Страница:
случайности.
Подумаем о следствиях из этой идеи. Например, если я говорю:
Воды быстрые, чистые, хрустальные. Деревья, на которые мы смотрим.
Зеленый луг, прохладной тени полный,
очевидно, что каждая испанская строка состоит здесь из одиннадцати
слогов. Так сознательно хотел автор.
Но что это в сравнении с произведением, созданным Духом, что есть это в
сравнении с идеей Божества, снисходящего к литературе и диктующего книгу! В
этой книге нет места случайному, все должно быть оправданным, даже буквы.
Известно, например, что в начале Библии -- "Берешит бара Элоким" (Вначале
сотворил Бог (ивр.) ) -- стоит буква "б", потому что с этой же буквы
начинается глагол "благословлять". В одной из книг Библии говорится, что
ничто, абсолютно ничто не случайно. Это приводит нас к каббале, приводит к
изучению букв, к идее Священной Книги, продиктованной Божеством. Это
противоположно взглядам древних греков и римлян. Они достаточно свободно
думали о музе.
"Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына", -- говорит Гомер в
начале "Илиады". Муза связывается здесь с вдохновением. Напротив, если мы
думаем о Духе, то имеем в виду что-то более конкретное, более сильное: Бога,
Который снисходит к литературе. Бога, Который пишет книгу. В этой книге
ничто не случайно: ни порядок букв, ни количество слогов в каждом стихе, ни
возможные огласовки, ни числовые значения букв. Все это уже изучалось.
Итак, вторая великая концепция книги заключается в том, что книга может
быть Божественным произведением. Возможно, эта концепция ближе тому, что мы
чувствуем сейчас, чем взгляды античности, то есть идея о совершенном
суррогате устного слова. Затем вера в священную книгу теряется и заменяется
другими верованиями. Отсюда, например, идет представление о том, что каждый
народ, каждая страна представлены книгой. Вспомним, что мусульмане называют
Израиль "народом книги", вспомним фразу Генриха Гейне о нации, родина
которой -- книга: Библия, евреи. Появляется новая теория, согласно которой
каждая страна должна быть представлена книгой или несколькими книгами одного
автора.
Интересно -- мне кажется, это еще не было замечено, -- что страна
выбирает для себя писателя, ей абсолютно не близкого. Так, кто-то думает,
что Англия должна бы избрать своим представителем доктора Джонсона, но нет,
Англия выбрала Шекспира, который является -- скажем это так -- наименьшим
англичанином из всех английских писателей. Для Англии типично
"understatement" (Сдержанное высказывание, преуменьшение (англ.), то есть
говорить обо всем недомолвками. Шекспир же тяготеет к гиперболе, метафоре, и
нас нисколько не удивило бы, если б Шекспир оказался, например, итальянцем
или евреем.
Другой пример -- Германия. Эта замечательная страна, столь легко
становящаяся фанатичной, выбирает своим представителем человека терпимого,
не фанатика, человека, которого не очень-то волнует идея родины. Германия
выбирает Гете. Германию представляет Гете.
Франция не выбрала своего писателя, но она склонна остановиться на
Гюго. Я, разумеется, восхищаюсь Гюго, но Гюго -- не типичный француз, Гюго
-- иностранец во Франции. С его антуражем, пространными метафорами, он не
типичен для Франции.
Еще более любопытный пример -- Испания. Она могла быть представлена
Лопе, Кальдероном, Кеведо. Так нет. Испанию представляет Мигель де
Сервантес. Сервантес -- современник инквизиции, но он человек терпимый, у
него нет ни добродетелей, ни пороков испанцев.
Каждая страна словно бы решила, что она должна быть представлена
писателем, чужим для нее, который сможет помочь ей, найдет лекарство,
противоядие от ее недостатков. Мы могли бы выбрать "Факундо" Сармьенто, но
нас, с нашей военной историей -- историей клинка, представляет хроника
дезертирства: "Мартин Фьер-ро". И если просто как книга "Мартин Фьерро"
заслуживает этого избрания, каково нам думать, что наша история представлена
дезертирством? Однако каждая страна словно чувствует такую необходимость.
О книге блестяще говорили многие писатели. Я хочу сказать о некоторых.
Во-первых, я скажу о Монтене, который одно из своих эссе посвятил книге. Там
есть запоминающаяся фраза: "Я не делаю ничего без радости". Монтень
замечает, что теория принудительного чтения -- неправильна. Он говорит, что
если находит трудное место в книге, то пропускает его, потому что видит в
чтении род счастья. Вспоминаю, как много лет назад проводился опрос о том,
что такое живопись. Спросили мою сестру Нору, и она ответила, что живопись
-- это искусство приносить радость цветами и красками. Я бы сказал, что
литература тоже должна приносить радость. Если мы читаем что-либо с трудом,
значит, автор потерпел неудачу. Поэтому я думаю, что такой писатель, как
Джойс, в сущности, потерпел неудачу, -- ведь его книги читаются с трудом.
Нельзя читать книгу с напряжением. Чтение -- это счастье. Думаю, что
Монтень прав. Затем Монтень перечисляет авторов, которые ему нравятся. Он
обращается к Вергилию и говорит, что "Энеиде" предпочитает "Георгики"; я
предпочитаю "Энеиду", но это не стоит рассмотрения. Монтень пишет о книгах
со страстью, но считает, что, хотя чтение и есть род счастья, книги все же
изнурительное удовольствие.
Эмерсон не соглашается с ним -- вот еще одно великое произведение о
книгах. В своей лекции Эмерсон говорит, что библиотека -- это что-то вроде
магического кабинета. Там заколдованы лучшие души человечества,
но они ожидают нашего слова, чтобы выйти из немоты. Мы должны открыть
книгу, и тогда они очнутся. Эмерсон полагает, что мы можем общаться с
лучшими умами мировой истории, но не стремимся к этому, мы предпочитаем
критические комментарии самим авторам.
Я в течение двадцати лет был профессором английской литературы на
факультете философии и литературы Университета в Буэнос-Айресе. Я всегда
говорил своим студентам, чтобы их библиографии были небольшими, чтобы они
читали не критику, а сами книги. Возможно, они не все поймут, но всегда
будут радоваться и слушать чей-то подлинный голос. Я сказал бы, что важнее
всего в писателе -- его интонация, важнее всего в книге -- голос автора,
доходящий до нас.
Я посвятил часть своей жизни литературе и думаю, что чтение приносит
нам счастье. Меньшее счастье дарует нам поэтическое творчество, или то, что
мы называем творчеством; на самом деле оно представляет собой смесь забвения
и воспоминаний о том, что мы прочитали.
Эмерсон сходится с Монтенем, утверждая: следует читать только то, что
нам нравится, книга должна приносить счастье. Мы столь многим обязаны
литературе. Я всегда старался больше перечитывать, чем читать. Мне кажется,
перечитывать важнее. Прежде необходимо прочитать книгу, а уж затем
перечитывать. Я исповедую культ книги. Может быть, мои слова покажутся
патетичными, но я не хочу, чтобы они звучали патетично, я хочу, чтобы они
были признанием каждому из вас, не всем, но каждому, потому что все -- это
абстракция, а каждый -- реальность.
Я продолжаю играть в то, что я не слепой, я продолжаю покупать книги, я
наполняю ими свой дом. Как-то мне подарили энциклопедию Брокгауза издания
1966 года, и я ощутил присутствие этой книги в моем доме, я почувствовал
себя счастливым. В энциклопедии было двадцать с чем-то томов, напечатанных
готическим шрифтом, карты и гравюры. Я не могу читать, потому что ничего не
вижу. Однако энциклопедия была рядом со мной. Я чувствовал ее дружеское
напряжение. Думаю, что книга -- это надежда обрести счастье.
Говорят об исчезновении книги; я считаю, что это невозможно. Скажут:
какая разница между книгой и газетой, книгой и пластинкой? Разница в том,
что газету мы читаем, чтобы забыть, пластинку мы слушаем
также, чтобы забыть. В них есть что-то механическое и легкомысленное.
Книга читается, чтобы ее помнить.
Теория священной книги, Корана, или Библии, или Вед (там также
говорится, что Веды сотворили мир), может уйти в прошлое, но книга,
несомненно, еще имеет для нас некоторую святость, которую мы не должны
терять. Просто взять книгу в руки, открыть ее -- это уже эстетическое
наслаждение. Что такое слова, составляющие книгу? Что такое эти мертвые
символы? Абсолютно ничего. Что такое книга, если ее не открывать? Просто
параллелепипед из кожи и бумаги. Но если ее читать, то происходит нечто
странное -- она всякий раз иная.
Гераклит сказал (я не раз повторял это изречение), что никто не войдет
дважды в одну и ту же реку. Никто не войдет дважды в одну и ту же реку,
потому что воды текут, но самое ужасное в том, что мы не менее текучи, чем
вода. Каждый раз, когда мы читаем книгу, она меняется, слова приобретают
иную коннотацию. Кроме того, книги обременены прошлым.
Я выступал против критики, а теперь откажусь от своих слов. Гамлет --
это не только такой Гамлет, каким его видел Шекспир в начале XVII века.
Гамлет -- это Гамлет Колриджа, Гете и Брэдли. Гамлет был возрожден. То же
происходит с "Дон Кихотом". То же -- с Лугонесом и Мартинесом Эстрадой.
"Мартин Фьерро" не остался неизменным. Читатели обогащают книгу.
Когда читаешь старую книгу, кажется, будто бы читал ее всегда, со дня
написания. Поэтому надо поддерживать культ книги. В книге может быть полно
опечаток, мы можем не соглашаться с авторскими суждениями, но в ней все
равно остается что-то священное, божественное, к чему мы должны относиться
не с суеверным почтением, а с желанием обрести счастье и мудрость.
Вот что я хотел вам сказать сегодня
Ницше не любил, когда ставили рядом имена Гете и Шиллера. Добавим, что
столь же непочтительно объединять пространство и время, тем более что мы
можем абстрагироваться лишь от пространства, но не от
времени.
Предположим, что вместо пяти чувств у нас есть лишь одно. Пусть это
будет слух. Тогда исчезнет зрительный мир, то есть исчезнут небосвод,
звезды... Так как мы лишимся осязания, исчезнет неровное, гладкое,
шероховатое. Если мы потеряем также обоняние и вкус, пропадут локализованные
в языке и в носу ощущения. Останется только слух. Тогда перед нами
предстанет мир без пространства. Мир индивидуальностей. Индивидуальностей,
которые могут общаться друг с другом. Может быть, их тысячи, может быть,
миллионы, и общаются они посредством слов (ничто не мешает им выдумать язык
такой же сложный, как наш, или еще сложнее) и посредством музыки. Это будет
мир, в котором существуют лишь отдельные сознания и музыка. Заметим, что,
хотя для музыки нужны музыкальные инструменты, это не значит, что без них
музыка невозможна. Инструменты необходимы лишь для исполнения музыки.
Вспомним какую-нибудь партитуру. Мы можем представить ее звучание без
инструментов, без пианино, скрипок, флейт...
И этот мир, состоящий из индивидуальностей и музыки, не беднее нашего.
Как сказал Шопенгауэр, музыка не является чем-то внешним по отношению к
миру, музыка и есть мир. В этом мире у нас всегда будет время. Потому что
время -- это последовательность. Пусть каждый из нас представит, что он
очутился в темной комнате. Тогда исчезнет видимый мир, исчезнет тело. Как
часто мы не чувствуем своего тела! Например, сейчас, только сейчас,
дотронувшись до стола рукой, я ощутил стол и руку. Но что-то должно
происходить. Что? Быть может, наши восприятия, ощущения или же просто
воспоминания и представления. Но все время что-то происходит. Я вспоминаю
прекрасную строчку Теннисона в одном из ранних его стихов: "Time is flowing
in the middle of the night" ("время, струящееся в
полночь"). Какой поэтический образ: весь мир спит, но бесшумная река
времени (эта метафора неизбежна) струится по земле, под землей, в
межзвездном пространстве.
Таким образом, время представляет собой сущностную проблему. Этим я
хочу сказать, что от времени мы не можем абстрагироваться. Наше сознание
постоянно переходит от одного состояния к другому, а это и есть время:
последовательность. Кажется, Анри Бергсон сказал, что время является главной
проблемой метафизики. Разрешив эту проблему, мы разрешили бы все загадки,
но, к счастью, это нам не грозит. Мы вечно будем жаждать решения. Мы всегда
сможем вслед за Святым Августином сказать: "Что такое время? Пока меня не
спрашивают, я это знаю. А если спросят, я теряюсь".
Не знаю, насколько мы продвинулись в решении проблемы времени за
двадцать--тридцать веков размышлений. Но мы и поныне ощущаем то древнее
смущение, которое когда-то поразило Гераклита. Я снова и снова возвращаюсь к
его изречению: никто не войдет дважды в одну и ту же реку. Почему никто
никогда не войдет дважды в одну и ту же реку? Во-первых, потому что воды
реки текучи. Во-вторых -- и это метафизически затрагивает нас, пробуждая
что-то вроде священного ужаса, -- потому что мы сами подобны реке, мы также
текучи.
В этом и состоит проблема времени. Это проблема текучести: время
проходит. Я вспоминаю прекрасный стих Буало: время проходит в тот момент,
когда что-то уже далеко от меня. Мое настоящее -- или то, что было моим
настоящим, -- уже стало прошлым, но проходящее время не проходит всецело.
Например, мы с вами беседовали в прошлый четверг. Можно сказать, что мы
стали другими; ведь за неделю с нами произошло много разных событий. Но
все-таки мы те же. Я знаю, что я выступал здесь, что я пытался рассуждать, а
вы, наверное, помните, как вы слушали меня на прошлой неделе. Во всяком
случае, это остается в памяти. Память индивидуальна. Мы во многом состоим из
нашей памяти.
А память в значительной степени состоит из забвения.
Итак, мы поставили проблему времени. Возможно, мы сейчас не решим ее
для себя, но мы можем сравнить предлагавшиеся решения. Самое древнее из них
принадлежит Платону, у которого его заимствовал Плотин, а затем и Святой
Августин. Эта идея -- одно из самых прекрасных изобретений человека. Я
полагаю именно человека, но, если вы религиозны, вы, должно быть, думаете
иначе. Это прекрасное изобретение -- вечность. Что такое вечность? Вечность
-- не сумма всех наших вчера. Вечность -- это все наши вчера, все вчера всех
разумных существ. Все прошлое, все неизвестно когда начавшееся прошлое. И
настоящее. Мгновение, охватывающее все города, все миры, межпланетное
пространство. И наконец, будущее. Еще не сотворенное, но тоже существующее
во времени.
Теологи считают вечность мгновением, в котором чудесным образом
объединены эти разные времена. Воспользуемся словами Плотина, глубоко
прочувствовавшего проблему времени. Плотин говорит: существуют три времени,
и все три -- настоящее. Одно -- непосредственное настоящее, мгновение, когда
я говорю. То есть мгновение, когда я говорил, ведь это мгновение уже
относится к прошлому. Другое время -- настоящее прошедшего, оно называется
памятью. И третье -- настоящее будущего, то, что видится нашим надеждам и
страхам.
А теперь перейдем к тому решению, которое дал Платон; оно кажется
произвольным, но я надеюсь показать вам, что это не так. Платон говорил, что
время -- текучий образ вечности. Он начинает с вечности, с Вечного Существа,
желающего отразиться в других существах. Но в вечности это невозможно.
Отражение должно осуществиться последовательно. Время становится текучим
образом вечности. Как сказал великий английский мистик Уильям Блейк, "время
-- дар вечности". Если бы нам было даровано все бытие!.. Бытие больше
вселенной, больше мира. Если бы нам лишь однажды показали все бытие, мы были
бы раздавлены, сломлены, уничтожены. Мы бы погибли. Время -- дар вечности.
Вечность позволяет нам жить в последовательностях. У нас есть дни и ночи,
часы и минуты, у нас есть память, есть сиюминутные ощущения, и, наконец, у
нас есть будущее, будущее, которого мы еще не знаем, но предчувствуем или
боимся.
Все это нам дано в последовательности, потому что мы не вынесли бы
безмерной тяжести совокупного бытия вселенной. Таким образом, время
становится для нас даром вечности. Вечность позволяет нам жить в
последовательности. Шопенгауэр сказал, что, к счастью для нас, наша жизнь
делится на дни и ночи, бодрствование прерывается сном. Утром мы встаем,
проводим день, а потом засыпаем. Если бы не было сна, жизнь стала бы
невыносимой. Мы не были бы хозяевами наших наслаждений. Целостность бытия
для нас невыносима. Поэтому все, что нам предоставляется, дается постепенно.
Со схожими идеями связана концепция переселения душ. Возможно, как
верят пантеисты, мы растворены во всех минералах, всех растениях, всех
животных, всех людях. Но, к счастью, мы этого не знаем. К счастью, мы верим
в индивидуальности. И если бы мы не были обмануты, эта цельность раздавила
бы нас.
Перейдем к Святому Августину. Думаю, никто не прочувствовал проблему
времени сильнее, чем он. Святой Августин говорит, что его душа жаждет
узнать, что такое время. Он просит Бога ответить ему на этот вопрос. Не из
пустого любопытства, но потому, что он не может жить иначе. Это становится
для него сущностным вопросом, тем, что Бергсон назовет потом основной
проблемой метафизики. Обо всем этом с жаром говорит Святой Августин.
Рассуждая сейчас о времени, вспомним пример, кажущийся очень простым,
-- один из парадоксов Зенона. Зенон относит свои парадоксы к пространству,
мы применим их ко времени. Возьмем самый простой из всех -- парадокс, или
апорию, о движущемся. Движущийся предмет находится в одной точке стола и
должен попасть в другую точку. Вначале ему необходимо покрыть половину пути,
но перед тем -- пересечь половину половины, а еще раньше -- половину
половины половины, и так до бесконечности. По Зенону, движущийся предмет
никогда не переместится от одного края стола к другому. Наконец, мы можем
обратиться к примеру из геометрии. В геометрии придумали точку. Считается,
что точка не имеет никакой протяженности. Если же мы возьмем бесконечную
последовательность точек, то это будет линия. Затем возьмем бесконечное
количество линий и получим плоскость. Не знаю, до какой степени это доступно
пониманию. Ведь если точ-
ка не имеет протяженности, непонятно, как может сумма хотя бы и
бесконечного их числа дать нам протяженную линию. Говоря о линии, я не имею
в виду прямую, соединяющую эту точку земли с луной. Я думаю, к примеру, о
линии стола, до которого я дотрагиваюсь. В ней также бесконечное количество
точек. Для всего этого было предложено объяснение.
Бертран Рассел объясняет это так. Существует финитное множество
(натуральный ряд 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10 и так до бесконечности).
Рассмотрим теперь другую последовательность, протяженностью вдвое меньше
первой. Она состоит из четных чисел. Тогда 1 соответствует 2, 2 -- 4, 3 --
6... Теперь возьмем еще одну последовательность. Выберем произвольное число.
Например, 365. Пусть теперь 1 соответствует 365, 2 -- 365 в квадрате, 3 --
365 в кубе. Мы получим несколько бесконечных последовательностей чисел. Так
вот, в подобных трансфинитных множествах части не меньше целого. Насколько
мне известно, эти идеи были приняты математиками, но я не понимаю, как им
может поверить наше воображение.
Возьмем настоящее мгновение. Что такое настоящее мгновение? Это
мгновение, в котором есть немного прошлого и немного будущего. Настоящее
само по себе подобно финитной точке в геометрии. Настоящее само по себе не
существует. Оно не является непосредственным восприятием нашего сознания.
Итак, у нас есть настоящее, которое постоянно оборачивается то прошлым, то
будущим. Существует два взгляда на время. Согласно одному из них, который, я
думаю, разделяем все мы, время -- река, текущая к нам от своего
непостижимого начала. Иначе смотрит на время английский метафизик Джеймс
Брэдли. Брэдли говорит, что происходит как раз обратное, что время течет из
будущего в настоящее, а тот момент, в котором будущее становится прошлым, и
есть то, что мы называем настоящим. Мы можем выбирать между двумя
метафорами. Мы можем поместить истоки реки времени в будущее или в прошлое.
Это все равно. В обоих случаях река будет течь. Но как разрешить проблему
происхождения времени? Платон дал такой ответ: время берет начало в
вечности. Однако это не значит, что вечность предшествует времени. Ведь
сказать "предшествует" -- значит сказать, что вечность относится ко времени.
Ошибочно также пола-гать вслед за Аристотелем, что время -- мера движения,
потому что движение осуществляется во времени и не может его объяснить.
Святой Августин однажды прекрасно сказал: "Non in tempore, sed cum tempore
Deus creavit caela et terrain" ("He во времени создал Бог небеса и землю, но
Он наделил их временем"). Первые стихи книги Бытия относятся не только к
творению мира -- творению морей, земли, мрака, света, -- но и к началу
времени. Раньше времени не было. Мир начал существовать, наделенный
временем, и с тех пор все в нем происходит последовательно.
Не знаю, поможет ли нам идея трансфинитных множеств, которую я только
что объяснил. Не знаю, свыкнется ли с этой идеей мое воображение, не знаю,
свыкнется ли с этой идеей ваше воображение. С идеей множеств, части которых
были бы равны целому. Говоря о последовательности натуральных чисел, мы
понимаем, что количество четных чисел равно количеству нечетных, и оно
бесконечно. Мы понимаем, что количество степеней 365 равно количеству
натуральных чисел. Почему бы нам не применить эту идею и к двум моментам
времени? Почему не применить ее к 7 и 4 минутам, 7 и 5 минутам? Трудно
поверить, что между этими двумя числами располагается бесконечная
трансфинитная последовательность мгновений.
Однако Бертран Рассел хочет, чтобы мы представляли это себе именно так.
Бергсон сказал, что парадоксы Зенона основаны на уподоблении времени
пространству, что в действительности существует лишь цельный жизненный
порыв. Так, нельзя говорить, что, в то время как Ахиллес пробегает метр,
черепаха пробегает дециметр, потому что при таких рассуждениях Ахиллес бежит
сначала большими шагами, а затем шажками черепахи. То есть мы прикладываем
ко времени пространственную мерку. Рассмотрим временной промежуток в пять
минут. Чтобы пролило пять минут, необходимо, чтобы прошли две с половиной
минуты, их половина, а для этого должна пройти и половина двух с половиной
минут. Чтобы прошла эта половина, должна пройти половина половины и так до
бесконечности. Пять минут никогда не кончатся. Так, с аналогичным
результатом, апории Зенона прикладываются ко времени.
Возьмем также пример со стрелой. Зенон говорил, что стрела в полете в
каждое мгновение неподвижна. Значит, движение невозможно: ведь сумма
неподвижностей не может дать движение.
Но если мы сочтем пространство реально существующим, то можно в конце
концов разделить его до точки, хотя бы процесс деления и был бесконечным.
Если решить, что время реально существует, то можно разделить его на
мгновения, на мгновения мгновений и так
далее.
Посчитав мир созданием нашего воображения, решив, что каждый из нас в
грезах создает свой мир, мы могли бы предположить, что наше мышление
движется от одной мысли к другой и подразделений, о которых говорилось выше,
не существует. Есть лишь то, что мы ощущаем, только наши эмоции, наше
воображение. Это подразделение -- не подлинное, воображаемое. Но бытует и
другая общепринятая точка зрения, заключающаяся в представлении о единстве
времени. Ее утвердил своим авторитетом Ньютон, но она была принята еще
задолго до него. Когда Ньютон говорит о математическом времени -- об
одном-единственном времени, которое струится во вселенной, -- он имеет в
виду то время, которое и сейчас единообразно течет в пустоте, в межзвездном
пространстве. Но английский метафизик Брэдли заявил, что считать так у нас
нет никаких оснований.
Можно предположить, что существуют разные временные последовательности,
несоотносимые между собой, писал он. Возьмем одну из них и обозначим ее а,
b, с, d, e, f... Члены ее соотносятся друг с другом: одно следует за другим,
одно следует перед другим, одно одновременно другому. Мы могли бы придумать
другую последовательность: альфа, бета, гамма... Можно придумать и многие
другие последовательности.
Почему мы считаем время одной-единственной последовательностью? Не
знаю, доступна ли нашему воображению идея, что существует множество времен и
эти временные последовательности не соотносятся друг с другом, хотя их
члены, разумеется, следуют друг за другом, друг перед другом и одновременно
друг с другом. Это разные последовательности. Каждый из нас может себе это
представить. Вспомним хотя бы о Лейбнице.
Дело в том, что жизнь каждого из нас есть не что иное, как
последовательность событий, и разные последовательности могут быть
параллельны или пересекаться. Почему мы должны принять эту идею? Возможно,
она верна и тогда даровала бы нам мир обширнее, необычнее того, в котором мы
живем. Мысль, что не существует единого времени, мне кажется, была
воспринята современной физикой, которую я не понимаю и не знаю. Это мысль о
разных временах. С какой стати мы должны вслед за Ньютоном утверждать, что
существует лишь одно время?
Вернемся теперь к теме вечности, к идее вечности, которая хочет
каким-то образом проявиться и которая проявляется во времени и в
пространстве. Вечность -- мир архетипов. Так, в вечности не существует
конкретных треугольников. Там имеется лишь один треугольник, который не
будет ни равносторонним, ни равнобедренным, ни разносторонним. Этот
Подумаем о следствиях из этой идеи. Например, если я говорю:
Воды быстрые, чистые, хрустальные. Деревья, на которые мы смотрим.
Зеленый луг, прохладной тени полный,
очевидно, что каждая испанская строка состоит здесь из одиннадцати
слогов. Так сознательно хотел автор.
Но что это в сравнении с произведением, созданным Духом, что есть это в
сравнении с идеей Божества, снисходящего к литературе и диктующего книгу! В
этой книге нет места случайному, все должно быть оправданным, даже буквы.
Известно, например, что в начале Библии -- "Берешит бара Элоким" (Вначале
сотворил Бог (ивр.) ) -- стоит буква "б", потому что с этой же буквы
начинается глагол "благословлять". В одной из книг Библии говорится, что
ничто, абсолютно ничто не случайно. Это приводит нас к каббале, приводит к
изучению букв, к идее Священной Книги, продиктованной Божеством. Это
противоположно взглядам древних греков и римлян. Они достаточно свободно
думали о музе.
"Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына", -- говорит Гомер в
начале "Илиады". Муза связывается здесь с вдохновением. Напротив, если мы
думаем о Духе, то имеем в виду что-то более конкретное, более сильное: Бога,
Который снисходит к литературе. Бога, Который пишет книгу. В этой книге
ничто не случайно: ни порядок букв, ни количество слогов в каждом стихе, ни
возможные огласовки, ни числовые значения букв. Все это уже изучалось.
Итак, вторая великая концепция книги заключается в том, что книга может
быть Божественным произведением. Возможно, эта концепция ближе тому, что мы
чувствуем сейчас, чем взгляды античности, то есть идея о совершенном
суррогате устного слова. Затем вера в священную книгу теряется и заменяется
другими верованиями. Отсюда, например, идет представление о том, что каждый
народ, каждая страна представлены книгой. Вспомним, что мусульмане называют
Израиль "народом книги", вспомним фразу Генриха Гейне о нации, родина
которой -- книга: Библия, евреи. Появляется новая теория, согласно которой
каждая страна должна быть представлена книгой или несколькими книгами одного
автора.
Интересно -- мне кажется, это еще не было замечено, -- что страна
выбирает для себя писателя, ей абсолютно не близкого. Так, кто-то думает,
что Англия должна бы избрать своим представителем доктора Джонсона, но нет,
Англия выбрала Шекспира, который является -- скажем это так -- наименьшим
англичанином из всех английских писателей. Для Англии типично
"understatement" (Сдержанное высказывание, преуменьшение (англ.), то есть
говорить обо всем недомолвками. Шекспир же тяготеет к гиперболе, метафоре, и
нас нисколько не удивило бы, если б Шекспир оказался, например, итальянцем
или евреем.
Другой пример -- Германия. Эта замечательная страна, столь легко
становящаяся фанатичной, выбирает своим представителем человека терпимого,
не фанатика, человека, которого не очень-то волнует идея родины. Германия
выбирает Гете. Германию представляет Гете.
Франция не выбрала своего писателя, но она склонна остановиться на
Гюго. Я, разумеется, восхищаюсь Гюго, но Гюго -- не типичный француз, Гюго
-- иностранец во Франции. С его антуражем, пространными метафорами, он не
типичен для Франции.
Еще более любопытный пример -- Испания. Она могла быть представлена
Лопе, Кальдероном, Кеведо. Так нет. Испанию представляет Мигель де
Сервантес. Сервантес -- современник инквизиции, но он человек терпимый, у
него нет ни добродетелей, ни пороков испанцев.
Каждая страна словно бы решила, что она должна быть представлена
писателем, чужим для нее, который сможет помочь ей, найдет лекарство,
противоядие от ее недостатков. Мы могли бы выбрать "Факундо" Сармьенто, но
нас, с нашей военной историей -- историей клинка, представляет хроника
дезертирства: "Мартин Фьер-ро". И если просто как книга "Мартин Фьерро"
заслуживает этого избрания, каково нам думать, что наша история представлена
дезертирством? Однако каждая страна словно чувствует такую необходимость.
О книге блестяще говорили многие писатели. Я хочу сказать о некоторых.
Во-первых, я скажу о Монтене, который одно из своих эссе посвятил книге. Там
есть запоминающаяся фраза: "Я не делаю ничего без радости". Монтень
замечает, что теория принудительного чтения -- неправильна. Он говорит, что
если находит трудное место в книге, то пропускает его, потому что видит в
чтении род счастья. Вспоминаю, как много лет назад проводился опрос о том,
что такое живопись. Спросили мою сестру Нору, и она ответила, что живопись
-- это искусство приносить радость цветами и красками. Я бы сказал, что
литература тоже должна приносить радость. Если мы читаем что-либо с трудом,
значит, автор потерпел неудачу. Поэтому я думаю, что такой писатель, как
Джойс, в сущности, потерпел неудачу, -- ведь его книги читаются с трудом.
Нельзя читать книгу с напряжением. Чтение -- это счастье. Думаю, что
Монтень прав. Затем Монтень перечисляет авторов, которые ему нравятся. Он
обращается к Вергилию и говорит, что "Энеиде" предпочитает "Георгики"; я
предпочитаю "Энеиду", но это не стоит рассмотрения. Монтень пишет о книгах
со страстью, но считает, что, хотя чтение и есть род счастья, книги все же
изнурительное удовольствие.
Эмерсон не соглашается с ним -- вот еще одно великое произведение о
книгах. В своей лекции Эмерсон говорит, что библиотека -- это что-то вроде
магического кабинета. Там заколдованы лучшие души человечества,
но они ожидают нашего слова, чтобы выйти из немоты. Мы должны открыть
книгу, и тогда они очнутся. Эмерсон полагает, что мы можем общаться с
лучшими умами мировой истории, но не стремимся к этому, мы предпочитаем
критические комментарии самим авторам.
Я в течение двадцати лет был профессором английской литературы на
факультете философии и литературы Университета в Буэнос-Айресе. Я всегда
говорил своим студентам, чтобы их библиографии были небольшими, чтобы они
читали не критику, а сами книги. Возможно, они не все поймут, но всегда
будут радоваться и слушать чей-то подлинный голос. Я сказал бы, что важнее
всего в писателе -- его интонация, важнее всего в книге -- голос автора,
доходящий до нас.
Я посвятил часть своей жизни литературе и думаю, что чтение приносит
нам счастье. Меньшее счастье дарует нам поэтическое творчество, или то, что
мы называем творчеством; на самом деле оно представляет собой смесь забвения
и воспоминаний о том, что мы прочитали.
Эмерсон сходится с Монтенем, утверждая: следует читать только то, что
нам нравится, книга должна приносить счастье. Мы столь многим обязаны
литературе. Я всегда старался больше перечитывать, чем читать. Мне кажется,
перечитывать важнее. Прежде необходимо прочитать книгу, а уж затем
перечитывать. Я исповедую культ книги. Может быть, мои слова покажутся
патетичными, но я не хочу, чтобы они звучали патетично, я хочу, чтобы они
были признанием каждому из вас, не всем, но каждому, потому что все -- это
абстракция, а каждый -- реальность.
Я продолжаю играть в то, что я не слепой, я продолжаю покупать книги, я
наполняю ими свой дом. Как-то мне подарили энциклопедию Брокгауза издания
1966 года, и я ощутил присутствие этой книги в моем доме, я почувствовал
себя счастливым. В энциклопедии было двадцать с чем-то томов, напечатанных
готическим шрифтом, карты и гравюры. Я не могу читать, потому что ничего не
вижу. Однако энциклопедия была рядом со мной. Я чувствовал ее дружеское
напряжение. Думаю, что книга -- это надежда обрести счастье.
Говорят об исчезновении книги; я считаю, что это невозможно. Скажут:
какая разница между книгой и газетой, книгой и пластинкой? Разница в том,
что газету мы читаем, чтобы забыть, пластинку мы слушаем
также, чтобы забыть. В них есть что-то механическое и легкомысленное.
Книга читается, чтобы ее помнить.
Теория священной книги, Корана, или Библии, или Вед (там также
говорится, что Веды сотворили мир), может уйти в прошлое, но книга,
несомненно, еще имеет для нас некоторую святость, которую мы не должны
терять. Просто взять книгу в руки, открыть ее -- это уже эстетическое
наслаждение. Что такое слова, составляющие книгу? Что такое эти мертвые
символы? Абсолютно ничего. Что такое книга, если ее не открывать? Просто
параллелепипед из кожи и бумаги. Но если ее читать, то происходит нечто
странное -- она всякий раз иная.
Гераклит сказал (я не раз повторял это изречение), что никто не войдет
дважды в одну и ту же реку. Никто не войдет дважды в одну и ту же реку,
потому что воды текут, но самое ужасное в том, что мы не менее текучи, чем
вода. Каждый раз, когда мы читаем книгу, она меняется, слова приобретают
иную коннотацию. Кроме того, книги обременены прошлым.
Я выступал против критики, а теперь откажусь от своих слов. Гамлет --
это не только такой Гамлет, каким его видел Шекспир в начале XVII века.
Гамлет -- это Гамлет Колриджа, Гете и Брэдли. Гамлет был возрожден. То же
происходит с "Дон Кихотом". То же -- с Лугонесом и Мартинесом Эстрадой.
"Мартин Фьерро" не остался неизменным. Читатели обогащают книгу.
Когда читаешь старую книгу, кажется, будто бы читал ее всегда, со дня
написания. Поэтому надо поддерживать культ книги. В книге может быть полно
опечаток, мы можем не соглашаться с авторскими суждениями, но в ней все
равно остается что-то священное, божественное, к чему мы должны относиться
не с суеверным почтением, а с желанием обрести счастье и мудрость.
Вот что я хотел вам сказать сегодня
Ницше не любил, когда ставили рядом имена Гете и Шиллера. Добавим, что
столь же непочтительно объединять пространство и время, тем более что мы
можем абстрагироваться лишь от пространства, но не от
времени.
Предположим, что вместо пяти чувств у нас есть лишь одно. Пусть это
будет слух. Тогда исчезнет зрительный мир, то есть исчезнут небосвод,
звезды... Так как мы лишимся осязания, исчезнет неровное, гладкое,
шероховатое. Если мы потеряем также обоняние и вкус, пропадут локализованные
в языке и в носу ощущения. Останется только слух. Тогда перед нами
предстанет мир без пространства. Мир индивидуальностей. Индивидуальностей,
которые могут общаться друг с другом. Может быть, их тысячи, может быть,
миллионы, и общаются они посредством слов (ничто не мешает им выдумать язык
такой же сложный, как наш, или еще сложнее) и посредством музыки. Это будет
мир, в котором существуют лишь отдельные сознания и музыка. Заметим, что,
хотя для музыки нужны музыкальные инструменты, это не значит, что без них
музыка невозможна. Инструменты необходимы лишь для исполнения музыки.
Вспомним какую-нибудь партитуру. Мы можем представить ее звучание без
инструментов, без пианино, скрипок, флейт...
И этот мир, состоящий из индивидуальностей и музыки, не беднее нашего.
Как сказал Шопенгауэр, музыка не является чем-то внешним по отношению к
миру, музыка и есть мир. В этом мире у нас всегда будет время. Потому что
время -- это последовательность. Пусть каждый из нас представит, что он
очутился в темной комнате. Тогда исчезнет видимый мир, исчезнет тело. Как
часто мы не чувствуем своего тела! Например, сейчас, только сейчас,
дотронувшись до стола рукой, я ощутил стол и руку. Но что-то должно
происходить. Что? Быть может, наши восприятия, ощущения или же просто
воспоминания и представления. Но все время что-то происходит. Я вспоминаю
прекрасную строчку Теннисона в одном из ранних его стихов: "Time is flowing
in the middle of the night" ("время, струящееся в
полночь"). Какой поэтический образ: весь мир спит, но бесшумная река
времени (эта метафора неизбежна) струится по земле, под землей, в
межзвездном пространстве.
Таким образом, время представляет собой сущностную проблему. Этим я
хочу сказать, что от времени мы не можем абстрагироваться. Наше сознание
постоянно переходит от одного состояния к другому, а это и есть время:
последовательность. Кажется, Анри Бергсон сказал, что время является главной
проблемой метафизики. Разрешив эту проблему, мы разрешили бы все загадки,
но, к счастью, это нам не грозит. Мы вечно будем жаждать решения. Мы всегда
сможем вслед за Святым Августином сказать: "Что такое время? Пока меня не
спрашивают, я это знаю. А если спросят, я теряюсь".
Не знаю, насколько мы продвинулись в решении проблемы времени за
двадцать--тридцать веков размышлений. Но мы и поныне ощущаем то древнее
смущение, которое когда-то поразило Гераклита. Я снова и снова возвращаюсь к
его изречению: никто не войдет дважды в одну и ту же реку. Почему никто
никогда не войдет дважды в одну и ту же реку? Во-первых, потому что воды
реки текучи. Во-вторых -- и это метафизически затрагивает нас, пробуждая
что-то вроде священного ужаса, -- потому что мы сами подобны реке, мы также
текучи.
В этом и состоит проблема времени. Это проблема текучести: время
проходит. Я вспоминаю прекрасный стих Буало: время проходит в тот момент,
когда что-то уже далеко от меня. Мое настоящее -- или то, что было моим
настоящим, -- уже стало прошлым, но проходящее время не проходит всецело.
Например, мы с вами беседовали в прошлый четверг. Можно сказать, что мы
стали другими; ведь за неделю с нами произошло много разных событий. Но
все-таки мы те же. Я знаю, что я выступал здесь, что я пытался рассуждать, а
вы, наверное, помните, как вы слушали меня на прошлой неделе. Во всяком
случае, это остается в памяти. Память индивидуальна. Мы во многом состоим из
нашей памяти.
А память в значительной степени состоит из забвения.
Итак, мы поставили проблему времени. Возможно, мы сейчас не решим ее
для себя, но мы можем сравнить предлагавшиеся решения. Самое древнее из них
принадлежит Платону, у которого его заимствовал Плотин, а затем и Святой
Августин. Эта идея -- одно из самых прекрасных изобретений человека. Я
полагаю именно человека, но, если вы религиозны, вы, должно быть, думаете
иначе. Это прекрасное изобретение -- вечность. Что такое вечность? Вечность
-- не сумма всех наших вчера. Вечность -- это все наши вчера, все вчера всех
разумных существ. Все прошлое, все неизвестно когда начавшееся прошлое. И
настоящее. Мгновение, охватывающее все города, все миры, межпланетное
пространство. И наконец, будущее. Еще не сотворенное, но тоже существующее
во времени.
Теологи считают вечность мгновением, в котором чудесным образом
объединены эти разные времена. Воспользуемся словами Плотина, глубоко
прочувствовавшего проблему времени. Плотин говорит: существуют три времени,
и все три -- настоящее. Одно -- непосредственное настоящее, мгновение, когда
я говорю. То есть мгновение, когда я говорил, ведь это мгновение уже
относится к прошлому. Другое время -- настоящее прошедшего, оно называется
памятью. И третье -- настоящее будущего, то, что видится нашим надеждам и
страхам.
А теперь перейдем к тому решению, которое дал Платон; оно кажется
произвольным, но я надеюсь показать вам, что это не так. Платон говорил, что
время -- текучий образ вечности. Он начинает с вечности, с Вечного Существа,
желающего отразиться в других существах. Но в вечности это невозможно.
Отражение должно осуществиться последовательно. Время становится текучим
образом вечности. Как сказал великий английский мистик Уильям Блейк, "время
-- дар вечности". Если бы нам было даровано все бытие!.. Бытие больше
вселенной, больше мира. Если бы нам лишь однажды показали все бытие, мы были
бы раздавлены, сломлены, уничтожены. Мы бы погибли. Время -- дар вечности.
Вечность позволяет нам жить в последовательностях. У нас есть дни и ночи,
часы и минуты, у нас есть память, есть сиюминутные ощущения, и, наконец, у
нас есть будущее, будущее, которого мы еще не знаем, но предчувствуем или
боимся.
Все это нам дано в последовательности, потому что мы не вынесли бы
безмерной тяжести совокупного бытия вселенной. Таким образом, время
становится для нас даром вечности. Вечность позволяет нам жить в
последовательности. Шопенгауэр сказал, что, к счастью для нас, наша жизнь
делится на дни и ночи, бодрствование прерывается сном. Утром мы встаем,
проводим день, а потом засыпаем. Если бы не было сна, жизнь стала бы
невыносимой. Мы не были бы хозяевами наших наслаждений. Целостность бытия
для нас невыносима. Поэтому все, что нам предоставляется, дается постепенно.
Со схожими идеями связана концепция переселения душ. Возможно, как
верят пантеисты, мы растворены во всех минералах, всех растениях, всех
животных, всех людях. Но, к счастью, мы этого не знаем. К счастью, мы верим
в индивидуальности. И если бы мы не были обмануты, эта цельность раздавила
бы нас.
Перейдем к Святому Августину. Думаю, никто не прочувствовал проблему
времени сильнее, чем он. Святой Августин говорит, что его душа жаждет
узнать, что такое время. Он просит Бога ответить ему на этот вопрос. Не из
пустого любопытства, но потому, что он не может жить иначе. Это становится
для него сущностным вопросом, тем, что Бергсон назовет потом основной
проблемой метафизики. Обо всем этом с жаром говорит Святой Августин.
Рассуждая сейчас о времени, вспомним пример, кажущийся очень простым,
-- один из парадоксов Зенона. Зенон относит свои парадоксы к пространству,
мы применим их ко времени. Возьмем самый простой из всех -- парадокс, или
апорию, о движущемся. Движущийся предмет находится в одной точке стола и
должен попасть в другую точку. Вначале ему необходимо покрыть половину пути,
но перед тем -- пересечь половину половины, а еще раньше -- половину
половины половины, и так до бесконечности. По Зенону, движущийся предмет
никогда не переместится от одного края стола к другому. Наконец, мы можем
обратиться к примеру из геометрии. В геометрии придумали точку. Считается,
что точка не имеет никакой протяженности. Если же мы возьмем бесконечную
последовательность точек, то это будет линия. Затем возьмем бесконечное
количество линий и получим плоскость. Не знаю, до какой степени это доступно
пониманию. Ведь если точ-
ка не имеет протяженности, непонятно, как может сумма хотя бы и
бесконечного их числа дать нам протяженную линию. Говоря о линии, я не имею
в виду прямую, соединяющую эту точку земли с луной. Я думаю, к примеру, о
линии стола, до которого я дотрагиваюсь. В ней также бесконечное количество
точек. Для всего этого было предложено объяснение.
Бертран Рассел объясняет это так. Существует финитное множество
(натуральный ряд 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10 и так до бесконечности).
Рассмотрим теперь другую последовательность, протяженностью вдвое меньше
первой. Она состоит из четных чисел. Тогда 1 соответствует 2, 2 -- 4, 3 --
6... Теперь возьмем еще одну последовательность. Выберем произвольное число.
Например, 365. Пусть теперь 1 соответствует 365, 2 -- 365 в квадрате, 3 --
365 в кубе. Мы получим несколько бесконечных последовательностей чисел. Так
вот, в подобных трансфинитных множествах части не меньше целого. Насколько
мне известно, эти идеи были приняты математиками, но я не понимаю, как им
может поверить наше воображение.
Возьмем настоящее мгновение. Что такое настоящее мгновение? Это
мгновение, в котором есть немного прошлого и немного будущего. Настоящее
само по себе подобно финитной точке в геометрии. Настоящее само по себе не
существует. Оно не является непосредственным восприятием нашего сознания.
Итак, у нас есть настоящее, которое постоянно оборачивается то прошлым, то
будущим. Существует два взгляда на время. Согласно одному из них, который, я
думаю, разделяем все мы, время -- река, текущая к нам от своего
непостижимого начала. Иначе смотрит на время английский метафизик Джеймс
Брэдли. Брэдли говорит, что происходит как раз обратное, что время течет из
будущего в настоящее, а тот момент, в котором будущее становится прошлым, и
есть то, что мы называем настоящим. Мы можем выбирать между двумя
метафорами. Мы можем поместить истоки реки времени в будущее или в прошлое.
Это все равно. В обоих случаях река будет течь. Но как разрешить проблему
происхождения времени? Платон дал такой ответ: время берет начало в
вечности. Однако это не значит, что вечность предшествует времени. Ведь
сказать "предшествует" -- значит сказать, что вечность относится ко времени.
Ошибочно также пола-гать вслед за Аристотелем, что время -- мера движения,
потому что движение осуществляется во времени и не может его объяснить.
Святой Августин однажды прекрасно сказал: "Non in tempore, sed cum tempore
Deus creavit caela et terrain" ("He во времени создал Бог небеса и землю, но
Он наделил их временем"). Первые стихи книги Бытия относятся не только к
творению мира -- творению морей, земли, мрака, света, -- но и к началу
времени. Раньше времени не было. Мир начал существовать, наделенный
временем, и с тех пор все в нем происходит последовательно.
Не знаю, поможет ли нам идея трансфинитных множеств, которую я только
что объяснил. Не знаю, свыкнется ли с этой идеей мое воображение, не знаю,
свыкнется ли с этой идеей ваше воображение. С идеей множеств, части которых
были бы равны целому. Говоря о последовательности натуральных чисел, мы
понимаем, что количество четных чисел равно количеству нечетных, и оно
бесконечно. Мы понимаем, что количество степеней 365 равно количеству
натуральных чисел. Почему бы нам не применить эту идею и к двум моментам
времени? Почему не применить ее к 7 и 4 минутам, 7 и 5 минутам? Трудно
поверить, что между этими двумя числами располагается бесконечная
трансфинитная последовательность мгновений.
Однако Бертран Рассел хочет, чтобы мы представляли это себе именно так.
Бергсон сказал, что парадоксы Зенона основаны на уподоблении времени
пространству, что в действительности существует лишь цельный жизненный
порыв. Так, нельзя говорить, что, в то время как Ахиллес пробегает метр,
черепаха пробегает дециметр, потому что при таких рассуждениях Ахиллес бежит
сначала большими шагами, а затем шажками черепахи. То есть мы прикладываем
ко времени пространственную мерку. Рассмотрим временной промежуток в пять
минут. Чтобы пролило пять минут, необходимо, чтобы прошли две с половиной
минуты, их половина, а для этого должна пройти и половина двух с половиной
минут. Чтобы прошла эта половина, должна пройти половина половины и так до
бесконечности. Пять минут никогда не кончатся. Так, с аналогичным
результатом, апории Зенона прикладываются ко времени.
Возьмем также пример со стрелой. Зенон говорил, что стрела в полете в
каждое мгновение неподвижна. Значит, движение невозможно: ведь сумма
неподвижностей не может дать движение.
Но если мы сочтем пространство реально существующим, то можно в конце
концов разделить его до точки, хотя бы процесс деления и был бесконечным.
Если решить, что время реально существует, то можно разделить его на
мгновения, на мгновения мгновений и так
далее.
Посчитав мир созданием нашего воображения, решив, что каждый из нас в
грезах создает свой мир, мы могли бы предположить, что наше мышление
движется от одной мысли к другой и подразделений, о которых говорилось выше,
не существует. Есть лишь то, что мы ощущаем, только наши эмоции, наше
воображение. Это подразделение -- не подлинное, воображаемое. Но бытует и
другая общепринятая точка зрения, заключающаяся в представлении о единстве
времени. Ее утвердил своим авторитетом Ньютон, но она была принята еще
задолго до него. Когда Ньютон говорит о математическом времени -- об
одном-единственном времени, которое струится во вселенной, -- он имеет в
виду то время, которое и сейчас единообразно течет в пустоте, в межзвездном
пространстве. Но английский метафизик Брэдли заявил, что считать так у нас
нет никаких оснований.
Можно предположить, что существуют разные временные последовательности,
несоотносимые между собой, писал он. Возьмем одну из них и обозначим ее а,
b, с, d, e, f... Члены ее соотносятся друг с другом: одно следует за другим,
одно следует перед другим, одно одновременно другому. Мы могли бы придумать
другую последовательность: альфа, бета, гамма... Можно придумать и многие
другие последовательности.
Почему мы считаем время одной-единственной последовательностью? Не
знаю, доступна ли нашему воображению идея, что существует множество времен и
эти временные последовательности не соотносятся друг с другом, хотя их
члены, разумеется, следуют друг за другом, друг перед другом и одновременно
друг с другом. Это разные последовательности. Каждый из нас может себе это
представить. Вспомним хотя бы о Лейбнице.
Дело в том, что жизнь каждого из нас есть не что иное, как
последовательность событий, и разные последовательности могут быть
параллельны или пересекаться. Почему мы должны принять эту идею? Возможно,
она верна и тогда даровала бы нам мир обширнее, необычнее того, в котором мы
живем. Мысль, что не существует единого времени, мне кажется, была
воспринята современной физикой, которую я не понимаю и не знаю. Это мысль о
разных временах. С какой стати мы должны вслед за Ньютоном утверждать, что
существует лишь одно время?
Вернемся теперь к теме вечности, к идее вечности, которая хочет
каким-то образом проявиться и которая проявляется во времени и в
пространстве. Вечность -- мир архетипов. Так, в вечности не существует
конкретных треугольников. Там имеется лишь один треугольник, который не
будет ни равносторонним, ни равнобедренным, ни разносторонним. Этот