Бондаренко Борис. Потерянное мной

   – Вот, – сказал Коля, – это Веркина учительница, Валентина Михайловна.
   Девушка близоруко прищурилась и протянула Ольге руку, улыбнулась.
   – Ну, какая я Валентина Михайловна. Просто Валя. А о вас я уже много слышала.
   – От кого?
   – Как от кого? – удивилась Валя. – От Веры, конечно.
   – Она говорила вам обо мне?
   – Ну разумеется. Вы же единственная из всей деревни, кому удалось попасть в Москву. Да еще физик. Знаете, это очень хороший пример для ребят – ведь деревенским школьникам намного труднее попасть в вузы, чем городским. Подготовка, сами знаете, не та.
   Коля стоял рядом, мялся, и Ольга сказала ему:
   – Ты иди, мы сами поговорим. А потом я домой пойду, так что не беспокойся.
   – Вы долго тут будете? – спросила Валя.
   – Да нет, я уже собралась идти.
   – Может быть, ко мне зайдете? – предложила Валя. – Посидим, чайку попьем, поговорим.
   – Пойдемте, – согласилась Ольга. – Я ведь тоже хотела повидаться с вами, о Верочке поговорить.
   – Ну, вот и отлично! – обрадовалась Валя и потом, когда они шли по улице, сказала, словно оправдываясь за свою радость: – Все-таки деревня здесь глуховатая, радуешься каждому новому человеку, а уж из Москвы – тем более.
   Жила Валя в маленькой чистенькой комнате, уютно завешанной разноцветными вышивками. Валя суетилась, усаживала Ольгу, торопилась приготовить чай. С трудом разожгла примус, пожаловалась:
   – Два года здесь живу, а с этой адской машинкой так и не научилась как следует справляться. А плитку никак не достану.
   Она села напротив Ольги, с улыбкой разглядывая ее.
   – Вот вы, оказывается, какая...
   – Какая?
   – Ну, не знаю даже, как объяснить. Уверенная, сильная... И красивая. Не смейтесь, это тоже важно, и хорошо, что вы красивая.
   – Почему?
   – Да ведь считается, что в науку идут только дурнушки или всякие... так себе, рыженькие да конопатенькие, кому в личной жизни счастье не улыбается. Чепуха все это, я думаю, красота никому помешать не может... Ничего, что я так сразу... с откровениями на вас набросилась?
   – Это даже лучше, – улыбнулась Ольга. Ей понравилась непосредственность Вали.
   Стали пить чай. Валя жадно расспрашивала Ольгу о жизни в Москве, о премьерах и выставках – и оказалось, что Ольга не может ответить на многие ее вопросы, сама Валя знает театральную и концертную жизнь Москвы куда лучше. Ольга попыталась оправдаться:
   – Знаете, работы много, на все времени не хватает.
   Валя смутилась, ей стало как будто неловко за свою осведомленность:
   – Конечно, я понимаю, у вас такая работа, что всех сил требует... А я что, обыкновенная учительница... Только здесь, если одной работой жить, – пропадешь с тоски. Вот я и стараюсь следить за всем... Почти треть зарплаты на журналы и книги уходит. Времени, правда, тоже немного остается – учителей не хватает, поневоле приходится быть мастером на все руки. Я географичка, а веду и зоологию, и ботанику. А учить кое-как, пересказывать учебник – совесть не позволяет. Вот и сидишь ночами, достаешь книги где можно. А с наглядными пособиями просто беда – ходишь по магазинам бедной родственницей и чуть ли не со слезами вымаливаешь.
   Валя еще долго рассказывала о своих школьных бедах, потом спохватилась:
   – Ой, да что это я разнюнилась... Вам же неитересно об этом слушать.
   – Ну, почему же... – не очень решительно запротестовала Ольга.
   – Давайте лучше о Вере поговорим. Вы ведь, наверно, почти не знаете ее.
   – Да.
   Валя помолчала.
   – Знаете, трудно о ней определенно говорить. Я и вообще-то не сторонница категорических определений. А она... ну, как бы вам сказать... какая-то равномерная, что ли. Очень старательная, понятливая, послушная, но... без огонька. Нет ни любимых предметов, ни нелюбимых. До сих пор не знаю, что ей нравится больше, что меньше. Да она, похоже, и сама не знает. Учится легко, без срывов, хотя частенько пропускает занятия. Но это меня не беспокоит – она очень добросовестная, и если уж не приходит на урок, значит, это, бесспорно, вынужденно. Никакого беспокойства учителям не доставляет, но, знаете, именно эта ее уравновешенность, не побоюсь сказать – недетскость, немножко не нравится мне... Я не совсем ясно говорю, да?
   – Нет, почему же... Я и сама заметила это в ней.
   – А может быть, это и к лучшему, не знаю... Как она, дальше учиться будет?
   – Собирается. Может быть, на будущий год я ее к себе в Москву возьму.
   – Вот это было бы хорошо. Знаете, так обидно бывает, когда толковые ребята бросают учебу. Я, конечно, не за то, чтобы все молодые обязательно уходили в город, но иногда это просто необходимо. Что же делать, деревня еще очень во многом отстает от города, это же реальность, с которой нельзя не считаться. Но уходят-то как раз чаще всего те, кому в городе делать нечего. Их больше привлекают городские квартиры с теплыми уборными. Хотя и это не такой уж большой грех, – невесело усмехнулась Валя, и Ольга спросила:
   – Вам, наверно, нелегко здесь живется?
   Валя улыбнулась.
   – Знаете, я ждала этого вопроса. А вот как получше ответить на него – не придумала. Трудно, конечно. Особенно первый год тяжело было. Я ведь типичная горожанка, а тут сразу с уймой таких незнакомых вещей пришлось столкнуться. Такой вот пустячок вроде этого примуса до слез доводил. Верите ли – месяца два мерзла, печь не могла научиться топить, все боялась угореть. Зимой тут вообще тоскливо. Как заметет на неделю – просто жутко становится: пустыня и пустыня. Ведь бывает, что до Селиванова даже трактора не могут пробиться, хорошо хоть танки выручают, а их на весь район два... Да что я вам рассказываю, вы же все это лучше меня знаете... Так иногда тошно становилось – хотелось плюнуть на все и тут же уехать, черт с ним, с дипломом, пусть отбирают... Ничего, перетерпела, обвыклась, в эту зиму намного легче показалось... И знаете, что помогает? Не сочтите мои слова за высокопарную болтовню, но – как бы это поточнее выразиться... сознание своей необходимости и, если хотите, незаменимости. В городе я была бы одной из многих – ну, ушла из школы, и бог с тобой, никто тебе слова не скажет, тут же на твое место другого найдут. А здесь ой как трудно замену найти. Как правило, едут все по распределению, диплом отрабатывать, и живут три года на чемоданах, месяцы считают. А кое-кто всякими правдами и неправдами и раньше срока уезжает. Хорошо, если это летом случится, можно еще замену найти, пришлют очередного невольника срок отбывать. А ведь бывает, что и среди года бегут. У кого вдруг какая-то чуть ли не смертельная болезнь объявится, а кто и просто так подастся. В прошлом году у нас вот так же математичка сбежала. Я, говорит, лучше официанткой в ресторан пойду, чем тут заживо гнить. И уехала, никакие уговоры не помогли. А у нее тридцать четыре часа в неделю было. Заменить, разумеется, некем, у облоно в таких случаях только один ответ – ждите, пришлем. Мы-то что, подождем, да ребята ведь ждать не могут. Раскидали мы эти часы между собой, и представляете, мне пришлось геометрию в седьмом классе вести, а я уже и забыла, чем гипотенуза от катета отличается. Три ночи над учебником просидела – надо ведь было еще и к своим урокам готовиться. Пришла на геометрию – и позорнейшим образом завалилась на доказательстве первой же теоремы. Стою у доски как дура и молчу, разреветься боюсь. В городской школе наверняка бы тут же шушуканье началось, смешки – мол, учительница сама урока не знает. Дети вообще очень хорошо чувствуют неуверенность учителя. А тут все молчат, просто мертвая тишина стоит. А я повернуться боюсь, но и стоять так больше нельзя. А доказательство вспомнить не могу. Повернулась, наконец, – все смотрят на меня, но как смотрят... Такими добрыми, сочувствующими, по-хорошему жалеющими глазами... Я бросила мел и призналась: «Забыла». Не выдержала и заплакала. Видели бы вы, как они кинулись утешать и успокаивать меня! Полтора месяца я эту геометрию вела, и так сжилась с ребятами, что, когда прислали математика, жалко было ему класс отдавать. И они ко мне привязались. Ребята здесь вообще хорошие, неизбалованные. Рано работать начинают, приучаются труд ценить. Таких неисправимых двоечников и лодырей, которых приходится из класса в класс перетягивать, я здесь просто не видела. Если уж кто не захочет учиться – уйдет из школы, работать начнет, а просто так отсиживать и потолок разглядывать не будет... И когда уж очень плохо мне становится и хочется уехать – вспомнишь о ребятах и подумаешь: а их-то на кого оставишь, они-то чем виноваты? Поплачешь в подушку, музыку послушаешь – да снова на уроки... Ох, заговорила я вас... Но очень мне хотелось, чтобы вы поняли меня.
   – Я понимаю, – тихо сказала Ольга.
   – Давайте еще чай пить.
   – Нет, спасибо, не хочу. Да и идти уже надо, ждут меня.
   Валя не стала ее удерживать, просто сказала:
   – Ну что ж, надо так надо. Еще придете?
   – Обязательно. Я очень рада, что познакомилась с вами.
   – Я тоже.
   – Может быть, я смогу что-нибудь сделать для вас? Книги достать или еще что-нибудь.
   – Очень даже можете, – засмеялась Валя. – Я бы и сама попросила вас об этом. Знаете, не так книги мне сейчас нужны, как пластинки. Музыка для меня – хлеб номер один. Я списочек приготовлю, не пугайтесь, если длинным покажется. Купите, что сможете.
   – Постараюсь.
   Шагая по серой невидимой дороге, Ольга думала – как приятно ошиблась она, узнав эту девушку с очень обыкновенным, ничем непримечательным лицом. Ожидала встретить стандартные жалобы на скуку деревенской жизни, шаблонную тоску по городу, и вдруг – человек, для которого слова «долг», «служение», «совесть» оказались не только словами. А впрочем, почему же «вдруг»? Что удивительного в этой встрече? Не притворяйся, девочка Оля. Ты-то вряд ли смогла бы так. Даже наверняка не смогла бы – вот почему и «вдруг». А ведь ты тоже не хотела быть одной из многих... Но для этого тебе пришлось уехать в город, а Вале – приехать сюда. Она-то действительно стала одной из немногих, а ты?
   И вдруг пришла ей в голову мысль, заставившая ее невольно замедлить шаги. Ты бредишь, девочка Оля... Но все-таки, на минуту допустим, что это случилось. Вернуться сюда и поработать в школе. Учителей не хватает, а ты могла бы вести физику и математику. Что невозможного в этом решении? И вот тогда ты действительно могла бы стать одной из немногих и получила бы возможность делать настоящее дело – помочь Коле и Верочке и тем десяткам ребят, которых ты могла бы многому научить. Что невозможного в этом решении? Да ничего. Если, конечно, не считать множества достаточно веских и убедительных причин не делать этого. Юрий, и то, что у тебя нет никакого влечения к преподавательскому делу, – как будто Валя родилась с этим влечением! – и, конечно, было бы неразумно использовать физика-теоретика на такой «примитивной» работе... И комната в Москве, конечно. Любой из этих причин достаточно, чтобы со спокойной совестью решить, что твое место в Москве, а не здесь. Со спокойной совестью... А может ли совесть быть спокойной? Вернее – должна ли? И что заставило тебя подумать о возможности такого решения – ведь абсурдность и ненужность его совершенно очевидны? Наверняка неспокойная совесть... А у тебя прямо-таки железобетонная логика, девочка Оля...
 
   Прошло еще несколько дней. Жизнь в доме шла тихая, будничная. Коля взял отгулы и с утра до вечера возился по хозяйству. Он как будто и минуты не мог пробыть без работы, и часто видела Ольга, как он, кончив что-нибудь делать, ходил по двору, внимательно осматривал заборы, сараи, крыши, огород – нельзя ли еще чем-нибудь заняться. И занятие, конечно, находилось – хозяйство было немалое. Коля действительно оказался мастером на все руки – сколачивал добротные скамейки, чинил обувь, выпиливал полочки, сделал соседу рамку для зеркала и безукоризненно покрыл ее лаком. Не читал он ни книг, ни газет, но вечером непременно слушал последние известия. Верочка тоже никогда не была без дела – варила, убиралась в комнатах, стирала, готовила уроки, ходила в школу. Была она по-прежнему молчалива и так же опускала глаза, разговаривая с Ольгой. И Ольга уже понимала, что никаких перемен в отношениях к ней Коли и Верочки не будет, и с каждым днем ненужность и бессмысленность ее пребывания здесь все больше тяготила ее. Надо ехать, говорила себе Ольга по вечерам, и не уезжала, все еще ожидая чего-то. Но ничего не менялось – все таким же спокойным и вежливо-равнодушным был Коля, он уже не заботился о том, чтобы Ольга не скучала, видимо, вполне удовлетворившись ее словами, что скучать она не умеет. И все тот же назойливый рефрен «чужая», «чужая» – слышался Ольге, когда Верочка спрашивала ее: «Вы обедать сейчас будете или подождете Колю? Вы спать когда ляжете?» И по-прежнему не находилось в доме дел для нее – да Ольга уже и не настаивала на этом, примирившись со своим положением заезжего гостя. Пора уезжать, повторяла Ольга, но надо было поговорить с Колей о том, чтобы взять Верочку с собой в Москву, хотя Ольга уже не была уверена, что вообще нужно это делать. «И с чего ты взяла, что Верочке будет лучше с тобой? Кто ты для нее? Чу-жа-я...» И она никак не решалась заговорить об этом с Колей, но, наконец, выбрала время, когда Верочка ушла в школу, и сказала:
   – Давай-ка поговорим, Коля.
   Коля подшивал старые валенки. Взглянув на Ольгу, он завязал стежок аккуратным узлом и отложил валенок.
   – Давай поговорим.
   И протянул ей папиросы – сигареты у Ольги кончились, и ей пришлось перейти на «Север».
   – Я о Верочке.
   – А что о ней говорить? – удивился Коля.
   – Ну, как что? Ей ведь дальше учиться надо.
   – Ну пусть учится. Кончит семь классов – и отправлю ее в Селиванове, там сейчас интернат открыли.
   – Но ведь тебе в армию идти.
   – Ну и что?
   Ольга не могла понять, действительно ли Коля не догадывается, к чему она клонит.
   – Я думаю, для нее лучше будет, если она со мной в Москву поедет...
   – Вон ты о чем... – удивленно протянул Коля, и Ольга поняла, что он совсем не догадывался о ее намерении, и с уже привычной горечью подумала: «Вот тебе и еще доказательство. Чужая...»
   Коля молчал, глядя перед собой в пол, и Ольга стала торопливо говорить ему:
   – Понимаешь, так действительно будет лучше. Все-таки в интернате не то, что дома. Там она одна будет, а у меня хорошо, комната большая. А на каникулы будет сюда приезжать. А потом, тебя ведь три года не будет, а она за это время как раз школу кончит...
   Коля молчал, а Ольга больше не находила слов.
   – Ну, что ты на это скажешь? – наконец спросила она, уже предчувствуя ответ.
   Коля взглянул на нее и сразу отвел глаза.
   – Зря ты это затеяла.
   – Почему? – упавшим голосом спросила Ольга.
   – Да как тебе сказать... Привыкла она здесь. А Селиваново все-таки близко, каждую неделю сможет сюда ездить. Да и не будет она одна – там много наших учится. А программы ведь везде одинаковые, все от желания и способностей зависит... А ты говорила с ней об этом?
   – Да говорила, на второй день, как приехала. Она ничего не сказала, потом вдруг расстроилась отчего-то, расплакалась, я больше и не упоминала об этом.
   – Если хочешь, я поговорю с ней. Принуждать ни к чему не буду, захочет – пусть с тобой едет.
   Но видно было – Коля сказал это из вежливости, а сам уверен, что Верочка не поедет. Ольга прямо спросила:
   – Ты думаешь, она не захочет?
   – Думаю, что не захочет, – Коля наконец-то прямо взглянул ей в глаза.
   – Все-таки поговори.
   – Ладно, как придет из школы, скажу.
   И, подождав, не скажет ли Ольга еще чего-нибудь, снова взялся за валенок.
   А Ольга, не выдержав ожидания, ушла на холмы и вернулась только вечером. Подходя к дому, почти с уверенностью подумала – не поедет Верочка с ней. И уже не знала, как отнестись к этому.
   Коля был во дворе и на ее немой вопрос негромко ответил:
   – Говорил я с ней. Не хочет она.
   Ольга села на скамейку и, помолчав, спросила:
   – А где она сейчас?
   – Лежит. Говорит, голова разболелась, – сказал Коля, не глядя на нее, и ушел в хлев.
   Ольга закурила, вытянула ноги и посмотрела на медленно гаснущее небо. Ну вот, и этот вопрос решен. Что еще? И для чего тебе нужно, чтобы Верочка поехала с тобой? Для нее или для себя? Больше для себя, ведь так? Ты хочешь хоть немного оправдаться перед ними за свое бегство, отдать долг... А не слишком ли много ты задолжала? Много или мало, а в этом доме никаких долгов за тобой не признают... Ведь они ни в чем не упрекают тебя, ничего не хотят... Можешь прожить здесь еще хоть год – ничего не изменится. Ничего... Ты хочешь сделать как лучше, а добилась только того, что Верочка боится теперь встретиться с тобой взглядом – вот что кроется за этой головной болью. Она думает, что ты обиделась на нее за отказ. Она же не понимает, что ты чувствуешь себя виноватой – перед матерью, перед Колей, перед ней... Она не понимает твоего мира, как ты не понимаешь ее, но и вряд ли она хочет понять тебя – настолько ты чужая для нее. Да ведь так и должно быть – она только по фотографии знала твое лицо... А что должно связывать ее с тобой? Голос крови? Это уже метафизика... Наверно, она просто ждет, когда ты уедешь. Да, пора тебе уезжать отсюда... Но сначала надо поговорить с Верочкой, нельзя так мучить ее.
   Ольга вошла в дом. Верочка лежала на своей постели, за занавеской. Ольга нерешительно остановилась у кровати, спросила:
   – Верочка, ты спишь?
   – Нет, – не сразу ответил тихий голос.
   Ольга села на кровать и положила ладонь на лоб Верочки.
   – У тебя голова болит?
   – Да, немного, – сказала Верочка, глядя перед собой в стену.
   – Ты обиделась на меня?
   – Ну что вы...
   – Я ведь думала сделать как лучше... Ну, если не хочешь ехать со мной – оставайся, я же не настаиваю и не сержусь на тебя. И ты тоже, пожалуйста, не сердись на меня за это, – каким-то неестественным, преувеличенно сердечным голосом говорила Ольга и, отчетливо сознавая эту фальшь, не могла найти другого тона и других слов.
   – Я не сержусь, что вы, – уже более уверенно сказала Верочка и повернулась к ней лицом. – У меня правда голова болит. Я еще немного полежу и встану.
   – Да ты лежи, что надо – я сама сделаю.
   – Корову надо доить, а вас она не подпустит.
   Ольга помолчала и неуверенно спросила:
   – А на каникулы ко мне приедешь. Хочешь – в это лето или в другое, как тебе будет удобнее.
   – Летом нельзя, работы по дому много.
   – А зимой? Коля, наверно, зимой и сам справится. Пойдем в Кремль, на елку. Там специально для школьников елку устраивают.
   – Не знаю. Если все будет хорошо, приеду.
   – И обязательно напиши мне перед тем как приехать.
   Ольга с досадой почувствовала, что опять сказала не так, и поправилась:
   – Ты вообще пиши, а то Коля, наверно, не охотник писать письма.
   – Хорошо.
   – Ну, лежи, отдыхай.
   И день закончился так, как заканчивались все дни, что она прожила здесь – спокойным ужином и незначительным разговором о погоде. А утром Коля ушел на работу, занималась бесконечными хозяйственными делами Верочка, и тоска выгнала Ольгу из дома – она шла по улице, ярко освещенной солнцем, и казалось ей, что вся деревня смотрит на нее окнами домов и тихо нашептывает: «Чужая...» Ольга тряхнула головой, заглушая назойливый голос, и свернула к школе – вдруг захотелось увидеть Валю. Но у Вали был только что начавшийся урок, до перемены тридцать семь с половиной минут, – зачем-то подсчитала Ольга, пристально глядя на настенные часы, – и она пошла по сумеречному коридору, разглядывая таблички, и остановилась перед дверью с надписью «библиотека». В этой комнате она провела когда-то много часов, роясь в книгах и приходя в отчаяние от того, что нечего читать – библиотека была маленькая. А стала ли она больше сейчас?
   Ольга вошла в полутемную комнату, тесно заставленную стеллажами. Библиотекаршей оказалась девушка лет шестнадцати – она встала при появлении Ольги и смущенно поздоровалась, и по этому смущению Ольга догадалась, что девушка знает ее. Ольга спросила:
   – Можно взглянуть на книги?
   – Пожалуйста, пожалуйста.
   И заговорила так, словно она была хозяйкой неприбранной комнаты и гости застали ее врасплох:
   – Только уж извините, для вас вряд ли что интересное найдется, книг у нас мало, да и тесно очень.
   Да, книг по-прежнему было мало – вряд ли набралась бы и тысяча. И теснота такая, что между стеллажами двоим не разойтись.
   Ольга положила ладони на прохладные корешки книг, огляделась, пробежала глазами названия. Картина была знакомой – зачитанные до дыр «Три мушкетера» и «Королева Марго», замусоленные детективы никогда не слышанных ею писателей и новехонькие, никем не читанные тома Толстого, Лескова, Герцена... Она вдруг вспомнила, как впервые прочитала «Воскресение». Ей было двенадцать лет, и многого она, конечно, не понимала тогда, но читала так, как читала в то время все книги – с волнением и страстным ожиданием какого-то чуда, которое обязательно должно открыться ей на этих страницах. Чудес, конечно, не происходило, но оставалось ощущение какой-то праздничной приподнятости – это она хорошо помнила сейчас. Тот мир, о котором она читала в книгах, ничуть не походил на жизнь в деревне, и Ольга никак не сравнивала эти два мира – они просто не совмещались в ее сознании. Ведь деревенские мужики не походили ни на храбрых мушкетеров, ни на отважных разведчиков, ни даже на мужиков из рассказов Чехова. И Ольга не сомневалась, что писатели все выдумывают, чтобы людям интереснее жилось, и была благодарна им за эти выдумки. А «Воскресение» запомнилось именно потому, что заставило ее впервые задуматься – так ли далеки эти два мира друг от друга? Задуматься заставила ее не история Катюши Масловой, а грубое, неприличное слово, которое она слышала чуть ли не каждый день не только от подвыпивших мужиков, но и от женщин и даже от своей матери. Это слово казалось ей бессмысленным, как и все ругательства, она знала, что говорят их не задумываясь, чтобы отвести душу, выплеснуть свою раздражительность, реже – чтобы оскорбить кого-то. Это слово, конечно, было немыслимо в том прекрасном книжном мире, и вдруг она с размаху налетела на него – оно было отчетливо напечатано и кем-то жирно подчеркнуто, и сначала она удивилась и перечитала абзац, и хотя слово по-прежнему оставалось непонятным – Ольга увидела, что оно полно какого-то большого смысла. Это слово было первой ниточкой, соединившей два мира, и заставило ее по-другому взглянуть на книги, да и на жизнь в деревне – тоже... Сейчас она попыталась отыскать этот том, но нашла его только в собрании сочинений, а той книги – в добротном черном переплете – не было. Значит, кто-то читает... Интересно, кто? И что подумает он, наткнувшись на это невиданное в книгах неприличное слово, напечатанное там только потому, что оно вышло из-под пера классика? Может быть, он скабрезно захихикает и при случае с удовольствием расскажет в компании, что великие писатели тоже небезгрешны – вот, глядите, матом кроют...