Бондаренко Николай Алексеевич. Летим на разведку

   - Неужели сегодня еще не все? - спрашивает он.
   - Ничего, не беспокойся. Если уж со ста метров приземлились на одном моторе, то с восьми тысяч дотянем!
   - Будем надеяться...
   В это время в кабине резко запахло гарью.
   - Командир, из правого мотора бьет масло! - взволнованно доложил Баглай.
   - Понял, Петя. Смотри за ним внимательно, - отвечаю, стараясь быть спокойным.
   - Смотрю внимательно.
   - Сима, сколько осталось километров до линии фронта?
   - Двадцать. Будешь садиться в Ровеньках?
   - Нет, пойдем на свой аэродром. Хорошенько смотри за воздухом. Поведу машину на одном левом моторе.
   Гарь чувствуется все сильнее. В кабине появляется дым. Мы с Сухаревым молча переглянулись. Убираю газ, выключаю зажигание правого мотора. Но он не выключается. Вероятно, сгорела идущая в кабину электропроводка. Мотор дает очень большие раскачки оборотов и воет, как сирена. Этот заунывный вой сильно действует на нервы. Кабина уже полна дыма.
   - Командир, горит правый мотор! - кричит Баглай срывающимся голосом.
   - Спокойно, Петя!
   Смотрю на место пожара. Сзади в щель между капотом и центропланом вырывается пламя. Горит масляный бак. От закрывающего его дюралевого капотика отрываются белые, сгоревшие кусочки металла и улетают прочь.
   - Ребята, мы горим! Мы за линией фронта. Буду тянуть на свою территорию, сколько смогу. Действуйте по обстановке! - приказываю экипажу.
   - Петя, я предупрежу тебя, когда пройдем линию фронта! - говорит сразу же после меня Сухарев Баглаю.
   - Хорошо.
   Самолет горит. Быстро мечутся мысли. "Что делать? Бросать машину и прыгать? Но внизу фашисты! Нет, только не плен! Плен - хуже смерти! Нужно во что бы то ни стало дотянуть до своей территории, а там..." Мгновенно принимаю решение: разогнать самолет, используя большую высоту, перетянуть через линию фронта и прыгать над своей территорией.
   Даю левому мотору полный газ. Со снижением двадцать метров в секунду разгоняю скорость до семисот километров в час.
   В кабине уже не продохнуть от дыма. Он режет глаза, затрудняет дыхание. В наушниках шлемофона сильный треск - не слышу ни штурмана, ни стрелка-радиста. Жарко, очень жарко! Вижу, как языки пламени облизывают мой правый унт. На нем горит и закручивается шерсть. Печет в затылок - горит мех воротника моей куртки. Открываю левую форточку. Прислоняюсь лицом к образовавшемуся небольшому отверстию. Вижу, как Сима показывает: "Скоро будет линия фронта!" Самолет еще управляем, и я тяну его к своей территории.
   Правый мотор горит как свеча и надсадно воет. От косого обтекания самолета воздухом при полете на одном моторе и очень большой скорости возникла вибрация. Смотрю на крылья - они сильно дрожат. Меня, как при езде на телеге по тряской дороге, подбрасывает на сиденье.
   Начал гореть и центральный бензобак, установленный за штурманской пулеметной установкой. В штурманской кабине настоящее пекло. Сима мечется по кабине. Рвет ручку аварийного сбрасывания фонаря, чтобы выпрыгнуть, но фонарь почему-то не сбрасывается. Сима торопится. Еще раз рвет ручку и, убедившись в тщетности своих усилий, стремительно бросается вниз, в пламя, чтобы открыть нижний входной люк. Но там тоже все горит. Тогда он лезет через меня и пробует открыть астролюк, находящийся в верхнем остеклении кабины над головой летчика. Между правым бортом и моим сиденьем очень узко, и Сима не может с парашютом пролезть. Он снова бросается в пламя, к нижнему люку, и я его больше уже не вижу.
   "Нужно прыгать! Машина вот-вот взорвется!" - решаю я. В этот момент самолет внезапно свалился в левый штопор. "Обгорели рули высоты. Нет, еще не все!.."
   Инстинктивно беру штурвал на себя, а затем резко отдаю его от себя. Сознание работает четко и ясно. Отстегиваю поясные ремни. Рву ручку аварийного сбрасывания фонаря, но он, как и раньше у Симы, не сбрасывается. Сильно рву еще раз. Ручка переломилась! Окрашенная ярко-красной краской, она торчит, удерживаясь на одной жилке металла.
   "Если погибну - как это будет тяжело для матери!.. Нет!.. Нет!.." Приподнимаюсь с сиденья. Выставляю руку в открытый Симой астролюк - по ней сильно бьет поток воздуха. В левом плече чувствую острую боль. В изнеможении опять опускаюсь на место. Но через мгновение снова с каким-то остервенением приподнимаюсь к люку.
   Прыжок совпадает со входом самолета в штопор и действующей при этом отрицательной перегрузкой. Меня, как бумажку, вырывает из кабины. Обо что-то сильно ударяет. И я чувствую, как потоком воздуха мое тело словно разрывает на куски. Еще мгновение, и меня вдруг охватывает тишина. Я в свободном падении вниз головой. "Хорошее положение для раскрытия парашюта", мелькнула мысль. Правда, я увидел, что из ранца высосало небольшую часть шелкового купола, но это неопасно.
   "Тянуть, тянуть", - неустанно колотится в голове.
   Наконец скорость падения погасилась, и я рванул кольцо. В сильном возбуждении я не чувствую динамического удара при раскрытии купола. Бросаю кольцо и смотрю вниз. Самолет горит на земле. Намного ниже меня снижается на парашюте кто-то из экипажа. А где еще один? Беспокойно шарю глазами вокруг, но ни в воздухе, ни на земле не вижу второго парашютного купола. "Кто-то погиб. Кто? Сима или Петя?.." - думаю с горечью.
   Смотрю на сильно изрытую землю, на множество горящих на ней костров. По этим кострам и по дыму с характерным запахом определяю линию фронта и направление ветра. Вижу, что меня относит на запад. Превозмогая боль в левом плече, натягиваю обеими руками половину строп купола и удерживаю их, преодолевая упругость воздуха, чтобы не угодить на вражескую территорию. Скольжу. Внизу пустынно. Снижаюсь и думаю; "А что, если к фашистам?" От этой мысли по телу пробегает дрожь.
   С тревогой смотрю вниз и вижу, что к месту моего приземления уже бегут солдаты в касках. "Немцы!" - с ужасом подумал я. В груди что-то оборвалось. "Зачем же я прыгал? Зачем?" Рядом засвистели пули. Что делать? И вдруг я чуть не вскрикнул от радости. По погонам и обмундированию определил: наши!
   А вот и матушка-земля. При приземлении не удержался на ногах - упал и свалился на руки, но тут же вскочил. Впереди меня стояло около пятидесяти наших солдат с автоматами.
   - Стой! Руки вверх! - коротко приказал молоденький лейтенант невысокого роста.
   - Товарищи, да я же свой!..
   - Свой?! Ребята, гляди, у него оружие!..
   - Руки!.. - кинулся ко мне белобрысый солдат, увидев торчащую из-под моей куртки кобуру пистолета. (Часто у летчиков от динамического удара при прыжках отрываются пистолеты. Я это знал и предусмотрительно хранил свое личное оружие под курткой, прижимая его подвесной системой парашюта.)
   - Да свой я, свой! Ну что вы... Я разведчик...
   Лейтенант подошел ко мне вплотную и схватил за лямки парашюта:
   - Брешешь, фашист проклятый! Сейчас мы покажем тебе своих!
   - Да что ты!.. - заорал я на него и загнул такими, что лейтенант вытаращил глаза.
   - Свой же я, свой. Ну, что ты? - говорю я уже тихо.
   - А почему кресты на самолете?.. - все еще не веря мне, кричит лейтенант.
   - Это не кресты. Это в нашей дивизии опознавательный знак: на крыльях сверху белая полоса. При падении самолет штопорил, и вы его плохо разглядели.
   - Да, ты, пожалуй, прав. Ну, извини, браток, - уже более миролюбиво сказал лейтенант.
   - А один ваш погиб... - заговорили наперебой солдаты.
   - Знаю, ребята, знаю... - С их помощью отстегиваю лямки парашюта и, не обращая внимания на боль в левом плече, торопливо спрашиваю: - Где ваше командование? Мне надо немедленно доложить о разведке.
   Солдаты показывают находящуюся в двухстах метрах от нас землянку. Объясняют, что в ней и располагается штаб дивизии.
   Вокруг стучат пулеметы, ухают взрывы. Но здесь к этому привыкли, и никто не прячется. От солдат я узнал, что в расположенном в полутора километрах отсюда большом селе Дмитриевка - фашисты. "Нам здорово повезло! Мы на своей территории. Одна только беда: погиб кто-то из экипажа", - думаю я, торопясь в штаб дивизии. Лица моих товарищей стоят у меня перед глазами.
   Захожу в землянку штаба дивизии. За столом сидит полковник, а рядом стоит майор. Я сильно возбужден. Вероятно, здесь это возбуждение достигло своего наивысшего уровня.
   - Почему ваши солдаты не знают силуэтов советских самолетов? Почему? вместо доклада закричал я. - Они меня чуть не расстреляли!..
   Майор в растерянности смотрит то на полковника, то на меня, а полковник встает из-за стола и направляется в мою сторону.
   - Успокойтесь, пожалуйста.
   - Да что вы успокаиваете!.. Обидно ведь!.. Свои же... И кричат: руки вверх!..
   Я высказал все, что наболело, и успокоился, доложил полковнику, кто я, куда летал и какое задание выполнял. О передвижениях танков противника просил немедленно доложить вышестоящему командованию.
   - Говоришь, уходят?.. От нас? - как мне показалось, обрадованно переспросил полковник и добавил: - Не беспокойся, дружище, куда доложить, я знаю. А что у тебя с рукой?
   - Выскочила при прыжке из плечевого сустава. Уперлась в ребра. Сильно болит. Мне нужно к врачу. Сообщите о нас, пожалуйста, в восьмую воздушную армию.
   Перебрасываемся еще несколькими фразами, и полковник, сняв трубку телефона, очевидно затем, чтобы доложить о вражеских танках, обращается к майору:
   - Отвезите его немедленно на моей машине в медсанбат.
   Мы прощаемся. Выходим с майором из землянки.
   - А танкистам на фронте, дорогой мой, еще тяжелее, чем вам, летчикам, говорит майор и осторожно берет меня под руку.
   - Один из нас погиб... Но не знаю, кто, - сообщаю ему.
   - Сейчас узнаем подробности, - ответил майор и пошел за "эмкой".
   Я присел на ящик из-под снарядов и стал ждать. В это время ко мне подошел какой-то капитан. Я увидел на его груди парашютный знак с подвеской "250" и спросил:
   - Вы видели, как мы прыгали?
   - Видел.
   - Расскажите...
   Хорошо знающий свое дело парашютист-инструктор рассказывает о том, что он видел. Больно слышать: один наш товарищ запутался в стропах парашюта и погиб. А в это время из-за землянки появилась группа солдат. Они несут погибшего на развернутом парашюте. Кто?.. Сейчас узнаю, кто погиб. Сержант протягивает мне комсомольский билет, платок и смятый портсигар. Беру все это. Быстро раскрываю комсомольский билет. Читаю: "Сухарев Симон Иванович..." Мне стало вдруг жарко, так же, как в кабине горящего самолета. Ничего не говоря, я смотрю на солдат.
   Они тоже опечалены гибелью незнакомого им человека, бойца, брата по оружию. Они видели падение нашего горящего самолета, и каждый рассказывает то, что видел. Мне очень тяжело думать о том, что произошло. Ведь только сейчас я разговаривал с ним. Вместе садились в эту чертову "шхуну"...
   - Ребята, прошу вас: похороните его.
   Я еле стою на ногах. Не могу смотреть сейчас на это. Пусть буду знать его таким, каким знал живого. Солдаты обещают похоронить.
   - Все, что положено, сделаем, - говорит сержант. Подъезжает "эмка", мы расстаемся. Кто-то вталкивает на заднее сиденье парашют Сухарева.
   - До свидания, товарищи. Бейте их, гадов! - говорю срывающимся голосом.
   С трудом усаживаюсь на заднее сиденье машины. Рядом со мной сел майор. Мы едем к землянке, в которой находится Баглай. Я не знаю еще, что с ним произошло.
   - Вот здесь, - говорит шофер майору и мне, показывая на небольшую землянку.
   Баглай лежит на скамейке. У него перевязана голова.
   От крови, просочившейся через бинт, образовалось большое алое пятно.
   - Петя, нашего Симона... нет... - с трудом произношу я.
   - Что ты говоришь?! - приподнял он голову. - Как все это случилось?..
   - А что с тобой?
   - Меня солдаты сюда привели. Лоб я поцарапал.
   - Как ты, Петя, прыгал?
   - Да так, ничего. Правда, низко уже было, но, к счастью, все обошлось хорошо.
   - А ударился лбом обо что?
   - И сам не знаю, - ответил он. - Меня тут чуть было свои в плен не взяли! Говорю: "Я свой", а в ответ слышу: "А, фашистская рожа, ты еще и по-русски калякать научился?"
   - Дурачье!.. Пехота!.. Свои самолеты по силуэтам знать надо.
   - Один здоровенный такой паря стал меня обыскивать.
   - Ну...
   - Расстегнул молнию и увидел орден Красной Звезды... "Хлопцы, он свой!" - сразу же закричал. И тогда уже солдаты достали перевязочный пакет и стали рану перевязывать...
   - Да-а, Петь, аналогичный случай произошел и со мной. Ну да ладно. Чего уж там... Война ведь...
   - А Симку нужно похоронить... - говорит Баглай.
   - Похоронят Симку солдаты, Петя. А нас повезут в госпиталь...
   Майор везет нас теперь в медсанбат. Дорога - одни ямы. Сильно болит левое плечо. Держу руку, свесив вниз, как плеть, - не так больно. Проезжаем мимо места падения нашего самолета. Он ударился о землю "спиной". Белое пятно вместо машины... Из земли торчат закопченные стойки шасси, но уже ничто не дымится.
   Я еду и думаю: "Сегодня я второй раз родился". В самом деле: лети я на машине казанского завода, в которой астролюк кабины намного короче, - мне, как говорят, была бы крышка.
   Шофер плавно тормозит машину. Подъехали к медсанбату.
   - Товарищ майор, скажите вашу фамилию, - прошу я, с трудом выбираясь из машины.
   - Майор Иванов.
   - Буду помнить. Спасибо за все.
   - Поправляйтесь. И чтобы больше нам здесь не встречаться. Лучше уж я буду смотреть на вас, летящих высоко в небе.
   - Постараемся, товарищ майор.
   Проводив взглядом "эмку", входим в расположение санитарного батальона. В операционной палатке хирург сразу же хватает меня за здоровую руку и возбужденно говорит:
   - Браток, дай хоть одну парашютную стропу. Нет шелка, нечем зашивать ребятам раны.
   Я хорошо понимаю его. Парашют Сухарева я осматривал. В шелковом куполе два отверстия диаметром по полтора метра. Прогорел в нескольких местах. Знаю, что он непригоден к дальнейшей эксплуатации.
   - Берите, - говорю хирургу.
   - Превеликое, браток, тебе спасибо. Теперь живем.
   Не суждено было этому ПЛ-3М спасти Сухареву жизнь. Но пусть он поможет многим солдатам и офицерам заживить их раны.
   Через некоторое время Петро уже лежит на столе. Ему зашивают рану без наркоза. Он морщится, смотрит медсестре в лицо и молчит. Со мной хуже. Хирург (я внимательно смотрю на него) вздыхает и говорит:
   - Ложитесь животом на стол и свешивайте руку вниз. Привяжем к ней груз, и она войдет в сустав. Как зовут-то вас?
   - Николай. Бондаренко.
   - Ну вот, Коля Бондаренко, придется вам потерпеть немного. Не бойтесь...
   - Я не боюсь. Раз попал к вам в руки...
   - Правильно!
   К моей руке привязали ведро с водой, а потом еще и камень, но рука в сустав не вошла. Хирург задумчиво посмотрел на меня и спросил:
   - А хотите, я ее под общим наркозом вправлю?
   Соглашаюсь - другого выхода нет. Сестры привязали меня веревками к столу. Хирург сказал: "Считайте!" - и мне дают наркоз. Я начал считать, мне стало очень плохо. Захотелось крикнуть: "Не надо!", вырваться, но... в голове зазвенело и я провалился куда-то в бездну...
   Очнулся после наркоза. Мое левое плечо туго перевязано. Подвигал подвязанной рукой - не болит. Осматриваю себя. Чувствую, стянута и правая нога. При приземлении на каменистую почву я сильно разбил правое колено. Врачи, не церемонясь с моими шароварами, разрезали правую штанину от стопы до бедра, перевязали колено и скололи куски двумя английскими булавками. В таком виде меня посадили вместе с Баглаем и другими ранеными в кузов грузовика и повезли во фронтовой госпиталь Ровеньки.
   После осмотра там врачи принимают решение отправить нас в авиационный госпиталь Зерноград.
   - Доктор, было бы лучше, если бы вы отправили нас в полк. Там и госпиталь есть, - говорю врачу-женщине, вспомнив, что неделей раньше туда положили командира звена Покровского и его штурмана Лакеенкова.
   - Ни в коем случае. Даже не говорите об этом, - возмущается врач.
   Утро восьмого августа. В госпитале ждут самолет, который должен доставить нас в Зерноград. За прошедшие дни я еще два раза напоминал врачу о нашем полковом госпитале и дважды получал резкий отказ.
   Сестра ведет нас к взлетно-посадочной площадке сани, тарных У-2. А вот уже подруливает "кукурузник". Так фронтовики величают этот маленький санитарный самолет.
   - Попухли мы с тобой, командир, - говорит Баглай.
   Сестра дает летчику документы и властно распоряжается:
   - В Зерноград обоих!
   - Сколько мне еще рейсов сегодня? - спрашивает летчик.
   - Два.
   - Нормально.
   И тут у меня созрело решение. С врачами и сестрами я не договорился и не договорюсь. А с летчиком, коллегой?.. Улучив момент, делаю строгое лицо, подхожу к пилоту и спрашиваю:
   - Ты летчик?
   - Да, летчик, - отвечает он и меряет меня взглядом с головы до ног.
   - И мы летчики. Вот что: повезешь нас не в Зерноград, а в полк. Понял? Если только ты летчик, - бью по его самолюбию. - Посмотри, разве нас на носилках принесли?
   Мой расчет оправдался.
   - А где ваш аэродром? - спрашивает он.
   - Аэродром Мечетный.
   - О, знаю. Полк Валентика... Бывали там не раз.
   - Вот и хорошо.
   Летчик быстро чертит на карте от Ровеньков до Мечетного линию, отсчитывает курс. Мы садимся в воздушную санитарку и - как хорошо! - летим домой. Но по сравнению с нашей скоростной ласточкой "кукурузник" очень долго преодолевает это стокилометровое расстояние. У меня нет карты, чтобы по ней ориентироваться, а У-2 всю дорогу идет бреющим. Я даже подумал: "Везет в Зерноград, окаянный!" Нет, мы, летчики, - народ покладистый! Вот он, наш аэродром в степи, наша родная Мечетка! Я слышу, как бьется сердце.
   Посадка. Выходим с Петром из кабины. Несем свои пожитки. Ребята нас узнают и бегут навстречу. Быстро идут к нам командир полка Валентик и замполит Кантор. На аэродроме находится и служивший ранее в Энгельской школе полковник Дергунов - начальник политотдела дивизии. Вид у меня явно не строевой, но я, как положено, иду к Дергунову с докладом.
   - Ладно, ладно, Бондаренко, - машет он рукой. - Я всегда и всем говорю, что лучше летчиков, чем выпускники Энгельской школы, нет. Рассказывай без доклада.
   Здороваемся. Коротко рассказываю о том, что произошло с нами в полете пятого августа. Сейчас обеденное время. Но ребятам не до еды. Все прибежали сюда. Пришли многие техники и многие из обслуживающего столовского персонала. Тетя Таня - повар, готовящая всегда вкусную - "высотную" - еду, сняла с головы белоснежный колпак и вытирает им слезы.
   - Тетя Таня, не надо. Тетя Таня, и ты, Лидочка, - обращаюсь к официантке, - накормите, пожалуйста, летчика с У-2. Мой обед ему отдайте. Он хороший товарищ.
   - Да если бы была только одна забота - кормить вас, мои дорогие... Такой хороший был Сухарев. Бывало, покушает и всегда подойдет к окну спасибо сказать... Не подойдет он уже больше...
   - Не плачьте, тетя Таня. Слезами горю не поможешь.
   Летчик санитарного У-2 стоит еще минутку с нами, смотрит на нашу дружную боевую семью. Но его ждут раненые, и он, распрощавшись со мной и Баглаем, спросив у Дергунова разрешение, направляется в столовую. По распоряжению Валентика мы идем к машине, которая повезет нас в полковой госпиталь. С нами рядом наши товарищи. Но в это время с КП выскочил начальник оперативного отделения штаба капитан Мазуров и дал зеленую ракету. Забыв о нас и об обеде, экипажи быстро побежали к своим самолетам.
   - Куда, Саша? - успеваю я спросить командира звена Пронина.
   - Аэродром Сталино. С пикирования, Колька! Эх, елки зеленые, дрожите, фашисты!.. - на ходу бросает Пронин, удаляясь.
   Я стою у открытой двери кабины полуторки. Смотрю, как дружно наши летчики запускают моторы и выруливают на старт.
   Первым на взлет идет батя - Валентик. За ним по одному взлетают летчики и командиры. Они собираются в группу, проходят над аэродромом парадным строем и берут курс на запад. Я смотрю не отрываясь на удаляющиеся самолеты. Через сорок минут будет нанесен мощный бомбовый удар с пикирования по вражескому аэродрому. Знайте, господа фашисты, это вам не сорок первый. Кончилось то время, когда вы безобразничали безнаказанно!
   ...Молодой шофер Ваня аккуратно ведет машину по неровной дороге. Я думаю об ушедших на задание товарищах, о сильном зенитном огне, которым меня и Моисеева встречали фашисты над аэродромом Сталино, и о том, что я снова в своей родной семье.
   Прибываем в госпиталь.
   - Го-о! Разведчики везде первые! - смеясь, громко говорит Покровский, стоя на пороге утопающего в зелени домика - госпиталя.
   - Товарищ командир, прибыли поправить свое здоровье! - шучу я.
   - Ну и оборванец! Где тебя так угораздило?
   - Пришлось сражаться с костлявой старухой, командир!
   - Здорово, - пробасил он.
   На наш говор выбежал из палаты Митя Лакеенков. Мы с ним расцеловались и на радостях запели известную в то время частушку:
   Эх, летчики-молодчики
   Всю страну прославили,
   Всю страну прославили 
   Челюскинцев доставили!
   После выписки из госпиталя у меня еще долго при резких движениях болело левое плечо. Капитан Вишняков рассказал, что такая травма плечевого сустава была при прыжке с парашютом у воевавшего под Сталинградом летчика 30-го полка Константина Гавшина. Но вероятно, за всю историю Пе-2 никто из летчиков не выпрыгивал в астролюк кабины. Ребята потом долго подшучивали: "Коля, здорово же ты в форточку выскочил!"
   * * *
   Пока мы с Покровским находились в госпитале, на разведку летал экипаж Моисеева. Но как-то, уходя в облаках от "мессеров", Моисеев потерял ориентировку и сел где-то между Доном и Северным Донцом. И на разведку послали Ермолаева. Это был его первый боевой вылет.
   Экипаж Ермолаева состоял из штурмана эскадрильи Лашина и стрелка-радиста Хабарова. Лашин и Хабаров - опытные воздушные бойцы. За их плечами боевой опыт Сталинграда. Их боевые дела отмечены правительственными наградами. Капитан Лашин - чуткий, отзывчивый товарищ, грамотный штурман, уделяющий много внимания подготовке молодых летчиков и штурманов. Мы, однополчане, гордимся, что ныне Михаил Афанасьевич - гвардии генерал-майор авиации, начальник одного из штурманских военных училищ страны.
   Хабаров так же опытен в своем деле, как и Лашин. Я был свидетелем того, как настойчиво обучал он подчиненных - стрелков-радистов - держать связь, как он щедро делился с ними боевым опытом. Пулеметы Хабарова всегда исправны, всегда готовы к действию. Недаром он первым в нашем полку "спустил" с неба на землю Ме-110.
   Не имеющий боевого опыта Ермолаев понимает ответственность, которая на него легла: во что бы то ни стало выполнить боевое задание, сохранить жизнь замечательных людей и дорогостоящую машину. Знает он еще и то, что, несмотря на большой боевой опыт штурмана и стрелка-радиста, машину все-таки вести ему - Ермолаеву: Лашин и Хабаров за штурвал не сядут.
   Взлет, Лашин дает курс к линии фронта. Ермолаев старательно выдерживает заданный режим в наборе высоты. Хочется "наскрести" побольше, но вот "пешка" уперлась в свой практический потолок - семь тысяч восемьсот метров. Машина стала вялой в управлении, инертной, с ограниченной маневренностью. Впереди линия фронта. Ее демаскирует река Миус и тянувшийся с юга на север противотанковый ров. В утренней туманной дымке они сливаются далеко на севере.
   Решено выйти в Азовское море и заходом с юго-востока сфотографировать скопление кораблей вблизи Таганрога.
   Хабаров передает по радио первый результат разведки. В их работе чувствуется слаженность.
   Экипаж выполняет задание и ведет усиленное наблюдение за воздухом, ведь в любую минуту может появиться противник. Сфотографировав корабли, Лашин дал курс на Мариуполь. По заданию нужно сфотографировать порт, железнодорожную станцию и аэродром. Когда разведчик появился над этими объектами, ударили зенитки. Разрывы снарядов ложатся рядом с самолетом, но все идет благополучно. Теперь, как это с высоты кажется, и рукой подать до конечной точки маршрута - узловой станции Волноваха.
   На подходе к ней также встречают и провожают огнем зенитки. Но и сейчас все обошлось нормально. Курсовая черта нижнего остекления кабины медленно плывет по земле и режет Волноваху надвое. Заработали фотоаппараты. Лашин вслух считает эшелоны. Их двадцать восемь. Закончено фотографирование.
   - Хабаров, передай на КП: Волноваха, двадцать восемь составов на станции и два на подходе со стороны Мариуполя! - дает команду Лашин стрелку-радисту.
   - Понял вас! - отвечает тот.
   Ермолаев выполняет правый разворот для выхода на обратный курс. И вдруг - сильный удар! Самолет резке стало разворачивать вправо. Обратным действием рулей поворота и элеронов Юрий с трудом прекратил внезапный разворот машины. Правый мотор работает, но в его гуле слышен частый, резкий металлический стук. Что это? Обрыв шатуна? Приборы показывают норму, но чувствуется по всему, что с правым мотором что-то случилось. А тут еще Хабаров передает:
   - Командир! На две тысячи ниже идут нашим курсом с набором высоты две пары "мессеров"!
   - Взять курс в сторону солнца! - подал Ермолаеву команду Лашин и быстро перезарядил свой пулемет.
   - Встречать "мессеров" огнем! - распорядился Ермолаев, выполняя команду Лашина.
   Солнце стало союзником, прикрыло своими лучами самолет. Проходят напряженные минуты. Хабаров и Лашин у своих пулеметов; Ермолаев держит полный газ.
   - Где истребители? Вы видите их? - спрашивает он у экипажа.
   - Вижу! Уходят влево! Продолжай, командир, полет тем же курсом! отвечает Лашин.
   Вскоре истребители исчезли. Теперь нужно позаботиться о правом моторе. Его металлический стук не дает покоя всему экипажу. Из мотора выбило много масла. Температура масла и воды повысилась настолько, что стрелки приборов зашли далеко за красную запретную черту, а манометр давления масла показывает нуль. Юрий понимает: медлить нельзя! Сейчас решение может быть одно: выключить правый мотор. В противном случае его заклинит или он загорится.