Страница:
ЧТО ВЕРНЕТСЯ ОКОЛО ПОЛДУДНЯ, УВЫ, ЩЕДРЫЙ ДАРИТЕЛЬ, ИЗВЕСТНЫЙ НЕКОТОРЫМ ОБИТАТЕЛЯМ ВЫШЕУКАЗАННОЙ СЛОБОДКИ, В НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС ТАК И НЕ ВЕРНУЛСЯ / ПРИ РАЗГРУЗКЕ КУКУРУЗЫ ОДНОГО ИЗ ДОКЕРОВ ЗАСОСАЛО В ЖЕРЛО ЭЛЕВАТОРА, КОТОРЫЙ ХОТЯ В ТАКИХ СЛУЧАЯХ УСТРОЙСТВО ДОЛЖНО АВТОМАТИЧЕСКИ ОТКЛЮЧАТЬСЯ - ПРОДОЛЖАЛ РАБОТАТЬ, 2 ДРУГИХ ДОКЕРА ПОСПЕШИЛИ НА ПОМОЩЬ НЕСЧAСТНОМУ, НО ИХ ЗАСОСАЛО ТОЖЕ / ОДНОМУ ИЗ МОЛОДЫХ ШУТНИКОВ, ШАТАЮЩИХСЯ ПО ЯРМАРКЕ, НЕ ПРИШЛО В
ось образуется там, куда взгромождаются самые грубые, самые невежественные. А позже, в тот же вечер, когда гости уже ушли, девочка сказала, что она тоже что-то такое припомнила: в одно послеполуденное воскресенье, тихо сидя в своем маленьком саду на качелях, она тихонько покачивалась и тихонько плакала. Почти не смея взглянуть на нее, я шепотом спросил: почему? И она ответила: не знаю, просто потому что я там сидела и тихонько качалась - и потому что было послеполуденное воскресенье. Значит... Все равно я оставался одинокой шлюпкой - нет, я был утопленником, хотя иногда до меня и доносился какой-то отзвук, какое-то слово, которое было, по сути, лишь эхом моего собственного. Жена что-то делала в садике за домом. Садик был небольшим, в виде полосы четырех метров шириной и скольких-то метров длиной, я никогда не вымерял. Сознаю себя законченным горожанином: в районе, где я рос, сада не было ни у кого. Что касается природы, я знаю разве что высокую дикую траву, крапиву и желтую горчичную траву, которая растет на пустырях, куда фабрики вывозят свой мусор. Я могу без труда узнавать лишь воробьев, канареек (в клетке где-нибудь на облупленной стене) да голубей. Имена цветов мне неизвестны, из овощей я в состоянии назвать лишь красную капусту, так как ее сажают на заброшенных строительных участках, среди золы и всякой застарелой ржавчины - фабричный рабочий, крестьянский сын, изредка орудует там лопатой. Что же до улицы, где я жил с родителями, то на ней водилась только герань. Она цвела или на подоконниках, привязанная к стене, или прямо на стенах в прибитых к ним деревянных ящиках.
У моего отца была живая коллекция гераней - от светло-розового до темно-багряного оттенка, соседки частенько заходили в наш дворик, будто в парк, чтобы поглазеть на прибитые к стенке горшки с цветами. Двориком считалось тесное пространство между высокими стенами, один квадратный метр солнца, и самыми главными достопримечательностями там были поленница дров, кучка угля да разъеденный селитрой сортир. Еще там висели щетки и швабры, и вот посреди всего этого цвели герани. Однажды мой отец принес три выброшенных кем-то кустa - это была уже не герань, а, как сказал он, крыжовник. Ради этих кустов ему пришлось выкопать и выбросить со двора несколько камней, а также выдержать тихую ссору с моей матерью, которой не понравилось, что ее дворик будет испорчен этими, как она выразилась, сорняками. Дворик предназначался для рубки дров и еженедельной стирки белья. Кусты, кстати сказать, там сразу засохли и остались торчать тремя букетами мертвых древесных волокон. Позже они были выброшены в мусорный
ГОЛОВУ НИЧЕГО БОЛЕЕ ИНТЕРЕСНОГО, ЧЕМ ШВЫРНУТЬ ГОРЯЩУЮ СПИЧКУ В ГРОЗДЬ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ, ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО 60 ШАРОВ ВЗОРВАЛОСЬ, А ПРОДАВЕЦ ПОЛУЧИЛ СЕРЬЕЗНЫЕ ОЖОГИ / 1 ЧЕЛОВЕК БЫЛ УБИТ И ОКОЛО 100 РАНЕНЫ, КОГДА ВО ВРЕМЯ БАНКЕТА РУХНУЛ ПОЛ 3-ГО ЭТАЖА: ПРИМЕРНО 50 ТАНЦУЮЩИХ ПАР, ОТМЕЧАВШИХ РАДОСТНОЕ СОБЫТИЕ, ПРОВАЛИЛИСЬ НА НИЖЕРАСПОЛОЖЕННЫЙ ЭТАЖ / ГОСПИТАЛИЗИРОВАННЫЙ СОРОКА ЛЕТ, ОЖИДАЯ В ХИРУРГИЧЕСКОМ ОТДЕЛЕНИИ СВОЕЙ ОЧЕРЕДИ, ОБЛОКОТИЛСЯ НА ПОДОКОННИК, НО ПОТЕРЯЛ
бак, а там, где они когда-то были посажены, так и не зажили три раны как будто земля дворика все еще продолжала ждать побывавшие здесь однажды кусты, как женщина продолжает ждать мужчину, однажды в нее входившего. Вот и все, что мне было ведомо о природе. После свадьбы мы переехали в район, где жила жена, ближе к окраине города, там можно было завладеть чудом маленького сада. Моя жена разводила в нем горох, бобы и разные сорта капусты. Однажды она возилась с цветами... Выглянув из окна, я увидел ее руки, выпачканные в земле, и подумал: как странно все в природе, и эти ростки будут расти именно расти - так же, как дети... Как раз в этот момент жена глубоко всадила лопату и надвое рассекла червя. Заметил я это с ужасом, но она продолжала копать. Мне вспомнилось, что я читал в газете о молодой девушке, убившей лопатой своего ребенка и закопавшей его трупик в саду. С дрожью (и одновременно с любопытством) я продолжал смотреть... Позже, уже вечером, выйдя в сад за капустой для завтрашнего обеда, жена не заметила в сумерках туго натянутой бельевой веревки и напоролась на нее горлом. (Она говорила потом: мне вдруг резко захлестнуло горло, и все вмиг почернело.) Я сидел тогда в своей каморке, тихо глядя, как мое лицо медленно проявляется в постепенно темнеющем оконном стекле. И поскольку наступила ночь, а моя жена все не возвращалась - была ли она еще в нашем саду или хлопотала уже где-то в другом месте? - я спустился и вышел. Она так и лежала там: маленькая темная фигурка, продолжающая обнимать капустный кочан. Девочка жила в одном из тех домиков для бедняков, которые сплошной однорядной застройкой строго стоят по единой линии. Ее отец был верующим; долгие годы он обходил дома, собирая деньги в пользу одного религиозного заведения, а в один прекрасный день исчез вместе с пожертвованиями. Его нашли три дня спустя, погрязшим в пучине публичных домов, без единого цента в кармане. Он оставался все еще неукоснительно верующим, когда нашел работу, где у него каждую неделю удерживали определенную часть зарплаты - маленькую еженедельную сумму для возмещения убытков заведению, которое он обокрал. Ее мать была деревенской девушкой, приехавшей в город, чтобы служить у богатых, но однажды ее стал домогаться священник, поэтому она, в отличие от своего мужа, не осталась такой уж непреклонно верующей. Ее дочь посещала уже менее религиозную школу, и по этому поводу между супругами вспыхивали постоянные ссоры. Девочка довольно регулярно ходила в церковь, но кто знает, может быть, она вообще не
СОЗНАНИЕ И ВЫВАЛИЛСЯ ИЗ ОКНА - ЕГО ПРИНЕСЛИ НАЗАД УЖЕ В ПРЕДЛЕТАЛЬНОМ СОСТОЯНИИ / 5 ДЕТЕЙ, СРЕДИ НИХ 2 ДЕВОЧКИ 13 и 14 ЛЕТ, ИГРАЛИ НА ВЕРЕСКОВОЙ ПУСТОШИ, КОГДА ПОДЪЕХАВШИЙ ВЕЛОСИПЕДИСТ СХВАТИЛ ОДНУ ИЗ НИХ И УТАЩИЛ В ПРИДОРОЖНЫЕ КУСТЫ - РЕБЕНОК ГРОМКО ВЗЫВАЛ О ПОМОЩИ И ОТЧАЯННО ЗАЩИЩАЛСЯ / ВЕСЕЛАЯ ВДОВА С ТРЕМЯ КАВАЛЕРАМИ ЗАТЕЯЛА У СЕБЯ НА КВАРТИРЕ САБАНТУЙ НАПИВШИСЬ ВДРЕБЕЗГИ, ОНИ УСТРОИЛИ НАСТОЯЩУЮ ОРГИЮ, ПРИ ЭТОМ ХОЗЯЙКА УПАЛА С ЛЕСТНИЦЫ - ГОСТИ ПОДНЯЛИ ЕЕ НАВЕРХ И, ПОЛОЖИВ НА
была верующей. Я тоже ежевоскресно посещал церковь (вдвоем с женой) и молча наблюдал за мужчинoй, который там, впереди, надсаживался как ненормальный ради одного лишь Бога, в которого уже почти никто не мог верить по-настоящему. Девочка часто сидела неподалеку от нас и молча смотрела вдаль. Глядя на нее, я все время думал о газетнoй статистике: большинство женщин по-прежнему регулярно посещает церковь, но двадцать процентов из них при этом считает, что в богослужении нет больше смысла. Девочка очень любила в странновато холодной манере говорить на религиозные темы. Моя жена, думая, что она делает это только шутки ради, обычно весело смеялась. Жена была натурой набожной - или, скорее, расчетливой, так как думала: а кто его знает? - но при этом легко относилась к любой шутке, даже когда та касалась ее веры и ее Бога. Единственное, чего она не понимала, - почему девочка выражает свои мысли так холодно и безразлично. А мне это иногда даже причиняло боль. Хотя богослужение действительно не имело для меня никакого смысла, я пугался, когда видел, что и ребенок мыслит таким же образом. Я пристально вглядывался тогда в эту девочку - стеклянная стена вставала между нами, занавес из холодных струящихся вод из легчайшего хрупкого льда. Никогда я не осмелился бы спросить, случаются ли у нее при виде священника такие же, как у меня, боли в желудке - то чувство, которое возникает, когда видишь отклонение природы, порождающее не женщину и не мужчину, а нечто двуполое, надевающее, в силу извращения, юбку. Я жил в первую очередь глазами, и юбка относилась в моем понимании к женщине. Но речь тут шла не о священнике, не о малозначащем слуге, но о самой службе. Этот Христос оставался для меня существом, которого я не понимал, - каким-то евреем, который две тысячи лет назад странствовал по Палестине, обещал неосведомленным "небо" (и о каком таком небе шла речь?) и проповеди которого записали много лет спустя, когда все было давно забыто. И какая глупость, что он называл себя Сыном Человеческим, - он, который даже не удосужился оставить потомков. Но все-таки меня тревожило, когда девочка говорила в своей холодной, отстраненной манере о внешней, предметной стороне веры. В нашей гостиной на каминной полке стоит фигурка святого: Христос, распахнув объятия, открывает свое сердце - будучи багряного цвета, оно испускает золотые лучи. Название фигурки: Святое Сердце. Однажды девочка, стирая пыль с мебели, перешла к каминной полке и, переставляя фигурку Христа, сказала: а сейчас протрем Пустое Сердце. Это новое определение она выделила - хотя и не очень сильно. Скорее, она произнесла его в своей обычной манере
КРОВАТЬ, ВЫСЫПАЛИ ЕЙ НА ЛИЦО МЕШОК ЦЕМЕНТА - КОГДА ОНА УМИРАЛА, КАВАЛЕРЫ ПРОДОЛЖАЛИ ВЕСЕЛИТЬСЯ / НА КНИЖНОМ АУКЦИОНЕ ПРОДАВАЛАСЬ КНИГА ДОВОЛЬНО РИСКОВАННОГО СОДЕРЖАНИЯ, КОТОРАЯ, КРОМЕ ТОГО, БЫЛА ПЕРЕПЛЕТЕНА В ЖЕНСКУЮ КОЖУ - ПО-ВИДИМОМУ, У ФОЛИАНТА НАШЛОСЬ НЕМАЛО ПОКЛОННИКОВ, ТАК КАК ОН БЫЛ ПРОДАН С МОЛОТКА ЗА 20 000 ФРАНКОВ / 19-ЛЕТНЮЮ ДЕВУШКУ ИЗБИВАЛИ ПЛЕТЬЮ, КАБЕЛЕМ ИЛИ РАСКАЛЕННОЙ КОЧЕРГОЙ, В ТО ВРЕМЯ КАК ЕЕ ТЕТЯ, СПОКОЙНО НАСЛАЖДАЯСЬ ЧАШКОЙ ЧАЯ, ДАВАЛА УКАЗАНИЯ СВОЕМУ
холодно и безразлично. Она даже не хмыкнула: когда ее руки стирали пыль, глаза смотрели на фигурку вполне спокойно. Только в уголках ее рта поигрывало что-то подозрительное. Моя жена принялась хохотать - хотя и не посмела повторить слова девочки. Затем, смахнув слезы, она сказала слегка испуганно: надо же! так глумиться над святыми вещами! Девочка задумчиво посмотрела мимо нее. Я вовсе не глумлюсь над Пустым Сердцем, сказала она. Но она становилась особенно недовольной, моя жена, когда кто-нибудь заболевал, выставляя свою болезнь напоказ и этим впрямую демонстрируя бренность плоти как таковой. "Ишь ты, заболел!" - произносила она с такой досадой, будто люди сами виноваты, что в них происходит поломка. Но больше всего ее возмущало, что о болезни вообще говорят вслух. Может быть, она смутно чувствовала, что жизнь - как ее самой, так и ее окружения - это не более чем глупейший спектакль, разыгранная на сцене комедия. Она втайне догадывалась на сей счет, хотя ей вовсе не хотелось догадываться. Каждый, с ее точки зрения, обязан был двигаться по сцене так, как если б на ней не громоздилось никаких декораций и не висело никаких занавесов. Каждый обязан был делать вид, что он бессмертен. А если кто признавался, что болен, тот проваливал идущую постановку. Она действительно ничего не понимала в этом загадочном и хрупком механизме, скрытом под кожей. Она ничего в нем не понимала, но и не желала, чтобы этот вопрос обсуждался. По правде говоря, она считала безответственным и даже развратным, когда при ней заводили разговор о каком-нибудь (спрятанном в слизистотканом мешке) телесном органе. После таких разговоров она только пожимала плечами. Его почки? - переспрашивала она. - Почем ты знаешь, что у него действительно есть почки и что они болят? Хуже всего было, когда дело касалось органов размножения. Даже об органах обмена веществ, с ее точки зрения, рассуждать было неприлично, а уж если разговор касался органов репродукции, она и вовсе поджимала губы. Ей действительно не хотелось верить, что скелет является просто каркасом, внутри которого подвешены органы, а слизистые оболочки и кожа - лишь мешками, которые соответственно эти органы и каркас оборачивая, функционируют как защита. Для жены существовала только наружность: только глаза и рот были "настоящими органами", все остальное возникало лишь в затхлой фантазии больного. Она считала само собой разумеющимся, что человек и должен заболеть, если он все время рассуждает о подобных вещах. Живя рядом с ней, я даже чувствовал, как жидкость из желчного пузыря капает слишком медленно
СУПРУГУ / 20 МОНАХОВ, ВНЕЗАПНО ЗАСТИГНУТЫХ В СВОЕЙ ОБИТЕЛИ ПОЖАРОМ, ОТКАЗАЛИСЬ ОТ КАКОЙ-ЛИБО ПОМОЩИ И СГОРЕЛИ ЗАЖИВО ПОД ПЕНИЕ ДУХОВНЫХ ГИМНОВ / В НОЧЬ НА СУББОТУ БЫЛ НАЙДЕН ТРУП НЕИЗВЕСТНОЙ ДЕВУШКИ, НА КОТОРОМ НЕ ОБНАРУЖИЛОСЬ СЛЕДОВ КАКОГО-ЛИБО НАСИЛИЯ, ДВОЕ МУЖЧИН ПРИЗНАЛИСЬ, ЧТО ИХ СОСЕДКА ПОПРОСИЛА ИЗБАВИТЬ ЕЕ ОТ ЛЕЖАЩЕГО В ДОМЕ ТРУПА, ОНИ ЗАВЕРНУЛИ ЕГО В ОДЕЯЛО И ВЫНЕСЛИ НА УЛИЦУ, ГДЕ ОН И БЫЛ ЗАТЕМ ОБНАРУЖЕН, ПОСЛЕ ЭТОГО СОСЕДКА ПРИЗНАЛАСЬ, ЧТО 10 ДНЕЙ НАЗАД РОДИТЕЛИ
или, например, как мой (слишком малочисленный) состав красных кровяных телец отчаянно защищается от превосходящего корпуса белых. Каждой весной и осенью я заболевал ото всех этих жидкостей, которые буквально вскипали в моих железах, чтобы дать мне новую жизнь, то есть подтолкнуть ближе к смерти. Каждую весну у меня была лихорадка, и каждую осень мне приходилось еле живым доползать до постели. В такие периоды, невероятно раздражаясь, моя жена хлопала дверями гораздо громче обычного. Но однажды и с ней что-то произошло: она стала как-то испуганно озираться... хотя это продолжалось недолго. А вскоре она опять сделалась раздражена, даже разъярена. Ее ярость касалась, по сути, меня, но как-то бессловесно распространилась на всех окружающих и наконец, набрав обороты, обрушилась на ее мать. То есть, когда жена занемогла, она бессознательно возвратилась к тому источнику, из которого возникла, словно упрекая свою мать в том, что та породила нечто очень даже смертное. За три года моего с ней брака ни один врач не переступил порог нашего дома. Я ненавидел врачей, этих белых макак науки, этих воняющих эфиром и гноем пастырей новой веры. Я их ненавидел за то, что они, борясь с недугами исключительно технически, то есть вводя сыворотки, переливая кровь, иссекая телесные части, не позволяют человеку умереть, как любому больному зверю. Я их ненавидел за то, что они были, в сущности, ядром, божествами, миссионерами - и одновременно рабами - всей этой чудовищной цивилизации. Они были мне ненавистны еще и тем, что я, наверное, хотел бы прожить свою жизнь маленьким боязливым дикарем, робко бродя по лесным полянам, - о, дикие анемоны! - и я чувствовал отвращение к тем, кто все ближе подступал к моей поляне, чтобы понастроить на ней своих жилищ, монастырей, госпиталей и казарм, а что может быть мерзопакостней, чем их лазареты, казармы, узилища и святые обители!.. Моя жена не столько ненавидела этих ученых макак, как просто боялась их. Для нее они всегда оставались факирами (чудодейства которых, с моей точки зрения, зиждутся исключительно на шарлатанстве и магии самого подозрительного свойства). Время от времени она слышала об этих ученых мужах, вырезающих яичники или достающих камни из почек, и отождествляла их с ярмарочными фокусниками, которые извлекают из цилиндра кроликов и демонстрируют разного рода смертельные номера. А поскольку для нее яичники, например, являлись всего лишь разновидностью сомнительных, ловко спрятанных в цилиндре кроликов, то, естественно, она избегала ученых мужей. Она не крестилась, когда слышала имя дьявола, но старалась по возможности не встре
ДЕВУШКИ ПОПРОСИЛИ ЕЕ СДЕЛАТЬ ИХ ДОЧЕРИ АБОРТ / МАЛЬЧИК 13 ЛЕТ БЫЛ ОБНАРУЖЕН ПОВЕСИВШИМСЯ В ДОМЕ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ - МАТЬ В ПАНИКЕ БРОСИЛАСЬ ЗА МУЖЕМ, КОГДА РАЗРЕЗАЛИ ВЕРЕВКУ, РЕБЕНОК БЫЛ УЖЕ МЕРТВ / НЕКАЯ МАТЬ ПРИЗНАЛАСЬ В ТОМ, ЧТО 3 ГОДА НАЗАД ПРОДАЛА ДВУХ СВОИХ ДЕТЕЙ ЗА 1 ЛИТР ВИНА / ЖЕНА, СЛЫША НОЧЬЮ, КАК ЕЕ МУЖ ВСТАЛ И ПОВЕСИЛСЯ НА КРЮКЕ В СПАЛЬНЕ, НЕ ПРОИЗНЕСЛА НИ ЕДИНОГО СЛОВА И НЕ ПРЕДПРИНЯЛА НИ МАЛЕЙШЕЙ ПОПЫТКИ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ
чаться с дьяволами-теоретиками от науки и дьяволами-практиками из госпиталей. Такой же позиции она придерживалась и сейчас, хотя ей не становилось лучше - более того, ее недомогание нарастало с каждым днем и разрослось до того, что стало чем-то принадлежащим ей постоянно. Иногда она, отвлекаясь от своих занятий, ощупывала нечто в области желудка... Нет, это не было тем самоощупыванием, какое зачастую проделывал и я, не попыткой обнаружить причину. Это более походило на жест, каким она во время работы бессознательно смахивала спадавшие на лицо волосы. Точно так же она словно пыталась сгладить некое неудобство у себя внутри - там, где, как я объяснил, находится желудок. Она уверяла, что ее недомогание - это лишь проявление голода. (Голод, по ее мнению, являлся чем-то "естественным и здоровым", чего можно было не стыдиться.) Поэтому она шла перекусить и вновь приступала к своим занятиям, но после приема пищи ее недомогание, как ни странно, даже усиливалось. И поэтому в ней, моей жене, вскипала злоба, направленная в первую очередь на меня. В такие дни девочке тоже приходилось несладко, потому что бесполезность ее занятий - в виде выуживания пуговиц из-под мебели и распарывания сшитых до того кусков ткани, вся эта явная тщета была вполне подходящим поводом, позволявшим моей жене давать выход своей постоянно подавляемой истерике. Девочка двигалась по нашему дому, как всегда, беззвучно, отстраненно, с чем-то неопределенным на бледном личике, что никогда не дорастало до улыбки, но было готово вот-вот родиться: то был зародыш улыбки. Под ливнем упреков, который обрушивала на нее моя жена, этот зародыш оставался спокойным. Девочка, с этой своей полурожденной улыбкой, оставалась спокойной именно потому, что не понимала причин для такой злобы. Иногда она говорила: к нам приходил доктор, моя мать сказала... (Тем временем внимательно наблюдая, как мою жену рвет.) Казалось, эта рвота ее интересовала постольку, поскольку была тем женским отправлением, к которому рано или поздно eй предстоит приобщиться. А потом наконец в наш дом пришел доктор - как раз в то время, когда я проживал мою собственную, мою чужую жизнь в морозильных камерах, - к нам в дом явился бестрепетный робот науки и, раздев мою жену донага, ощупав ее и прослушав своей трубкой, принялся задавать вопросы о нашей совместной жизни. И моя жена полностью во всем покаялась. Попав во власть его чародейских сил, она вверилась ему со всеми потрохами - точно так же, как на исповеди целиком вверялась священнику, оскверняя тем самым наши интимные тайны. Значит, все-таки, как и я, она в глубине души ощущала себя выходцем
СВОЕМУ СУПРУГУ ИСПОЛНИТЬ ЭТО КРАЙНЕЕ РЕШЕНИЕ / 3 ГОДА НАЗАД 17ЛЕТНЯЯ ДЕВУШКА БЫЛА ПОМЕЩЕНА В САНАТОРИЙ, ГДЕ ПОЗНАКОМИЛАСЬ С ДРУГОЙ ПАЦИЕНТКОЙ; ВСКОРЕ ЭТИ ДЕВУШКИ ВСТУПИЛИ В ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННУЮ СВЯЗЬ, А ПОТОМ СЕМНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ПАЦИЕНТКА ПОКИНУЛА САНАТОРИЙ, ЧТОБЫ ЖИТЬ СО СВОЕЙ ПОДРУГОЙ, НО ЕЕ ЗДОРОВЬЕ С КАЖДЫМ ДНЕМ УХУДШАЛОСЬ, И НАКОНЕЦ ОНА СТАЛА СОВСЕМ НЕМОЩНОЙ, ЦЕЛЫЙ ГОД ДЕВУШКА ОСТАВАЛАСЬ ПРИКОВАННОЙ К ПОСТЕЛИ В БЕССИЛЬНОМ, СЛОВНО ПАРАЛИЗОВАННОМ СОСТОЯНИИ, ЧТОБЫ ПОТОМ, ЧУДОМ СОБРАВ
из древнего племени, которое в дикости и неведении бродило когда-то по здешним лесам. Но, в отличие от меня, она была стадной. Я избегал друидов, священнодействующих с омелами и святой водой, а она, находясь под их прямым влиянием, трепетала и падала пред ними ниц. Голая, в мертвой хватке этого тупого животного, она вдруг со всей очевидностью стала именно той, какой всегда, по сути, была, но какой ей ни в коем случае быть не хотелось. Она жила, неизменно закованная в броню страха, но сейчас эта защита исчезла, и она стала беспомощнее ребенка. Когда я вернулся, eе глаза еще оставались темными от ужаса, но она ничего мне не сказала, с нетерпением поджидая моего возвращения только для того, чтобы немедленно ринуться ко всем своим родственникам и поочередно оповестить их о том, что именно открылось кудеснику-эскулапу внутри ее тела (во время сеанса с гадальными картами и кофейной гущей). И по-видимому, она излагала эти сведения там и сям столь подробно (постоянно дополняя отчет все новыми деталями), что, вернувшись домой, только и смогла, что тихо сесть, будучи уже не в силах вымолвить ни слова. Или, возможно, все слова, произнесенные ею у родственников, еще продолжали жужжать вокруг ее головы, так что ей казалось, что они хорошо слышны - в том числе и мне. В итоге она вообще ничего не произнесла, будто мне и так было все известно. Да уж, хорошенькое дельце! - только и бросила она с досадой и вернулась к своим неотложным делам, а мне вовсе и не было сказано, что она беременна. Однако я уж давно догадался. Я видел, как она делается все бледней, как у нее проступают бурые пятна, как ее рвет от еды. Хмурый, я вновь и вновь проживал все наши супружеские ночи, когда я владел ею, причем всегда успевая выйти из ее лона вовремя. Все три года я проделывал это аккуратнейшим образом - и вот она все-таки забеременела. Эти воспоминания были лишь призраками, они сумрачно проносились в моем сознании - и ночь, когда я, возможно, вышел из лона моей жены слишком поздно, мне так и не удавалось припомнить. Она смирилась с новообретенной ситуацией быстрее, чем я. Она была существом коллективным и действующим, существом которое умеет из всего извлекать пользу и приспосабливаться, а я, зверь-одиночка, пожизненно обречен дни и ночи напролет вынашивать единственную мысль, рождаемую притом с огромным трудом. Для жены новое состояние стало чем-то естественным: женщины испокон веков беременели и рожали - это было малоприятно, но "естественно". Беременность мешала ее занятиям, но в обозримом будущем, когда родится ребенок, она станет матерью и начнет возить колясочку по улицам города. И никто не расценит это как
ВСЮ СВОЮ ВОЛЮ, ПРОЕХАТЬ НА ТАКСИ 50 КИЛОМЕТРОВ И ЗАКОЛОТЬ БЫВШУЮ ПОДРУГУ КИНЖАЛОМ / ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЕ ПОКАЗАЛОСЬ, ЧТО ОНА НАШЛА НА ПОМОЙКЕ КУКЛУ, ПОДНЯВ ЕЕ, ОНА С УЖАСОМ ОБНАРУЖИЛА, ЧТО ЭТО ДЕТСКИЙ ТРУПИК / ВЕРНУВШИСЬ ДОМОЙ, РАБОЧИЙ НАШЕЛ СВОЮ ЖЕНУ И ДВУХ ДЕТЕЙ, НАСМЕРТЬ ОТРАВЛЕННЫХ ГАЗОМ, ОДНАКО ЕГО СКОРБЬ ПЕРЕШЛА В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО, КОГДА ОН УВИДЕЛ ЧЕТВЕРТУЮ ЖЕРТВУ: ЛЕЖАВШЕГО В ПОСТЕЛИ РЯДОМ С ЕГО СУПРУГОЙ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНУ /
нечто противоприродное или нездоровое. Правда, я знал, что она никогда не любила детей, обычно, когда у нас появлялись гости с детьми, она со скукой глядела куда-нибудь в сторону. Для нее дети, видимо, походили на пальто и шляпы, которые неизбежно сопровождают людей, но которые те, входя в дом, оставляют на вешалке. Дети являлись плодами людей, но им не разрешалось иметь собственную жизнь - они должны были жить маленькими старичками, существования которых надобно было стыдиться и которых следовало прятать где-нибудь в темноте, пока они не вырастут. Но я говорю здесь только о ней. Часами размышляя о своей жизни, делать однозначные выводы о себе самом я как-то не смел. Моя сознательная жизнь проходила там, в морозильных камерах, и там я пытался мысленно разобраться в моей жене, хотя и понимал, что только мое личное чувство к ней имеет для меня смысл. Значит, она оказалась беременной. Когда она довольно неохотно проронила свое признание, мне это было как обухом по голове. Я, конечно, ожидал, что она сначала сообщит это именно мне, зачавшему ребенка. Но на самом-то деле я и не нуждался в большем, чем это запинающееся (с отвернутым лицом) признание. И то, что она рассказом об этой беременности буквально извела всеx своих родственников, а мне сообщила о ней лишь вскользь (будучи погруженной, видимо, в более важные дела), оказалось даже бальзамом для моих ран и слегка пригасило страх. Да, страх. Иногда мне удавалось скрыть от себя настоящую причину этого страха, то есть я внушал себе, что, может, в детстве мне пришлось слишком долго пребывать в неведении насчет вопросов половой жизни, и все же я знал, что страх лежит еще глубже, что исходит он именно от меня. Это был страх перед самим собой, а потому, разумеется, страх и за ту жизнь, которую я зародил. Какое несчастное существо должно будет появиться на свет и открыть то, что до сих пор я пытался ото всех скрыть? Иногда, затаив дыхание, судорожно баюкая нечто незримое, я видел против своей воли, как перед моими глазами раскручивается фильм будущих событий... Мысленно я кричал, что это неправда, не может быть правдой; мысленно я успокаивал себя, что мне вовсе не надо кричать, что я, несмотря на все, являлся таким же существом, как все. Это было бесполезно, фильм крутился дальше... Он демонстрировал мне ребенка, который рос болезненным, слабеньким, несчастным и вдобавок уродливым, а главное, который окаменело смотрел на меня с выражением ледяного ужаса. Я был зверем-одиночкой - теперь мне это стало ясно как никогда. Я не должен был соединяться - ни с кем из них, никогда. Тот голый мужчина, который висел прибитым к кре
ось образуется там, куда взгромождаются самые грубые, самые невежественные. А позже, в тот же вечер, когда гости уже ушли, девочка сказала, что она тоже что-то такое припомнила: в одно послеполуденное воскресенье, тихо сидя в своем маленьком саду на качелях, она тихонько покачивалась и тихонько плакала. Почти не смея взглянуть на нее, я шепотом спросил: почему? И она ответила: не знаю, просто потому что я там сидела и тихонько качалась - и потому что было послеполуденное воскресенье. Значит... Все равно я оставался одинокой шлюпкой - нет, я был утопленником, хотя иногда до меня и доносился какой-то отзвук, какое-то слово, которое было, по сути, лишь эхом моего собственного. Жена что-то делала в садике за домом. Садик был небольшим, в виде полосы четырех метров шириной и скольких-то метров длиной, я никогда не вымерял. Сознаю себя законченным горожанином: в районе, где я рос, сада не было ни у кого. Что касается природы, я знаю разве что высокую дикую траву, крапиву и желтую горчичную траву, которая растет на пустырях, куда фабрики вывозят свой мусор. Я могу без труда узнавать лишь воробьев, канареек (в клетке где-нибудь на облупленной стене) да голубей. Имена цветов мне неизвестны, из овощей я в состоянии назвать лишь красную капусту, так как ее сажают на заброшенных строительных участках, среди золы и всякой застарелой ржавчины - фабричный рабочий, крестьянский сын, изредка орудует там лопатой. Что же до улицы, где я жил с родителями, то на ней водилась только герань. Она цвела или на подоконниках, привязанная к стене, или прямо на стенах в прибитых к ним деревянных ящиках.
У моего отца была живая коллекция гераней - от светло-розового до темно-багряного оттенка, соседки частенько заходили в наш дворик, будто в парк, чтобы поглазеть на прибитые к стенке горшки с цветами. Двориком считалось тесное пространство между высокими стенами, один квадратный метр солнца, и самыми главными достопримечательностями там были поленница дров, кучка угля да разъеденный селитрой сортир. Еще там висели щетки и швабры, и вот посреди всего этого цвели герани. Однажды мой отец принес три выброшенных кем-то кустa - это была уже не герань, а, как сказал он, крыжовник. Ради этих кустов ему пришлось выкопать и выбросить со двора несколько камней, а также выдержать тихую ссору с моей матерью, которой не понравилось, что ее дворик будет испорчен этими, как она выразилась, сорняками. Дворик предназначался для рубки дров и еженедельной стирки белья. Кусты, кстати сказать, там сразу засохли и остались торчать тремя букетами мертвых древесных волокон. Позже они были выброшены в мусорный
ГОЛОВУ НИЧЕГО БОЛЕЕ ИНТЕРЕСНОГО, ЧЕМ ШВЫРНУТЬ ГОРЯЩУЮ СПИЧКУ В ГРОЗДЬ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ, ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО 60 ШАРОВ ВЗОРВАЛОСЬ, А ПРОДАВЕЦ ПОЛУЧИЛ СЕРЬЕЗНЫЕ ОЖОГИ / 1 ЧЕЛОВЕК БЫЛ УБИТ И ОКОЛО 100 РАНЕНЫ, КОГДА ВО ВРЕМЯ БАНКЕТА РУХНУЛ ПОЛ 3-ГО ЭТАЖА: ПРИМЕРНО 50 ТАНЦУЮЩИХ ПАР, ОТМЕЧАВШИХ РАДОСТНОЕ СОБЫТИЕ, ПРОВАЛИЛИСЬ НА НИЖЕРАСПОЛОЖЕННЫЙ ЭТАЖ / ГОСПИТАЛИЗИРОВАННЫЙ СОРОКА ЛЕТ, ОЖИДАЯ В ХИРУРГИЧЕСКОМ ОТДЕЛЕНИИ СВОЕЙ ОЧЕРЕДИ, ОБЛОКОТИЛСЯ НА ПОДОКОННИК, НО ПОТЕРЯЛ
бак, а там, где они когда-то были посажены, так и не зажили три раны как будто земля дворика все еще продолжала ждать побывавшие здесь однажды кусты, как женщина продолжает ждать мужчину, однажды в нее входившего. Вот и все, что мне было ведомо о природе. После свадьбы мы переехали в район, где жила жена, ближе к окраине города, там можно было завладеть чудом маленького сада. Моя жена разводила в нем горох, бобы и разные сорта капусты. Однажды она возилась с цветами... Выглянув из окна, я увидел ее руки, выпачканные в земле, и подумал: как странно все в природе, и эти ростки будут расти именно расти - так же, как дети... Как раз в этот момент жена глубоко всадила лопату и надвое рассекла червя. Заметил я это с ужасом, но она продолжала копать. Мне вспомнилось, что я читал в газете о молодой девушке, убившей лопатой своего ребенка и закопавшей его трупик в саду. С дрожью (и одновременно с любопытством) я продолжал смотреть... Позже, уже вечером, выйдя в сад за капустой для завтрашнего обеда, жена не заметила в сумерках туго натянутой бельевой веревки и напоролась на нее горлом. (Она говорила потом: мне вдруг резко захлестнуло горло, и все вмиг почернело.) Я сидел тогда в своей каморке, тихо глядя, как мое лицо медленно проявляется в постепенно темнеющем оконном стекле. И поскольку наступила ночь, а моя жена все не возвращалась - была ли она еще в нашем саду или хлопотала уже где-то в другом месте? - я спустился и вышел. Она так и лежала там: маленькая темная фигурка, продолжающая обнимать капустный кочан. Девочка жила в одном из тех домиков для бедняков, которые сплошной однорядной застройкой строго стоят по единой линии. Ее отец был верующим; долгие годы он обходил дома, собирая деньги в пользу одного религиозного заведения, а в один прекрасный день исчез вместе с пожертвованиями. Его нашли три дня спустя, погрязшим в пучине публичных домов, без единого цента в кармане. Он оставался все еще неукоснительно верующим, когда нашел работу, где у него каждую неделю удерживали определенную часть зарплаты - маленькую еженедельную сумму для возмещения убытков заведению, которое он обокрал. Ее мать была деревенской девушкой, приехавшей в город, чтобы служить у богатых, но однажды ее стал домогаться священник, поэтому она, в отличие от своего мужа, не осталась такой уж непреклонно верующей. Ее дочь посещала уже менее религиозную школу, и по этому поводу между супругами вспыхивали постоянные ссоры. Девочка довольно регулярно ходила в церковь, но кто знает, может быть, она вообще не
СОЗНАНИЕ И ВЫВАЛИЛСЯ ИЗ ОКНА - ЕГО ПРИНЕСЛИ НАЗАД УЖЕ В ПРЕДЛЕТАЛЬНОМ СОСТОЯНИИ / 5 ДЕТЕЙ, СРЕДИ НИХ 2 ДЕВОЧКИ 13 и 14 ЛЕТ, ИГРАЛИ НА ВЕРЕСКОВОЙ ПУСТОШИ, КОГДА ПОДЪЕХАВШИЙ ВЕЛОСИПЕДИСТ СХВАТИЛ ОДНУ ИЗ НИХ И УТАЩИЛ В ПРИДОРОЖНЫЕ КУСТЫ - РЕБЕНОК ГРОМКО ВЗЫВАЛ О ПОМОЩИ И ОТЧАЯННО ЗАЩИЩАЛСЯ / ВЕСЕЛАЯ ВДОВА С ТРЕМЯ КАВАЛЕРАМИ ЗАТЕЯЛА У СЕБЯ НА КВАРТИРЕ САБАНТУЙ НАПИВШИСЬ ВДРЕБЕЗГИ, ОНИ УСТРОИЛИ НАСТОЯЩУЮ ОРГИЮ, ПРИ ЭТОМ ХОЗЯЙКА УПАЛА С ЛЕСТНИЦЫ - ГОСТИ ПОДНЯЛИ ЕЕ НАВЕРХ И, ПОЛОЖИВ НА
была верующей. Я тоже ежевоскресно посещал церковь (вдвоем с женой) и молча наблюдал за мужчинoй, который там, впереди, надсаживался как ненормальный ради одного лишь Бога, в которого уже почти никто не мог верить по-настоящему. Девочка часто сидела неподалеку от нас и молча смотрела вдаль. Глядя на нее, я все время думал о газетнoй статистике: большинство женщин по-прежнему регулярно посещает церковь, но двадцать процентов из них при этом считает, что в богослужении нет больше смысла. Девочка очень любила в странновато холодной манере говорить на религиозные темы. Моя жена, думая, что она делает это только шутки ради, обычно весело смеялась. Жена была натурой набожной - или, скорее, расчетливой, так как думала: а кто его знает? - но при этом легко относилась к любой шутке, даже когда та касалась ее веры и ее Бога. Единственное, чего она не понимала, - почему девочка выражает свои мысли так холодно и безразлично. А мне это иногда даже причиняло боль. Хотя богослужение действительно не имело для меня никакого смысла, я пугался, когда видел, что и ребенок мыслит таким же образом. Я пристально вглядывался тогда в эту девочку - стеклянная стена вставала между нами, занавес из холодных струящихся вод из легчайшего хрупкого льда. Никогда я не осмелился бы спросить, случаются ли у нее при виде священника такие же, как у меня, боли в желудке - то чувство, которое возникает, когда видишь отклонение природы, порождающее не женщину и не мужчину, а нечто двуполое, надевающее, в силу извращения, юбку. Я жил в первую очередь глазами, и юбка относилась в моем понимании к женщине. Но речь тут шла не о священнике, не о малозначащем слуге, но о самой службе. Этот Христос оставался для меня существом, которого я не понимал, - каким-то евреем, который две тысячи лет назад странствовал по Палестине, обещал неосведомленным "небо" (и о каком таком небе шла речь?) и проповеди которого записали много лет спустя, когда все было давно забыто. И какая глупость, что он называл себя Сыном Человеческим, - он, который даже не удосужился оставить потомков. Но все-таки меня тревожило, когда девочка говорила в своей холодной, отстраненной манере о внешней, предметной стороне веры. В нашей гостиной на каминной полке стоит фигурка святого: Христос, распахнув объятия, открывает свое сердце - будучи багряного цвета, оно испускает золотые лучи. Название фигурки: Святое Сердце. Однажды девочка, стирая пыль с мебели, перешла к каминной полке и, переставляя фигурку Христа, сказала: а сейчас протрем Пустое Сердце. Это новое определение она выделила - хотя и не очень сильно. Скорее, она произнесла его в своей обычной манере
КРОВАТЬ, ВЫСЫПАЛИ ЕЙ НА ЛИЦО МЕШОК ЦЕМЕНТА - КОГДА ОНА УМИРАЛА, КАВАЛЕРЫ ПРОДОЛЖАЛИ ВЕСЕЛИТЬСЯ / НА КНИЖНОМ АУКЦИОНЕ ПРОДАВАЛАСЬ КНИГА ДОВОЛЬНО РИСКОВАННОГО СОДЕРЖАНИЯ, КОТОРАЯ, КРОМЕ ТОГО, БЫЛА ПЕРЕПЛЕТЕНА В ЖЕНСКУЮ КОЖУ - ПО-ВИДИМОМУ, У ФОЛИАНТА НАШЛОСЬ НЕМАЛО ПОКЛОННИКОВ, ТАК КАК ОН БЫЛ ПРОДАН С МОЛОТКА ЗА 20 000 ФРАНКОВ / 19-ЛЕТНЮЮ ДЕВУШКУ ИЗБИВАЛИ ПЛЕТЬЮ, КАБЕЛЕМ ИЛИ РАСКАЛЕННОЙ КОЧЕРГОЙ, В ТО ВРЕМЯ КАК ЕЕ ТЕТЯ, СПОКОЙНО НАСЛАЖДАЯСЬ ЧАШКОЙ ЧАЯ, ДАВАЛА УКАЗАНИЯ СВОЕМУ
холодно и безразлично. Она даже не хмыкнула: когда ее руки стирали пыль, глаза смотрели на фигурку вполне спокойно. Только в уголках ее рта поигрывало что-то подозрительное. Моя жена принялась хохотать - хотя и не посмела повторить слова девочки. Затем, смахнув слезы, она сказала слегка испуганно: надо же! так глумиться над святыми вещами! Девочка задумчиво посмотрела мимо нее. Я вовсе не глумлюсь над Пустым Сердцем, сказала она. Но она становилась особенно недовольной, моя жена, когда кто-нибудь заболевал, выставляя свою болезнь напоказ и этим впрямую демонстрируя бренность плоти как таковой. "Ишь ты, заболел!" - произносила она с такой досадой, будто люди сами виноваты, что в них происходит поломка. Но больше всего ее возмущало, что о болезни вообще говорят вслух. Может быть, она смутно чувствовала, что жизнь - как ее самой, так и ее окружения - это не более чем глупейший спектакль, разыгранная на сцене комедия. Она втайне догадывалась на сей счет, хотя ей вовсе не хотелось догадываться. Каждый, с ее точки зрения, обязан был двигаться по сцене так, как если б на ней не громоздилось никаких декораций и не висело никаких занавесов. Каждый обязан был делать вид, что он бессмертен. А если кто признавался, что болен, тот проваливал идущую постановку. Она действительно ничего не понимала в этом загадочном и хрупком механизме, скрытом под кожей. Она ничего в нем не понимала, но и не желала, чтобы этот вопрос обсуждался. По правде говоря, она считала безответственным и даже развратным, когда при ней заводили разговор о каком-нибудь (спрятанном в слизистотканом мешке) телесном органе. После таких разговоров она только пожимала плечами. Его почки? - переспрашивала она. - Почем ты знаешь, что у него действительно есть почки и что они болят? Хуже всего было, когда дело касалось органов размножения. Даже об органах обмена веществ, с ее точки зрения, рассуждать было неприлично, а уж если разговор касался органов репродукции, она и вовсе поджимала губы. Ей действительно не хотелось верить, что скелет является просто каркасом, внутри которого подвешены органы, а слизистые оболочки и кожа - лишь мешками, которые соответственно эти органы и каркас оборачивая, функционируют как защита. Для жены существовала только наружность: только глаза и рот были "настоящими органами", все остальное возникало лишь в затхлой фантазии больного. Она считала само собой разумеющимся, что человек и должен заболеть, если он все время рассуждает о подобных вещах. Живя рядом с ней, я даже чувствовал, как жидкость из желчного пузыря капает слишком медленно
СУПРУГУ / 20 МОНАХОВ, ВНЕЗАПНО ЗАСТИГНУТЫХ В СВОЕЙ ОБИТЕЛИ ПОЖАРОМ, ОТКАЗАЛИСЬ ОТ КАКОЙ-ЛИБО ПОМОЩИ И СГОРЕЛИ ЗАЖИВО ПОД ПЕНИЕ ДУХОВНЫХ ГИМНОВ / В НОЧЬ НА СУББОТУ БЫЛ НАЙДЕН ТРУП НЕИЗВЕСТНОЙ ДЕВУШКИ, НА КОТОРОМ НЕ ОБНАРУЖИЛОСЬ СЛЕДОВ КАКОГО-ЛИБО НАСИЛИЯ, ДВОЕ МУЖЧИН ПРИЗНАЛИСЬ, ЧТО ИХ СОСЕДКА ПОПРОСИЛА ИЗБАВИТЬ ЕЕ ОТ ЛЕЖАЩЕГО В ДОМЕ ТРУПА, ОНИ ЗАВЕРНУЛИ ЕГО В ОДЕЯЛО И ВЫНЕСЛИ НА УЛИЦУ, ГДЕ ОН И БЫЛ ЗАТЕМ ОБНАРУЖЕН, ПОСЛЕ ЭТОГО СОСЕДКА ПРИЗНАЛАСЬ, ЧТО 10 ДНЕЙ НАЗАД РОДИТЕЛИ
или, например, как мой (слишком малочисленный) состав красных кровяных телец отчаянно защищается от превосходящего корпуса белых. Каждой весной и осенью я заболевал ото всех этих жидкостей, которые буквально вскипали в моих железах, чтобы дать мне новую жизнь, то есть подтолкнуть ближе к смерти. Каждую весну у меня была лихорадка, и каждую осень мне приходилось еле живым доползать до постели. В такие периоды, невероятно раздражаясь, моя жена хлопала дверями гораздо громче обычного. Но однажды и с ней что-то произошло: она стала как-то испуганно озираться... хотя это продолжалось недолго. А вскоре она опять сделалась раздражена, даже разъярена. Ее ярость касалась, по сути, меня, но как-то бессловесно распространилась на всех окружающих и наконец, набрав обороты, обрушилась на ее мать. То есть, когда жена занемогла, она бессознательно возвратилась к тому источнику, из которого возникла, словно упрекая свою мать в том, что та породила нечто очень даже смертное. За три года моего с ней брака ни один врач не переступил порог нашего дома. Я ненавидел врачей, этих белых макак науки, этих воняющих эфиром и гноем пастырей новой веры. Я их ненавидел за то, что они, борясь с недугами исключительно технически, то есть вводя сыворотки, переливая кровь, иссекая телесные части, не позволяют человеку умереть, как любому больному зверю. Я их ненавидел за то, что они были, в сущности, ядром, божествами, миссионерами - и одновременно рабами - всей этой чудовищной цивилизации. Они были мне ненавистны еще и тем, что я, наверное, хотел бы прожить свою жизнь маленьким боязливым дикарем, робко бродя по лесным полянам, - о, дикие анемоны! - и я чувствовал отвращение к тем, кто все ближе подступал к моей поляне, чтобы понастроить на ней своих жилищ, монастырей, госпиталей и казарм, а что может быть мерзопакостней, чем их лазареты, казармы, узилища и святые обители!.. Моя жена не столько ненавидела этих ученых макак, как просто боялась их. Для нее они всегда оставались факирами (чудодейства которых, с моей точки зрения, зиждутся исключительно на шарлатанстве и магии самого подозрительного свойства). Время от времени она слышала об этих ученых мужах, вырезающих яичники или достающих камни из почек, и отождествляла их с ярмарочными фокусниками, которые извлекают из цилиндра кроликов и демонстрируют разного рода смертельные номера. А поскольку для нее яичники, например, являлись всего лишь разновидностью сомнительных, ловко спрятанных в цилиндре кроликов, то, естественно, она избегала ученых мужей. Она не крестилась, когда слышала имя дьявола, но старалась по возможности не встре
ДЕВУШКИ ПОПРОСИЛИ ЕЕ СДЕЛАТЬ ИХ ДОЧЕРИ АБОРТ / МАЛЬЧИК 13 ЛЕТ БЫЛ ОБНАРУЖЕН ПОВЕСИВШИМСЯ В ДОМЕ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ - МАТЬ В ПАНИКЕ БРОСИЛАСЬ ЗА МУЖЕМ, КОГДА РАЗРЕЗАЛИ ВЕРЕВКУ, РЕБЕНОК БЫЛ УЖЕ МЕРТВ / НЕКАЯ МАТЬ ПРИЗНАЛАСЬ В ТОМ, ЧТО 3 ГОДА НАЗАД ПРОДАЛА ДВУХ СВОИХ ДЕТЕЙ ЗА 1 ЛИТР ВИНА / ЖЕНА, СЛЫША НОЧЬЮ, КАК ЕЕ МУЖ ВСТАЛ И ПОВЕСИЛСЯ НА КРЮКЕ В СПАЛЬНЕ, НЕ ПРОИЗНЕСЛА НИ ЕДИНОГО СЛОВА И НЕ ПРЕДПРИНЯЛА НИ МАЛЕЙШЕЙ ПОПЫТКИ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ
чаться с дьяволами-теоретиками от науки и дьяволами-практиками из госпиталей. Такой же позиции она придерживалась и сейчас, хотя ей не становилось лучше - более того, ее недомогание нарастало с каждым днем и разрослось до того, что стало чем-то принадлежащим ей постоянно. Иногда она, отвлекаясь от своих занятий, ощупывала нечто в области желудка... Нет, это не было тем самоощупыванием, какое зачастую проделывал и я, не попыткой обнаружить причину. Это более походило на жест, каким она во время работы бессознательно смахивала спадавшие на лицо волосы. Точно так же она словно пыталась сгладить некое неудобство у себя внутри - там, где, как я объяснил, находится желудок. Она уверяла, что ее недомогание - это лишь проявление голода. (Голод, по ее мнению, являлся чем-то "естественным и здоровым", чего можно было не стыдиться.) Поэтому она шла перекусить и вновь приступала к своим занятиям, но после приема пищи ее недомогание, как ни странно, даже усиливалось. И поэтому в ней, моей жене, вскипала злоба, направленная в первую очередь на меня. В такие дни девочке тоже приходилось несладко, потому что бесполезность ее занятий - в виде выуживания пуговиц из-под мебели и распарывания сшитых до того кусков ткани, вся эта явная тщета была вполне подходящим поводом, позволявшим моей жене давать выход своей постоянно подавляемой истерике. Девочка двигалась по нашему дому, как всегда, беззвучно, отстраненно, с чем-то неопределенным на бледном личике, что никогда не дорастало до улыбки, но было готово вот-вот родиться: то был зародыш улыбки. Под ливнем упреков, который обрушивала на нее моя жена, этот зародыш оставался спокойным. Девочка, с этой своей полурожденной улыбкой, оставалась спокойной именно потому, что не понимала причин для такой злобы. Иногда она говорила: к нам приходил доктор, моя мать сказала... (Тем временем внимательно наблюдая, как мою жену рвет.) Казалось, эта рвота ее интересовала постольку, поскольку была тем женским отправлением, к которому рано или поздно eй предстоит приобщиться. А потом наконец в наш дом пришел доктор - как раз в то время, когда я проживал мою собственную, мою чужую жизнь в морозильных камерах, - к нам в дом явился бестрепетный робот науки и, раздев мою жену донага, ощупав ее и прослушав своей трубкой, принялся задавать вопросы о нашей совместной жизни. И моя жена полностью во всем покаялась. Попав во власть его чародейских сил, она вверилась ему со всеми потрохами - точно так же, как на исповеди целиком вверялась священнику, оскверняя тем самым наши интимные тайны. Значит, все-таки, как и я, она в глубине души ощущала себя выходцем
СВОЕМУ СУПРУГУ ИСПОЛНИТЬ ЭТО КРАЙНЕЕ РЕШЕНИЕ / 3 ГОДА НАЗАД 17ЛЕТНЯЯ ДЕВУШКА БЫЛА ПОМЕЩЕНА В САНАТОРИЙ, ГДЕ ПОЗНАКОМИЛАСЬ С ДРУГОЙ ПАЦИЕНТКОЙ; ВСКОРЕ ЭТИ ДЕВУШКИ ВСТУПИЛИ В ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННУЮ СВЯЗЬ, А ПОТОМ СЕМНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ПАЦИЕНТКА ПОКИНУЛА САНАТОРИЙ, ЧТОБЫ ЖИТЬ СО СВОЕЙ ПОДРУГОЙ, НО ЕЕ ЗДОРОВЬЕ С КАЖДЫМ ДНЕМ УХУДШАЛОСЬ, И НАКОНЕЦ ОНА СТАЛА СОВСЕМ НЕМОЩНОЙ, ЦЕЛЫЙ ГОД ДЕВУШКА ОСТАВАЛАСЬ ПРИКОВАННОЙ К ПОСТЕЛИ В БЕССИЛЬНОМ, СЛОВНО ПАРАЛИЗОВАННОМ СОСТОЯНИИ, ЧТОБЫ ПОТОМ, ЧУДОМ СОБРАВ
из древнего племени, которое в дикости и неведении бродило когда-то по здешним лесам. Но, в отличие от меня, она была стадной. Я избегал друидов, священнодействующих с омелами и святой водой, а она, находясь под их прямым влиянием, трепетала и падала пред ними ниц. Голая, в мертвой хватке этого тупого животного, она вдруг со всей очевидностью стала именно той, какой всегда, по сути, была, но какой ей ни в коем случае быть не хотелось. Она жила, неизменно закованная в броню страха, но сейчас эта защита исчезла, и она стала беспомощнее ребенка. Когда я вернулся, eе глаза еще оставались темными от ужаса, но она ничего мне не сказала, с нетерпением поджидая моего возвращения только для того, чтобы немедленно ринуться ко всем своим родственникам и поочередно оповестить их о том, что именно открылось кудеснику-эскулапу внутри ее тела (во время сеанса с гадальными картами и кофейной гущей). И по-видимому, она излагала эти сведения там и сям столь подробно (постоянно дополняя отчет все новыми деталями), что, вернувшись домой, только и смогла, что тихо сесть, будучи уже не в силах вымолвить ни слова. Или, возможно, все слова, произнесенные ею у родственников, еще продолжали жужжать вокруг ее головы, так что ей казалось, что они хорошо слышны - в том числе и мне. В итоге она вообще ничего не произнесла, будто мне и так было все известно. Да уж, хорошенькое дельце! - только и бросила она с досадой и вернулась к своим неотложным делам, а мне вовсе и не было сказано, что она беременна. Однако я уж давно догадался. Я видел, как она делается все бледней, как у нее проступают бурые пятна, как ее рвет от еды. Хмурый, я вновь и вновь проживал все наши супружеские ночи, когда я владел ею, причем всегда успевая выйти из ее лона вовремя. Все три года я проделывал это аккуратнейшим образом - и вот она все-таки забеременела. Эти воспоминания были лишь призраками, они сумрачно проносились в моем сознании - и ночь, когда я, возможно, вышел из лона моей жены слишком поздно, мне так и не удавалось припомнить. Она смирилась с новообретенной ситуацией быстрее, чем я. Она была существом коллективным и действующим, существом которое умеет из всего извлекать пользу и приспосабливаться, а я, зверь-одиночка, пожизненно обречен дни и ночи напролет вынашивать единственную мысль, рождаемую притом с огромным трудом. Для жены новое состояние стало чем-то естественным: женщины испокон веков беременели и рожали - это было малоприятно, но "естественно". Беременность мешала ее занятиям, но в обозримом будущем, когда родится ребенок, она станет матерью и начнет возить колясочку по улицам города. И никто не расценит это как
ВСЮ СВОЮ ВОЛЮ, ПРОЕХАТЬ НА ТАКСИ 50 КИЛОМЕТРОВ И ЗАКОЛОТЬ БЫВШУЮ ПОДРУГУ КИНЖАЛОМ / ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЕ ПОКАЗАЛОСЬ, ЧТО ОНА НАШЛА НА ПОМОЙКЕ КУКЛУ, ПОДНЯВ ЕЕ, ОНА С УЖАСОМ ОБНАРУЖИЛА, ЧТО ЭТО ДЕТСКИЙ ТРУПИК / ВЕРНУВШИСЬ ДОМОЙ, РАБОЧИЙ НАШЕЛ СВОЮ ЖЕНУ И ДВУХ ДЕТЕЙ, НАСМЕРТЬ ОТРАВЛЕННЫХ ГАЗОМ, ОДНАКО ЕГО СКОРБЬ ПЕРЕШЛА В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО, КОГДА ОН УВИДЕЛ ЧЕТВЕРТУЮ ЖЕРТВУ: ЛЕЖАВШЕГО В ПОСТЕЛИ РЯДОМ С ЕГО СУПРУГОЙ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНУ /
нечто противоприродное или нездоровое. Правда, я знал, что она никогда не любила детей, обычно, когда у нас появлялись гости с детьми, она со скукой глядела куда-нибудь в сторону. Для нее дети, видимо, походили на пальто и шляпы, которые неизбежно сопровождают людей, но которые те, входя в дом, оставляют на вешалке. Дети являлись плодами людей, но им не разрешалось иметь собственную жизнь - они должны были жить маленькими старичками, существования которых надобно было стыдиться и которых следовало прятать где-нибудь в темноте, пока они не вырастут. Но я говорю здесь только о ней. Часами размышляя о своей жизни, делать однозначные выводы о себе самом я как-то не смел. Моя сознательная жизнь проходила там, в морозильных камерах, и там я пытался мысленно разобраться в моей жене, хотя и понимал, что только мое личное чувство к ней имеет для меня смысл. Значит, она оказалась беременной. Когда она довольно неохотно проронила свое признание, мне это было как обухом по голове. Я, конечно, ожидал, что она сначала сообщит это именно мне, зачавшему ребенка. Но на самом-то деле я и не нуждался в большем, чем это запинающееся (с отвернутым лицом) признание. И то, что она рассказом об этой беременности буквально извела всеx своих родственников, а мне сообщила о ней лишь вскользь (будучи погруженной, видимо, в более важные дела), оказалось даже бальзамом для моих ран и слегка пригасило страх. Да, страх. Иногда мне удавалось скрыть от себя настоящую причину этого страха, то есть я внушал себе, что, может, в детстве мне пришлось слишком долго пребывать в неведении насчет вопросов половой жизни, и все же я знал, что страх лежит еще глубже, что исходит он именно от меня. Это был страх перед самим собой, а потому, разумеется, страх и за ту жизнь, которую я зародил. Какое несчастное существо должно будет появиться на свет и открыть то, что до сих пор я пытался ото всех скрыть? Иногда, затаив дыхание, судорожно баюкая нечто незримое, я видел против своей воли, как перед моими глазами раскручивается фильм будущих событий... Мысленно я кричал, что это неправда, не может быть правдой; мысленно я успокаивал себя, что мне вовсе не надо кричать, что я, несмотря на все, являлся таким же существом, как все. Это было бесполезно, фильм крутился дальше... Он демонстрировал мне ребенка, который рос болезненным, слабеньким, несчастным и вдобавок уродливым, а главное, который окаменело смотрел на меня с выражением ледяного ужаса. Я был зверем-одиночкой - теперь мне это стало ясно как никогда. Я не должен был соединяться - ни с кем из них, никогда. Тот голый мужчина, который висел прибитым к кре