Страница:
– Да я и сам рад буду навестить родной двор и соседей, – охотно согласился я и повернул машину в сторону Чугурети.
Белла издалека увидела макушку церкви и обрадовано воскликнула:
– Вот она, я ее узнала.
Мы въехали во дворик. Увидев меня, высыпали все соседи.
Мы бросились обнимать друг друга, целовать.
– Боба приехал, наш Боба, – кричали они.
Белла вопросительно посмотрела на меня:
– Что это значит Боба?
– Так меня звали в детстве.
Белла радостно залепетала: Боба, Боба…
С того дня Белла и стала называть меня не иначе как Боба.
В перерывах между поездками мы забегали в редакцию родного журнала. Работа там кипела. Миша Вайнштейн, мой друг детства и наш ответственный секретарь, со всем штатом организовали статьи о переводе. Я попросил Беллу подключиться к дискуссии, как бы оправдывая тем самым мое отсутствие в редакции. И шутя, пригрозил: пока не напишешь статью, не выпущу из кабинета.
Белла осталась в кабинете редактора наедине с пишущей машинкой. А через полтора часа вышла к нам и положила на мой стол статью. Мы прочитали вслух – просто находка для номера. Тут и Миша не выдержал, поехал с нами обмывать статью.
Но по дороге передумал и решительно заявил: никаких ресторанов, поедем к Ирочке, она устроит нам такой магарыч, пальчики оближете.
Ира и Миша Вайнштейн, Давид Маркиш, Белла Ахмадулина, Розочка Вайнштейн, Эдик Элигулашвили.
Мы всем кагалом завалились к Мишиной жене. Замечательная Ира накрыла такой стол, у меня по сей день остался во рту вкус ее кушаний, особенно супа.
Вскоре Беллу забрала к себе на дачу жена нашего редактора. «Вы просто измотали Беллу, – мягко упрекнула нас Мэри Спиридоновна. – Ей не мешает отдохнуть, а вам вернуться в редакцию». Хотя К. Лордкипанидзе, наш главный, и возразил: «Разве кататься с Беллой менее важное занятие? Смотрите, какую статью накатали».
«Боба, Эдик!
Я вас люблю, и от ваших строго деловых писем у меня всегда радость и мягкость на душе, – писала нам Белла спустя несколько месяцев. – В Москве началось что-то грузинское и захватывающее – снега нет, солнце сияет, из-под земли все вылезает так трогательно. И я в белом пальто, таком красивом, что чуть не плачу, – хожу. Какая странная история происходит со мной. Запахнет свежим воздухом – вспоминаю Грузию, а уж весной я просто в Грузии тону, улыбаюсь и нашептываю ваши дикие и любимые созвучия. Нет без вас житья, слава Богу! Хожу на рынок и умиленно поглядываю за грузином, который чем-то торгует. Он не очень, правда, удачен, но ведь в нем где-то, в его корыстном животе, спят те слова, песни, способы грузинской речи. Ну, вы поняли теперь, что я человек сентиментальный, но не деловой и для лучшего журнала страны мало пригодный?
Все вы – мои дорогие, верные и незабываемые люди, и за это целую вас.
Ваша Белла».
Мы стояли у входа в актовый зал вместе с поклонницами уже известного поэта. Женя появился на лестнице, и мы поспешили ему навстречу. Но поговорить с ним нам не удалось – Евтушенко окружили студентки, любительницы автографов.
Евг. Евтушенко поднялся на кафедру, оглядел полный зал и сказал, что в память о первой встрече с другом начнет выступление со стиха о Долгоруком. Оно называется «И др…»
– сколько человеческих жизней стоит за этим «и другие!».
Читал он в тот вечер много, увлеченно, прекрасно. И все же не обошлось без заминки. Одно из стихотворений Женя посвятил «грузинским художникам Эристави, Нодия, Мирзашвили и другим». Ему с места крикнули: «И др.?» Под конец он прочел «свежее, впервые для публики» стихотворение о Ладо Гудиашвили.
Расскажу коротко, как оно родилось.
Одной из достопримечательностей Тбилиси считается церковь Кашуэти. Согласно легенде, вошедшей в «Житие Грузии», в древние времена там был монастырь, приютивший некую грешницу. Верная себе, она умудрилась забеременеть и в монастыре. Завистники обвиняли отца Давида в прелюбодеянии. Разъяренный праведник подошел к блуднице и крикнул ей в живот: «Отвечай, я ли твой отец?» К общему удивлению из утробы послышался голосок: «Нет, нет и нет!» Богопротивная монахиня вскоре родила… не ребенка, а камень. Отсюда и название церкви Кангуэти, что в переводи значит – родила камень.
Уже в наше время гонимый властями художник Ладо Гудиашвили разрисовал Кашуэти настолько земными фресками, что один из представителей духовенства, посмотрев на росписи, воскликнул: «Где же святые? Кругом одни грешники!»
Евтушенко побывал в той церкви, долго любовался фресками, которые и внушили ему одно из лучших стихотворений грузинского цикла.
Ладо Гудиашвили и Евгений Евтушенко
Это стихотворение вошло в сборник Евтушенко «Лук и лира», редактором которого был наш общий друг Эдик Элигулашвили. Кстати, его фамилия послужила Жене поводом для каламбура: «С Гассом и Элигулашвили мы в Грузии ели, гуляли, пили – швили».
Благодаря опубликованному «Лит. Грузией» стихотворению Евг. Евтушенко мы познакомились с Ладо Гудиашвили и его мудровелеричивой супругой Ниной Осиповной.
Это ей Борис Пастернак дал такую характеристику: «Она из тех замечательных женщин, в которых очень много определенности: велика и сильна печать личности и человека».
Очень скоро мы познакомились с семьей Л. Г. настолько, что стали водить в их дом, превращенный в галерею, наших московских гостей.
Ладо Тудиашвили. Портрет Бориса Пастернака.
Ладо Тудиамвияи. Портрет Бориса Пастернака.
Ладо Тудиашвили. Портрет Бориса Пастернака.
Добрые отношения позволили мне при подготовке публикации большой подборки писем Б. Пастернака обратиться с просьбой к батоно Ладо каким-то образом откликнуться на наш рискованный шаг. Нина Осиповна поддержала нас, и вскоре Л. Г. поднес нам такой подарок, что мы просто глазам своим не поверили – целых три портрета великого поэта и личного друга семьи Гудиашвили.
Мы осторожно принялись расспрашивать Нину Осиповну о прошлой жизни ее супруга, начале его творческого пути. На этот раз, вопреки своей привычке, она была лаконична. В двух словах рассказала о том, как Ладо с юных лет искал новые формы, много ездил по стране, делал зарисовки памятников, снимал копии со средневековых фресок. А потом уехал в Париж. А о мытарствах, анонимках, допросах после возвращения Н. О. почему-то умолчала.
Значительно позже, переводя книгу воспоминаний Н. А. Табидзе, я узнал некоторые подробности отъезда Л. Г. по Францию. Передам слово Нине Табидзе:
«…Наши друзья – молодые художники Ладо Тудиашвили и Давид Какабадзе – вздумали отправиться на учебу заграницу. Денег у них, конечно, не было, и мы решили устроить платную вечеринку в здании театра, чтобы собрать им хотя бы на билеты.
Столы были накрыты в зрительном зале. Билеты стоили недешево, и все же собралось человек сто. Ведущим застолье единодушно избрали Паоло. Он слыл непревзойденным тамадой. Это был подлинный поэтический фейерверк. «Голуборожцы» читали стихи, развивали тосты Паоло, который к каждому из присутствующих обращался с экспромтом. Причем, за поэтическое оформление он назначил дополнительную плату. Каждая очередная жертва его импровизации, стихотворного посвящения «голуборождцев», остроумного словесного обрамления должна была выложить столько, сколько желал тамада.
Все охотно раскошеливались. И только один юноша находчиво возразил поэту тоже экспромтом:
Часто встречаясь с Л.Г., я по крупицам собирал его рассказы гостям о жизни в Париже. Кое-что, придя домой, записывал, иное сохранилось в памяти.
Французская школа живописи дала ему очень много. В кафе «Ротонда» он познакомился с Пикассо и Матиссом, с Леже и Браком, подружился с еще не признанным Модильяни.
А. Модильяни. Портрет девушки.
Однажды Л. Г. с улыбкой рассказал нам, как Амадео Модильяни понравилась сидящая за соседним столом в «Ротонде» молодая красавица. И художник сделал на скорую руку два ее карандашных рисунка. Но на незнакомку они не произвели впечатления, и Амадео, смяв листы, выбросил в корзину. Ладо проворно достал те рисунки, разгладил и положил в карман.
Эти два карандашных наброска висят в галерее Л. Г. – единственные чужие работы среди исключительно собственно гудиашвилевских картин.
В другой раз он нарисовал Чарли Чаплина, который, по словам самого художника «сам того не подозревая, мирно позировал мне…»
Л. Г. вместе с Судейкиным и Шухаевым участвовал в оформлении спектакля итальянской оперы. Сценография удостоилась похвалы «Фигаро».
Затем уже самостоятельно расписал «Кавказский ресторан» на Монмартре. Наконец состоялась и его персональная выставка.
Пресса благожелательно отзывалась о «молодом человеке, представляющем чудо желания остаться грузином, верным искусству своих гор».
Другая газета писала, что «не является ли Ладо Гудиашвили родоначальником искусства, которое молодой народ, ранее угнетенный, создаст завтра…»
Несмотря на успех, все эти годы тоска по родине не покидала художника, и в конце 1925 г. он возвращается в Грузию.
Родина приняла «возвращенца» настороженно. Л. Г. продолжал писать картины в стиле модерн. И словно из рога изобилия посыпались анонимки, доносы, наветы. Вся братия поднялась против отступника от канонов грузинской традиционной живописи. В чем только его не обвиняли. Особенно их возмущало отсутствие на полотнах у людей ушей. Дескать, Л. Г. уродует грузинских тружеников и тружениц, искажает их образ и вдобавок развращает молодежь формализмом.
Ладо Гудиашвили.
Амадео Модильяни в «Ротонде».
Не остались в стороне и органы безопасности.
Травля достигла таких размеров, что в отчаянии художник принялся сжигать холсты в камине. Тогда великомудрая, отважная Нина Осиповна встала между мужем и камином, решительно заявила: только через мой труп.
Ладо Тудиашвили. Маски
«Дорогому другу Борису Гассу от всего сердца, души и с уважением.
Ладо Тудиашвили. 1964».
Именно ее вмешательство спасло от огня холсты, в том числе и парижского периода.
Кстати, и на подаренной мне акварели с дарственной надписью самого Ладо Гудиашвили лица женщин, о, ужас, без ушей.
Я как-то спросил батоно Ладо (по имени и отчеству его никто не величал), и все же, почему на всех ваших картинах люди лишены ушей?
– Посмотри в зеркало и убедишься, что уши не выполняют никаких функций на голове, только уподобляет человека животным. Они лишены эстетики, – убежденно ответил Ладо Гудиашвили.
Женя в то время стал обзаводиться то ли учениками, то ли последователями (как и всякий Христос), вот и пригрел тех молодых людей (продолжая сравнение, скажу: оба они его быстро предали, только без поцелуя).
Мы сидели, переглядывались, откровенно скучали. Белле тоже было не по себе, а Женя где-то запропастился. Она обвела нас грустными глазами и начала читать стихотворение о пятнадцати мальчиках. Голос ее наливался слезой, а прочитав «напрасно ты идешь, последний мальчик, поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками, но видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице…» Белла заплакала.
Мы вскоре попрощались, сославшись на дела, а вечером уехали из Москвы.
Стихотворение о пятнадцати мальчиках я полюбил сентиментально, и спустя пару лет в гостях у нашего редактора попросил Беллу прочитать его. Но она уклонилась. Мне стало обидно, так хотелось, чтобы и моя жена Мила услышала «Пятнадцать мальчиков» (Белла долгое время не включала его в свои книги).
Прощаясь с нами в этот вечер, Белла сунула мне в карман сложенный конвертом лист бумаги. В машине я развернул подарок. На верхней стороне было написано: «Дорогому и любимому Бобке от Беллы». Внутри – стихотворение «Пятнадцать мальчиков». Когда Белла успела написать, ума не приложу, а рукопись храню как реликвию.
ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ
Автограф стихотворения Б. Ахмадулиной «Пятнадцать мальчиков».
О том Беллином приезде у меня осталось очень мало воспоминаний. И мы были не в духе, и в журнале что-то расстроилось, и Белла была сама не своя.
Помню только такой эпизод.
Я забежал к ней в номер гостиницы. Белла сидела на подоконнике, пускала мыльные пузыри. Присев на диван, я наблюдал за ней. На душе было муторно, ненастно. Белла молча подошла к столу, на котором вразброс валялись фотокарточки, выбрала одну из них и надписала: «Боба, милый мой, меня не забывай! Ни за что!»
Я понял, как ей необходимо побыть наедине с собой, и тихо вышел – пусть поплачет, облегчит душу.
На улице смотрю, стоит московский поэт, наш переводчик Владимир Соколов, и тоже грустный.
Судьба оказалась немилостивой к этому отличному русскому поэту. В молодые годы он потерял любимую жену – выбросилась в окно – и с горя пристрастился к бутылке. Жизнь потеряла смысл («Мне тридцать три, я чист, ищу Иуду»), но стихи Володя продолжает писать хорошие.
Мы пошли кушать пирожки.
Владимир Соколов
Володя все недоумевал, почему Белла подвела его. «Ведь договорились встретиться у гостиницы. Я торчу здесь уже битый час…»
Я не стал рассказывать Соколову, чем была занята Ахмадулина…
– Пока я ее ждал, сложилось стихотворение, не ахти какое, но все же, – улыбнулся Володя и записал мне в дар на бумажной салфетке:
Автограф В. Соколова.
Володя протянул мне ту салфетку и тоскливо посмотрел в глаза: «Все мы немного влюблены в Беллу».
Попрощавшись с Соколовым, я вернулся в гостиницу и показал Белле Володин набросок. Она очень удивилась:
– Почему смертельной обиды?!
Немного робея перед маститым прозаиком, – Нагибин представлялся нам пожилым, благополучным, респектабельным, – мы с Эдиком постучались в дверь их номера.
Первые же минуты рассеяли наши опасения. Юрий принял нас запросто, словно давних знакомых, и мы быстро перешли на «ты».
Скажу в скобках. Наш новый редактор за каждым застольем повторял, что Борю можно охарактеризовать словами классика: он был на ты со всеми, с кем пил шампанское, а шампанское он пил со всеми.
Ресторан нашу компанию не устраивал. Решили пойти в хинкальную. Там было людно и шумно. Мы забрались в боковую комнатушку. Юра обшарил ее глазами – есть ли окно, и объяснил, что после фронтовой контузии у него остался страх замкнутого пространства. Мы ели обжигающие пальцы хинкали, запивая бочковым пивом.
Вечером мы с женой повезли чету Нагибиных («чета» применительно к Белле звучала для меня смешно, и я нарочно поддразнивал ее этим словечком) в загородный ресторан. Белла всю дорогу читала нам новые переводы. Милу особенно поразила строчка: «О господи, задуй во мне свечу». И она по сей день по любому поводу притворно вздыхает – о господи, задуй во мне свечу!
За столом я рассказал гостям недавнюю смешную историю. В Грузию приехала бригада из «Литературной газеты» во главе с Георгием Радовым, членом редколлегии. Верные традиции, мы повезли их в Свети Цховели. На одной из колонн этого храма висела икона с изображением Христа. Если смотреть на него долго и пристально, сын Божий начинает моргать. Все, кроме Радова, потрясены.
Только члену редколлегии «Л. Г.» Христос отказывается моргнуть. Сколько Радов ни вглядывался, сколько ни приближался и отдалялся, Христос упорно продолжал смотреть на него немигающими глазами.
Д. Эристави.
Христос.
Нагибин хохотал над злоключениями Радова, переспрашивал подробности, а под конец сказал, что напишет об этом рассказ. Я по-восточному щедро подарил ему сюжет, впрочем, с условием – право первой публикации принадлежит нашему журналу.
Час был поздний, домой возвращаться не хотелось, и мы решили поколесить по ночному Тбилиси.
Вдруг мне пришла в голову сумасбродная мысль побаловать гостей серными банями.
С трудом разбудив сторожа, мы спустились в подвальное помещение – «третий первый». Белла с Милой уступили нам, мужчинам, очередь, и мы погрузились в горячую воду бассейна.
Кстати, легенда об основании Тбилиси связана с этими бьющими из-под земли горячими источниками. Во время охоты грузинский царь Вахтанг подстрелил птицу, которая упала в воду. Царь поскакал за добычей и, увидев клубящийся пар, воскликнул: «Тбили» (теплый). Отсюда и пошло название города Тбилиси.
Юра о чем-то философствовал, сидя в бассейне, а мне было не до высоких материй. Голова кружилась от вина и серной лавы.
Сторож принес нам простыни, мы укутались в них, надели деревянные шлепанцы и уселись в предбаннике, словно древние римляне в тогах и сандалиях.
Юра все продолжал рассуждать, а Белла с Милой купались. Затем они завернулись в простыни. Мы блаженно курили.
Расплатившись со сторожем, я тронул машину и умудрился попасть задним колесом в откуда-то возникшую яму. Юра, Белла, Мила вышли из машины, стали подталкивать, а я нажимал на газ. Старались мы, вернее, шумели не напрасно. Из дворов высыпали заспанные мужчины и без всяких упреков дружно вытащили машину из колдобины. Юра полез в карман за деньгами, но Мила предупредила его бестактность: «Люди из добрых побуждений помогли нам, не обижай их деньгами». Тогда Юра подарил десятку сторожу. Я вспомнил, как Белла украдкой бросила деньги мальчику, торгующему цветами на мцхетской дороге.
Хашную еще не открыли, но рядом с ней стояла крохотная пекарня с тонэ – врытой в землю печью. Мы уселись на мешки с мукой, и какой-то старичок предложил достать чачу, виноградную водку. Пекарь нырнул в пылающую утробу тонэ, только ноги мелькали над землей, бросил на мешок перед нами тонкий горячий хлеб. Мы произносили напыщенные тосты, Белла читала стихи. А у дверей хашной уже собирался разный люд.
…Вы, пекари райской преисподней, где всю ночь сотворяется хлеб, мне жаль, что мой перевод «Мери» много несовершенее горячего хлеба, вознаградившего меня за этот труд… (Белла Ахмадулина)
Вскоре мы перекочевали в хашную. И погрузились в священнодействие – ели хаши. И тут негромко, но внятно Белла начала читать свои переводы Галактиона.
В Грузии не принято называть этого истинного народного поэта по фамилии – Табидзе, просто Галактион, понятно и близко сердцу.
Юре хаши не очень понравились («луковый суп в Париже был вкуснее»), но он добросовестно выполнял ритуал.
За соседним столиком громко поспорили хмельные люди. Один из них взял бутылку водки и преподнес нам со словами: «В благодарность за Галактиона». Но второй сказал с усмешкой: «Я тоже что-то умею». Он поставил на пол бутылку с лимонадом и легким щелчком ноги отбил пробку. Тут во мне заиграла кровь. Заказав десять бутылок лимонаду, я расставил их на полу и жестом пригласил умельца повторить коронный номер. Гордо оглядывая хашную, он лихо отбивал пробки носком ботинка…
Мы вышли на улицу. Глядим, старичок, что принес нам чачу, обнимает дерево и шепчет какие-то слова. Юра тоже обнял дерево и, раскачиваясь, забубнил: «Невероятно, невероятно, невероятно, не описать…»
У машины нас поджидал милиционер. Оказывается, я поставил ее под самым знаком запрета. Спор с милиционером не привел ни к чему, тогда я заявил ему: «Думаешь, если ты толще меня, то и умнее?» Но и этот аргумент не помог.
Д. Давидов, Б. Ахмадулина, М. Гасс, Ю. Нагибин, Б. Гасс
Пришлось прибегнуть к моей палочке-выручалочке в подобных случаях: удостоверению члена Союза журналистов. Блюститель порядка мгновенно подобрел и отпустил нас без штрафа, хотя и буркнул вслед:
– Я напишу на тебя в газету.
Белла вспомнила нашего друга Додика Давидова, замечательного фотографа и мастера варить черный кофе. Мы подняли его с постели, потребовали кофе. Давидов не только угостил нас отрезвляющим напитком, но и сфотографировал на память.
К гостинице мы подъехали совершенно обессиленные, разбитые. Однако Юра все же уговорил нас подняться в номер, обещая подарить свою новую книгу. На моем экземпляре он сделал такую надпись:
«Бобе Гассу – лихому человеку, спутнику по безумным Тбилисским ночам.
С любовью – Ю. Нагибин. 20. IX. 61»
Спустя несколько лет я получил от Нагибина другую книгу с автографом:
«Дорогой Боря, никогда не забить мне наших тбилисских странствий и хашную, о которой есть рассказ и в этой книге.
Обнимаю, твой друг Юра Нагибин»
Приведу этот рассказ полностью, может, кому и любопытно заглянуть в мастерскую писателя, сравнить прозу с жизнью.
Д. Эристави.
Хашная
«Щедрым, пиршественным изобилием встретила нас Грузия. Мне еще в Москве вдолбили: нельзя быть в Тбилиси и не зайти в хашную. Но оказалось, что хашные открываются в шесть часов утра, а к семи иссякает то бледно-серебристое освежающее чудо, которому хашные обязаны своим названием. Убедившись, что радостная, напряженная суета наших тбилисских дней, наполненных встречами, гостеприимством старых и новых знакомых, беготней по крутым улочкам старого города и поездками по окрестностям, не позволяет нам укоротить ночь, мы с женой решили совсем не ложиться спать и прийти к самому открытию хашной. Двое наших тбилисских друзей добровольно разделили с нами пытку бессонья.
Мы до одури петляли улицами Лвлабара, бродили по набережной Куры, восхищаясь грозной высотой Метехи, выхватившей из неба косяк звезд, карабкались по булыжным кручам и спускались в нестрашные пропасти старого города, полные сна и покоя. Мы заходили в пекарню, где старик – хабази, похожий на дервиша, не утруждая себя ни прощанием с близкими, ни с изъявлением последней воли, нырял в адову печь – тонэ, расшлепывал по ее раскаленным стенам комки теста. И в этом непрестанном ночном кружении я окончательно утратил то маленькое знание города, которое успел приобрести за минувшие дни.
Белла издалека увидела макушку церкви и обрадовано воскликнула:
– Вот она, я ее узнала.
Мы въехали во дворик. Увидев меня, высыпали все соседи.
Мы бросились обнимать друг друга, целовать.
– Боба приехал, наш Боба, – кричали они.
Белла вопросительно посмотрела на меня:
– Что это значит Боба?
– Так меня звали в детстве.
Белла радостно залепетала: Боба, Боба…
С того дня Белла и стала называть меня не иначе как Боба.
В перерывах между поездками мы забегали в редакцию родного журнала. Работа там кипела. Миша Вайнштейн, мой друг детства и наш ответственный секретарь, со всем штатом организовали статьи о переводе. Я попросил Беллу подключиться к дискуссии, как бы оправдывая тем самым мое отсутствие в редакции. И шутя, пригрозил: пока не напишешь статью, не выпущу из кабинета.
Белла осталась в кабинете редактора наедине с пишущей машинкой. А через полтора часа вышла к нам и положила на мой стол статью. Мы прочитали вслух – просто находка для номера. Тут и Миша не выдержал, поехал с нами обмывать статью.
Но по дороге передумал и решительно заявил: никаких ресторанов, поедем к Ирочке, она устроит нам такой магарыч, пальчики оближете.
Ира и Миша Вайнштейн, Давид Маркиш, Белла Ахмадулина, Розочка Вайнштейн, Эдик Элигулашвили.
Мы всем кагалом завалились к Мишиной жене. Замечательная Ира накрыла такой стол, у меня по сей день остался во рту вкус ее кушаний, особенно супа.
Вскоре Беллу забрала к себе на дачу жена нашего редактора. «Вы просто измотали Беллу, – мягко упрекнула нас Мэри Спиридоновна. – Ей не мешает отдохнуть, а вам вернуться в редакцию». Хотя К. Лордкипанидзе, наш главный, и возразил: «Разве кататься с Беллой менее важное занятие? Смотрите, какую статью накатали».
«Боба, Эдик!
Я вас люблю, и от ваших строго деловых писем у меня всегда радость и мягкость на душе, – писала нам Белла спустя несколько месяцев. – В Москве началось что-то грузинское и захватывающее – снега нет, солнце сияет, из-под земли все вылезает так трогательно. И я в белом пальто, таком красивом, что чуть не плачу, – хожу. Какая странная история происходит со мной. Запахнет свежим воздухом – вспоминаю Грузию, а уж весной я просто в Грузии тону, улыбаюсь и нашептываю ваши дикие и любимые созвучия. Нет без вас житья, слава Богу! Хожу на рынок и умиленно поглядываю за грузином, который чем-то торгует. Он не очень, правда, удачен, но ведь в нем где-то, в его корыстном животе, спят те слова, песни, способы грузинской речи. Ну, вы поняли теперь, что я человек сентиментальный, но не деловой и для лучшего журнала страны мало пригодный?
Все вы – мои дорогие, верные и незабываемые люди, и за это целую вас.
Ваша Белла».
* * *
Евтушенко приехал неожиданно. Заскочил к нам в редакцию, чтобы пригласить на творческий вечер в университете, и тут же исчез. Он был взволнован встречей с художником Ладо Гудиашвили. Обещал прочитать стихотворение о нем.Мы стояли у входа в актовый зал вместе с поклонницами уже известного поэта. Женя появился на лестнице, и мы поспешили ему навстречу. Но поговорить с ним нам не удалось – Евтушенко окружили студентки, любительницы автографов.
Евг. Евтушенко поднялся на кафедру, оглядел полный зал и сказал, что в память о первой встрече с другом начнет выступление со стиха о Долгоруком. Оно называется «И др…»
– сколько человеческих жизней стоит за этим «и другие!».
Читал он в тот вечер много, увлеченно, прекрасно. И все же не обошлось без заминки. Одно из стихотворений Женя посвятил «грузинским художникам Эристави, Нодия, Мирзашвили и другим». Ему с места крикнули: «И др.?» Под конец он прочел «свежее, впервые для публики» стихотворение о Ладо Гудиашвили.
Расскажу коротко, как оно родилось.
Одной из достопримечательностей Тбилиси считается церковь Кашуэти. Согласно легенде, вошедшей в «Житие Грузии», в древние времена там был монастырь, приютивший некую грешницу. Верная себе, она умудрилась забеременеть и в монастыре. Завистники обвиняли отца Давида в прелюбодеянии. Разъяренный праведник подошел к блуднице и крикнул ей в живот: «Отвечай, я ли твой отец?» К общему удивлению из утробы послышался голосок: «Нет, нет и нет!» Богопротивная монахиня вскоре родила… не ребенка, а камень. Отсюда и название церкви Кангуэти, что в переводи значит – родила камень.
Уже в наше время гонимый властями художник Ладо Гудиашвили разрисовал Кашуэти настолько земными фресками, что один из представителей духовенства, посмотрев на росписи, воскликнул: «Где же святые? Кругом одни грешники!»
Евтушенко побывал в той церкви, долго любовался фресками, которые и внушили ему одно из лучших стихотворений грузинского цикла.
Ладо Гудиашвили пригласил Евгения Евтушенко на ужин. За столом Женя прочитал «В церкви Кашуэти». Тогда художник подарил поэту картину, висевшую за его спиной.
Не умещаясь в жестких догмах,
передо мной вознесена
в неблагонравных, неудобных
святых и ангелах стена.
Но понимаю, пряча робость,
я, неразбуженный дикарь:
не часть огромной церкви – роспись,
а церковь – росписи деталь.
Рука Ладо Гудиашвили
изобразила на стене
людей, которые грешили,
а не витали в вышине.
Он не хулитель, не насмешник.
Он сам такой же теркой терт
Он то ли бог, а то ли грешник,
и то ли ангел, то ли черт.
И мы, художники, поэты,
творцы подспудных перемен,
как эту церковь Кашуэти,
размалевали столько стен!
Мы, лицедеи – богомазы,
дурили головы господ.
Мы ухитрялись брать заказы,
а делать все наоборот.
И как собой не рисковали,
как не страдали от врагов,
богов людьми мы рисовали,
а в людях видели богов.
Ладо Гудиашвили и Евгений Евтушенко
Это стихотворение вошло в сборник Евтушенко «Лук и лира», редактором которого был наш общий друг Эдик Элигулашвили. Кстати, его фамилия послужила Жене поводом для каламбура: «С Гассом и Элигулашвили мы в Грузии ели, гуляли, пили – швили».
Благодаря опубликованному «Лит. Грузией» стихотворению Евг. Евтушенко мы познакомились с Ладо Гудиашвили и его мудровелеричивой супругой Ниной Осиповной.
Это ей Борис Пастернак дал такую характеристику: «Она из тех замечательных женщин, в которых очень много определенности: велика и сильна печать личности и человека».
Очень скоро мы познакомились с семьей Л. Г. настолько, что стали водить в их дом, превращенный в галерею, наших московских гостей.
Ладо Тудиашвили. Портрет Бориса Пастернака.
Ладо Тудиамвияи. Портрет Бориса Пастернака.
Ладо Тудиашвили. Портрет Бориса Пастернака.
Добрые отношения позволили мне при подготовке публикации большой подборки писем Б. Пастернака обратиться с просьбой к батоно Ладо каким-то образом откликнуться на наш рискованный шаг. Нина Осиповна поддержала нас, и вскоре Л. Г. поднес нам такой подарок, что мы просто глазам своим не поверили – целых три портрета великого поэта и личного друга семьи Гудиашвили.
Мы осторожно принялись расспрашивать Нину Осиповну о прошлой жизни ее супруга, начале его творческого пути. На этот раз, вопреки своей привычке, она была лаконична. В двух словах рассказала о том, как Ладо с юных лет искал новые формы, много ездил по стране, делал зарисовки памятников, снимал копии со средневековых фресок. А потом уехал в Париж. А о мытарствах, анонимках, допросах после возвращения Н. О. почему-то умолчала.
Значительно позже, переводя книгу воспоминаний Н. А. Табидзе, я узнал некоторые подробности отъезда Л. Г. по Францию. Передам слово Нине Табидзе:
«…Наши друзья – молодые художники Ладо Тудиашвили и Давид Какабадзе – вздумали отправиться на учебу заграницу. Денег у них, конечно, не было, и мы решили устроить платную вечеринку в здании театра, чтобы собрать им хотя бы на билеты.
Столы были накрыты в зрительном зале. Билеты стоили недешево, и все же собралось человек сто. Ведущим застолье единодушно избрали Паоло. Он слыл непревзойденным тамадой. Это был подлинный поэтический фейерверк. «Голуборожцы» читали стихи, развивали тосты Паоло, который к каждому из присутствующих обращался с экспромтом. Причем, за поэтическое оформление он назначил дополнительную плату. Каждая очередная жертва его импровизации, стихотворного посвящения «голуборождцев», остроумного словесного обрамления должна была выложить столько, сколько желал тамада.
Все охотно раскошеливались. И только один юноша находчиво возразил поэту тоже экспромтом:
Зал громко смеялся. Хохотал и Паоло».
Паоло, какие нежности
При нашей-то бедности.
Часто встречаясь с Л.Г., я по крупицам собирал его рассказы гостям о жизни в Париже. Кое-что, придя домой, записывал, иное сохранилось в памяти.
Французская школа живописи дала ему очень много. В кафе «Ротонда» он познакомился с Пикассо и Матиссом, с Леже и Браком, подружился с еще не признанным Модильяни.
А. Модильяни. Портрет девушки.
Однажды Л. Г. с улыбкой рассказал нам, как Амадео Модильяни понравилась сидящая за соседним столом в «Ротонде» молодая красавица. И художник сделал на скорую руку два ее карандашных рисунка. Но на незнакомку они не произвели впечатления, и Амадео, смяв листы, выбросил в корзину. Ладо проворно достал те рисунки, разгладил и положил в карман.
Эти два карандашных наброска висят в галерее Л. Г. – единственные чужие работы среди исключительно собственно гудиашвилевских картин.
В другой раз он нарисовал Чарли Чаплина, который, по словам самого художника «сам того не подозревая, мирно позировал мне…»
Л. Г. вместе с Судейкиным и Шухаевым участвовал в оформлении спектакля итальянской оперы. Сценография удостоилась похвалы «Фигаро».
Затем уже самостоятельно расписал «Кавказский ресторан» на Монмартре. Наконец состоялась и его персональная выставка.
Пресса благожелательно отзывалась о «молодом человеке, представляющем чудо желания остаться грузином, верным искусству своих гор».
Другая газета писала, что «не является ли Ладо Гудиашвили родоначальником искусства, которое молодой народ, ранее угнетенный, создаст завтра…»
Несмотря на успех, все эти годы тоска по родине не покидала художника, и в конце 1925 г. он возвращается в Грузию.
Родина приняла «возвращенца» настороженно. Л. Г. продолжал писать картины в стиле модерн. И словно из рога изобилия посыпались анонимки, доносы, наветы. Вся братия поднялась против отступника от канонов грузинской традиционной живописи. В чем только его не обвиняли. Особенно их возмущало отсутствие на полотнах у людей ушей. Дескать, Л. Г. уродует грузинских тружеников и тружениц, искажает их образ и вдобавок развращает молодежь формализмом.
Ладо Гудиашвили.
Амадео Модильяни в «Ротонде».
Не остались в стороне и органы безопасности.
Травля достигла таких размеров, что в отчаянии художник принялся сжигать холсты в камине. Тогда великомудрая, отважная Нина Осиповна встала между мужем и камином, решительно заявила: только через мой труп.
Ладо Тудиашвили. Маски
«Дорогому другу Борису Гассу от всего сердца, души и с уважением.
Ладо Тудиашвили. 1964».
Именно ее вмешательство спасло от огня холсты, в том числе и парижского периода.
Кстати, и на подаренной мне акварели с дарственной надписью самого Ладо Гудиашвили лица женщин, о, ужас, без ушей.
Я как-то спросил батоно Ладо (по имени и отчеству его никто не величал), и все же, почему на всех ваших картинах люди лишены ушей?
– Посмотри в зеркало и убедишься, что уши не выполняют никаких функций на голове, только уподобляет человека животным. Они лишены эстетики, – убежденно ответил Ладо Гудиашвили.
* * *
Прошло немного времени, и мы с Эдиком оказались проездом в Москве. На этот раз нас уже принимала Белла Ахмадулина. Мы застали у нее двух начинающих поэтов. Один из них, оригинальничая, пил воду из вазы для цветов.Женя в то время стал обзаводиться то ли учениками, то ли последователями (как и всякий Христос), вот и пригрел тех молодых людей (продолжая сравнение, скажу: оба они его быстро предали, только без поцелуя).
Мы сидели, переглядывались, откровенно скучали. Белле тоже было не по себе, а Женя где-то запропастился. Она обвела нас грустными глазами и начала читать стихотворение о пятнадцати мальчиках. Голос ее наливался слезой, а прочитав «напрасно ты идешь, последний мальчик, поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками, но видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице…» Белла заплакала.
Мы вскоре попрощались, сославшись на дела, а вечером уехали из Москвы.
Стихотворение о пятнадцати мальчиках я полюбил сентиментально, и спустя пару лет в гостях у нашего редактора попросил Беллу прочитать его. Но она уклонилась. Мне стало обидно, так хотелось, чтобы и моя жена Мила услышала «Пятнадцать мальчиков» (Белла долгое время не включала его в свои книги).
Прощаясь с нами в этот вечер, Белла сунула мне в карман сложенный конвертом лист бумаги. В машине я развернул подарок. На верхней стороне было написано: «Дорогому и любимому Бобке от Беллы». Внутри – стихотворение «Пятнадцать мальчиков». Когда Белла успела написать, ума не приложу, а рукопись храню как реликвию.
ПЯТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИКОВ
Пятнадцать мальчиков,
а может быть, и больше,
а может быть, и меньше,
чем пятнадцать,
испуганными голосами
мне говорили:
– Пойдем в кино
Или в музей изобразительных искусств?
Я отвечала им примерно вот что:
– Мне некогда.
Пятнадцать мальчиков
дарили мне подснежники.
Пятнадцать мальчиков
испуганными голосами
мне говорили:
– Я никогда тебе не разлюблю.
Я отвечала им примерно вот что:
– Посмотрим.
Пятнадцать мальчиков
теперь живут спокойно.
Их любят девушки —
иные красивее, чем я,
иные – некрасивей.
Пятнадцать мальчиков
преувеличенно свободно,
а подчас злорадно,
приветствуют меня при встрече —
приветствуют во мне при встрече —
свое освобожденье, нормальный сон и пищу.
Напрасно ты идешь, последний мальчик.
Поставлю я твои подснежники в стакан —
и коренастые их стебли обрастут
серебряными пузырьками.
Но, видишь ли,
И ты меня разлюбишь.
И, победив себя,
ты будешь говорить со мной надменно,
как будто победил меня.
А я пойду по улице, по улице…
Автограф стихотворения Б. Ахмадулиной «Пятнадцать мальчиков».
О том Беллином приезде у меня осталось очень мало воспоминаний. И мы были не в духе, и в журнале что-то расстроилось, и Белла была сама не своя.
Помню только такой эпизод.
Я забежал к ней в номер гостиницы. Белла сидела на подоконнике, пускала мыльные пузыри. Присев на диван, я наблюдал за ней. На душе было муторно, ненастно. Белла молча подошла к столу, на котором вразброс валялись фотокарточки, выбрала одну из них и надписала: «Боба, милый мой, меня не забывай! Ни за что!»
Я понял, как ей необходимо побыть наедине с собой, и тихо вышел – пусть поплачет, облегчит душу.
На улице смотрю, стоит московский поэт, наш переводчик Владимир Соколов, и тоже грустный.
Судьба оказалась немилостивой к этому отличному русскому поэту. В молодые годы он потерял любимую жену – выбросилась в окно – и с горя пристрастился к бутылке. Жизнь потеряла смысл («Мне тридцать три, я чист, ищу Иуду»), но стихи Володя продолжает писать хорошие.
Мы пошли кушать пирожки.
Владимир Соколов
Володя все недоумевал, почему Белла подвела его. «Ведь договорились встретиться у гостиницы. Я торчу здесь уже битый час…»
Я не стал рассказывать Соколову, чем была занята Ахмадулина…
– Пока я ее ждал, сложилось стихотворение, не ахти какое, но все же, – улыбнулся Володя и записал мне в дар на бумажной салфетке:
Я в Тбилиси, Душети, там,
Где мы, празднуя, пили, пели,
Понял грусть по святым местам,
Что бытует и в нас, как в Белле.
Белла, Бэла! Мы застим свет:
Строим глазки, имеем виды?
Нет! Поплачь со мной как поэт —
Человек смертельной обиды.
Автограф В. Соколова.
Володя протянул мне ту салфетку и тоскливо посмотрел в глаза: «Все мы немного влюблены в Беллу».
Попрощавшись с Соколовым, я вернулся в гостиницу и показал Белле Володин набросок. Она очень удивилась:
– Почему смертельной обиды?!
* * *
В следующий раз Белла приехала в Тбилиси с Юрием Нагибиным. Позвонила нам из гостиницы, мол, приходите, да не задерживайтесь.Немного робея перед маститым прозаиком, – Нагибин представлялся нам пожилым, благополучным, респектабельным, – мы с Эдиком постучались в дверь их номера.
Первые же минуты рассеяли наши опасения. Юрий принял нас запросто, словно давних знакомых, и мы быстро перешли на «ты».
Скажу в скобках. Наш новый редактор за каждым застольем повторял, что Борю можно охарактеризовать словами классика: он был на ты со всеми, с кем пил шампанское, а шампанское он пил со всеми.
Ресторан нашу компанию не устраивал. Решили пойти в хинкальную. Там было людно и шумно. Мы забрались в боковую комнатушку. Юра обшарил ее глазами – есть ли окно, и объяснил, что после фронтовой контузии у него остался страх замкнутого пространства. Мы ели обжигающие пальцы хинкали, запивая бочковым пивом.
Вечером мы с женой повезли чету Нагибиных («чета» применительно к Белле звучала для меня смешно, и я нарочно поддразнивал ее этим словечком) в загородный ресторан. Белла всю дорогу читала нам новые переводы. Милу особенно поразила строчка: «О господи, задуй во мне свечу». И она по сей день по любому поводу притворно вздыхает – о господи, задуй во мне свечу!
За столом я рассказал гостям недавнюю смешную историю. В Грузию приехала бригада из «Литературной газеты» во главе с Георгием Радовым, членом редколлегии. Верные традиции, мы повезли их в Свети Цховели. На одной из колонн этого храма висела икона с изображением Христа. Если смотреть на него долго и пристально, сын Божий начинает моргать. Все, кроме Радова, потрясены.
Только члену редколлегии «Л. Г.» Христос отказывается моргнуть. Сколько Радов ни вглядывался, сколько ни приближался и отдалялся, Христос упорно продолжал смотреть на него немигающими глазами.
Д. Эристави.
Христос.
Нагибин хохотал над злоключениями Радова, переспрашивал подробности, а под конец сказал, что напишет об этом рассказ. Я по-восточному щедро подарил ему сюжет, впрочем, с условием – право первой публикации принадлежит нашему журналу.
Час был поздний, домой возвращаться не хотелось, и мы решили поколесить по ночному Тбилиси.
Вдруг мне пришла в голову сумасбродная мысль побаловать гостей серными банями.
С трудом разбудив сторожа, мы спустились в подвальное помещение – «третий первый». Белла с Милой уступили нам, мужчинам, очередь, и мы погрузились в горячую воду бассейна.
Кстати, легенда об основании Тбилиси связана с этими бьющими из-под земли горячими источниками. Во время охоты грузинский царь Вахтанг подстрелил птицу, которая упала в воду. Царь поскакал за добычей и, увидев клубящийся пар, воскликнул: «Тбили» (теплый). Отсюда и пошло название города Тбилиси.
Юра о чем-то философствовал, сидя в бассейне, а мне было не до высоких материй. Голова кружилась от вина и серной лавы.
Сторож принес нам простыни, мы укутались в них, надели деревянные шлепанцы и уселись в предбаннике, словно древние римляне в тогах и сандалиях.
Юра все продолжал рассуждать, а Белла с Милой купались. Затем они завернулись в простыни. Мы блаженно курили.
Расплатившись со сторожем, я тронул машину и умудрился попасть задним колесом в откуда-то возникшую яму. Юра, Белла, Мила вышли из машины, стали подталкивать, а я нажимал на газ. Старались мы, вернее, шумели не напрасно. Из дворов высыпали заспанные мужчины и без всяких упреков дружно вытащили машину из колдобины. Юра полез в карман за деньгами, но Мила предупредила его бестактность: «Люди из добрых побуждений помогли нам, не обижай их деньгами». Тогда Юра подарил десятку сторожу. Я вспомнил, как Белла украдкой бросила деньги мальчику, торгующему цветами на мцхетской дороге.
Хашную еще не открыли, но рядом с ней стояла крохотная пекарня с тонэ – врытой в землю печью. Мы уселись на мешки с мукой, и какой-то старичок предложил достать чачу, виноградную водку. Пекарь нырнул в пылающую утробу тонэ, только ноги мелькали над землей, бросил на мешок перед нами тонкий горячий хлеб. Мы произносили напыщенные тосты, Белла читала стихи. А у дверей хашной уже собирался разный люд.
…Вы, пекари райской преисподней, где всю ночь сотворяется хлеб, мне жаль, что мой перевод «Мери» много несовершенее горячего хлеба, вознаградившего меня за этот труд… (Белла Ахмадулина)
Вскоре мы перекочевали в хашную. И погрузились в священнодействие – ели хаши. И тут негромко, но внятно Белла начала читать свои переводы Галактиона.
В Грузии не принято называть этого истинного народного поэта по фамилии – Табидзе, просто Галактион, понятно и близко сердцу.
Юре хаши не очень понравились («луковый суп в Париже был вкуснее»), но он добросовестно выполнял ритуал.
За соседним столиком громко поспорили хмельные люди. Один из них взял бутылку водки и преподнес нам со словами: «В благодарность за Галактиона». Но второй сказал с усмешкой: «Я тоже что-то умею». Он поставил на пол бутылку с лимонадом и легким щелчком ноги отбил пробку. Тут во мне заиграла кровь. Заказав десять бутылок лимонаду, я расставил их на полу и жестом пригласил умельца повторить коронный номер. Гордо оглядывая хашную, он лихо отбивал пробки носком ботинка…
Мы вышли на улицу. Глядим, старичок, что принес нам чачу, обнимает дерево и шепчет какие-то слова. Юра тоже обнял дерево и, раскачиваясь, забубнил: «Невероятно, невероятно, невероятно, не описать…»
У машины нас поджидал милиционер. Оказывается, я поставил ее под самым знаком запрета. Спор с милиционером не привел ни к чему, тогда я заявил ему: «Думаешь, если ты толще меня, то и умнее?» Но и этот аргумент не помог.
Д. Давидов, Б. Ахмадулина, М. Гасс, Ю. Нагибин, Б. Гасс
Пришлось прибегнуть к моей палочке-выручалочке в подобных случаях: удостоверению члена Союза журналистов. Блюститель порядка мгновенно подобрел и отпустил нас без штрафа, хотя и буркнул вслед:
– Я напишу на тебя в газету.
Белла вспомнила нашего друга Додика Давидова, замечательного фотографа и мастера варить черный кофе. Мы подняли его с постели, потребовали кофе. Давидов не только угостил нас отрезвляющим напитком, но и сфотографировал на память.
К гостинице мы подъехали совершенно обессиленные, разбитые. Однако Юра все же уговорил нас подняться в номер, обещая подарить свою новую книгу. На моем экземпляре он сделал такую надпись:
«Бобе Гассу – лихому человеку, спутнику по безумным Тбилисским ночам.
С любовью – Ю. Нагибин. 20. IX. 61»
Спустя несколько лет я получил от Нагибина другую книгу с автографом:
«Дорогой Боря, никогда не забить мне наших тбилисских странствий и хашную, о которой есть рассказ и в этой книге.
Обнимаю, твой друг Юра Нагибин»
Приведу этот рассказ полностью, может, кому и любопытно заглянуть в мастерскую писателя, сравнить прозу с жизнью.
Д. Эристави.
Хашная
«Щедрым, пиршественным изобилием встретила нас Грузия. Мне еще в Москве вдолбили: нельзя быть в Тбилиси и не зайти в хашную. Но оказалось, что хашные открываются в шесть часов утра, а к семи иссякает то бледно-серебристое освежающее чудо, которому хашные обязаны своим названием. Убедившись, что радостная, напряженная суета наших тбилисских дней, наполненных встречами, гостеприимством старых и новых знакомых, беготней по крутым улочкам старого города и поездками по окрестностям, не позволяет нам укоротить ночь, мы с женой решили совсем не ложиться спать и прийти к самому открытию хашной. Двое наших тбилисских друзей добровольно разделили с нами пытку бессонья.
Мы до одури петляли улицами Лвлабара, бродили по набережной Куры, восхищаясь грозной высотой Метехи, выхватившей из неба косяк звезд, карабкались по булыжным кручам и спускались в нестрашные пропасти старого города, полные сна и покоя. Мы заходили в пекарню, где старик – хабази, похожий на дервиша, не утруждая себя ни прощанием с близкими, ни с изъявлением последней воли, нырял в адову печь – тонэ, расшлепывал по ее раскаленным стенам комки теста. И в этом непрестанном ночном кружении я окончательно утратил то маленькое знание города, которое успел приобрести за минувшие дни.