Страница:
ПОСТРАДАВШИЙ, НАХОДЯСЬ В СОЗНАНИИ ДО САМОЙ СМЕРТИ, ПРОЩАЛСЯ С ЖЕНОЙ И ДЕТЬМИ, ВИНОВНЫЙ В АВАРИИ, МАШИНА КОТОРОГО НИЧУТЬ НЕ ПОСТРАДАЛА, НЕ ОКАЗАЛ НИКАКОЙ ПОМОЩИ ПОТЕРПЕВШЕМУ И БЕЗ ЗАЗРЕНИЯ СОВЕСТИ ОСТАВИЛ МЕСТО ПРОИСШЕСТВИЯ, ПОЗЖЕ, КОГДА ЕГО ЗАДЕРЖАЛИ, ОН ОТРИЦАЛ ВСЕ ФАКТЫ, НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО СЛЕДЫ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ НА ЕГО ЗАЛИТОЙ КРОВЬЮ МАШИНЕ БЫЛИ БОЛЕЕ ЧЕМ ОЧЕВИДНЫ / НЕКИЙ ВДОВЕЦ, ПРИМЕРНО 30 ЛЕТ ОТ РОДУ, ОДНАЖДЫ
не возражала, если б он просто набросился на нее - то есть овладел бы ею словно совсем неожиданно, тогда она, после всего этого, просто всплакнула бы и зажгла б свою свечечку, а при возвращении мужа отвела бы глазки. Но ей никак не решиться на этот грех, то есть самой назвать день и час, когда она позволит ему на нее наброситься. Она хочет чего-то добиться в этом мире, она хочет много и трудно работать, чтобы чего-нибудь достичь, и она злится на препятствия, встающие на ее дороге. А потом он уходит, но не через главный выход, а через тот клочок садика, деревянный забор которого примыкает с другого конца к переулку. Я понимаю его и знаю, кроме того, что она-то как раз ничего не понимает и что все дойдет до нее много позже, только после того, как мы уже достаточно долго посидим с шитьем, то есть после того, как она уже много сошьет, а я порядочно пораспарываю. Тут до нее и впрямь что-то доходит, потому что она сразу же ляпает: ох, а калитка-то открыта! Ваша лазейка, говорю я. И снова чуть не прыскаю, но вовремя подавляю смех.
Как это все по-дурацки, что как раз сегодня не могу у них быть - в субботу вечером я всегда должна мыться. Это как у того осла, который топтался между сеном и соломой. Я хотела бы мыть свое тело каждый вечер, разгуливать пальчиками по его интересным бескрайностям, брызгать на него - и затем тщательно, миллиметр за миллиметром, вытирать, как наш сосед тщательно, миллиметр за миллиметром, натирает до блеска свой мотоцикл. Сам процесс мытья меня не так интересует - главное, что перед ним я наконец могу сбросить на стул мою сорочку 23-го размера. Только смешно, что мытье должно происходить именно в субботу вечером, а не в любое другое время. Я предложила матери перенести помывку на воскресное утро, отец ведь тоже часто это делает в воскресенье утром - то есть бреется, затем чуть брызгает водой в лицо и, производит омовение рук, не выше запястья.
Мне не хочется настаивать и объяснять всю бессмыслицу "вечерней субботы" - я, пожалуй, становлюсь в этом все больше похожей на своих предков, стараюсь тоже не особо расщедриваться на слова, кстати, нытьем я как раз ничего не добилась бы от своей матери. Да и хрен с ними, думаю я, поднимаясь с теплой водой и мылом по лестнице. Потом я стою у себя в комнате, но в мыслях, как я уже предчувствовала, нахожусь совсем в другом месте. Выйдет ли она в садик или нет? Насколько я ее знаю, то есть раскусила и просекла, она, разумеется, выйдет - уже хотя бы из любопытства, уже хотя бы лишь потому, что она слишком неспокойна и уже довольно запуталась, чтобы просто сидеть дома и
УТРОМ ВСТАЛ В ПОЛНОЙ УВЕРЕННОСТИ, ЧТО БОГ ПРИКАЗАЛ ЕМУ ПРИНЕСТИ 9-ЛЕТНЕГО СЫНА В ЖЕРТВУ, ПОЭТОМУ РОДИТЕЛЬ СПРОСИЛ СВОЕГО СЫНА, ХОЧЕТ ЛИ ТОТ ПОПАСТЬ НА НЕБО, ПОСЛЕ УТВЕРДИТЕЛЬНОГО ОТВЕТА ОН ВЕЛЕЛ МАЛЬЧИКУ ПРИНЯТЬ ВАННУ И НАДЕТЬ ПРАЗДНИЧНУЮ ОДЕЖДУ, ПОТОМ, ДАБЫ СОВЕРШИТЬ ТО ЖЕ САМОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ, КАКОВОЕ БОГ ПОВЕЛЕЛ СОВЕРШИТЬ АВРААМУ, ПРИКАЗАЛ ЕМУ ЛЕЧЬ; НОЖОМ ДЛЯ РАЗДЕЛКИ МЯСА ОТЕЦ ОТРУБИЛ СВОЕМУ СЫНУ ГОЛОВУ, ПОЗЖЕ, ОСОЗНАВ ЧУДОВИЩНОСТЬ СОДЕЯННОГО,
делать вид, будто ничего не происходит. При этом ничего и не происходит. Просто он, в последний визит, пройдя через садик и открыв калитку, так и оставил ее незакрытой. Но она этого даже не замечает. Так что... А представим, он имел в виду бы меня, то есть это он меня бы спросил: но когда же можно вас увидеть? Ну, это условно говоря. Ведь мне совсем не хотелось бы, чтобы такой тип, как он, выслеживал меня вечером! Страшно обидно было бы. Я не была бы даже в состоянии ответить ему "да", я только смотрела бы на него - такими же глазами, как смотрела, когда застала их врасплох. Это выглядело бы так, как будто в действительности он именно меня спросил, а я улыбнулась, как будто отказывая: да пошел ты! отвали подальше вместе со своей кобелячьей долбилкой! Но для этой женщины он является кем-то значительным, он из той же породы людей, которая ходит по этой земле, даже не ведая, что земля вращается сама по себе, а вовсе не вокруг ими установленной оси. Короче, мое сравнение на тему "что было бы, если б он спросил не ее, а меня", неуместно. Для того чтобы оно стало уместным, я должна представить мужчину, с которым было бы... ну... с которым в дрожь бы бросало. К примеру, кого-то из мужчин, которые ошиваются на углу улицы. Или, например, ее мужа. Боже мой... Эту мысль надо скорей выбросить из головы, перешагнуть ее и похоронить вместе с другими - побольше бы навалить сверху каких-нибудь новых мыслей, чтобы эта идейка под ними задохлась. А все-таки она возникла - значит, уже останется... Как это я сказала? Или, например, ее мужа, сказала я. Могла бы, кстати, спокойно пропустить это "например", ведь как раз только с ним меня бы и бросало в дрожь... Хотелось бы увидеть его в том виде, в каком я стою здесь... У него от постоянного нахождения в морозильных камерах, наверное, все отморожено - как у меня набито всякими цифрами, датами, разными благоглупостями, которые каждый день горами мне приходится заглатывать в школе. Все мы изуродованы - прутиком нас подпихивают к "правильной дороге", как дети проделывают это с муравьями, нам уродуют перво-наперво то место, где спрятан хвост сатаны... Сейчас осталось вымыть ноги - это уже финал общей помывки, потом надеть на мотоцикл чехол и только через неделю я смогу мой мотоцикл опять как следует рассмотреть... Действительно, уже слишко поздно, чтобы к ним пойти, да и в субботу я еще никогда к ним не ходила, потому что они тоже сегодня моются, так какой же предлог мне придумать? А как именно они там моются? Ей наверняка быстро это надоедает. Она прикасается к разным предметам с отвращением и при этом, да, думает ли она о садике?
ОН РЕШИЛ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ, НО ПОД КОНЕЦ НЕ СОБРАЛСЯ С ДУХОМ / ЧЕРЕЗ ДЕНЬ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОДНОГО МУЖЧИНУ ОБНАРУЖИЛИ В ЕГО МАШИНЕ МЕРТВЫМ, ЖЕНА ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА ПОЛУЧИЛА ОТ НЕГО ПИСЬМО, В КОТОРОМ ОН СООБЩАЛ ЕЙ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ СТРАШНОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ, БУДТО ОН УМРЕТ - В ПИСЬМЕ БЫЛО СКАЗАНО: В ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ МНЕ ТРИЖДЫ СНИЛОСЬ, ЧТО Я УМИРАЮ, НО ТЫ НЕ БЕСПОКОЙСЯ, ПОПЫТАЙСЯ ЖИТЬ БЕЗ МЕНЯ СЧАСТЛИВО... Я ДОПУСКАЮ, ЧТО ЭТО ПРОСТО МОИ НЕЛЕПЫЕ ФАНТАЗИИ И НИЧЕГО СО МНОЙ НЕ
В воскресенье я просто пришла к ним, безо всякого повода. Я сказала, что воскресным утром дома и на улице скучно, не могу ли я ей чем-нибудь помочь - почистить картошку или что другое? У нее на горле красная полоса. Откуда это? - спрашиваю я. Вчера поздно вечером, говорит она, я вышла в садик (значит, я права!), чтобы принести цветной капусты для обеда, была тьма кромешная, и я не увидела бельевой веревки, только почувствовала что-то на горле, у меня потемнело в глазах, и я рухнула... Тогда вы, наверно, напоролись на веревку, говорю я... вам не было страшно в темноте? И тут я могу смотреть прямо на дно ее души. Я всегда могу видеть ее мысли, как будто лоб этой женщины сделан из стекла, но сейчас там ничегошеньки не видно, кроме того, что она действительно хотела принести цветную капусту и напоролась на веревку. Ее муж сидит наверху в своей каморке, и я говорю ей: сейчас пойду обменяю пару хромированных картинок. И вот он сидит передо мной и вклеивает газетные заметки в альбом - обычным своим способом убивая воскресное утро. А я стою прямо рядом с ним и, перегнувшись через стол, читаю эти заметки - только чтобы вывести его из себя, чтобы увидеть, как он смотрит на меня укоризненно, как будто ему грустно от самого факта моего существования и от того, что я читаю такие штукенции. Я перегибаюсь как бы через стол, но на самом-то деле я перегибаюсь, разумеется, через него. Неплохая шуточка, говорю я. Какая именно? - спрашивает он печально, испуганно и раздраженно. Подбородком я указываю на последнюю заметку: мужчина, основавший новую религию, требовал от мужчин деньги за то, чтобы он с их женами совершал половые прегрешения. Я с трудом сдерживаю смех, думая о вчерашнем вечере, о красной полосе у нее на горле... Я тихонечко его трогаю, то есть довольно отчетливо чувствую его колено своим бедром - а хотелось бы везде его потрогать, везде обнять, узнать целиком, и потешаться над ним, и мучить, и причинять ему боль... Каждый что-нибудь да делает, говорю я, мой отец, например, тешится голубями, а вы - газетными заметками. Я знаю, что, сравнивая его с другими, очень сильно его задеваю, и я вынуждена сделать усилие, чтобы скрыть усмешку. Тогда он отвечает, немножко неожиданно, и этим словно бьет меня по лицу: а с чем играешь ты? И я вижу его мысли: ты приходишь сюда, чтоб поиграть со мной... ты приходишь сюда, чтобы почти незаметно сделать надрез на моем сердце и поглазеть на ту малость моей разжиженной крови, которая будет оттуда по капелькам вытекать. А я отвечаю: я коллекционирую этикетки с цветами, потому что я одинока. И вдруг до меня доходит, что его заметки вовсе не смешные, а довольно
СЛУЧИТСЯ, НО СТРАШНОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ СЛИШКОМ УЖ МЕНЯ ТЯГОТИТ, НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ СПУСТЯ С МОМЕНТА НАПИСАНИЯ ПИСЬМА МУЖА НАШЛИ МЕРТВЫМ В ЕГО МАШИНЕ, С ПУЛЕЙ В СЕРДЦЕ, ЖЕНА ЗАЯВИЛА, ЧТО ВСЕГДА БЫЛА ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВА С НИМ И ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕТ, ЧТО ИМЕННО ПРИВЕЛО ЕГО К ЭТОМУ ШАГУ / НЕКИЙ ИНЖЕНЕР-МЕТАЛЛУРГ ВСТРЕТИЛ В ЛЕСУ 13-ЛЕТНЮЮ БЕСПРИЗОРНУЮ ДЕВОЧКУ, НЕСШУЮ НА РУКАХ 13-МЕСЯЧНОГО МАЛЬЧИКА И ВЕДШУЮ ЗА РУКУ 3-ЛЕТНЕГО БРАТИКА ДЕТИ-БРОДЯГИ ПОЧТИ НИЧЕГО НЕ МОГЛИ СКАЗАТЬ
таки жестокие. Вот что он видит в них: что это слишком жестоко. Я стала бы вырезать такие заметки, чтобы просто позлорадствовать, а он вырезает жестокие вещи, которые причиняют ему боль. Каким-то образом он любит вещи, которые ему причиняют боль, может быть, поэтому он и женат на ней. Я стою рядом с ним, очень близко, и я причиняю ему боль, именно эту боль он и вкушает, как лакомство.
Его жена становится все заковыристей. С каждым днем делается труднее с ней ладить, но не в этом дело - мне безразлично, как она себя ведет, я только хочу сказать, что она противна мне, как и другие. С некоторых пор я начертила вокруг себя некую окружность, внутри которой живу почти в безопасности и сквозь которую я ничего, что мне мешало бы по-настоящему, не пропускаю. Можно сказать - я построила себе стеклянный домик, изнутри которого наблюдаю, как она с каждым днем становится все заковыристей. Мне просто хочется наблюдать, как она себя ведет, - так же, как я наблюдаю поведение собственных родителей или соседей, - но мне вовсе не хочется, чтобы они втягивали меня в свою орбиту. Забавно на них смотреть, однако, когда они просят "принять участие", мне делается очень неуютно. Раньше она была как-то проще, и потому мне было легче наблюдать, как она бегала туда-сюда и составляла разные планы, - да, просто наблюдать - для того, чтобы иногда, вваливаясь, как слон в посудную лавку, то есть делая что-то совершенно немыслимое, эти планы ломать, но самое главное, чтобы я могла досаждать ей вопросами - бить и бить в одну точку, пока это не становилось для нее действительно небезопасным, и тогда она инстинктивно отшатывалась... Но сейчас я должна быть более внимательной, чтобы не делать никаких ошибок, а то она чуть что - сразу начинает беситься. Сейчас она больше всего походит на скаковую лошадь, которая выкладывается на все сто, чтобы прийти к финишу первой. Я стараюсь пореже ронять иголки и поменьше портачить в шитье. Зато я задаю столько вопросов, что ей делается не по себе. Именно этого я и хочу достичь. Почему она походит в данный момент на скаковую лошадь, считая, что должна выкладываться на все сто? Может, ей кажется, что она не достигнет финиша? Может, она боится, что стрясется что-то роковое, что помешает ей этого финиша достичь? Она хочет улизнуть от этих вопросов - вертится и так и эдак, как дождевой червь в поисках лазейки. Иногда ее прошибает пот. Тогда она вынуждена даже сесть, но в ту же секунду вскакивает, словно сели на иглы или раскаленные угли. Она вскакивает злобно и яростно, потому что вынуждена была прервать свою работу и потому что осознала, что
О СВОИХ РОДИТЕЛЯХ И БЫЛИ ОТПРАВЛЕНЫ В ДЕТСКИЙ ПРИЮТ / ОДНОЙ ЖИТЕЛЬНИЦЕ ГОРОДА, ОТЕЦ И ДВОЕ БРАТЬЕВ КОТОРОЙ ЯВЛЯЮТСЯ ЧЛЕНАМИ СЕКТЫ "СВИДЕТЕЛИ ИЕГОВЫ", БЫЛО, ВСЛЕДСТВИЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, НАЗНАЧЕНО ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ - ОТЕЦ И ОБА БРАТА, ВЗЯВ ПОД ОХРАНУ ДВЕРЬ ЕЕ ПАЛАТЫ, ЗАПРЕТИЛИ ВРАЧАМ ОСУЩЕСТВИТЬ ЭТУ ПРОЦЕДУРУ, ГОВОРЯ, ЧТО ТАКОЕ ДЕЙСТВИЕ ПРОТИВОРЕЧИТ ИХ ВЕРЕ, В КОНЦЕ КОНЦОВ ПОЛИЦИЯ, ПРЕОДОЛЕВ СИЛОВОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ, СМОГЛА УДЕРЖАТЬ ИХ В ПАЛАТЕ, ПОСЛЕ
уступила нездоровой склонности время от времени отдыхать. Тут она обычно начинает целенаправленно потирать свою поясницу и живот. Я рассказываю ей, что наши предки, кочуя больше трех тысяч лет назад по лесам, яростно барабанили себя по животу, когда он болел. И надавливаю на свой живот. Она спрашивает, почему они так делали. Она спрашивает это с подозрением, правильно полагая, что я снова настроена по-боевому и своими вопросиками-рассуждениями, как острыми стрелами, беспощадно в нее целюсь. Почему? - переспрашиваю я. - Да потому, что они думали, будто внутри их живота ворочаются животные, то есть считали, что звери, которые были в свое время съедены, остаются в их утробе живыми, толкаются там и причиняют боль брюху. Вы верите, что внутри нас могут жить звери? - спрашиваю я. (Эту стрелу я отправила издалека, было бы чистой случайностью, если б она в нее попала...) А она, слегка массируя свой живот, предлагает натереть мастикой весь дом, с подвала до чердака, - работать, вкалывать и, главное, не думать, чтобы, может быть, таким образом спастись от зверей, обретающихся внутри нас. То есть она надеется, что после дня работы без перерыва она избавится "от этой тяжести в животе". Тем временем я рассказываю ей о соседке, у которой случился выкидыш, я рассказываю ей о больнице и докторах - обо всем, что в связи с этим мне приходит на ум. В исповедальной, говорю я, всегда таинственно шепчут о Его теле... В исповедальной все это является чем-то, что должно остаться глубоко в тени, о чем нельзя говорить, чего нельзя трогать и вытаскивать на свет Божий, а из сумрака исповедальной входишь в кабинет врача, и он говорит тебе: раздевайтесь. Там очень светло и голо, там страшно много света и везде сверкающие инструменты, а врач вас ощупывает, выстукивает и прослушивает. Я рассказываю ей, что все мы на самом деле живем в двух разных мирах, сосуществующих рядом, пересекающихся друг с другом и проникающих друг в друга странным образом, словно вслепую, так что один мир никогда не видит другого. Иногда я говорю доктору, что мне нельзя раздеваться, а если разденусь, мне после надо будет покаяться об этом в исповедальной, но он закрывает глаза на свою веру и говорит, что я должна помочиться в баночку. А в исповедальной я, конечно, рассказываю все, что велел проделывать мне доктор, но не потому, что это меня как-то волнует, а чтобы понаблюдать, замечают ли они, что их сцепленные друг с другом миры в какой-то момент теряют всякий смысл. Она стоит, поглаживая свой живот, и я рассказываю ей все это. Я ее таскаю за собой по всей этой путанице - Божий мир, целиком созданный в темноте, и мир науки, которая выставляет свои
ЧЕГО ВРАЧУ УДАЛОСЬ НАКОНЕЦ ПРИСТУПИТЬ К ВЫПОЛНЕНИЮ СВОЕГО ДОЛГА / НЕКИЙ ВЕРУЮЩИЙ, КОТОРЫЙ ДАЛ ОБЕТ СОВЕРШИТЬ ПАЛОМНИЧЕСТВО В ЛУРДЕС, НО У КОТОРОГО, ОДНАКО, НЕ БЫЛО ДОСТАТОЧНО СРЕДСТВ ДЛЯ ЭТОГО ПУТЕШЕСТВИЯ, НИЧЕГО НЕ ПРИДУМАЛ ЛУЧШЕ, ЧЕМ ОПУСТОШАТЬ ПО ДОРОГЕ ЦЕРКОВНЫЕ КРУЖКИ С ПОЖЕРТВОВАНИЯМИ, ПОСЛЕ ОТБЫВАНИЯ ТЮРЕМНОГО СРОКА ОН ПРОДОЛЖИЛ СВОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО, В РЕЗУЛЬТАТЕ ЧЕГО УКРАЛ ВЕЛОСИПЕД И СНОВА ОПУСТОШИЛ НЕСКОЛЬКО ЦЕРКОВНЫХ КРУЖЕК ПО ДОРОГЕ В ЛУРДЕС /
результаты под яркий искусственный свет. Но она по-прежнему отворачивает голову, как червяк, который ищет себе лазейку. Тут входит муж, и она вымещает на нем весь свой страх и злобу. Он страдает от этого, он стоит и смотрит на нее беспомощно и хочет знать, "где тяжесть". Он стоит, прямо как будто он доктор и есть, - ощупывая, он водит руками по ее животу. Она вроде что-то пытается отодвинуть, а он ощупывает, будто хочет что-то достать - будто он хочет нащупать внутри нее зверей и найти наконец выход, через который их можно было бы удалить. У меня такое чувство, словно мне все время есть хочется, говорит она почти в ярости. Прямо как будто он виноват, что она чувствует нечто, в чем не хочет признаться, и "нечто" - это тяжесть, а не голод. Но я вижу то, что не видит он. Гигиенические прокладки - когда они были разбросаны по дому в последний раз? Итак, она беспрерывно ощупывает свой живот - и вдруг ее рвет. Бесполезно ей ощупывать свой живот, в нем действительно сидит зверь, и спустя определенное время он вылезет из своего укрытия. По сути, мне даже смешно: я, не будучи совершеннолетней, вижу, что она беременна, что она стоит посреди комнаты с ребенком внутри себя, а они ей двадцать пять, ему двадцать девять - они пялятся друг на друга так же недоуменно, как это делали их пращуры три тысячи лет назад. Он помогает ей: кладет свою руку на ее лоб и советует, чтобы облегчить рвоту, соединить пятки... Но вдруг он вскидывает глаза - проверить, я все еще тут и смотрю ли я на них. Это поражает меня, потому что мое внимание было приковано к ней (я наблюдала, как ее рвет) и к нему (я наблюдала, как он пытается облегчить ее рвоту) и я напрочь забыла, что вокруг меня воздвигнут стеклянный домик. Я вылезла из этого домика, чтобы застукать их на месте преступления а тут он вдруг вскидывает на меня глаза. Я чувствую себя беззащитной улиткой, которая неосторожно выползла из своего завитка. Да, я стою перед ним открытая, голая и беззащитная. Он смотрит мне прямо в глаза, прямо мне в губы. Естественно, я тут же принимаю безразличное выражение - тут же, но... слишком поздно. Он замечает, что я улыбнулась, наблюдая, как его жену рвет. И по этому признаку он сразу понимает, что она беременна. "Так улыбаются только по поводу беременных", - читаю я его мысли. Для меня его прозрение очевидно: он уже по-другому смотрит на нее, он уже замечает пятна на ее лице и даже (наконец-то!) видит увеличенный живот - а руку свою, которую клал ей туда ("чтобы облегчить рвоту"), он резко сейчас отвел - из страха чем-то навредить ребенку. Но то, что он это наконец усек, не имеет значения: через пару недель уже никто не будет особенно напрягать зрение - и за километры
У 24-ЛЕТНЕЙ ЖЕНЩИНЫ И ЕЕ 57-ЛЕТНЕГО ЛЮБОВНИКА НАШЛИ НА ЧЕРДАКЕ ЕЕ 5-ЛЕТНЮЮ ДОЧКУ, КОТОРАЯ ЛЕЖАЛА НА СОЛОМЕННОМ МЕШКЕ РЯДОМ С ГОЛУБЯТНЕЙ - МАТЬ ВЫНУЖДЕНА БЫЛА ПРИЗНАТЬСЯ, ЧТО РЕБЕНОК ПРОЛЕЖАЛ ТАМ ВСЮ ЗИМУ, В ХОЛОДЕ, ПОЛУЧАЯ ЛИШЬ ВОДУ, ХЛЕБ И ОТБРОСЫ, СОСЕДИ ЗАЯВИЛИ, ЧТО РЕБЕНКА ИНОГДА ИЗБИВАЛИ ДО КРОВИ, НО БЕССЕРДЕЧНАЯ МАТЬ И ЕЕ ЛЮБОВНИК ПЫТАЛИСЬ ОПРАВДАТЬ СЕБЯ ТЕМ, ЧТО ДЕВОЧКА ПО НОЧАМ МОЧИЛАСЬ В ПОСТЕЛЬКИ / НЕКАЯ ЖЕНЩИНА, ЗАШЕДШАЯ ОКОЛО ПОЛУДНЯ С МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ
всем будет видно, что на этом дереве растет плод. Но так глупо, что меня застали врасплох! Потому что, едва отвлекшись от нее, он глазеет на меня снова. Теперь он опять будет целый вечер пялиться на меня как на существо, которое он видит словно впервые - моллюска или, скажем, садовую улитку, которая слишком далеко выползла из своего домика. А вчера вечером у нас был до-о-октор, говорю я. Этим я как бы квитаюсь с ним - досаждая за то, что он застал меня врасплох. Они не реагируют. Да, они молчат - в то время как у меня все напрягается, затвердевает каждая частица моего тела, души, мозга - да, и там, между ногами, тоже мобилизуется все, чтобы защитить меня от любого его ответа. Так каждый человек, падая, мгновенно весь собирается, так я, услыхав грохот, напрягаю мышцы, подбираю живот, втягиваю голову, сразу все вместе, еще до осознания, что именно произошло - взрыв или, например, машина, выйдя из-под контроля, влетела на тротуар... Вот так же я готовлюсь к его ответу. Но он молчит. Отзовись! - кричу я из самой глубины своего существа - в ярости и унижении я беззвучно молю его об ответе... Вечер проходит обычно: он, как всегда, вырезает жуткие случаи из газеты убийства, безумства. Но в целом вечер этот проходит как всегда - ничем не выдающийся и пустой. Его вечер - и мой. Последнее время между мной и ними возник некий шлагбаум. Это ребенок, который уже в пути, он должен прийти, проломив ворота плоти. А ведь я постоянно бывала у них в доме, пока они мне это не запретили - иначе я находилась бы даже возле ее постели при родах. В конце концов они сказали мне, что к ним нельзя, они схватили меня и завязали глаза - будто там должно произойти такое, что, по негласному соглашению, не может быть явлено мне воочию - как, например, посещение отхожего места. Шлагбаум, опущенный их усилиями, невидим. Я перехожу улицу и с размаху налетаю на него - даже у себя дома, вспоминая их слова, я чувствую его всей кожей. Как глупо - не сегодня-завтра ко мне тоже придут перемены, и я стану как все, и появится мужчина, чтобы осеменить меня, но пока в моем присутствии о таких делах помалкивают. Я должна ждать - ровно до той минуты, когда кто-то войдет и объявит, что вот-де родился ребенок, все прошло нормально: она, правда, немножко измучена и еще слаба, но в целом... И потом кто-нибудь скажет то, что всегда говорят в таких случаях, потому что у них в запасе совсем мало слов: да-а-а, без труда не вытянешь и рыбку из пруда... А другой на это ответит: входит-то оно с песней - выходит с плачем. И при этом они напустят на свои физиономии такое
В МАГАЗИН БЕЛЬЯ, КУПИЛА ТАМ БЛУЗКУ, НОЧНУЮ РУБАШКУ, ТРИ БЕЛЬЕВЫХ ГАРНИТУРА, ТРИ ПАРЫ ТРУСИКОВ, ДВА УТРЕННИХ ХАЛАТА, ПРИ ЭТОМ ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО КОШЕЛЕК ОНА ЗАБЫЛА ДОМА - ЖЕНЩИНА ОСТАВИЛА РЕБЕНКА В ЗАЛОГ И, ВЗЯВ ПОКУПКИ, ОТЛУЧИЛАСЬ ЗА ДЕНЬГАМИ, КОГДА ОНА В ТОТ ДЕНЬ ТАК И НЕ ВЕРНУЛАСЬ, ЗАВЕДУЮЩИЙ ПОНЯЛ, ЧТО ЕГО ОБМАНУЛИ, ЖЕНЩИНА ОБЪЯВЛЕНА В РОЗЫСК, А МАЛЬЧИК ПОМЕЩЕН В ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕТСКИЙ ПРИЮТ / ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО СВОЕЙ СВАДЬБЫ ЖЕНИХ И НЕВЕСТА СОВЕРШИЛИ ДВОЙНОЕ
выражение, будто придумали это изречение сами - хотя то была шутка с бородой еще во времена царя Гороха. И тогда я наконец прихожу к ним в дом, уже зная, что это совершенно другой дом, что он больше не принадлежит этому мужчине и этой женщине, а целиком принадлежит ребенку, который возник между ним и ею. Они говорят, что ребенок их связывает, но он опустился между ними, как шлагбаум, и будет теперь только разделять. На мужчину я не смотрю, поскольку он пока не имеет значения, сначала я хочу увидеть самого ребенка. Она спит, когда мы вместе разглядываем ребенка возле его постельки, он дает ребеночка мне на руки, не выпуская его в то же время из своих. Я не знаю, нравится ли мне ребенок, ничего особенного в нем нет - маленький старый человечек в морщинах, пахнущий чем-то, что мне скорей неприятно, даже слишком неприятно, чтоб обнаружить в этом что-нибудь умилительное. Он лежит между нами, и мне жаль, что он разделяет нас, да, именно так - снова шлагбаум. Может быть, это случайно, но с тех пор, как появился этот ребенок, я повсюду вижу шлагбаумы. Я уже сожалею, что попросила показать мне ребенка - я должна была прийти, как будто ничего не произошло: как будто ребенок является чем-то, что следует скрывать до времени в ящике, пока оно не подросло. (Именно так она всегда относилась к детям других.) Но что же мне сейчас следует сказать мужчине - ведь, во всяком случае, не то, что я уже сожалею о своем желании увидеть ребенка? И вдруг я чувствую его руку. Она меня трогает. Сколько их уже было, всяких разных мужчин, которые бессловесно и как бы случайно лапали мою грудь? На улице, и в трамвае, и в церкви, и в магазинах - везде непременно найдутся какие-то слепые мужские руки, которые вдруг "случайно" тебя огладят... но сейчас это его рука наконец-то! "Наконец-то", говорю я, но в глубине души произношу это с сожалением. Лучше, если бы это не случилось никогда, но оставалось так, будто может случиться в любой момент. Меня возбуждала сама мысль, что это его робкое блуждание рук может вот-вот начаться. Но сейчас уже слишком поздно, это уже произошло - как раз в то время, когда между нами лежит ребенок, хоть плачь. Раньше мне это показалось бы смешным, даже глупым, что он ищет руками что-то, что даже не стоит называть словом, настолько оно маленькое и незначительное. Но сейчас мне это невыносимо, все это настолько глупо, даже бредово. Под бредом я имею в виду, что мне сейчас и смешно, и грустно... все перемешалось. Смешно, что я тут стою с маленьким старым человечком на руках, и грустно, что его отец стоит напротив и стыдится, что он, не без помощи этого лежащего ребенка, меня тискает.
не возражала, если б он просто набросился на нее - то есть овладел бы ею словно совсем неожиданно, тогда она, после всего этого, просто всплакнула бы и зажгла б свою свечечку, а при возвращении мужа отвела бы глазки. Но ей никак не решиться на этот грех, то есть самой назвать день и час, когда она позволит ему на нее наброситься. Она хочет чего-то добиться в этом мире, она хочет много и трудно работать, чтобы чего-нибудь достичь, и она злится на препятствия, встающие на ее дороге. А потом он уходит, но не через главный выход, а через тот клочок садика, деревянный забор которого примыкает с другого конца к переулку. Я понимаю его и знаю, кроме того, что она-то как раз ничего не понимает и что все дойдет до нее много позже, только после того, как мы уже достаточно долго посидим с шитьем, то есть после того, как она уже много сошьет, а я порядочно пораспарываю. Тут до нее и впрямь что-то доходит, потому что она сразу же ляпает: ох, а калитка-то открыта! Ваша лазейка, говорю я. И снова чуть не прыскаю, но вовремя подавляю смех.
Как это все по-дурацки, что как раз сегодня не могу у них быть - в субботу вечером я всегда должна мыться. Это как у того осла, который топтался между сеном и соломой. Я хотела бы мыть свое тело каждый вечер, разгуливать пальчиками по его интересным бескрайностям, брызгать на него - и затем тщательно, миллиметр за миллиметром, вытирать, как наш сосед тщательно, миллиметр за миллиметром, натирает до блеска свой мотоцикл. Сам процесс мытья меня не так интересует - главное, что перед ним я наконец могу сбросить на стул мою сорочку 23-го размера. Только смешно, что мытье должно происходить именно в субботу вечером, а не в любое другое время. Я предложила матери перенести помывку на воскресное утро, отец ведь тоже часто это делает в воскресенье утром - то есть бреется, затем чуть брызгает водой в лицо и, производит омовение рук, не выше запястья.
Мне не хочется настаивать и объяснять всю бессмыслицу "вечерней субботы" - я, пожалуй, становлюсь в этом все больше похожей на своих предков, стараюсь тоже не особо расщедриваться на слова, кстати, нытьем я как раз ничего не добилась бы от своей матери. Да и хрен с ними, думаю я, поднимаясь с теплой водой и мылом по лестнице. Потом я стою у себя в комнате, но в мыслях, как я уже предчувствовала, нахожусь совсем в другом месте. Выйдет ли она в садик или нет? Насколько я ее знаю, то есть раскусила и просекла, она, разумеется, выйдет - уже хотя бы из любопытства, уже хотя бы лишь потому, что она слишком неспокойна и уже довольно запуталась, чтобы просто сидеть дома и
УТРОМ ВСТАЛ В ПОЛНОЙ УВЕРЕННОСТИ, ЧТО БОГ ПРИКАЗАЛ ЕМУ ПРИНЕСТИ 9-ЛЕТНЕГО СЫНА В ЖЕРТВУ, ПОЭТОМУ РОДИТЕЛЬ СПРОСИЛ СВОЕГО СЫНА, ХОЧЕТ ЛИ ТОТ ПОПАСТЬ НА НЕБО, ПОСЛЕ УТВЕРДИТЕЛЬНОГО ОТВЕТА ОН ВЕЛЕЛ МАЛЬЧИКУ ПРИНЯТЬ ВАННУ И НАДЕТЬ ПРАЗДНИЧНУЮ ОДЕЖДУ, ПОТОМ, ДАБЫ СОВЕРШИТЬ ТО ЖЕ САМОЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ, КАКОВОЕ БОГ ПОВЕЛЕЛ СОВЕРШИТЬ АВРААМУ, ПРИКАЗАЛ ЕМУ ЛЕЧЬ; НОЖОМ ДЛЯ РАЗДЕЛКИ МЯСА ОТЕЦ ОТРУБИЛ СВОЕМУ СЫНУ ГОЛОВУ, ПОЗЖЕ, ОСОЗНАВ ЧУДОВИЩНОСТЬ СОДЕЯННОГО,
делать вид, будто ничего не происходит. При этом ничего и не происходит. Просто он, в последний визит, пройдя через садик и открыв калитку, так и оставил ее незакрытой. Но она этого даже не замечает. Так что... А представим, он имел в виду бы меня, то есть это он меня бы спросил: но когда же можно вас увидеть? Ну, это условно говоря. Ведь мне совсем не хотелось бы, чтобы такой тип, как он, выслеживал меня вечером! Страшно обидно было бы. Я не была бы даже в состоянии ответить ему "да", я только смотрела бы на него - такими же глазами, как смотрела, когда застала их врасплох. Это выглядело бы так, как будто в действительности он именно меня спросил, а я улыбнулась, как будто отказывая: да пошел ты! отвали подальше вместе со своей кобелячьей долбилкой! Но для этой женщины он является кем-то значительным, он из той же породы людей, которая ходит по этой земле, даже не ведая, что земля вращается сама по себе, а вовсе не вокруг ими установленной оси. Короче, мое сравнение на тему "что было бы, если б он спросил не ее, а меня", неуместно. Для того чтобы оно стало уместным, я должна представить мужчину, с которым было бы... ну... с которым в дрожь бы бросало. К примеру, кого-то из мужчин, которые ошиваются на углу улицы. Или, например, ее мужа. Боже мой... Эту мысль надо скорей выбросить из головы, перешагнуть ее и похоронить вместе с другими - побольше бы навалить сверху каких-нибудь новых мыслей, чтобы эта идейка под ними задохлась. А все-таки она возникла - значит, уже останется... Как это я сказала? Или, например, ее мужа, сказала я. Могла бы, кстати, спокойно пропустить это "например", ведь как раз только с ним меня бы и бросало в дрожь... Хотелось бы увидеть его в том виде, в каком я стою здесь... У него от постоянного нахождения в морозильных камерах, наверное, все отморожено - как у меня набито всякими цифрами, датами, разными благоглупостями, которые каждый день горами мне приходится заглатывать в школе. Все мы изуродованы - прутиком нас подпихивают к "правильной дороге", как дети проделывают это с муравьями, нам уродуют перво-наперво то место, где спрятан хвост сатаны... Сейчас осталось вымыть ноги - это уже финал общей помывки, потом надеть на мотоцикл чехол и только через неделю я смогу мой мотоцикл опять как следует рассмотреть... Действительно, уже слишко поздно, чтобы к ним пойти, да и в субботу я еще никогда к ним не ходила, потому что они тоже сегодня моются, так какой же предлог мне придумать? А как именно они там моются? Ей наверняка быстро это надоедает. Она прикасается к разным предметам с отвращением и при этом, да, думает ли она о садике?
ОН РЕШИЛ ПОКОНЧИТЬ С СОБОЙ, НО ПОД КОНЕЦ НЕ СОБРАЛСЯ С ДУХОМ / ЧЕРЕЗ ДЕНЬ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ОДНОГО МУЖЧИНУ ОБНАРУЖИЛИ В ЕГО МАШИНЕ МЕРТВЫМ, ЖЕНА ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА ПОЛУЧИЛА ОТ НЕГО ПИСЬМО, В КОТОРОМ ОН СООБЩАЛ ЕЙ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ СТРАШНОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ, БУДТО ОН УМРЕТ - В ПИСЬМЕ БЫЛО СКАЗАНО: В ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ МНЕ ТРИЖДЫ СНИЛОСЬ, ЧТО Я УМИРАЮ, НО ТЫ НЕ БЕСПОКОЙСЯ, ПОПЫТАЙСЯ ЖИТЬ БЕЗ МЕНЯ СЧАСТЛИВО... Я ДОПУСКАЮ, ЧТО ЭТО ПРОСТО МОИ НЕЛЕПЫЕ ФАНТАЗИИ И НИЧЕГО СО МНОЙ НЕ
В воскресенье я просто пришла к ним, безо всякого повода. Я сказала, что воскресным утром дома и на улице скучно, не могу ли я ей чем-нибудь помочь - почистить картошку или что другое? У нее на горле красная полоса. Откуда это? - спрашиваю я. Вчера поздно вечером, говорит она, я вышла в садик (значит, я права!), чтобы принести цветной капусты для обеда, была тьма кромешная, и я не увидела бельевой веревки, только почувствовала что-то на горле, у меня потемнело в глазах, и я рухнула... Тогда вы, наверно, напоролись на веревку, говорю я... вам не было страшно в темноте? И тут я могу смотреть прямо на дно ее души. Я всегда могу видеть ее мысли, как будто лоб этой женщины сделан из стекла, но сейчас там ничегошеньки не видно, кроме того, что она действительно хотела принести цветную капусту и напоролась на веревку. Ее муж сидит наверху в своей каморке, и я говорю ей: сейчас пойду обменяю пару хромированных картинок. И вот он сидит передо мной и вклеивает газетные заметки в альбом - обычным своим способом убивая воскресное утро. А я стою прямо рядом с ним и, перегнувшись через стол, читаю эти заметки - только чтобы вывести его из себя, чтобы увидеть, как он смотрит на меня укоризненно, как будто ему грустно от самого факта моего существования и от того, что я читаю такие штукенции. Я перегибаюсь как бы через стол, но на самом-то деле я перегибаюсь, разумеется, через него. Неплохая шуточка, говорю я. Какая именно? - спрашивает он печально, испуганно и раздраженно. Подбородком я указываю на последнюю заметку: мужчина, основавший новую религию, требовал от мужчин деньги за то, чтобы он с их женами совершал половые прегрешения. Я с трудом сдерживаю смех, думая о вчерашнем вечере, о красной полосе у нее на горле... Я тихонечко его трогаю, то есть довольно отчетливо чувствую его колено своим бедром - а хотелось бы везде его потрогать, везде обнять, узнать целиком, и потешаться над ним, и мучить, и причинять ему боль... Каждый что-нибудь да делает, говорю я, мой отец, например, тешится голубями, а вы - газетными заметками. Я знаю, что, сравнивая его с другими, очень сильно его задеваю, и я вынуждена сделать усилие, чтобы скрыть усмешку. Тогда он отвечает, немножко неожиданно, и этим словно бьет меня по лицу: а с чем играешь ты? И я вижу его мысли: ты приходишь сюда, чтоб поиграть со мной... ты приходишь сюда, чтобы почти незаметно сделать надрез на моем сердце и поглазеть на ту малость моей разжиженной крови, которая будет оттуда по капелькам вытекать. А я отвечаю: я коллекционирую этикетки с цветами, потому что я одинока. И вдруг до меня доходит, что его заметки вовсе не смешные, а довольно
СЛУЧИТСЯ, НО СТРАШНОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ СЛИШКОМ УЖ МЕНЯ ТЯГОТИТ, НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ СПУСТЯ С МОМЕНТА НАПИСАНИЯ ПИСЬМА МУЖА НАШЛИ МЕРТВЫМ В ЕГО МАШИНЕ, С ПУЛЕЙ В СЕРДЦЕ, ЖЕНА ЗАЯВИЛА, ЧТО ВСЕГДА БЫЛА ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВА С НИМ И ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕТ, ЧТО ИМЕННО ПРИВЕЛО ЕГО К ЭТОМУ ШАГУ / НЕКИЙ ИНЖЕНЕР-МЕТАЛЛУРГ ВСТРЕТИЛ В ЛЕСУ 13-ЛЕТНЮЮ БЕСПРИЗОРНУЮ ДЕВОЧКУ, НЕСШУЮ НА РУКАХ 13-МЕСЯЧНОГО МАЛЬЧИКА И ВЕДШУЮ ЗА РУКУ 3-ЛЕТНЕГО БРАТИКА ДЕТИ-БРОДЯГИ ПОЧТИ НИЧЕГО НЕ МОГЛИ СКАЗАТЬ
таки жестокие. Вот что он видит в них: что это слишком жестоко. Я стала бы вырезать такие заметки, чтобы просто позлорадствовать, а он вырезает жестокие вещи, которые причиняют ему боль. Каким-то образом он любит вещи, которые ему причиняют боль, может быть, поэтому он и женат на ней. Я стою рядом с ним, очень близко, и я причиняю ему боль, именно эту боль он и вкушает, как лакомство.
Его жена становится все заковыристей. С каждым днем делается труднее с ней ладить, но не в этом дело - мне безразлично, как она себя ведет, я только хочу сказать, что она противна мне, как и другие. С некоторых пор я начертила вокруг себя некую окружность, внутри которой живу почти в безопасности и сквозь которую я ничего, что мне мешало бы по-настоящему, не пропускаю. Можно сказать - я построила себе стеклянный домик, изнутри которого наблюдаю, как она с каждым днем становится все заковыристей. Мне просто хочется наблюдать, как она себя ведет, - так же, как я наблюдаю поведение собственных родителей или соседей, - но мне вовсе не хочется, чтобы они втягивали меня в свою орбиту. Забавно на них смотреть, однако, когда они просят "принять участие", мне делается очень неуютно. Раньше она была как-то проще, и потому мне было легче наблюдать, как она бегала туда-сюда и составляла разные планы, - да, просто наблюдать - для того, чтобы иногда, вваливаясь, как слон в посудную лавку, то есть делая что-то совершенно немыслимое, эти планы ломать, но самое главное, чтобы я могла досаждать ей вопросами - бить и бить в одну точку, пока это не становилось для нее действительно небезопасным, и тогда она инстинктивно отшатывалась... Но сейчас я должна быть более внимательной, чтобы не делать никаких ошибок, а то она чуть что - сразу начинает беситься. Сейчас она больше всего походит на скаковую лошадь, которая выкладывается на все сто, чтобы прийти к финишу первой. Я стараюсь пореже ронять иголки и поменьше портачить в шитье. Зато я задаю столько вопросов, что ей делается не по себе. Именно этого я и хочу достичь. Почему она походит в данный момент на скаковую лошадь, считая, что должна выкладываться на все сто? Может, ей кажется, что она не достигнет финиша? Может, она боится, что стрясется что-то роковое, что помешает ей этого финиша достичь? Она хочет улизнуть от этих вопросов - вертится и так и эдак, как дождевой червь в поисках лазейки. Иногда ее прошибает пот. Тогда она вынуждена даже сесть, но в ту же секунду вскакивает, словно сели на иглы или раскаленные угли. Она вскакивает злобно и яростно, потому что вынуждена была прервать свою работу и потому что осознала, что
О СВОИХ РОДИТЕЛЯХ И БЫЛИ ОТПРАВЛЕНЫ В ДЕТСКИЙ ПРИЮТ / ОДНОЙ ЖИТЕЛЬНИЦЕ ГОРОДА, ОТЕЦ И ДВОЕ БРАТЬЕВ КОТОРОЙ ЯВЛЯЮТСЯ ЧЛЕНАМИ СЕКТЫ "СВИДЕТЕЛИ ИЕГОВЫ", БЫЛО, ВСЛЕДСТВИЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, НАЗНАЧЕНО ПЕРЕЛИВАНИЕ КРОВИ - ОТЕЦ И ОБА БРАТА, ВЗЯВ ПОД ОХРАНУ ДВЕРЬ ЕЕ ПАЛАТЫ, ЗАПРЕТИЛИ ВРАЧАМ ОСУЩЕСТВИТЬ ЭТУ ПРОЦЕДУРУ, ГОВОРЯ, ЧТО ТАКОЕ ДЕЙСТВИЕ ПРОТИВОРЕЧИТ ИХ ВЕРЕ, В КОНЦЕ КОНЦОВ ПОЛИЦИЯ, ПРЕОДОЛЕВ СИЛОВОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ, СМОГЛА УДЕРЖАТЬ ИХ В ПАЛАТЕ, ПОСЛЕ
уступила нездоровой склонности время от времени отдыхать. Тут она обычно начинает целенаправленно потирать свою поясницу и живот. Я рассказываю ей, что наши предки, кочуя больше трех тысяч лет назад по лесам, яростно барабанили себя по животу, когда он болел. И надавливаю на свой живот. Она спрашивает, почему они так делали. Она спрашивает это с подозрением, правильно полагая, что я снова настроена по-боевому и своими вопросиками-рассуждениями, как острыми стрелами, беспощадно в нее целюсь. Почему? - переспрашиваю я. - Да потому, что они думали, будто внутри их живота ворочаются животные, то есть считали, что звери, которые были в свое время съедены, остаются в их утробе живыми, толкаются там и причиняют боль брюху. Вы верите, что внутри нас могут жить звери? - спрашиваю я. (Эту стрелу я отправила издалека, было бы чистой случайностью, если б она в нее попала...) А она, слегка массируя свой живот, предлагает натереть мастикой весь дом, с подвала до чердака, - работать, вкалывать и, главное, не думать, чтобы, может быть, таким образом спастись от зверей, обретающихся внутри нас. То есть она надеется, что после дня работы без перерыва она избавится "от этой тяжести в животе". Тем временем я рассказываю ей о соседке, у которой случился выкидыш, я рассказываю ей о больнице и докторах - обо всем, что в связи с этим мне приходит на ум. В исповедальной, говорю я, всегда таинственно шепчут о Его теле... В исповедальной все это является чем-то, что должно остаться глубоко в тени, о чем нельзя говорить, чего нельзя трогать и вытаскивать на свет Божий, а из сумрака исповедальной входишь в кабинет врача, и он говорит тебе: раздевайтесь. Там очень светло и голо, там страшно много света и везде сверкающие инструменты, а врач вас ощупывает, выстукивает и прослушивает. Я рассказываю ей, что все мы на самом деле живем в двух разных мирах, сосуществующих рядом, пересекающихся друг с другом и проникающих друг в друга странным образом, словно вслепую, так что один мир никогда не видит другого. Иногда я говорю доктору, что мне нельзя раздеваться, а если разденусь, мне после надо будет покаяться об этом в исповедальной, но он закрывает глаза на свою веру и говорит, что я должна помочиться в баночку. А в исповедальной я, конечно, рассказываю все, что велел проделывать мне доктор, но не потому, что это меня как-то волнует, а чтобы понаблюдать, замечают ли они, что их сцепленные друг с другом миры в какой-то момент теряют всякий смысл. Она стоит, поглаживая свой живот, и я рассказываю ей все это. Я ее таскаю за собой по всей этой путанице - Божий мир, целиком созданный в темноте, и мир науки, которая выставляет свои
ЧЕГО ВРАЧУ УДАЛОСЬ НАКОНЕЦ ПРИСТУПИТЬ К ВЫПОЛНЕНИЮ СВОЕГО ДОЛГА / НЕКИЙ ВЕРУЮЩИЙ, КОТОРЫЙ ДАЛ ОБЕТ СОВЕРШИТЬ ПАЛОМНИЧЕСТВО В ЛУРДЕС, НО У КОТОРОГО, ОДНАКО, НЕ БЫЛО ДОСТАТОЧНО СРЕДСТВ ДЛЯ ЭТОГО ПУТЕШЕСТВИЯ, НИЧЕГО НЕ ПРИДУМАЛ ЛУЧШЕ, ЧЕМ ОПУСТОШАТЬ ПО ДОРОГЕ ЦЕРКОВНЫЕ КРУЖКИ С ПОЖЕРТВОВАНИЯМИ, ПОСЛЕ ОТБЫВАНИЯ ТЮРЕМНОГО СРОКА ОН ПРОДОЛЖИЛ СВОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО, В РЕЗУЛЬТАТЕ ЧЕГО УКРАЛ ВЕЛОСИПЕД И СНОВА ОПУСТОШИЛ НЕСКОЛЬКО ЦЕРКОВНЫХ КРУЖЕК ПО ДОРОГЕ В ЛУРДЕС /
результаты под яркий искусственный свет. Но она по-прежнему отворачивает голову, как червяк, который ищет себе лазейку. Тут входит муж, и она вымещает на нем весь свой страх и злобу. Он страдает от этого, он стоит и смотрит на нее беспомощно и хочет знать, "где тяжесть". Он стоит, прямо как будто он доктор и есть, - ощупывая, он водит руками по ее животу. Она вроде что-то пытается отодвинуть, а он ощупывает, будто хочет что-то достать - будто он хочет нащупать внутри нее зверей и найти наконец выход, через который их можно было бы удалить. У меня такое чувство, словно мне все время есть хочется, говорит она почти в ярости. Прямо как будто он виноват, что она чувствует нечто, в чем не хочет признаться, и "нечто" - это тяжесть, а не голод. Но я вижу то, что не видит он. Гигиенические прокладки - когда они были разбросаны по дому в последний раз? Итак, она беспрерывно ощупывает свой живот - и вдруг ее рвет. Бесполезно ей ощупывать свой живот, в нем действительно сидит зверь, и спустя определенное время он вылезет из своего укрытия. По сути, мне даже смешно: я, не будучи совершеннолетней, вижу, что она беременна, что она стоит посреди комнаты с ребенком внутри себя, а они ей двадцать пять, ему двадцать девять - они пялятся друг на друга так же недоуменно, как это делали их пращуры три тысячи лет назад. Он помогает ей: кладет свою руку на ее лоб и советует, чтобы облегчить рвоту, соединить пятки... Но вдруг он вскидывает глаза - проверить, я все еще тут и смотрю ли я на них. Это поражает меня, потому что мое внимание было приковано к ней (я наблюдала, как ее рвет) и к нему (я наблюдала, как он пытается облегчить ее рвоту) и я напрочь забыла, что вокруг меня воздвигнут стеклянный домик. Я вылезла из этого домика, чтобы застукать их на месте преступления а тут он вдруг вскидывает на меня глаза. Я чувствую себя беззащитной улиткой, которая неосторожно выползла из своего завитка. Да, я стою перед ним открытая, голая и беззащитная. Он смотрит мне прямо в глаза, прямо мне в губы. Естественно, я тут же принимаю безразличное выражение - тут же, но... слишком поздно. Он замечает, что я улыбнулась, наблюдая, как его жену рвет. И по этому признаку он сразу понимает, что она беременна. "Так улыбаются только по поводу беременных", - читаю я его мысли. Для меня его прозрение очевидно: он уже по-другому смотрит на нее, он уже замечает пятна на ее лице и даже (наконец-то!) видит увеличенный живот - а руку свою, которую клал ей туда ("чтобы облегчить рвоту"), он резко сейчас отвел - из страха чем-то навредить ребенку. Но то, что он это наконец усек, не имеет значения: через пару недель уже никто не будет особенно напрягать зрение - и за километры
У 24-ЛЕТНЕЙ ЖЕНЩИНЫ И ЕЕ 57-ЛЕТНЕГО ЛЮБОВНИКА НАШЛИ НА ЧЕРДАКЕ ЕЕ 5-ЛЕТНЮЮ ДОЧКУ, КОТОРАЯ ЛЕЖАЛА НА СОЛОМЕННОМ МЕШКЕ РЯДОМ С ГОЛУБЯТНЕЙ - МАТЬ ВЫНУЖДЕНА БЫЛА ПРИЗНАТЬСЯ, ЧТО РЕБЕНОК ПРОЛЕЖАЛ ТАМ ВСЮ ЗИМУ, В ХОЛОДЕ, ПОЛУЧАЯ ЛИШЬ ВОДУ, ХЛЕБ И ОТБРОСЫ, СОСЕДИ ЗАЯВИЛИ, ЧТО РЕБЕНКА ИНОГДА ИЗБИВАЛИ ДО КРОВИ, НО БЕССЕРДЕЧНАЯ МАТЬ И ЕЕ ЛЮБОВНИК ПЫТАЛИСЬ ОПРАВДАТЬ СЕБЯ ТЕМ, ЧТО ДЕВОЧКА ПО НОЧАМ МОЧИЛАСЬ В ПОСТЕЛЬКИ / НЕКАЯ ЖЕНЩИНА, ЗАШЕДШАЯ ОКОЛО ПОЛУДНЯ С МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ
всем будет видно, что на этом дереве растет плод. Но так глупо, что меня застали врасплох! Потому что, едва отвлекшись от нее, он глазеет на меня снова. Теперь он опять будет целый вечер пялиться на меня как на существо, которое он видит словно впервые - моллюска или, скажем, садовую улитку, которая слишком далеко выползла из своего домика. А вчера вечером у нас был до-о-октор, говорю я. Этим я как бы квитаюсь с ним - досаждая за то, что он застал меня врасплох. Они не реагируют. Да, они молчат - в то время как у меня все напрягается, затвердевает каждая частица моего тела, души, мозга - да, и там, между ногами, тоже мобилизуется все, чтобы защитить меня от любого его ответа. Так каждый человек, падая, мгновенно весь собирается, так я, услыхав грохот, напрягаю мышцы, подбираю живот, втягиваю голову, сразу все вместе, еще до осознания, что именно произошло - взрыв или, например, машина, выйдя из-под контроля, влетела на тротуар... Вот так же я готовлюсь к его ответу. Но он молчит. Отзовись! - кричу я из самой глубины своего существа - в ярости и унижении я беззвучно молю его об ответе... Вечер проходит обычно: он, как всегда, вырезает жуткие случаи из газеты убийства, безумства. Но в целом вечер этот проходит как всегда - ничем не выдающийся и пустой. Его вечер - и мой. Последнее время между мной и ними возник некий шлагбаум. Это ребенок, который уже в пути, он должен прийти, проломив ворота плоти. А ведь я постоянно бывала у них в доме, пока они мне это не запретили - иначе я находилась бы даже возле ее постели при родах. В конце концов они сказали мне, что к ним нельзя, они схватили меня и завязали глаза - будто там должно произойти такое, что, по негласному соглашению, не может быть явлено мне воочию - как, например, посещение отхожего места. Шлагбаум, опущенный их усилиями, невидим. Я перехожу улицу и с размаху налетаю на него - даже у себя дома, вспоминая их слова, я чувствую его всей кожей. Как глупо - не сегодня-завтра ко мне тоже придут перемены, и я стану как все, и появится мужчина, чтобы осеменить меня, но пока в моем присутствии о таких делах помалкивают. Я должна ждать - ровно до той минуты, когда кто-то войдет и объявит, что вот-де родился ребенок, все прошло нормально: она, правда, немножко измучена и еще слаба, но в целом... И потом кто-нибудь скажет то, что всегда говорят в таких случаях, потому что у них в запасе совсем мало слов: да-а-а, без труда не вытянешь и рыбку из пруда... А другой на это ответит: входит-то оно с песней - выходит с плачем. И при этом они напустят на свои физиономии такое
В МАГАЗИН БЕЛЬЯ, КУПИЛА ТАМ БЛУЗКУ, НОЧНУЮ РУБАШКУ, ТРИ БЕЛЬЕВЫХ ГАРНИТУРА, ТРИ ПАРЫ ТРУСИКОВ, ДВА УТРЕННИХ ХАЛАТА, ПРИ ЭТОМ ОКАЗАЛОСЬ, ЧТО КОШЕЛЕК ОНА ЗАБЫЛА ДОМА - ЖЕНЩИНА ОСТАВИЛА РЕБЕНКА В ЗАЛОГ И, ВЗЯВ ПОКУПКИ, ОТЛУЧИЛАСЬ ЗА ДЕНЬГАМИ, КОГДА ОНА В ТОТ ДЕНЬ ТАК И НЕ ВЕРНУЛАСЬ, ЗАВЕДУЮЩИЙ ПОНЯЛ, ЧТО ЕГО ОБМАНУЛИ, ЖЕНЩИНА ОБЪЯВЛЕНА В РОЗЫСК, А МАЛЬЧИК ПОМЕЩЕН В ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕТСКИЙ ПРИЮТ / ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ДО СВОЕЙ СВАДЬБЫ ЖЕНИХ И НЕВЕСТА СОВЕРШИЛИ ДВОЙНОЕ
выражение, будто придумали это изречение сами - хотя то была шутка с бородой еще во времена царя Гороха. И тогда я наконец прихожу к ним в дом, уже зная, что это совершенно другой дом, что он больше не принадлежит этому мужчине и этой женщине, а целиком принадлежит ребенку, который возник между ним и ею. Они говорят, что ребенок их связывает, но он опустился между ними, как шлагбаум, и будет теперь только разделять. На мужчину я не смотрю, поскольку он пока не имеет значения, сначала я хочу увидеть самого ребенка. Она спит, когда мы вместе разглядываем ребенка возле его постельки, он дает ребеночка мне на руки, не выпуская его в то же время из своих. Я не знаю, нравится ли мне ребенок, ничего особенного в нем нет - маленький старый человечек в морщинах, пахнущий чем-то, что мне скорей неприятно, даже слишком неприятно, чтоб обнаружить в этом что-нибудь умилительное. Он лежит между нами, и мне жаль, что он разделяет нас, да, именно так - снова шлагбаум. Может быть, это случайно, но с тех пор, как появился этот ребенок, я повсюду вижу шлагбаумы. Я уже сожалею, что попросила показать мне ребенка - я должна была прийти, как будто ничего не произошло: как будто ребенок является чем-то, что следует скрывать до времени в ящике, пока оно не подросло. (Именно так она всегда относилась к детям других.) Но что же мне сейчас следует сказать мужчине - ведь, во всяком случае, не то, что я уже сожалею о своем желании увидеть ребенка? И вдруг я чувствую его руку. Она меня трогает. Сколько их уже было, всяких разных мужчин, которые бессловесно и как бы случайно лапали мою грудь? На улице, и в трамвае, и в церкви, и в магазинах - везде непременно найдутся какие-то слепые мужские руки, которые вдруг "случайно" тебя огладят... но сейчас это его рука наконец-то! "Наконец-то", говорю я, но в глубине души произношу это с сожалением. Лучше, если бы это не случилось никогда, но оставалось так, будто может случиться в любой момент. Меня возбуждала сама мысль, что это его робкое блуждание рук может вот-вот начаться. Но сейчас уже слишком поздно, это уже произошло - как раз в то время, когда между нами лежит ребенок, хоть плачь. Раньше мне это показалось бы смешным, даже глупым, что он ищет руками что-то, что даже не стоит называть словом, настолько оно маленькое и незначительное. Но сейчас мне это невыносимо, все это настолько глупо, даже бредово. Под бредом я имею в виду, что мне сейчас и смешно, и грустно... все перемешалось. Смешно, что я тут стою с маленьким старым человечком на руках, и грустно, что его отец стоит напротив и стыдится, что он, не без помощи этого лежащего ребенка, меня тискает.