него все, что высыпалось при падении, привинтили на место коническую крышку и поволокли тяжелый цилиндр вдоль по дамбе.
Джим сидел и смотрел, как они мелькают между погребальными курганами, все ближе и ближе к лагерю Лунхуа. Его так и подмывало броситься следом и присоединиться к ним, но прошедшие годы научили его прежде всего проявлять осторожность и лишний раз не высовываться. В пятидесяти футах от него лежал рядовой Кимура, и из спины у него растекалось, разворачивалось в воде красное облако, похожее на купол притопленного парашюта.
Пятнадцать минут спустя, убедившись, что никто не наблюдает за ним с окрестных рисовых полей, Джим выбрался из редкой поросли дикого риса и вернулся в свое укрытие среди обломков сбитых самолетов.
Торопливо, даже не вымыв рук в затопленном рисовом поле, Джим вскрыл консервный замок и закатал к краю банки «Спама» жестяную крышку. От розовой массы рубленого мяса, открывшегося солнцу как зияющая рана, пахнуло густым пряным духом. Он утопил пальцы в мясе и сунул кусок себе промеж губ. Во рту полыхнуло чужим, всепроникающим вкусом, вкусом животного жира. После нескольких лет вареного риса и сладкого картофеля его рот вдруг превратился в океан экзотических запахов. Тщательно пережевывая каждый кусочек, как учил доктор Рэнсом, чтобы не упустить ни грана содержащихся в нем питательных веществ, Джим прикончил банку.
После всех этих солей и пряностей ему захотелось пить; он открыл банку «Клима», и обнаружил внутри белый порошок. Он набил этой жирной на ощупь пудрой рот, добрался сквозь бурьян до края поля и запил ее пригоршней теплой воды. Густая жирная пена тут же забила ему рот, нос и глотку, и его вырвало прямо в воду, белым пенистым ручьем. Джим смотрел на бьющий из него белоснежный фонтан и удивленно думал: неужто он умрет от голода только потому, что разучился есть? Потом он благоразумно прочел инструкцию на банке и намешал себе целую пинту молока, такого густого, что слой жира плавал поверху, как нефтяная пленка в окрестных ручьях и каналах.
Опьянев от еды, Джим откинулся на горячую траву и удовлетворенно взялся за плитку твердого, сладкого шоколада. Он только что завершил самую роскошную трапезу в своей жизни, и желудок стоял у него под ребрами, как туго накачанный футбольный мяч. Рядом, на поверхности воды, мигом налетевшая туча мух пировала на облаке белой блевотины. Джим вытер грязь со второй банки «Спама» и стал ждать японского летчика, чтобы вернуть ему долг за манго.
В трех милях к западу, в районе лагерей Хуньджяо и Сиккавэй, с лениво парящего в августовском небе Б-29 посыпались десятки разноцветных парашютов. Оказавшись в центре этого безумного миража, когда с неба вдруг свалились все сокровища Америки, Джим рассмеялся от счастья. И взялся за вторую, едва ли не более важную перемену блюд, проглотив разом шесть номеров «Ридерз дайджест». Он листал хрусткие белые страницы журналов, таких непохожих на те захватанные экземпляры, которые он до дыр зачитывал в Лунхуа. Они были полны заголовков и набранных жирным шрифтом ключевых фраз из мира, с которым он даже и близко не был знаком, а еще там была тьма незнакомых имен и названий — Патон [53], Белзен, джип, Джи-Ай [54], AWOL [55], Юта-бич, фон Рундштедт, «котел» и тысячи других подробностей большой европейской войны. Вместе взятые, они описывали героическое приключение, имевшее место на какой-то другой планете, исполненное сцен самопожертвования и стоицизма, бесчисленных героических деяний, целую вселенную, которая ничего общего не имела с той войной, которая разворачивалась на глазах у Джима в устье Янцзы, этой огромной реки, у которой, при всем ее величии, не хватало сил, чтобы вытолкнуть через устье в открытое море всех — бесчисленных — мертвых китайцев.
Утомленный роскошью иллюстрированных журналов, Джим клевал носом среди блевотины и мух. Пытаясь доказать «Ридерз дайджест», что и его война чего-нибудь да стоит, он вспомнил ослепительный белый свет от атомной бомбы в Нагасаки; он собственными глазами видел его отблеск, отразившийся в Южно-Китайском море. Это бледное гало до сих пор слоем лака лежало на тихих здешних полях, но ему, конечно, было не равняться с Днем Д [56]или с Арденнами. В отличие от войны в Китае, в Европе каждый твердо знал, на чьей он стороне — проблема, которую Джим так до конца для себя и не решил. Европейская война породила множество новых имен, новых слов. Но, может быть, она, таким образом, всего лишь решила перезарядить оружие, пополнить боезапас — здесь, у великих рек Восточной Азии, — чтобы затем длиться вечно и на другом, куда более двусмысленном языке, которым Джим уже начал понемногу овладевать?
35
Лейтенант Прайс
Вскоре после полудня Джим уже достаточно отдохнул, чтобы отвлечься от разрешения этого насущного вопроса и поесть во второй раз. Теплый «Спам», из которого вышел весь холод, накопленный за время полета в бомбовых люках Б-29, проскользнул у него между пальцами и упал в пыль. Он поднял маленький цилиндр из мяса и студня, счистил с него грязь и мух и вымыл остатками молока.
Вгрызаясь в плитку шоколада и думая о наступлении в Арденнах, Джим смотрел, как милях в двух к юго-западу утюжит небо еще один Б-29. Бомбардировщик шел в сопровождении истребителя, «мустанга», который закладывал широкие круги в тысяче футов над «сверхкрепостью», так, словно пилоту откровенно наскучила рутинная работа по сопровождению транспортов с гуманитарной помощью. К земле потянулась пестрая стая парашютов, должно быть, предназначенная для группы изголодавшихся за это время узников Лунхуа, не замеченной японцами при отправке колонны на стадион в Наньдао.
Джим обернулся и окинул взглядом шанхайский горизонт. Интересно, а теперь у него хватит сил, чтобы пройти несколько самых опасных миль до западных пригородов? Может быть, родители уже успели вернуться в дом на Амхерст-авеню? После перехода от самого Сучжоу они, должно быть, голодны и будут рады последней банке «Спама» и блоку «Честерфилда». Улыбаясь себе под нос, Джим стал думать о маме — он уже совсем не помнил ее лица, но прекрасно мог себе представить ее реакцию на «Спам». А кроме того, ей теперь будет что почитать…
Джим встал, решительно настроившись пуститься в обратный путь, в Шанхай. Он похлопал себя по вздувшемуся животу, прикидывая, а не заболел ли он какой-нибудь новой американской болезнью, которая бывает, если съешь слишком много пищи за один присест. И в тот же миг увидел сквозь ветви дерева, как в его сторону обернулись разом несколько человеческих лиц. По окружной дороге, мимо разбитых самолетов, шли шестеро китайских солдат. Это были северные китайцы, высокие, широкие в кости, на них были синие стеганые куртки и туго набитые вещмешки за плечами. На мягких фуражках светились красные пятиконечные звезды, а командир нес пулемет незнакомой конструкции с решетчатым наствольником и барабанным магазином. На носу у него были очки, и он был моложе и более легкой комплекции, чем его бойцы, а взгляд — сосредоточенный, как у бухгалтера или студента.
Мерным шагом, так, словно они уже прошли не одну сотню миль, шестеро солдат лавировали между остовами самолетов. Они прошли в двадцати футах от Джима, который спрятал за спиной «Спам» и блок «Честерфилда». Он решил для себя, что это, должно быть, китайские коммунисты. И при любых раскладах американцев они должны очень не любить. Если они увидят сигареты, то могут застрелить его прежде, чем он успеет объяснить, что когда-то всерьез подумывал стать коммунистом.
Но солдаты смотрели на него безо всякого интереса, на лицах у них не было той привычной и тревожащей смеси из подобострастия и презрения, с которой китайцы всегда смотрели на европейцев и американцев. Шли они быстро и вскоре скрылись за деревьями. Джим перебрался через ограду из колючей проволоки и отправился искать японского летчика. Он хотел предупредить его насчет солдат-коммунистов: японца они пристрелят тут же, не задумываясь.
Он уже решил, что в одиночку добираться до Шанхая не стоит. И Лунхуа, и Наньдао просто кишмя кишели вооруженными людьми.
Сперва он вернется в лагерь и присоединится к тем британским заключенным, которые застрелили рядового Кимуру. Как только они в достаточной степени окрепнут, им наверняка захочется вернуться в шанхайские бары и ночные клубы. А Джим достаточно покатался на «студебекере» мистера Макстеда, чтоб послужить им гидом.
Хотя до ворот лагеря Лунхуа была всего лишь миля с хвостиком, Джиму потребовалось два часа времени на то, чтобы преодолеть этот клочок пустынной сельской местности. Чтобы не проходить мимо рядового Кимуры, он перешел вброд через рисовую делянку, а потом пошел по дамбе в сторону шанхайской трассы. Склоны дамбы являли собой немое свидетельство недавних авианалетов. В канавах лежали выгоревшие грузовики и грузовые подводы, а рядом с ними — трупы солдат из марионеточных армий, лошадей и водяных буйволов. От тысяч рассыпанных повсюду пустых гильз разливалось неровное золотистое сияние, как если бы солдаты перед смертью перебирали награбленные сокровища.
Джим шел по тихой дороге и смотрел, как заходит с запада американский истребитель. Пилот сидел в кабине, откинув плексигласовый колпак; над Джимом он сбросил газ, так что стало слышно, как машина шуршит о воздух, и облетел его по кругу. Но тут Джим увидел, что пулеметные порты у самолета открыты и столы глядят прямо на него, и ему пришло в голову, что летчик может убить его просто так, от скуки. Он поднял блок «Честерфилда» и пачку «Ридерз дайджест» и показал их летчику, как подборку разноцветных паспортов. Пилот помахал ему рукой, заложил машину на крыло и взял курс на Шанхай.
Присутствие американского летчика приободрило Джима. Он уверенно прошел последние оставшиеся до лагеря несколько сот ярдов. Вид знакомых зданий, вышки и забора из колючей проволоки согрел его и прибавил уверенности в себе. Он возвращался домой, в свой настоящий дом. Если в Шанхае будет слишком опасно, может быть, отец с матерью переберутся с Амхерст-авеню сюда, к нему, и они все вместе станут жить в Лунхуа. С практической точки зрения жаль, конечно, что японские солдаты ушли и теперь некому охранять лагерь…
Подойдя к лагерю, Джим удивился, увидев, что китайцы, крестьяне и дезертиры, вернулись на свое обычное место возле ворот. Они сидели, скрючившись, на самом солнцепеке, и терпеливо смотрели на голого по пояс британца, который стоял за колючей проволокой. Вокруг костлявых бедер у британца был ремень, а на ремне — пистолет в кобуре. Джим сразу же узнал в нем мистера Таллоха, главного механика в шанхайском агентстве «Паккарда». Он всю войну проиграл в карты в блоке D и оторвался от игры всего один-единственный раз: чтобы сцепиться с доктором Рэнсомом по поводу собственной очереди вывозить нечистоты, — знать он не знает никакой очереди и никуда идти не собирается. В последний раз Джим видел его лежащим возле караулки, после неудачной попытки добраться пешком до Шанхая.
Теперь он стоял, опершись о ворота, расковыривал воспалившийся струп на губе и смотрел за тем, что происходило на плац-параде. Там двое британцев затаскивали в дверь караулки сброшенный с самолета металлический короб вместе с куполом парашюта. Третий стоял на крыше и разглядывал окрестности в японский полевой бинокль.
— Мистер Таллох… — Джим потянул ворота на себя, громыхнув висячим замком и запорной цепью. — Мистер Таллох, у вас ворота заперты.
Таллох с видимым неудовольствием воззрился на Джима: он явно не признал этого четырнадцатилетнего оборванца, а блок сигарет выглядел и вовсе подозрительно.
— Откуда ты, черт подери, взялся? Ты что, парень, британец, что ли?
— Мистер Таллох, я был в Лунхуа. Я прожил здесь три года. — Таллох двинулся прочь, и Джим закричал ему вслед: — Я работал в больничке, с доктором Рэнсомом!
— Доктор Рэнсом? — Таллох вернулся к воротам и скептически воззрился на Джима. — Доктор Говновоз?…
— Точнее не бывает, мистер Таллох. Я как раз и возил для доктора Рэнсома это самое говно. Мне нужно добраться до Шанхая, мистер Таллох, чтобы найти отца с матерью. У нас там был «паккард», мистер Таллох.
— Он свое говно отвозил. — Таллох достал из подвешенного к ремню подсумка оставшуюся от сержанта Нагаты связку ключей. Он по-прежнему не был уверен, пускать ему Джима в лагерь или нет. — «Паккард», говоришь? Хорошая машина…
Он отворил ворота и махнул Джиму рукой: заходи. Услышав лязг цепи, из караулки вышел тот самый англичанин с забинтованными руками, который застрелил рядового Кимуру. Ему явно пришлось изрядно поголодать, но, несмотря на это, тело у него было сильное и дерганое, как будто все время на нервах, а еще очень бледное, особенно по контрасту с кровавыми пятнами на забинтованных костяшках пальцев. Такую меловую кожу и такие же безумные глаза Джим видел у заключенных, которых выпустили на свет божий после того, как они по нескольку месяцев просидели в подземных камерах, в полицейском участке на мосту. Грудь и плечи у него были сплошь усеяны шрамами от горящих сигарет; складывалось впечатление, будто его специально истыкали горячей кочергой, чтобы проверить, загорится он или нет.
— Запри ворота! — Он ткнул в сторону Джима забинтованной рукой. — Вышвырни его вон!
— Прайс, я знаю этого парня. Его родители купили у нас «паккард».
— Да пошел он! Если все, кто покупал у вас «паккарды», к нам сюда понабьются…
— Да, лейтенант, ты прав. Давай-ка, парень, вали отсюда. И побыстрей.
Джим попытался подставить под закрывающиеся ворота ногу в теннисной туфле, и лейтенант Прайс ударил его забинтованным кулаком в грудь. У Джима перехватило дыхание, и он тяжело рухнул на землю рядом с китайцами, которые молча сидели и смотрели на происходящее. «Спам» и блок «Честерфилда» он удержал, но вот «Ридерз дайджест», все шесть штук, выскользнули у него из-под рубашки и рассыпались по траве, где их тут же порасхватали крестьянки. Маленькие полупрозрачные от голода женщины в черных брюках сидели вокруг Джима и держали в руках журналы, каждая по одному, как будто вознамерились организовать дискуссию по итогам европейской войны.
Прайс с грохотом захлопнул ворота прямо у них перед носом. Его откровенно приводило в бешенство все, что только попадалось на глаза: лагерь, пустые рисовые делянки и даже солнце в небе. Он затряс головой, и тут вдруг заметил у Джима в руках банку «Спама».
— Ты откуда это взял? Все, что сбрасывают в Лунхуа, принадлежит нам! — Он что-то выкрикнул по-китайски, обращаясь к женщинам так, словно подозревал их в соучастии в краже. — Таллох!… Они воруют наш «Спам»!
Он снова открыл ворота, чтобы отобрать у Джима банку, но тут с вышки раздался крик часового. Человек с биноклем выбежал на наружную лестницу и указывал рукой в сторону шанхайского тракта.
С запада появились два Б-29, мигом заполонив слитным гулом моторов тихие пустынные поля. Заметив лагерь, они разделились. Один пошел к Лунхуа, открыв бомбовые люки, чтобы сбросить груз. Другой сменил курс и полетел в сторону района Путун, к востоку от Шанхая.
Когда «сверхкрепость» с ревом промчалась у них над головами, Джим скорчился рядом с китайскими крестьянами. Из ворот выбежали Прайс и еще трое британцев, вооруженных винтовкой и бамбуковыми палками, и пустились наискосок через ближайшее поле. В небе уже было полным-полно парашютов, алых и синих куполов, которые плыли в сторону рисовых делянок, в полумиле от лагеря.
Грохот моторов Б-29 стих вдалеке, превратившись в подобие отдаленного грома. Джима так и подмывало броситься следом за Прайсом и его людьми и предложить им свою помощь. Парашюты приземлились по ту сторону от системы старых противотанковых рвов. Британцы поняли, что добыча от них ушла, и разбрелись кто куда. Прайс взобрался на земляной редут и в ярости размахивал винтовкой. Один из британцев сполз в мелкий канал и брел теперь по пояс в воде, выбирая дорогу в труднопроходимой гуще водорослей; остальные бежали по насыпям между рисовыми делянками.
Таллох стоял и смотрел на них, и в глазах у него читалась безнадежность. Джим встал и протиснулся мимо него сквозь ворота. Бывший механик расстегнул кобуру и положил руку на рукоять тяжелого пистолета. Вид падающих парашютов взбудоражил его; похожие на бечевку прядки мускулов на плечах и руках возбужденно подрагивали и переплетались подобием «кошачьей колыбели».
— Мистер Таллох, а война кончилась? — спросил Джим. — Правда кончилась?
— Война?… — Таллох, казалось, давно успел забыть о том, что она вообще когда-то и где-то была. — Лучше бы, чтоб так, парень, а не то того и гляди начнется следующая.
— Я тут неподалеку видел солдат-коммунистов, мистер Таллох.
— Их тут как грязи. Ну ничего, погоди, лейтенант Прайс и до них доберется. Давай-ка мы припаркуем тебя в караулке, а, парень? И смотри, не попадайся ему на глаза…
Джим двинулся следом за Таллохом через плац-парад, а потом они вместе вошли в караулку. Когда-то безукоризненно чистый пол комендатуры, который каждый день драили, в перерывах между избиениями, заключенные-китайцы, теперь был сплошь покрыт грязью и мусором. Списки и другие японские документы валялись вперемешку с пустыми пачками из-под «Лаки Страйк», использованными винтовочными обоймами и рваными армейскими башмаками. Вдоль дальней стены стояли десятки коробок с продовольствием. Голый британец лет пятидесяти, бывший бармен из «Шанхай кантри-клаба», сидел на бамбуковом табурете и сортировал тушенку, сигареты и кофе. Плитки шоколада он складывал стопками на столе коменданта, а пачки «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост» резким движением отшвыривал в сторону. В комендатуре пол был сплошь усыпан рваными журнальными страницами.
Рядом с ним сидел молодой солдат-британец в лохмотьях, оставшихся от формы сифортского полка шотландских горных стрелков, и обрезал с парашютов нейлоновые стропы. Веревки он скатывал в бухты, а потом отточенными движениями складывал полотнища синего и алого шелка.
Таллох окинул взглядом эту сокровищницу с явственно читающимся на лице чувством священного ужаса перед невероятным богатством, которое удалось собрать ему и его товарищам. Джима он от двери оттолкнул, словно опасаясь, что при виде такого количества шоколада мальчик попросту съедет с катушек.
Вгрызаясь в плитку шоколада и думая о наступлении в Арденнах, Джим смотрел, как милях в двух к юго-западу утюжит небо еще один Б-29. Бомбардировщик шел в сопровождении истребителя, «мустанга», который закладывал широкие круги в тысяче футов над «сверхкрепостью», так, словно пилоту откровенно наскучила рутинная работа по сопровождению транспортов с гуманитарной помощью. К земле потянулась пестрая стая парашютов, должно быть, предназначенная для группы изголодавшихся за это время узников Лунхуа, не замеченной японцами при отправке колонны на стадион в Наньдао.
Джим обернулся и окинул взглядом шанхайский горизонт. Интересно, а теперь у него хватит сил, чтобы пройти несколько самых опасных миль до западных пригородов? Может быть, родители уже успели вернуться в дом на Амхерст-авеню? После перехода от самого Сучжоу они, должно быть, голодны и будут рады последней банке «Спама» и блоку «Честерфилда». Улыбаясь себе под нос, Джим стал думать о маме — он уже совсем не помнил ее лица, но прекрасно мог себе представить ее реакцию на «Спам». А кроме того, ей теперь будет что почитать…
Джим встал, решительно настроившись пуститься в обратный путь, в Шанхай. Он похлопал себя по вздувшемуся животу, прикидывая, а не заболел ли он какой-нибудь новой американской болезнью, которая бывает, если съешь слишком много пищи за один присест. И в тот же миг увидел сквозь ветви дерева, как в его сторону обернулись разом несколько человеческих лиц. По окружной дороге, мимо разбитых самолетов, шли шестеро китайских солдат. Это были северные китайцы, высокие, широкие в кости, на них были синие стеганые куртки и туго набитые вещмешки за плечами. На мягких фуражках светились красные пятиконечные звезды, а командир нес пулемет незнакомой конструкции с решетчатым наствольником и барабанным магазином. На носу у него были очки, и он был моложе и более легкой комплекции, чем его бойцы, а взгляд — сосредоточенный, как у бухгалтера или студента.
Мерным шагом, так, словно они уже прошли не одну сотню миль, шестеро солдат лавировали между остовами самолетов. Они прошли в двадцати футах от Джима, который спрятал за спиной «Спам» и блок «Честерфилда». Он решил для себя, что это, должно быть, китайские коммунисты. И при любых раскладах американцев они должны очень не любить. Если они увидят сигареты, то могут застрелить его прежде, чем он успеет объяснить, что когда-то всерьез подумывал стать коммунистом.
Но солдаты смотрели на него безо всякого интереса, на лицах у них не было той привычной и тревожащей смеси из подобострастия и презрения, с которой китайцы всегда смотрели на европейцев и американцев. Шли они быстро и вскоре скрылись за деревьями. Джим перебрался через ограду из колючей проволоки и отправился искать японского летчика. Он хотел предупредить его насчет солдат-коммунистов: японца они пристрелят тут же, не задумываясь.
Он уже решил, что в одиночку добираться до Шанхая не стоит. И Лунхуа, и Наньдао просто кишмя кишели вооруженными людьми.
Сперва он вернется в лагерь и присоединится к тем британским заключенным, которые застрелили рядового Кимуру. Как только они в достаточной степени окрепнут, им наверняка захочется вернуться в шанхайские бары и ночные клубы. А Джим достаточно покатался на «студебекере» мистера Макстеда, чтоб послужить им гидом.
* * *
Хотя до ворот лагеря Лунхуа была всего лишь миля с хвостиком, Джиму потребовалось два часа времени на то, чтобы преодолеть этот клочок пустынной сельской местности. Чтобы не проходить мимо рядового Кимуры, он перешел вброд через рисовую делянку, а потом пошел по дамбе в сторону шанхайской трассы. Склоны дамбы являли собой немое свидетельство недавних авианалетов. В канавах лежали выгоревшие грузовики и грузовые подводы, а рядом с ними — трупы солдат из марионеточных армий, лошадей и водяных буйволов. От тысяч рассыпанных повсюду пустых гильз разливалось неровное золотистое сияние, как если бы солдаты перед смертью перебирали награбленные сокровища.
Джим шел по тихой дороге и смотрел, как заходит с запада американский истребитель. Пилот сидел в кабине, откинув плексигласовый колпак; над Джимом он сбросил газ, так что стало слышно, как машина шуршит о воздух, и облетел его по кругу. Но тут Джим увидел, что пулеметные порты у самолета открыты и столы глядят прямо на него, и ему пришло в голову, что летчик может убить его просто так, от скуки. Он поднял блок «Честерфилда» и пачку «Ридерз дайджест» и показал их летчику, как подборку разноцветных паспортов. Пилот помахал ему рукой, заложил машину на крыло и взял курс на Шанхай.
Присутствие американского летчика приободрило Джима. Он уверенно прошел последние оставшиеся до лагеря несколько сот ярдов. Вид знакомых зданий, вышки и забора из колючей проволоки согрел его и прибавил уверенности в себе. Он возвращался домой, в свой настоящий дом. Если в Шанхае будет слишком опасно, может быть, отец с матерью переберутся с Амхерст-авеню сюда, к нему, и они все вместе станут жить в Лунхуа. С практической точки зрения жаль, конечно, что японские солдаты ушли и теперь некому охранять лагерь…
Подойдя к лагерю, Джим удивился, увидев, что китайцы, крестьяне и дезертиры, вернулись на свое обычное место возле ворот. Они сидели, скрючившись, на самом солнцепеке, и терпеливо смотрели на голого по пояс британца, который стоял за колючей проволокой. Вокруг костлявых бедер у британца был ремень, а на ремне — пистолет в кобуре. Джим сразу же узнал в нем мистера Таллоха, главного механика в шанхайском агентстве «Паккарда». Он всю войну проиграл в карты в блоке D и оторвался от игры всего один-единственный раз: чтобы сцепиться с доктором Рэнсомом по поводу собственной очереди вывозить нечистоты, — знать он не знает никакой очереди и никуда идти не собирается. В последний раз Джим видел его лежащим возле караулки, после неудачной попытки добраться пешком до Шанхая.
Теперь он стоял, опершись о ворота, расковыривал воспалившийся струп на губе и смотрел за тем, что происходило на плац-параде. Там двое британцев затаскивали в дверь караулки сброшенный с самолета металлический короб вместе с куполом парашюта. Третий стоял на крыше и разглядывал окрестности в японский полевой бинокль.
— Мистер Таллох… — Джим потянул ворота на себя, громыхнув висячим замком и запорной цепью. — Мистер Таллох, у вас ворота заперты.
Таллох с видимым неудовольствием воззрился на Джима: он явно не признал этого четырнадцатилетнего оборванца, а блок сигарет выглядел и вовсе подозрительно.
— Откуда ты, черт подери, взялся? Ты что, парень, британец, что ли?
— Мистер Таллох, я был в Лунхуа. Я прожил здесь три года. — Таллох двинулся прочь, и Джим закричал ему вслед: — Я работал в больничке, с доктором Рэнсомом!
— Доктор Рэнсом? — Таллох вернулся к воротам и скептически воззрился на Джима. — Доктор Говновоз?…
— Точнее не бывает, мистер Таллох. Я как раз и возил для доктора Рэнсома это самое говно. Мне нужно добраться до Шанхая, мистер Таллох, чтобы найти отца с матерью. У нас там был «паккард», мистер Таллох.
— Он свое говно отвозил. — Таллох достал из подвешенного к ремню подсумка оставшуюся от сержанта Нагаты связку ключей. Он по-прежнему не был уверен, пускать ему Джима в лагерь или нет. — «Паккард», говоришь? Хорошая машина…
Он отворил ворота и махнул Джиму рукой: заходи. Услышав лязг цепи, из караулки вышел тот самый англичанин с забинтованными руками, который застрелил рядового Кимуру. Ему явно пришлось изрядно поголодать, но, несмотря на это, тело у него было сильное и дерганое, как будто все время на нервах, а еще очень бледное, особенно по контрасту с кровавыми пятнами на забинтованных костяшках пальцев. Такую меловую кожу и такие же безумные глаза Джим видел у заключенных, которых выпустили на свет божий после того, как они по нескольку месяцев просидели в подземных камерах, в полицейском участке на мосту. Грудь и плечи у него были сплошь усеяны шрамами от горящих сигарет; складывалось впечатление, будто его специально истыкали горячей кочергой, чтобы проверить, загорится он или нет.
— Запри ворота! — Он ткнул в сторону Джима забинтованной рукой. — Вышвырни его вон!
— Прайс, я знаю этого парня. Его родители купили у нас «паккард».
— Да пошел он! Если все, кто покупал у вас «паккарды», к нам сюда понабьются…
— Да, лейтенант, ты прав. Давай-ка, парень, вали отсюда. И побыстрей.
Джим попытался подставить под закрывающиеся ворота ногу в теннисной туфле, и лейтенант Прайс ударил его забинтованным кулаком в грудь. У Джима перехватило дыхание, и он тяжело рухнул на землю рядом с китайцами, которые молча сидели и смотрели на происходящее. «Спам» и блок «Честерфилда» он удержал, но вот «Ридерз дайджест», все шесть штук, выскользнули у него из-под рубашки и рассыпались по траве, где их тут же порасхватали крестьянки. Маленькие полупрозрачные от голода женщины в черных брюках сидели вокруг Джима и держали в руках журналы, каждая по одному, как будто вознамерились организовать дискуссию по итогам европейской войны.
Прайс с грохотом захлопнул ворота прямо у них перед носом. Его откровенно приводило в бешенство все, что только попадалось на глаза: лагерь, пустые рисовые делянки и даже солнце в небе. Он затряс головой, и тут вдруг заметил у Джима в руках банку «Спама».
— Ты откуда это взял? Все, что сбрасывают в Лунхуа, принадлежит нам! — Он что-то выкрикнул по-китайски, обращаясь к женщинам так, словно подозревал их в соучастии в краже. — Таллох!… Они воруют наш «Спам»!
Он снова открыл ворота, чтобы отобрать у Джима банку, но тут с вышки раздался крик часового. Человек с биноклем выбежал на наружную лестницу и указывал рукой в сторону шанхайского тракта.
С запада появились два Б-29, мигом заполонив слитным гулом моторов тихие пустынные поля. Заметив лагерь, они разделились. Один пошел к Лунхуа, открыв бомбовые люки, чтобы сбросить груз. Другой сменил курс и полетел в сторону района Путун, к востоку от Шанхая.
Когда «сверхкрепость» с ревом промчалась у них над головами, Джим скорчился рядом с китайскими крестьянами. Из ворот выбежали Прайс и еще трое британцев, вооруженных винтовкой и бамбуковыми палками, и пустились наискосок через ближайшее поле. В небе уже было полным-полно парашютов, алых и синих куполов, которые плыли в сторону рисовых делянок, в полумиле от лагеря.
Грохот моторов Б-29 стих вдалеке, превратившись в подобие отдаленного грома. Джима так и подмывало броситься следом за Прайсом и его людьми и предложить им свою помощь. Парашюты приземлились по ту сторону от системы старых противотанковых рвов. Британцы поняли, что добыча от них ушла, и разбрелись кто куда. Прайс взобрался на земляной редут и в ярости размахивал винтовкой. Один из британцев сполз в мелкий канал и брел теперь по пояс в воде, выбирая дорогу в труднопроходимой гуще водорослей; остальные бежали по насыпям между рисовыми делянками.
Таллох стоял и смотрел на них, и в глазах у него читалась безнадежность. Джим встал и протиснулся мимо него сквозь ворота. Бывший механик расстегнул кобуру и положил руку на рукоять тяжелого пистолета. Вид падающих парашютов взбудоражил его; похожие на бечевку прядки мускулов на плечах и руках возбужденно подрагивали и переплетались подобием «кошачьей колыбели».
— Мистер Таллох, а война кончилась? — спросил Джим. — Правда кончилась?
— Война?… — Таллох, казалось, давно успел забыть о том, что она вообще когда-то и где-то была. — Лучше бы, чтоб так, парень, а не то того и гляди начнется следующая.
— Я тут неподалеку видел солдат-коммунистов, мистер Таллох.
— Их тут как грязи. Ну ничего, погоди, лейтенант Прайс и до них доберется. Давай-ка мы припаркуем тебя в караулке, а, парень? И смотри, не попадайся ему на глаза…
Джим двинулся следом за Таллохом через плац-парад, а потом они вместе вошли в караулку. Когда-то безукоризненно чистый пол комендатуры, который каждый день драили, в перерывах между избиениями, заключенные-китайцы, теперь был сплошь покрыт грязью и мусором. Списки и другие японские документы валялись вперемешку с пустыми пачками из-под «Лаки Страйк», использованными винтовочными обоймами и рваными армейскими башмаками. Вдоль дальней стены стояли десятки коробок с продовольствием. Голый британец лет пятидесяти, бывший бармен из «Шанхай кантри-клаба», сидел на бамбуковом табурете и сортировал тушенку, сигареты и кофе. Плитки шоколада он складывал стопками на столе коменданта, а пачки «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост» резким движением отшвыривал в сторону. В комендатуре пол был сплошь усыпан рваными журнальными страницами.
Рядом с ним сидел молодой солдат-британец в лохмотьях, оставшихся от формы сифортского полка шотландских горных стрелков, и обрезал с парашютов нейлоновые стропы. Веревки он скатывал в бухты, а потом отточенными движениями складывал полотнища синего и алого шелка.
Таллох окинул взглядом эту сокровищницу с явственно читающимся на лице чувством священного ужаса перед невероятным богатством, которое удалось собрать ему и его товарищам. Джима он от двери оттолкнул, словно опасаясь, что при виде такого количества шоколада мальчик попросту съедет с катушек.